ПОЛИТИЧЕСКАЯ ОБСТАНОВКА ПОСЛЕ ПЕРЕВОРОТА. ПЕРВЫЕ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ МЕРЫ

Ранним солнечным утром 12 марта 1801 г. в Петербурге царило необычное оживление. Жители столицы читали и перечитывали только что отпечатанный манифест. Император Павел I скоро­постижно скончался от апоплексического удара.

Вечером весь Петербург знал о том, что минувшей ночью произо­шел дворцовый переворот. Заговорщики, во главе которых стояли П. А. Пален, военный губернатор столицы, и последний фаворит Екатерины II Платон Зубов вместе со своими братьями Валерианом и Николаем, зверски расправились с Павлом и возвели на освободив­шийся престол двадцатитрехлетнего Александра.1 Глава оппози­ционного кружка стал российским императором.

Новый монарх публично отрекся от деспотических методов своего отца — таково было общее мнение. Но в петербургских гостиных распространился и другой взгляд на первый манифест Александра. Обещание юного и неопытного царя возвратиться к политическим принципам Екатерины II расценивалось обитателями светских сало­нов как свидетельство того, что опальный екатерининский фаворит Платон Зубов обрел свое прежнее влияние.2

События первых дней нового царствования, казалось, вполне подтверждали справедливость этого мнения. Сразу же после перево­рота Александр покинул Михайловский замок, любимое детище Павла, и переехал в Зимний дворец, излюбленную резиденцию Екатерины II Вскоре и П. А. Зубов оставил свой особняк на Англий­ской набережной и переселился на Дворцовую (АВ. XIV. 388). Покои в Зимнем дворце, по мнению придворных кругов, были несомненным знаком монаршего благоволения.

13 марта, на первом вахтпараде после переворота, Александр «взял князя Зубова под руку и дружески прохаживался с ним взад и вперед».

70

ускользнуло от придворных. Обратили на него внимание и иностран­ные дипломаты. Уже вечером того же дня опытнейший царедворец А. Б. Куракин «всячески унижался перед Зубовым, полагая, что заговорщики сделаются новыми любимцами». Впрочем, А. Б. Кура­кин был неодинок, это мнение «вначале разделялось многими» (Ц. 409).

14 марта вездесущий секретарь австрийского посольства Лока-телли встретился с Зубовым и поздравил его с тем, что он вернул себе прежнее влияние в делах. Сообщая в Вену об этой встрече, Лока-телли писал: «Этот господин, не имея другого чина, кроме фельдцейх-мейстера, в действительности стоит во главе всех дел, как это было в царствование его благодетельницы».3 Локателли известил свое правительство о предстоящем возвращении в Петербург личного секретаря екатерининского фаворита Альтести, заточенного Павлом в киевскую крепость.4 По словам австрийского дипломата, возвра­щение Альтести расценивалось в Петербурге как первый шаг к вос­становлению в прежнем виде собственной канцелярии Зубова.5 В тот же день 15 марта Локателли сообщил руководителю австрий­ской внешней политики Кобенцлю о том, что «Зубовы и особенно князь Платон вернули себе прежнее влияние в делах. . .». «Князь Платон, — писал Локателли, — управляет во внутренних и внешних делах, как он это делал прежде».6

Известие о новом возвышении Зубовых быстро распространилось за пределами столицы. Уже 2 апреля, находясь в Москве, Д. П. Бу­турлин известил А. Р. Воронцова о преобладающем влиянии Зубовых и их сообщников (АВ. XXXII. 298), а бывший вице-канцлер В. П. Ко­чубей 9 апреля сообщил о том же из Кенигсберга в Лондон русскому послу С. Р. Воронцову (АВ. XIV. 149).

Именно Зубовы и П. А. Пален определяли первые политические шаги юного и неопытного императора. Каковы бы ни были личные взгляды бывших заговорщиков, временщики не могли не учитывать сложившейся ситуации и должны были реагировать на открытые проявления общественных настроений. Перемена на престоле в отли­чие от событий 1762 и 1796 гг.

На следующий день после переворота, 13 марта, было издано повеление о выдаче указов об отставке всем генералам, штаб- и обер-офицерам, исключенным из службы по сентенциям военного суда или же вообще без всякого суда по высочайшим указам. Два дня спустя последовал аналогичный указ относительно гражданских чиновников, без суда исключенных из службы (ПСЗ. I. 19782, 19788).

71

14 марта специальным указом были амнистированы офицеры Петербургского драгунского полка, члены оппозиционного кружка П. С. Дехтерева—А. М. Каховского. Им возвратили чины и дво­рянство (СВ. 1801. 22 марта).

Указами 14 и 16 марта было снято запрещение на вывоз из России и ввоз в нее из-за границы различных промышленных продуктов, а указом 24 марта разрешено вывозить из России вино и хлеб.

15 марта появился указ об амнистии заключенных, сослан­ных, поднадзорных лиц по делам, производившимся в Тайной экспе­диции, и о возвращении лишенным чинов и дворянства прежнего достоинства. В этот же день была объявлена также амнистия бегле­цам, укрывшимся за границей, и восстановлены дворянские выборы. 19 марта оглашен указ, предписывавший полиции, чтобы она не выходила из границ своей должности. 22 марта обнародован указ о свободном пропуске едущих в Россию и из нее. Указ 31 марта отменил запрещение ввозить из-за границы книги и музыкальные ноты, содержать частные типографии и печатать в них книги и жур­налы (ПСЗ. I. 19783, 19791, 19803, 19784, 19786, 19790, 19799, 19801, 19807).

Таковы были первые правительственные шаги Александра, сде­ланные как раз в то время, когда он, по общему убеждению современ­ников, находился в руках вчерашних заговорщиков. «Именно Зу­бовы, Пален и им подобные, — писал в этой связи Локателли, — помогают словом и делом благотворительным видам нового импера­тора».7 Несомненно, первые шаги Александра были окрашены в либеральные тона, но не выходили за рамки традиционных прави­тельственных мер, которыми, как правило, сопровождалось начало каждого царствования. Все эти акты были единичны и не отражали еще никакой правительственной системы. Первая попытка изложить основы внутренней политики нового царствования была сделана две недели спустя после воцарения Александра.

25 марта 1801 г. Александр набросал список лиц, занимавших наиболее видное положение в правительственных кругах в первые две недели после переворота.8 В этот список вошли 12 человек, в руках которых сосредоточилось непосредственное управление стра­ной. Восемь из них стояли во главе различных отраслей государствен­ного управления: генерал-прокурор А. А. Беклешев, фактический министр юстиции, внутренних дел и отчасти финансов, вице-канцлер А. Б. Куракин, министр коммерции Г. П. Гагарин, вице-президент Адмиралтейств-коллегий Г. Г. Кушелев, государственный казначей А. И. Васильев, вице-президент Военной коллегии И. В. Ламб, петербургский военный губернатор П. А. Пален и состоящий при особе императора «для исправления дел, по высочайшей доверен­ности на него возложенных», директор почт Д. П. Трощинский — правая рука царя. В этом списке оказались также Н. И. Салтыков и П. В. Лопухин, слывшие своими людьми в императорской фамилии, и, конечно же, П. А. и В. А. Зубовы. До сих пор они еще не занимали никаких новых официальных должностей,9 но их влияние в прави­тельственных сферах было самым ощутимым. 25 марта все эти лица,

72

или «от его императорского величества особо назначенные чины для рассмотрения предлагаемых им бумаг»,10 были собраны в Зимнем дворце на тайный совет," выслушали список «к сему присутствию назначенным» и обсудили целый ряд законопроектов.

Участники заседания рассмотрели проекты указов о подтвержде­нии жалованных грамот дворянству и городам, о содержании священ­ников и сельских церковнослужителей, о прощении находившихся под судом, об уничтожении Тайной экспедиции, а также проекты указов: «изъявляющего милость к народу», «Адмиралтейств-колле­гий по лесному департаменту», об учреждении «нового Совета» и «Наказ» ему. Участники заседания полностью одобрили эти проекты (лишь указ об освобождении священников от телесного наказания было решено отложить до тех пор, пока не будет рассмот­рен синодский доклад по этому вопросу). Вместе с тем присутствую­щие обратили внимание на то, что «милости» даруются главным -образом дворянству, купечеству, мещанству и разночинцам, в то время как крестьяне, составляющие большинство населения страны, «крайне отягощены» различными налогами. Поэтому участники заседания предложили Александру с будущего года отменить уста­новленную Павлом I 26-копеечную прибавку к подушной подати (ПСЗ. I. 18278).

Таким образом, первым коллективным действием сановных вер­хов явилось утверждение той системы экономических, социальных и политических отношений, которая была построена на принципах исключительности дворянских привилегий, получила законодатель­ное оформление при Екатерине II и подверглась частичным видо­изменениям в правление Павла I. При этом столпы сановного дво­рянства, собравшиеся в Зимнем дворце, обратили внимание на необходимость заняться положением крестьянства, что само по себе было знаменательно. Но подход к крестьянскому вопросу оказался сугубо помещичьим, крепостническим. Хотя снижение ставок подуш­ной подати как будто было в интересах крестьянства, потому что освобождало их от ежегодной уплаты 8 млн руб., однако «крестьяно-любие» советников царя имело помещичью подкладку.

73

обещание, по сути невыполнимое, впредь не поднимать ставок нало­гов и не вводить новых, то возникал вопрос, каким же образом предполагалось вывести государство из тех финансовых затрудне­ний, в которых оно находилось. Об этом участники тайного совета в данный момент, видимо, не размышляли. Главное для них заклю­чалось в том, чтобы заглушить общественное недовольство, вызван­ное авантюрами Павла во внешней и внутренней политике. Дема­гогические заявления, сдобренные заверениями в верности продво-рянской политике Екатерины II, подкрепляемые конкретными шагами в этом направлении, вполне подходили для такой цели.

2 апреля 1801 г. Александр вместе с генерал-прокурором А. А. Беклешевым явился в общее собрание Сената (КФЖ. 1801. I. 354—355), занял председательское кресло и велел огласить 5 мани­фестов, проекты которых были рассмотрены неделей раньше в собра­нии знатнейших сановников (СВ. 1801. 5 апреля). В манифесте о восстановлении дворянской грамоты Александр торжественно объявлял, что он убежден «в справедливости, святости и неприкос­новенности преимуществ дворянства». «Мы первой обязанностью себе признали, — гласил манифест, — сим торжественно утвердить их, восстановить и удостоверить, утверждая, восстанавливая и императорским словом нашим за нас и наследников наших удосто­веряя все права и преимущества, в грамоте дворянства содержа­щиеся, и, напротив, отменяя, уничтожая и отлагая все, что противно оной или в ослабление ее силы по стечению обстоятельств и времени допущено или постановлено было, повелеваем вам, нашим вернопод­данным, признавать' и почитать сие наше постановление коренным и непрелагаемым законом Империи нашей». Во втором манифесте Александр объявлял от себя и своих наследников о восстановлении Городового положения и Жалованной грамоты городам. При этом он повелевал «признавать положение сие одним из главных, непреложных и неприкосновенных государственных постановлений, напротив, отменяя и отлагая все, что противно оному или несообразно силе его допущено или установлено было». Третий манифест провоз­глашал амнистию всем находившимся под судом и следствием, кроме «смертоубийц, разбойников и лихоимцев». Приговоренные к телесному наказанию освобождались от него, осужденные на смерт­ную казнь посылались в работы или на поселение, снимались все казенные взыскания до 1000 руб. Четвертый манифест торжественно объявлял об уничтожении важнейшего института политического сыска — Тайной экспедиции, в ведении которой находилось рас­следование дел, связанных с оскорблением величества, а также с изменой «государю и государству». В -начале XIX в. Тайная экспедиция находилась в руках генерал-прокурора и действовала под непосредственным контролем верховной власти. В манифесте в сжатом виде была изложена история деятельности Тайной экспе­диции и подведен ее своеобразный итог. Он состоял в том, что «лич­ные правила» монархов, «по существу своему перемене подлежащие, не могли положить надежного оплота злоупотреблению» в деятель­ности Тайной экспедиции и «потребна была сила закона, чтобы

74

присвоить положениям сим надлежащую неколебимость». Вместе с тем провозглашалось, что «в благоустроенном государстве все преступления должны быть объемлемы, судимы и наказуемы общею силою закона». Поэтому Тайная экспедиция уничтожалась, ее бумаги передавались в Государственный архив, а секретные дела должны были производиться впредь в Сенате и в учреждениях, ведающих уголовным судопроизводством.

Наконец, пятый манифест был обращен к крестьянам. Импера­тор торжественно заверял их, что впредь без особых государствен­ных причин к существующим ныне и установленным законами нало­гам «никакого прибавления и нового какого» он не допустит. Напро­тив, монарх обещал заботиться о том, чтобы уже существующие повинности «могли быть с большей удобностью поселянами отправ­лены». И как первый шаг в этом направлении манифест провозгла­шал свободный отпуск земледельческих продуктов за границу, объявлял, что пошлины на них повышаться не будут, предоставлял право крестьянам пользоваться по собственному усмотрению казен­ными лесами, за исключением корабельных. Соответствующий указ был дан и Адмиралтейств-коллегий по Лесному департаменту (ПСЗ. I. 19810—19815).

Таким образом, проекты, рассмотренные на тайном совете наибо­лее видных сановников, 2 апреля получили официальное оформле­ние. Однако снижение подушной подати произведено не было.14 Наиболее важными среди них были манифесты о восстановлении .двух «коренных и непрелагаемых, непреложных и неприкосновен­ных» государственных постановлений, или, по терминологии XVIII в., фундаментальных законов Российской империи, важнейших законо­дательных актов екатерининского царствования. Во многом эти акты должны были предопределить направление внутренней политики Александра I. Их издание демонстрировало преемственность внутри­политического курса Александра с основами внутренней политики Екатерины II. Тексты манифестов содержали и прямое указание на это обстоятельство. Так, восстановление Жалованной грамоты дворянству, изданной Екатериной II, мотивировалось в манифесте, в частности, тем, что Александр «положил во всем следовать по стезям ее». Аналогичная ссылка имелась и в манифесте об утверждении Жалованной грамоты городам и Городового положения. Император объявил, что восстановил их, «соображаясь великим намерениям вселюбезнейшей бабки», сохраняя «святость ее уста­новлений». Тем самым обещание, данное в первом манифесте Алек­сандра, возвратиться к политическим принципам Екатерины II, казалось, получало в этих актах свое конкретное воплощение. Именно так Сенат и воспринял эти документы. По прочтении каждого манифеста, сообщали «Санкт-Петербургские ведомости», сенаторы устраивали верноподданническую манифестацию, благодаря Алек­сандра за то, что он возобновил «кроткое и мудрое правление великой его прародительницы» (СВ. 1801. 5 апреля). Но одними демонстрациями верноподданнических чувств Сенат не ограничился. По собственному почину сенаторы решили «в отвращение всяких

75

могущих встретиться недоразумений» составить свод постановлений Павла, «воспоследовавших противу дворянских прав и преиму­ществ», поднести Александру специальный доклад об этом и тем самым официально оформить, в чем именно были нарушены права господствующего сословия в предыдущие 4 года. В чем же заключа­лись отступления Павла от дворянской грамоты, чем они были продиктованы и почему понадобилось ее восстанавливать? Главные нарушения царем привилегий дворян сводились к трем основным моментам. Во-первых, была фактически отменена свобода дворян от телесных наказаний. Во-вторых, подверглась стеснениям свобода дворянства от обязательной службы. В-третьих, дворянское местное самоуправление оказалось сильно ограниченным: губернские собра­ния отменены совсем, коллективные прошения вовсе запрещены. Если в распространении на господствующее сословие телесных наказаний сказался деспотический взгляд царя на роль наказаний вообще как важного инструмента государственной политики, то преграды, которые воздвигал самодержец на пути дворян, стремив­шихся уклониться от службы, были продиктованы потребностями дворянского государства. Армия нуждалась в офицерах, поскольку же командный состав армии был сугубо дворянским, а дворяне служить не хотели, Павел пытался, не разрушая сословной основы комплектования вооруженных сил, разрешить эту задачу, обстав­ляя выход в отставку или переход на гражданскую службу рядом затруднений. Что же касается ограничения прав местного самоуправ­ления, то в указах императора проявилась навеянная Французской революцией боязнь коллективных действий сословных групп, страх перед возможными открытыми выступлениями дворянской массы с заявлениями об эгоистических нуждах своего сословия. Свободой от телесных наказаний дворянство весьма дорожило, и дворян­ское государство мало что теряло от утраты права «пороть» благородное сословие. Но, признав свободу дворян от обязательной службы, верховная власть сразу же оказывалась перед проблемой, где взять квалифицированных военных и государственных служащих. Наконец, восстанавливая права местного самоуправления, верхов­ная власть не только отдавала в руки дворянства управление губер­ниями, но и предоставляла возможность этому сословию открыто высказывать свой сословный взгляд по основным внутриполити­ческим вопросам.

Все эти права излагались в докладе, который был поднесен Александру и утвержден им 5 мая 1801 г. Затем та же процедура была проделана и с восстановлением Жалованной грамоты городам. Сенатский доклад об этом, где вновь подтверждались права купцов пользоваться свободой от телесных наказаний и обращаться к мо­нарху с коллективными прошениями, был утвержден Александром 3 июня 1801 г. (ПСЗ. I. 19856, 19901).

Так бывший глава антиправительственной конспирации, в равной степени отрицавший политику екатерининского и павловского прави­тельств, первые свои шаги на правительственном поприще был вынужден сделать как ревностный сторонник политики Екатерины II.

76

Возвращение к политическим принципам Екатерины II в дворян­ских кругах связывалось с возвышением ее последнего фаворита П. А. Зубова. И хотя первые правительственные мероприятия вызвали удовлетворение в самых различных слоях столичного (РА. 1876. I. 128; АВ. XXX. 139; МП. VI. 11) и поместного дворян­ства (СВ. 1801. 16, 30 апреля; 17, 21 мая; 2 июля), возвращение Зубова на политическое поприще и возвышение вчерашних заговор­щиков, в значительной степени определявших этот правительствен­ный курс, было встречено в вельможных верхах Петербурга с нескры­ваемой неприязнью и даже с раздражением. В них видели живое воплощение режима фаворитизма, воскресения которого дворянские верхи никоим образом не желали. «Монарх в их руках, — подытожил С. В. Воронцов дошедшие до Саутгемптона вести из Петербурга. — Он не может иметь ни силы воли, ни твердости, чтобы противиться тому, чего хочет эта ужасная клика. Он должен беспрестанно видеть на лицах тех, кто окружает и преследует его, их скрытые мысли, которые они сами ему высказывают: «„Мы задушили твоего отца, и ты последуешь его примеру, если когда-либо осмелишься сопротив­ляться нашей воле"».15 Такие же сведения дошли и до короля Прус­сии Фридриха-Вильгельма III. Александр «окружен убийцами своего отца, — донес Люзи, — и вынужден некоторым образом подчиниться им, или же он настолько слаб, чтобы энергично следовать своей воле».16

Как ни изобиловали указы Александра ссылками на екатеринин­ское законодательство, как ни подчеркивалась в них преемствен­ность политики царя с политическими принципами его бабки,— все это вовсе не означало полного возврата к системе государствен­ного управления Екатерины II. Да такое возвращение и не было возможно. Ни одна внутриполитическая проблема, оставленная Екатериной II своим преемникам, не была разрешена Павлом. Напро­тив, к ним теперь прибавилась новая — ограничение царского самовластия. Этого не мог не сознавать Александр, но с первых же шагов ему приходилось приспосабливать принесенные на престол идеи к взглядам и настроениям тех кругов, усилиями которых он был поставлен во главе страны.

Александр вступил на престол, имея четкую программу реше­ния крестьянского вопроса. Едва ли у него была конкретная про­грамма преобразования государственного устройства. Но он был сторонником концепции «истинной монархии». Как и его непосред­ственные предшественники — Екатерина (на престоле) и Павел (будучи еще наследником), — Александр сознавал, что неограничен­ная самодержавная власть легко переходит в безграничный произ­вол и превращается в самовластие, которое расшатывает устои монархии и дестабилизирует политический режим в стране. Подобно отцу и бабке, Александр теоретически допускал, что в интересах монарха устроить управление так, чтобы монархическая власть совершала бы как можно меньше политических ошибок, т. е. дей­ствовала бы не только по прихоти или капризу монарха, а прини­мала бы самые благоразумные решения и предпринимала бы наибо-

77

лее целесообразные действия. Для этого требовалось так реоргани­зовать правительственные учреждения, чтобы они могли удерживать монарха от неправильных шагов и сводили бы до минимума воз­можность политических ошибок. Практика павловского правления, окончившегося дворянской расправой с царем, могла лишь укрепить Александра в мысли пойти по пути таких поисков. Да и не его одного. Мысль об ограничении царского самовластия получила довольно широкое распространение в сановных верхах столицы, испытавших на себе непосредственные проявления необузданного деспотизма Павла. Прежде всего такие настроения проявились среди руково­дителей антипавловского заговора.|7Само воцарение Александра сопровождалось слухами о том, что в момент убийства Павла заго­ворщики пытались ограничить самодержавную власть и что именно «князь Зубов в эту ночь в кабинете императора держал в руке свер­ток бумаги, на котором будто бы написан был текст соглашения между монархом и народом» (Ц. 96). В петербургских гостиных строили различные предположения о том, что именно помешало заговорщикам, «не хватило ли им времени, чтобы дать созреть своим замыслам, или же их удержали другие соображения», но все сходи­лись в одном: после переворота стало заметно проявляться «стрем­ление к олигархии, готовой, по-видимому, возникнуть на обломках абсолютной власти» (Ольри. 7). Это стремление выражалось в «благотворном намерении» П. А. Зубова и П. А. Палена «ввести умеренную конституцию». Для этой цели Зубов брал у директора 1-го кадетского корпуса генерала Ф. М. Клингера «Английскую конституцию» Делольма «для прочтения». Екатерининский фаворит «делал некоторые намеки, которые, кажется, не могут быть иначе истолкрваны» (Ц. 397). Но одними намеками дело не ограничилось. После переворота братья Зубовы и Пален довольно свободно произносили слово «конституция» (Ольри. 7). Первым проявлением этих тенденций явилось учреждение Государственного совета.

УЧРЕЖДЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОГО СОВЕТА

Сведения о тайном собрании наиболее видных сановников 25 марта 1801 г., несмотря на сугубо секретный характер их заседа­ния, все-таки просочились за пределы Зимнего дворца и вскоре стали известны иностранным дипломатам. То обстоятельство, что внутриполитические коллизии могли привести к ослаблению роли России в делах Европы, обусловливало особый интерес дипломати­ческого корпуса к этому сюжету и заставляло представителей иностранных дворов в Петербурге приложить все усилия, чтобы сообщить своим правительствам наиболее достоверные сведения. Более всех преуспел в этом прусский посланник Люзи, один из самых осведомленных дипломатов в Петербурге. Получив сведения о тайном совете, Люзи не позднее 1 апреля 1801 г. известил об этом короля Пруссии Фридриха-Вильгельма III: «Проект конституции, имеющей иерархическое основание (Le projet d'une constitution fondee sur une

78

base hierarchique. — М. С.), который уже был предложен во время восшествия на престол императрицы Екатерины и о котором, как я слышал, заговорили сразу же после перемены царствования, в настоящий момент должен занимать Совет и особенно князя Зубова и графа Палена. Известия, которые я смог получить до сих пор, недостаточно ясны, чтобы говорить о нем со знанием дела, но Ваше величество легко поймет, что из этого произойдет уменьше­ние власти монарха. Меня уверяли, что в следующий понедельник монарх поедет в Сенат, чтобы объявить, что отныне он желает оставить за собой только право помилования. Я полагаю, государь, что не должен опустить одно замечание об организации Совета: ход обсуждения зависит главным образом от союза двух лиц, которых я только что назвал и которые, будучи людьми разных взглядов, могут иметь также противоположные мнения. Впрочем, только время покажет, обоснованно ли это замечание».18

Известия Люзи вызвали живейший интерес у Фридриха-Виль­гельма. «Я fM°r только поражаться тем сведениям, которые Вы мне сообщили об истинных тенденциях только что образовавшегося Совета. Если действительно будет поставлен вопрос о совершен­ном изменении формы правления и введении олигархической консти­туции, этот проект, равно обширный и опасный, не сможет испол­ниться без жестокой борьбы, которая способна вызвать еще великие события и повлечь за собой непредвидимые следствия. Я Вам сове­тую, — писал король, — употребить все свое внимание и все Ваше умение, чтобы быть хорошо осведомленным о совещаниях Совета и' принимать их в соображение, насколько это возможно. Ваши первые сведения, кажется, почерпнуты из надежных источников. Заявление, которое император должен сделать в Сенате, уже станет решительным шагом, и, как только эта первая брешь в его власти будет пробита, дело не остановится на этом. Я с нетерпением жду Ваших следующих депеш, чтобы увидеть, как будет развиваться этот новый кризис».19 Прусскому королю не пришлось долго ждать. Во вторник, 2 апреля, Люзи известил Фридриха-Вильгельма: «Импе­ратор вчера не был в Сенате, как я отметил в своем последнем донесении. Мне неизвестно, чем это может быть вызвано, но, пока мы пребываем в ожидании, выясняется, что стоит вопрос о том, чтобы поручить Сенату уголовное судопроизводство, между тем как император хочет оставить за собой только право помилования». Сведения Люзи подтвердились в тот же день, когда он составил свое донесение: 2 апреля в общем собрании Сената в присутствии Александра были оглашены пять манифестов, и среди них — мани­фест, возвестивший о том, что дела упраздняемой Тайной экспеди­ции передаются Сенату (ПСЗ. I. 19813).

Очевидно, прусский дипломат располагал надежными источни­ками. Вероятно, из них он почерпнул и сведения о проекте консти­туции, о котором шла речь в его переписке с королем. Однако, несмотря на все старания прусского дипломата, ему так и не удалось узнать новые подробности об этом проекте. 5 апреля он известил об этом короля: «Я больше не слышу, чтоб.говорили о проекте новой

79

конституции, которая, возможно, была только желанием нескольких частных лиц».21 «Я получил Вашу депешу от 17 апреля, в которой Вы мне сообщили, — отозвался король, — что проект олигархи­ческого правления, кажется, оставлен или, точнее говоря, первое известие о нем было преувеличено. Может быть, это так, но указы, которые император только что объявил в полном собрании Сената, содержат в себе по крайней мере чувствительное уменьшение власти монарха и, следовательно, первый действительный шаг к конститу-

22

ции».

Восстановление жалованных грамот дворянству и городам, изъя­тие из непосредственной компетенции монарха дел, связанных с «оскорблением величества», — все это расценивалось в Берлине как уменьшение самодержавной власти Александра, а в любом, даже самом незначительном сокращении прерогатив российского само­держца королю Пруссии уже мерещилась конституция. Между тем, когда прусский посланник в Петербурге писал о проекте конститу­ции, он имел в виду вовсе не манифесты 2 апреля с их^, воображае­мой конституционной направленностью, а вполне реальный документ, в котором речь шла о преобразовании государственного устройства. В самом деле, среди материалов, рассмотренных на тайном совете накануне поездки Александра в Сенат, находился «Проект указа об учреждении нового Совета и „Наказ" оному» (АГС. 1,3). Однако 2 апреля в общем собрании Сената эти документы не упоминались. Это дало основание Люзи заключить, что проект был оставлен. Но в тот самый день, когда Люзи писал свою депешу, в которой он был вынужден признать, что ему не удалось получить достоверных сведений об этом щекотливом деле, царь утвердил своей подписью документ, названный прусским посланником «проектом конститу­ции». Этим документом оказался «Наказ Совету».

Проект определил Совет как орган при императоре «для рас­суждения и уважения дел государственных», составленный из лиц, облеченных доверием монарха и общества. Пределы власти Совета ограничивались законосовещательными функциями: Совет «не имеет никакого действия внешнего, не входит ни в какие распоряжения по части исполнительной», «никаких указов и повелений от себя и имени своего он не издает», «силы другой не имеет, кроме силы соображения». Но свои законосовещательные функции Совет осуще­ствляет в самом широком объеме. В предмет рассуждений Совета входит «все, что принадлежит до государственных постановлений, временных или коренных и непреложных». Под коренными и непре­ложными государственными постановлениями «Наказ» подразумевал такие, «коих предметы суть постоянные и непременные», которые объемлют в себе все времена и узаконяются навеки, как, например, жалованные грамоты дворянству и городам, общие гражданские законы и т. д. «Временные государственные постановления, — разъясняет «Наказ», — суть те, кои определяют какое-либо обстоя­тельство государственное, по существу своему перемене подлежа­щее». К ним относятся постановления, регламентирующие торговые, таможенные, тарифные, строительные и прочие вопросы.

80

Дела в Совете рассматриваются либо по повелению монарха, либо по предложению одного из членов. Каждый член Совета может предложить «на уважение его всякого рода дело для постановления лучшего, для пресечения какого-либо зла или для отвращения злоупотребления». Однако такое предложение только тогда дово­дится до рассмотрения монарха, если оно одобрено большинством Совета, «не имеющие сего уважения остаются без действия». Таким образом, любое начинание какого-либо члена Совета может высту­пать перед верховной властью только в виде коллективной инициа­тивы большинства этого законосовещательного органа. Когда дело одобрено большинством голосов, сочиняется протокол, в который вносятся мнения, высказанные при обсуждении. На основании прото­кола монарх принимает решение и издает указ. Какое же из этих мнений будет положено в основу указа, всецело зависит от усмотре­ния монарха. Высочайшие указы, изданные на основании протокола, предъявляются в Совет. В Совете составляются две книги, в одну из них вносятся все «коренные и непременные», а в другую — все «временные государственные постановления». Никакое постановле­ние Совета не должно быть вписано в книгу без утверждения его монархом, но и всякое распоряжение монарха, «хотя бы оно и мимо Совета было сделано», должно быть вписано в книгу.

Наряду с повседневными занятиями на Совет возлагалась и осо­бая задача, ему предоставлялось важное право, именно право, а отнюдь не обязанность — таков точный смысл «Наказа» — по своему усмотрению выработать проекты государственных реформ. «Когда Совет найдет нужным привести в ясность коренные поста­новления известной части государственного управления, не прерывая своих прочих упражнений, он может, — гласит «Наказ», — пред­ставить нам о составлении особенной для сего комиссии на известных правилах, и, когда учреждение оной утвердится, Совет будет рас­сматривать дела ее и вносить к нам в предписанном порядке. Сюда войдет комиссия о своде законов и прочие, какие впоследствии учредить признано будет нужным». Члены Совета должны потре­бовать от всех департаментов подробные сведения об их состоянии и представить проекты необходимых улучшений. Вся деятельность Совета, «сего избранного сословия», по терминологии «Наказа», должна сохраняться в глубокой тайне. «Сей „Наказ" имеет храниться в Совете и вне его силы и гласности иметь не должен», — таковы

OQ

заключительные слова проекта.

По словам Люзи, о проекте учреждения Совета «заговорили сразу же» после воцарения Александра,24 и теперь, две недели спустя, «Наказ» был рассмотрен участниками тайного совета, и, как подчеркнул дипломат, этот проект занимал особенно П. А. Зу­бова и П. А. Палена, самых влиятельных лиц того времени.

Участники совещания одобрили «Наказ» и проект указа об учреждении Совета (АГС. 1, 3). 26 марта Совет при высочайшем дворе, безгласное и бездействующее учреждение, доставшееся в наследство от Павла, был упразднен (ПСЗ. I. 19805), а 4 дня спустя последовал указ об образовании нового Совета: «Для рас-

6 М. М. Сафонов

81

смотрения дел и постановлений вместо временного при дворе нашем Совета признали мы за благо учредить при нас на особенных пра­вилах Совет непременный, составив его из лиц, доверенностью нашей и общей почтенных...» (ПСЗ. I. 19806). Этими лицами оказались те 12 человек, которые на тайном заседании 25 марта рассмотрели и сам указ об учреждении Совета, и «Наказ» ему. Между тем уже после заседания 25 марта в проект «Наказа» внесли определенные изменения, расширявшие компетенцию Совета во внешнеполитиче­ских и военных делах. Во главе канцелярии был поставлен генерал-прокурор.25 Дополненный проект подготовили к подписи, но Алек­сандр не подписал его.26 Работа над «Наказом» продолжалась, в него внесли новые изменения. Канцелярия Совета из ведения генерал-прокурора теперь перешла в руки Д. П. Трощинского. Заклю­чительная фраза «Наказа», запрещавшая предавать гласности его содержание, была снята.27 Наконец, 5 апреля Александр подписал «Наказ»,28 а 3 дня спустя он был прочтен в Совете «к сведению и достодолжному исполнению» (АГС. 1. 4).29

Учреждение Совета несколько видоизменило организацию само­державной власти. Верховная власть по-прежнему оставалась все­цело и нераздельно в руках монарха, но законодательная деятель­ность царя должна была теперь осуществляться при непосредствен­ном участии законосовещательной коллегии наиболее видных санов­ников. Правда, монарх и теперь не обязан был рассматривать все дела в Совете, он мог, как и раньше, издавать законы, не спрашивая мнения этой коллегии. Но в то же время члены Совета получали право благодаря книгам следить за распоряжениями монарха и де­лать ему коллективные представления «для пресечения какого-либо зла или для отвращения злоупотребления». Вместе с тем советники со своей стороны могли теперь представить на утверждение монарха любой законопроект — для этого было достаточно лишь большинства голосов внутри Совета. Правда, последнее решение оставалось за монархом, но советники получили возможность оказывать определен­ное влияние на это решение. Степень этого влияния во многом могла зависеть от то'го, насколько царь в своих решениях будет руковод­ствоваться мнением Совета, составленного из особ, облеченных доверием монарха и общества, и как часто станет пользоваться правом делать распоряжения «мимо» них. Таким образом, юриди­чески власть императора оставалась неограниченной, но создавались определенные условия для контроля членов Совета за деятельностью самодержавной власти. Вместе с тем у монарха оставалась возмож­ность, действуя по букве «Наказа», в полном объеме осуществлять свою абсолютную власть. Реальная же роль Совета в управлении страной должна была определиться в зависимости от того, как на практике сложатся взаимоотношения членов Совета и монарха.

С первых же дней своего существования Государственный совет приобрел такое значение, что его позиция в значительной степени предопределяла окончательное решение Александра в наиболее важных вопросах внутренней и внешней политики.

Внешнеполитическое положение России в марте 1801 г. было

82

таково, что вопросы внешней политики поначалу заняли одно из важнейших мест в деятельности Государственного совета. Особен­ной напряженностью отличались русско-английские отношения. В момент образования Совета английский флот находился под Копенгагеном и непосредственно угрожал России. По приказанию Александра Совет 30 марта собрался на чрезвычайное заседание и принял решение отправить в Ревель Палена для того, чтобы вру­чить английскому адмиралу Паркеру декларацию с мирными предло­жениями (АВ. X. 252—254) и организовать оборону балтийского побережья на тот случай, если декларация не достигнет цели (АГС. 2. 1121 —1123). Пален отправился в Ревель, а 7 апреля в Петербург пришло известие о том, что английский флот предпринял бомбар­дировку Копенгагена. Тогда царь решил не вручать Паркеру декла­рацию. В этом смысле был подготовлен рескрипт Палену. Однако 8 апреля Совет единогласно высказался за вручение декларации (АГС. 2. 1123—1127) и Александр был вынужден переменить свое решение. На заседаниях 18, 27 апреля и 2 мая, когда английский флот появился на Балтике и угрожал Ревелю, советники продолжали рассматривать вопросы русско-английских отношений, при этом последующие внешнеполитические шаги Александра были сделаны в точном соответствии с решениями Совета (АГС. 2. 1124—1127). 29 апреля большинство советников высказалось против немедлен­ного снятия эмбарго до того, как английский флот покинет пределы России. Но наиболее «выдающиеся», по аттестации Н. П. Панина, ч.лены Совета братья Зубовы, А. Р. Воронцов и П. В. Завадовский были против (АВ. XI. 143), царь же последовал за мнением большин­ства. Только после того как б мая английский флот покинул рос­сийские воды и Совет единогласно высказался за снятие эмбарго (АГС. 2. 1126—1128), последовал высочайший указ, почти дословно воспроизводивший рекомендации Совета (ПСЗ. I. 19857). Другой важнейшей внешнеполитической проблемой этого времени явился вопрос о присоединении Грузии. 18 января 1801 г. Павел I обнаро­довал манифест о вхождении Грузинского царства в состав России (ПСЗ. I. 19721). После воцарения Александра грузинские послы потребовали, чтобы присоединение было оформлено каким-либо договорным актом. 11 апреля 1801 г. Александр передал этот вопрос на рассмотрение Совета. Советники единодушно высказались за присоединение Грузии. При этом они настаивали на том, чтобы «приведены были в действие намерения. . . Екатерины II, кои имела она, начав в 1796 г. войну персидскую», и грузинский вопрос рас­сматривался бы в тесной связи с планами кампании 1796 г., вдохнови­телем которой был П. А. Зубов, а непосредственным исполнителем — В. А. Зубов (Б. III. 274—276). Совет находил нужным «рассмотреть все предположения того предприятия и, сообразуя с настоящим дел положением, составить из них новый план». В соответствии с этим советники наметили целый ряд конкретных мер (АГС. 2. 1188—1191). Однако Александр, решивший поначалу отказаться от активной внешней политики, считал такую постановку вопроса в корне непра­вильной. Четыре дня спустя генерал-прокурор А. А. Беклешев со-

6- 83

обшил членам Совета «о крайнем отвращении» царя принять Гру­зию в подданство России и поставил этот вопрос на обсуждение вторично. Однако Совет остался при своем мнении и предложил послать главнокомандующего кавказской линией Б. Ф. Кноринга в Грузию для сбора необходимых сведений (АГС. 2. 1191 — 1194). 19 апреля Александр подписал рескрипт Кнорингу, составленный на основе предложений Совета (Б. II. 474). Пока Кноринг собирал сведения, царь передал материалы по грузинским делам А. Р. Ворон­цову и В. П. Кочубею. В докладе 24 июля они категорически выска­зались против присоединения Грузии (АГС. 2. 1200—1207). Между тем через 4 дня Кноринг представил отчет по грузинским делам, в котором высказался за присоединение (Б. II. 476—484). Все эти бумаги были внесены в Совет, и его большинство 8 августа вновь подало голос за присоединение Грузии (АГС. 2. 1196—1199). После заседания В. А. Зубов представил Александру записку, в которой привел новые аргументы в пользу присоединения Грузии, и упрекнул царя в том, что тот не доверяет ему, как Екатерина II (Б. III. 367— 368). Царь ознакомил с запиской Новосильцева и Строганова. Они высказались против нее. Тем не менее 12 сентября, несмотря на неже­лание Александра, был издан манифест о вхождении Грузии в состав России (ПСЗ. I. 20007), написанный рукой П. А. Зубова. 30 В тот же день царь утвердил «Постановление внутреннего в Грузии управле­ния», составленное под руководством екатерининского фаворита. 3| Образование Государственного совета было воспринято в дворян­ских кругах как создание некоего олигархического органа. «О нем говорят, — писал Локателли, — что он очень походит на Совет покойной императрицы Елизаветы. Между тем стараются придать ему больше власти, чем вытекает из указа об его образовании. Учреждение этого Совета встретило довольно противников в самом сословии сенаторов, которые теперь будут играть совершенно подчи­ненную роль. Вслух говорят о том, что государственное устройство существенно изменено и что это ядро настоящей олигархии. Это вполне возможно, если твердость царствующего императора не поло­жит предел честолюбию господ советников».32 «Постоянный Совет действительно изменил форму государственного устройства, — констатировал Локателли месяц спустя, — глава империи со времени учреждения Совета пользуется неустойчивым влиянием на дела».33 В том же смысле отозвался о Совете и французский публицист Ш. Массой, один из бывших учителей наследника. «Над ним, — писал Массой Талейрану, имея в виду российского самодержца, — сильно тяготеет влияние, даже господство глав Совета, взятых им большей частью из сферы деятелей последней революции» (РИО. LXX. 167). И действительно, главнейшая роль в Совете принадле­жала П. А. Зубову и П. А. Палену, а после того как 30 марта Пален выехал в Ревель и пробыл там более месяца, влияние братьев Зу­бовых стало преобладающим. Господа Зубовы — «сильнейшая пар­тия тогдашнего времени», — так Г. Р. Державин оценил положение зубовского семейства весной 1801 г. (Д. VI. 773).34 Вскоре состав Совета был несколько изменен. 17 апреля царь назначил в Совет

84

П. В. Завадовского, а 28 апреля — А. Р. Воронцова.35 «Пришли б.ы в отчаяние, если бы увидели вновь влияние Зубовых и их креатур, которые набросили тень на последние годы царствования Екатерины. Хотят, чтобы императорский Совет был бы составлен из особ чест­ных. . . Вот что побудило императора увеличить свой Совет таким образом, чтобы обеспечить решающее преобладание достойным осо­бам», — так прусский полковник Ле Кок, адъютант Фридриха-Виль­гельма III, прокомментировал новые назначения. 36 Такую же оценку этому дал и Люзи: «. . .стараются увеличить число членов Совета, в которые недавно были приняты граф Завадовский и граф Ворон­цов. . . для того, чтобы уменьшить благодаря этому преобладаю­щее влияние семейства Зубовых, которых боятся и вообще ненавидят. Все эти меры будут, однако, бесполезны, если не найдут также спо­соба помешать влиянию фаворитов, и, кажется, не видят лучшего средства для этого, как увеличить власть Совета в ущерб власти монарха. Это, кажется, самое щекотливое дело может произойти легко благодаря личным свойствам нового монарха, в характере которого, очень чувствительном и прямом, между тем не видно энергии, способной успешно преодолевать препятствия, представля­ющиеся на каждом шагу* когда управляешь великой империей».37 Первое препятствие возникло, как только Александр предпринял попытку проводить в жизнь свою программу решения крестьянского вопроса. Но прежде на политической сцене вновь появились «молодые друзья».

1 См. подробно: Эйдельман //. Я. Грань веков: Политическая борьба в России. Конец XVIII —начало XIX столетия. М., 1982. С. 176—340.

2 Люзи — Фридриху-Вильгельму III, б. д. // Архив ЛОИИ СССР, ф. 113, № 90, л. 9; Стединг — Густаву-Адольфу IV, 14 (26) марта 1801 г.//Ш. II. 311.

3 Локателли — Траутмансдорфу, 15 (27) марта 1801 г.//Ш. II, 310—311.

4 См.: П. А. Князь Платон Александрович Зубов//PC. 1876. Т. XVII. С. 710.

5 Локателли — Траутмансдорфу, 15 (27) марта 1801 г. // РО ГПБ, ф. 859, к. 24, № 4, л. 2.

6 Локателли — Кобенцлю, 15 (27) марта 1801 г. // Там же, л. 58 об.

7 Локателли — Траутмансдорфу, 15 (27) марта 1801 г. // Там же, л. 57 об.

8 Государственный совет. 1801 — 1901. СПб., 1901. Между с. 38 и 39; ЦГИА СССР, ф. 1146, № 22, л. 3.

9 Только Н. А. Зубов 14 марта был назначен обер-шталмейстером (СВ. 1801. 26 марта).

"' Так озаглавлен перебеленный писарской рукой список Александра (Ц1 ИА СССР, ф. 1146, № 22, л. 4). В АГС (1, 3—5) он ошибочно датирован 23 марта и назван автографом царя.

"«Сего числа — записано в КФЖ 25 марта (1801. I. 338—339), —по высочай­шему соизволению. . . был учрежденный при дворе Государственный тайный совет, в ко­тором члены состояли из нижеследующих особ. . .», Далее перечислены лица, упомянутые в списке Александра (Предтеченский А. В. Очерки. С. 143).

12 ЦГИА СССР, ф. 516, оп. 28/1618, № 88, л. 190. — В КФЖ он ошибочно назван Павлом Крестьяновичем Безаном (1801. I. 339).

13 О дате этого заседания см.: Сафонов М. М. Из истории образования Непремен­ного совета // Социально-политическая история СССР. М.; Л., 1974. Ч. 1. С. 152— 153.

14 Что же касается освобождения священников от телесного наказания, то, после того как 15 апреля участники Совета рассмотрели представленный Синодом доклад, Александр явился 22 мая в Синод (СВ. 1801. 28 мая) и велел прочитать указ по этому предмету (ПСЗ. I. 19885).

85

15 С. Р. Воронцов—Н. Н. Новосильцеву, 6 (18) мая 1801 г.//Архив ЛОИИ СССР, ф. 36, № 1255, л. 142.

16 Люзи — Фридриху-Вильгельму III, б. д. // Там же, к. 1 13, № 90, л. 9.

17 См. подробно: Эйдельман Н. Я. Грань веков. С. 192—195, 245—246, 286—292.

18 Люзи — Фридриху-Вильгельму III, не ранее 25 марта (6 апреля) и не позднее I (13) апреля 1801 г.//Архив ЛОИИ СССР, к. 113, № 90, л. 10.

Фридрих-Вильгельм III — Люзи, б. д.//Там же, л. 11.

20 Люзи — Фридриху-Вильгельму III, 2(14) апреля 1801 г.//Там же, л. 14.

21 Люзи — Фридриху-Вильгельму III, 5(17) апреля 1801 г.//Там же, л. 16.

22 Фридрих-Вильгельм III - Люзи, 22 апреля (4 мая) 1801 г. // Там же, л. 17.

23 ЦГИА СССР, ф. 1 148, оп. 1, № 1, л. 1—6 об. — Характеристику рукописи см. по­дробно: Сафонов М. М. Из истории образования Непременного совета. С. 156—157.

24 20 марта, 5 дней спустя, после того как в Москве получили известие о перево­роте, Д. П. Бутурлин, передавая петербургские новости, писал: «Говорят о том, чтобы образовать Верховный совет» (АВ. XXXII. 297).

25 Процесс переработки проекта отражает рукопись «Наказа» (ЦГИА СССР, ф. 1260,011. 1,№373, л. 1 — 1 1), найденная в бумагах Д. П. Трощинского. См. подробно: Сафонов М. М. Из истории образования Непременного совета. С. 160—161.

26 ЦГАДА, ф. 1278, оп. I, № 9, л. 64—68 об.; Граф Строганов. С. 247—252.

27 О работе над третьей редакцией см.: Сафонов М. М. Из истории образования Непременного совета. С. 161.

28 ЦГИА СССР, ф. 1147, on. 1, № 199, л. 2—7; АГС. 1. XIX—XXIV.

29 В дореволюционной историографии это учреждение фигурировало под различ­ными названиями. Наряду с Непременным (Богданович М. М. История царствования Александра I и России в его время. СПб., 1869. Т. 1. С. 47; Щеглов В. Г. Государ­ственный совет в России, в особенности в царствование императора Александра I. Ярославль, 1892. Т. 1. С. 734) его именовали Государственным (Государствен­ный совет. 1801 — 1901. С. 4—7), Постоянным (Владимиров-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Киев, 1907. С. 252; Корф М. А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. Т. 1. С. 91), Новым (Майков П. М. Государственный совет. 1801 — 1901. // Журнал Министерства народного просвещения. 1901. Июль. С. 208), «так называемым Непременным советом» (Латкин В. Н. Учебник истории русского права периода империи (XVIII—XIX ст.). СПб.. 1909. С. 338) и, наконец, просто Советом (Данев-ский П. Н. История образования Государственного совета. СПб., 1859. С. 47; Граф Строганов4. С. XIV). Иногда употреблялись одновременно несколько этих названий (Коркунов Н. М. Русское государственное право. СПб., 1893. Т. 2. С. 38; Градов-ский А. Начала русского государственного права. СПб., 1881. Т. II. С. 190). В советской литературе за этим учреждением прочно закрепилось название «Непре­менный совет» (Ерошкин Н. П. 1) История государственных учреждений дореволю­ционной России. М., 1983. С. 143; 2) Крепостническое самодержавие и его полити­ческие институты. М1., 1981. С. 88; Казанцев С. М. Реформы высших и централь­ных государственных органов Российской империи в начале XIX века: Автореф. дис. . . . канд. юрид. наук. Л., 1981. С. 7; Предтеченский А. В. Очерки. С. 143—145). Только С. Б. Окунь именует это учреждение «так называемым Непременным советом» (Окунь С. Б. История СССР: (Лекции). Часть I. Конец XVIII — начало XIX века. Л., 1974. С. 131 —132). Между тем единственным из рассмотренных Советом доку­ментов, называющим его «непременным», является учредительный указ 30 марта 1801 г. Из текста указа явствует, что определение «непременный» не является именем собственным Совета. Оно употреблено для того, чтобы противопоставить незыблемость вновь учреждаемого Совета неустойчивому положению его предше­ственника. Хотя важнейший документ, определяющий компетенцию, структуру и делопроизводство этого учреждения, озаглавлен «Наказ Совету» и в нем встреча­ется только название «Совет», а в ближайшем окружении Александра, как правило, употреблялось только это название (Граф Строганов. С. 115—117, 5, 33, 34, 38), тем не менее в документации Совета, и прежде всего в журналах его заседаний, обычно употреблялось название «Государственный совет» (ЦГИА СССР, ф. 1146, № 22, л. 5, 8—19 об. и др.). То же самое следует сказать и о таких документах, утвержден­ных царем, как «Форма присяги», «Штат .канцелярии» (АГС. 1. XXIII- XXVII). Запросы, с которыми это учреждение обратилось к различным ведомствам, были сделаны от имени «Государственного совета» (ЦГИА СССР, ф. 1146, № 235, л. 1—38). Указ Александра Сенату 9 апреля 1801 г. начинался словами: «Утвердив

86

штат канцелярии Государственного совета» (АГС. 1. XXVI-XXVI1). В манифесте о новом образовании Государственного совета 1 января 1810 г. о его предшествен- . нике говорилось: «При вступлении нашем на престол, наименовав его государствен­ным. ..» (ПСЗ. I. 24064).

30 На печатном экземпляре манифеста, сохранившегося в бумагах академика П. Г. Буткова, в 1801 г. правителя канцелярии Б. Ф. Кноринга, Бутков пометил каран­дашом: «Этот'манифест писал князь Платон Александрович Зубов» (Б. III. 341—342).

31 На печатном тексте «Постановления», хранившемся в бутковской коллекции, есть карандашная пометка Буткова: «Это постановление писано мною под руковод­ством князя П. А. Зубова, в его кабинете, в доме сестры его Жеребцовой. . .» (Ь. 111.

31°)

32 Локателли — Траутмансдорфу, 25 апреля (7 мая) 1801 г. // РО ГПБ, ф. 859, к. 24, № 4, л. 70 об.—71. — Любопытен отзыв П. Г. Дивова, впоследствии чиновника Министерства иностранных дел: «Учреждение Совета представляло собой нечто вроде парламента и было вызвано общей болезнью века — стремлением к конститу­ции» (Divov P. G. Aperc.u sur le regne dc 1'Empereur Alexandre I // РО ИРЛИ, ф 265 on. 2, № 891, л. 2).

33 Локателли — Траутмансдорфу, 2 (14) июня 1801 г. // РО ГПБ, ф. 859, к. 24,

№ 4'3Ч;м6также: Записки Д. Б. Мертваго // РА. 1867. № 8-9. Стб. 122-123.

35 ЦГИА СССР, ф. 1161, оп. 1, № 1, л. 15, 16. ппым

36 Ле Кок - Фридриху-Вильгельму III, 19 апреля (1 мая) 1801 г. // Архив ЛОИИ

37Люзи — Фридриху-Вильгельму III, 26 апреля (8 мая) 1801 г. // Там же, л. 20.