§ 3. Отклики деятелей науки, литературы, искусства на политические преследования 70-х годов

Особого внимания заслуживают отклики на «белый тер­рор» царизма, с которыми выступал цвет русской интеллиген­ции 70-х годов — корифеи литературы, искусства, науки. По­казательные и для отношения общественности к революцион­ному лагерю, и для влияния революционного лагеря на общественное мнение, эти отклики составляют яркую страни­цу истории политических процессов в России.

Русские ученые всегда были дальше от политики, чем деятели литературы или даже искусства. И. И. Мечников правильно заключал, что еще в 70-е годы «большинство про­фессоров отличалось политическим индифферентизмом», но на рубеже 70—80-х годов, и особенно после 1 марта 1881 г., политика, по свидетельству того же Мечникова, «со всей •силой ворвалась в учебные заведения», наложила свою печать на «все университетские отношения»[1185]. Сам Мечников, при­числявший себя к ученым, «преданным исключительно науке и ненавидящим всякую политику», в такое время (после 1 мар­та), «когда реакция косила без разбора», встал в оппозицию к властям, а в 1887 г., видя повсеместное засилье реакции и не желая мириться с ним, покинул родину[1186]. Резко осуждали правительственный террор конца 70-х и 80-х годов И. М. Сече­нов, Д. И. Менделеев, А. H. Бекетов, K- А. Тимирязев, H. М. Пржевальский[1187]. Знаменитый социолог М. М. Ковалевский свои лекции по государственному праву в Московском уни­верситете начинал тогда такими словами: «Я должен вам чи­тать о государственном праве, но так как в нашем государст­ве нет никакого права, то как же я вам буду читать?»[1188].

Далеко не все, даже передовые, ученые сочувствовали в 70—80-е годы революционерам или хотя бы понимали их. Менделеев, например, после студенческой демонстрации про­тив министра просвещения 8 февраля 1881 г., где, как извест­но, народоволец Л. М. Коган-Бернштейн произнес пылкую революционную речь, «на ближайшей лекции говорил о гадо­сти этого и что «Коганы нам не коханы»»[1189].

B этой связи заслуживают внимания примеры не только сочувствия, но и содействия ученых революционной борьбе. Так, в отдельных эпизодах революционно-народнического движения 70-х годов участвовали и подвергались за это ре­прессиям профессора А. H. Энгельгардт[1191], А. С. Фаминцын (с 1884 г.— академик)[1192], А. В. Петров[1193]. Сочувствовали, а возможно и содействовали движению профессора В. А. Ma- нассеин (родной брат министра юстиции) и И. Р. Тархнишви- ли, которые приняли демонстративное участие в нашумевших похоронах революционера-народника П. Ф. Чернышева (того самого, о ком Г. А. Мачтет написал песню «Замучен тяжелой неволей») 30 марта 1876 г." Знаменитый геолог А. А. Ино­странцев в 1881 г. был подчинен полицейскому надзору за то, что он ряд лет, как гласит справка Департамента полиции* «участвовал в денежных пожертвованиях для вспомощество­вания политическим преступникам и поддержки революцион­ной пропаганды» 10°. Под надзором полиции состоял в 70-е го­ды и проф. П. Ф. Лесгафт, уличенный, между прочим, в дру­жеских связях с революционерами (в частности, с Верой Фиг­нер) [1194]. Позднее были связаны с революционными народника­ми также В. И. Семевский [1195] и, возможно, П. H. Яблочков* адрес которого жандармы нашли в записях Г. А. Лопатина* после чего Департамент полиции навел справки о Яблочкове и заключил: «Находится, по некоторым сведениям (не заслу­живающим, впрочем, особого доверия) в сношениях с членами революционной партии, хотя, по-видимому, не принимает, вви­ду усиленных занятий, большого участия в социально-револю­ционном движении» [1196].

Пожалуй, самым близким идейно к революционному лаге­рю из корифеев русской иауки 70—80-х годов надо признать великого математика, первую в мире женщину-профессора

С. В. Ковалевскую.

Младшая сестра члена Русской секции I Интернационала

А. В. Корвин-Круковской (Жаклар), испытавшая на себе ее идейное влияние, Ковалевская отличалась демократическими (близкими к народничеству) убеждениями и, не в пример большинству ученых, проявляла живой интерес к политиче­ской борьбе* сама порывалась участвовать в ней. B письме к немецкому социалисту Г. Фольмару от 4 мая 1882 г. она при­знавалась, что ушла в науку еще совсем молодой, когда не по­нимала, как следует, смысла революционного движения, хотя уже «в эпоху французской Коммуны... считала себя за социа­листку» [1197]; теперь же, читаем мы в этом письме, «задачи тео­ретического социализма и размышления о способах практи­ческой борьбы теснятся передо мною столь неотразимо, так занимают меня постоянно, что я действительнострудом только могу принудить себя сосредоточить мои мысли на моей собст­венной работе, так далеко стоящей от жизни» [1198].

Из переписки Ковалевской С П. JI. J^BpOBbIM и польской революционеркой М. В. Мендельсон выявляется, что Софья Васильевна интересовалась изданиями и делами революцион­ного народничества и находила, что «очень полезно распрост­ранять здесь (в Швеции.— H. Т.) всеми способами со­чувствие к нигилизму»[1199]. Таким сочувствием и проникнута повесть Ковалевской «Нигилистка», написанная в 80-е годы отчасти по впечатлениям от встреч с племянницей жены Пуш­кина В. С. Гончаровой, которая решилась связать свою жизнь с обвиняемым по делу «193-х» И. Я- Павловским. B девятой главе повести подробно и ярко описан политический процесс деятелей «хождения в народ»[1200]. Подсудимые представлены здесь благородными, «полными самоотвержения» людьми, а прокурор и судьи («двенадцать сенаторов, у которых на гру­ди больше орденов, чем волос на голове») обрисованы как ла­кеи правительства: «Им наперед даны были инструкции, и приговор их можно было предсказать».

Тот факт, что математик Ковалевская (известная, впро­чем, и как писательница) выразила свой взгляд на револю­ционное народничество в литературно-художественной форме, был показательным для того времени. Далекий от беллетри­стики социолог Ковалевский и тот под вероятным впечатле­нием эпопеи народничества начал писать роман, героем кото­рого, судя по сохранившимся наброскам, он хотел сделать П. JI. jlaBpona [1201], а живописец А. М. Васнецов с 1876 г. рабо­тал над повестью «Три встречи» о «хождении в народ»: герой повести Кожевников стремится «проникнуть в самые недра жизни, испить до дна чашу страданий и горя людского» 10Э. Что же касается писателей 70—80-х годов, то они отклика­лись на подвиги и жертвы народничества в многочисленных (нередко первоклассных) произведениях чуть ли не всех ли­тературных жанров.

Из классиков русской литературы едва ли не ближе всех (может быть, кроме Г. И. Успенского) был связан с револю­ционными народниками и больше всех уделял им внимания и в жизни, и в творчестве И. С. Тургенев. Либерал «в лучшем смысле этого слова, — как отзывался о нем Г. А. Лопатин,— ну, радикал»[1202], считавший себя «принципиальным противни­ком революций»[1203], но более всего нетерпимый к реакции, к ее «драконовским мерам» и «отсталым, злостным» деяте­лям [1204] (которые, со своей стороны, люто ненавидели писа­теля[1205]), Тургенев понимал, что «никакие реформы свыше не даются без давления... снизу на власть, искал силу, которая была бы способна произвести это давление», и усматривал ее, хотя не бсз оговорок, в движении революционного народни­чества [1206]. Поэтому он согласился «со всеми главными поло­жениями» лавровского журнала «Вперед!», оспорив только его пападки на либералов [1207], и сам вызвался субсидировать жур­нал («это бьет по правительству, и я готов помочь всем, чем могу») П6.

Тургенев осуждал «крайности» революционной гактикн, считал «безобразиями» Казанскую демонстрацию, и осооепно акты «красного террора», бранил террористов «вспышечни- ками» [1211]°, и всегда подчеркивал, что сами революционеры от­нюдь не считают его своим единомышленником. «Ведь я пони­маю,— говорил он Г. А. Лопатину об отношении к нему рево­люционных кругов, — что не меня чествуют, а что мною, как бревном, бьют в правительство» [1212]. Ho не только политиче­ский расчет либерала на побочный продукт революционной борьбы, а и гуманизм писателя, его органическое неприятие реакции, свойственный ему как художнику обостренный инте­рес к новому, передовому заставляли Тургенева не просто со­чувствовать, сострадать, но также и содействовать народникам в их самоотверженной революционной борьбе. He повторяя специальных исследований на эту тему[1213], отметим здесь только особое внимание Тургенева к политическим процессам 70-х годов.

Начиная с «невообразимого нечаевского дела», которое так заинтриговало Тургенева в 1871 г.[1214], писатель с интере­сом и беспокойством следил чуть ли не за каждым политиче­ским процессом в России. Массовые аресты 1874 г. крайне тревожили его. B сентябрьских — ноябрьских письмах из Па­рижа и Буживаля он настойчиво расспрашивал своих русских друзей (П. В. Анненкова, Я. П. Полонского, А. В. Топорова) о подробностях[1215]. Судя по его письмам, он буквально рвался из Парижа (не пускала болезнь) приехать на процесс «50-ти» (А.

По приезде в Петербург 22 мая 1877 г. Тургенев, как из­вестно, присутствовал на процессе «Южнороссийского союза рабочих» (23—29 мая) и (этот факт в литературе не отме­чен), вероятно, посетил также процесс С. И. Сергеева 8 июня т. г. — во всяком случае, ради этого задержался с отъездом нз Петербурга в Москву[1220].

Процессы террористов тоже волновали писатсля. Напри­мер, против Соловьева он, как вспоминает П. JI. Лавров, «был *сильно вооружен... но потом, выслушав рассказ какого-то вы­сокопоставленного приятеля, передавшего ему, как держал себя Соловьев на суде, его оценка, говорят, совершенно изме­нилась, и он признавал в Соловьеве замечательный ге­роизм» [1221]°.

Тургенев всегда был готов помочь революционерам, став­шим жертвами преследований царизма. Так, в Петербурге он предупредил Г. А. Лопатина о грозящем аресте, а затем, ког­да Лопатин был все-таки арестован, уже из Франции хлопотал перед царскими властями об его освобождении[1222]; ходатайст­вовал также об освобождении А. М. Макаревич (Кулише- вой) [1223] и о смягчении участи народников-пропагандистов М. Л. Веллера, H. И. Иванова, H. С. Мазченко и др.[1224]; помог напечатать во Франции воспоминания судившегося по делу «193-х» И. Я. Павловского, подчеркнув в предисловии к ним, что «эти нигилисты, о которых говорят последнее время, не так черны и не так ожесточены, как их хотят представить» ш.

Материалы процессов Тургенев использовал в художест­венных произведениях. «Новь» писалась с учетом данных не­чаевского и долгушинского процессов [1225], а едва роман вышел' в свет, современники поставили в прямую связь с ним и про­цесс «50-ти», как «веское и притом сенсационное подтвержде­ние правдивости нарисованной в этом романе картины народ­нического движения» [1226]. «Порог» написан под впечатлением процессов «50-ти» (всего вероятнее) [1227], «193-х» и Веры Засу­лич, «Чернорабочий и белоручка» — очевидно, по материа­лам процесса «193-х». Жизненность и политическая злобо­дневность сочинений Тургенева были столь сильны, что даже его «фантастический рассказ» на любовный сюжет из италь­янского средневековья «Песнь торжествующей любви» (1881 г.) истолковывался как аллегорическое изображение единоборства «нигилизма» с царизмом. «...Одна русская да­ма, - сообщал об этом Тургенев П. В. Анненкову,— пресерьез- но уверяла мепя, что в России разгадали настоящее значение «ІІесни торжествующей любви». Валерия--это Россия; Фа- бий — правительство; Муций, который хотя и погибает, но все жс оплодотворяет Россию, — нигилизм, а немой малаец — русский мужик (тоже немой), который воскрешает нигилизм к жизни!! Какова неожиданная аллегория?!» [1228]

Тургенев откликнулся в художественных произведениях на все фазы революционно-народнического движения от неча- евщины до «Народной воли», причем по мере того как, с од­ной стороны, народники переходили от «ложной и нежизнен­ной», по выражению Тургенева, попытки поднять крестьян нз социалистическую революцию [1229] к борьбе с царизмом за по­литические свободы, и, с другой стороны, сам Тургенев «ре­шительно разочаровывался» в реформах сверху[1230], писатель изображал революционеров более оптимистичными, а их де-

Jio более жизненным, чем пропаганда обреченных героев «Чернорабочего и белоручки» и «Нови». Так, рассказ «Отча­янный» (1881 г.) обращает внимание читателя на «содержа­ние и идеал» в самопожертвовании народовольцев [1231], а на­броски повести «Natalia Кагроѵпа» (1883 г.) говорят уже о «новом в России типе, жизнерадостном революционере», «гер­кулесовой силе», которая «все переваривает» [1232]. Лучшим же свидетельством тургеневского преклонения перед величием духа героев народничества остался, конечно, «Порог».

B целом, как в жизни, так и в творчестве, «барин по рожде­нию, аристократ по воспитанию и характеру, постепеновец по убеждениям, Тургенев, — как писала о нем «Народная во­ля», — быть может, бессознательно для самого себя своим чутким и любящим сердцем сочувствовал и даже служил рус­ской революции» [1233].

Еще в большей степени и, главное, вполне сознательно служил русской революции H. А. Некрасов. Тема «Некрасов и революционное народничество» исследовалась неоднократ­но [1234]. Здесь отметим только, что иные из революционных сти­хов Некрасова, которые волновали умы современников, заду­маны и написаны под впечатлением политических процессов 70-х годов. Стихотворение «Путешественник» (1874 г.) было Откликом на процесс долгушинцев, «Есть и Руси чем гордить­ся» и «Молебен» (1877 г.)—на расправу с участниками Ка­занской демонстрации, «Ты не забыта» (1877 г.) и, возможно, «Приметы»—на процесс «193-х», «Отрывок» (1877 г.)—на процесс «50-ти». Осужденным по делу «50-ти» Некрасов, как известно, переслал и свое знаменитое стихотворение «Смолкли честные, доблестно павшие...».

Рубеж 1870—1880-х годов — та веха, когда завершился перелом во взглядах Толстого: писатель окончательно порвал с мировоззрением своего класса и утвердился на позициях спатриархального крестьянства. Главную роль в этом сыграла •обстановка второй революционной ситуации и, в особенности, события 1881 г. «Время это, 1881 год, — вспоминал Толстой много лет спустя, — было для меня самым горячим временем внутренней перестройки всего моего миросозерцания...» [1235]. A B ряду событий 1881 г., которые решающим образом повлияли на «перестройку миросозерцания» Толстого, очень важное ме­сто заняли судебный процесс и казнь первомартовцев, произ­ведшие на писателя, как он признавал незадолго до смерти, «одно из самых сильных впечатлений» всей его жизни [1236].

Следуя логике своего непротивленчества, Толстой хотел бы встать над борющимися лагерями и примирить их лю­бовью и всепрощением. «Большое счастие...— не принадле­жать к партии и свободно жалеть и любить и тех и других», — умилялся OH в письме к тетке, фрейлине А. А. Толстой, вскоре иосле убийства шефа жандармов H. В. Мезенцова [1237]. Ho дей­ствительность 1878—1881 гг. последовательно обнажала перед ним всю иллюзорность такого «счастья», открывала ему гла­за на злодейство правительственной партии и внушала к ней чувства, весьма далекие от жалости и любви. Он не жалеет «отвратительного Трепова» даже после выстрела Засулич [1238], питает «ужас и отвращение» к Победоносцеву и к самому Александру III[1239], негодует на «ужасные глупости» Д. А. Тол­стого [1240]. Совсем по-иному отзывается он о революционерах.

Правда, Толстой считал «все насилия революционные, от Пугачева до 1 марта» «неразумными и недействительны­ми»[1241], но, подобно Тургеневу, он преклонялся перед мораль­ным обликом революционеров-народников, называл их «луч­шими, высоконравственными, самоотверженными, добрыми людьми», выделяя при этом Перовскую, Осинского, Лизогу­ба [1242], и находил, что они вправе ненавидеть «существующий безобразный беспорядок, называемый порядком» [1243], хотя его и шокировал их (как вообще всякий насильственный) способ действий. Больше того, перед лицом фактов, которые изобли­чали бесчеловечие царизма, Толстой готов б»л признать вы­нужденность народнического террора. Прочитав отчет о про­цессе «киевских бунтарей» 1879 г. и переписку Натальи Армфельд, осужденной по тому процессу на 14 лет каторги, он записывал в дневнике, что деятельность революционеров- пропагандистов была «законною», но «им задержали эту дея­тельность— явились бомбы... Нельзя запрещать людям вы­сказывать друг другу свои мысли о том, как лучше устроиться. A это одно, до бомб, делали наши революционеры» [1244]. Позд­нее, узнав подробности казни народников М. П. Лозинского и И. И. Розовского в 1880 г., он восклицал в письме к H. H. Ге (сыну): «Как же после этого не быть 1-му марта?»[1245].

Поэтому, вслед за Тургеневым, так сочувственно рисовал Толстой в своих произведениях образы мучеников (не столько борцов, сколько именно мучеников) революционного народ­ничества. Таков герой его рассказа «Божеское и человече­ское» террорист Анатолий Светлогуб, списанный с реального Дмитрия Лизогуба. Таковы и герои романа «Воскресение» — политические ссыльные: народники-пропагандисты Симонсон, Набатов, Щетинина, народоволец Крыльцов. Вмонтирован­ный в фабулу «Воскресения» рассказ о казни Лозинского и Розовского был документально точен[1246] и воспринимался чи­тателями, как обвинение правительственного террора. Bv це­лом же художественное изображение преследуемых, казни­мых революционеров должно было, по мысли Толстого, иллю­стрировать генеральный вывод, наиболее отчетливо обосно­ванный им в предисловии к статье В. Г. Черткова «О революции»: революционеры — это «лучшие люди» нации,

цель их («освобождение людей»), благородна, но «пытаясь новым насилием уничтожить прежнее», они только губят се­бя, ибо люди могут обрести свободу, не в революции, а в «ре­лигиозно-нравственном убеждении» [1247].

Внимательно следил за политическими процессами 70— 80-х годов и часто откликался на них М. E. Салтыков-Щедрин. Он тоже не сочувствовал террору — ни «белому», ни «красно­му». «Что тепер^ь здесь творится по поводу этих бессмыслен­ных убийств и покушений, — писал он 6 февраля 1879 г. из

Петербурга под Смоленск А. H. Энгельгардту, — того ни в сказках сказать, ни пером описать»[1248]. Ho, как бы то ни было, ответственным за то, что «творилось», писатель считал прави­тельство, и не народников, а царские власти корил он за же­стокость. Еще в феврале 1877 г. он сердился на «неистовства белой анархии, которая, кажется, надолго воцарилась у нас» [1249]. Прошло около пяти лет, и 23 декабря 1881 г. в пись­ме к Г. 3. Елисееву из Петербурга в Ниццу Щедрин так от­кликнулся на процессы «Народной воли»: «О снисхождении нет и речи. He те времена. Война, так война. Суровое время мы переживаем» [1250]°.

Неприязнь Щедрина к жестокости царизма на политиче­ских процессах народников можно иллюстрировать и примера­ми из его творчества. Таковы типы чиновников-карателей — два «бесшабашных советника» Удав и Дыба из книги «За рубежом». Десятое «Письмо к тетеньке» выставило на суд читателей «надворного советника Сеничку», мастера «щипать людскую корпию», хватать и судить хотя бы и случайно по­павшихся («на то война-с!»), ибо, мол все равно: «Довольно останется!» Что ни делай, всегда «довольно останется!» — та­ков единственный штаидпункт, на котором стоит Сеничка» [1251].

B 1883 г. Щедрин опубликовал 23—24 главы своей «Сов­ременной идиллии», в которых на примере «политического про­цесса» в Кашинском окружном суде высмеял характерные, впрочем, не столько для 80-x, сколько для 70-х годов, натяну­тость обвинения с его преувеличенным представлением об опасности подсудного дела, подмену доказательств доносами и вообще формальность судебных процедур над политически­ми. B Кашине судятся пескари, обвиняемые «в недозволенном -оставлении отечества» и других «государственных преступле­ниях». Доносчица лягушка свидетельствует, что у пескарей «были шумные сходки, на которых потрясались основы и про­износились пропаганды», причем она, лягушка, «сама не раз, тайно, залегши в грязь, на них присутствовала и слышала собственными ушами, как однажды было решено: в уху не идти». Обо всем слышанном лягушка верноподданно донес­ла, куда надо, но либеральный карась успел предупредить пескарей о грозящем аресте, и они все скрылись. Пойман был лишь один из них — больной пескарь по фамилии «Хворов»— который во время суда умер [1252].

Г. И. Успенский, как и Тургенев, был лично связан со мно­гими революционерами, а некоторых из них (Кравчинского, Желябова, Перовскую, Кибальчича) считал своими друзья­ми [1253]. Писатель обсуждал с ними программные вопросы, знал их революционные тайны, однажды (зимой 1877 г.) даже при­нял участие вместе с группой революционеров в попытке уст­роить побег E. С. Семяновского, осужденного на каторгу [1254]I Полный уважения и любви ко всем героям революционного народничества, Успенский почти молитвенно преклонялся пе­ред Германом Лопатиным, о котором все хотел написать по­весть под названием «Удалой добрый молодец»[1255], и особен­но перед Верой Фигнер, которую, по словам близкой к писа­телю E. П. Летковой, Глеб Иванович «просто «обожал». Бук­вально обожал до религиозного экстаза. Она была для него воплощением той гармонии, о которой всю жизнь томилась его вечно страдающая душа» [1256]. Известие об аресте Фигнер «произвело на него, — как вспоминали С. H. Кривенко и С. E. Усова,— страшное впечатление, он даже зарыдал и долго не- мог успокоиться» [1257].

B творчестве Успенского есть ряд очерков, на страницах которых живут созданные мастерской рукой и с душевным теплом, хотя не без помощи эзоповского языка, образы героев народничества: «Неизлечимый» (1875г.),«Не воскрес» (1877), «Триписьма» (1878).

Глубоко выстраданными и многозначащими были отклики на процессы 70-х и начала 80-х годов в жизни и творчестве

В. М. Гаршина. Гаршин по-толстовски отвергал террор как средство борьбы («кровь возмущает меня, но кровь — ото­всюду» [1258]), однако он восхищался нравственным величием ре­волюционных народников («мне хотелось бы воплотить этих

людей в художественные образы, но это выше сил моих»[1259]) и терзался состраданием к их жертвам. Ero «Attalea princeps» (1880 г.) и, особенно, «Красный цветок» (1883 г.) — это и гимн «безумству храбрых» «Народной воли», и погребальный плач о ней. Больше того, в «Красном цветке», этой «жемчужине гаршинского творчества», по словам В. Г. Короленко, «раз­вернулась в страшно сгущенном виде вся душевная драма са­моотвержения и героизма, в которой так ярко проявляется высшая красота человеческого духа» [1260].

C болью в сердце следил Гаршин за судебной расправой с народниками. «...Такие приговоры просто душу переворачи- вают», — писал он матери 1 февраля 1877 г. после суда над участниками Казанской демонстрации [1261]. Отчаянной и трагич­ной была его попытка спасти жизнь Ипполита Млодецкого, по­кушавшегося на «субалтерн-императора» Лорис-Меликова 20 февраля 1880 г. Сразу после того как был объявлен смерт­ный приговор Млодецкому, 21 февраля Гаршин передал Лорис- Меликову письмо, в котором он, предвосхищая доводы В. С. Co- ловьсва и Л. H. Толстого в защиту первомартовцев, рассуж­дал: «Помпите... что не виселицами и не каторгами, не кинжа­лами, револьверами и динамитом изменяются идеи, ложные и истинные, но примерами нравственного самоотречения... Простите человека, убивавшего Вас! Этим Вы казните, вернее скажу,— положите начало казни идеи, его пославшей на смерть и убийство...» [1262] Вслед за письмом Гаршин и сам явил­ся в ночь на 22 февраля к Лорис-Меликову, страстно умолял диктатора простить осужденного, но Лорис-Меликов, хотя и повилял перед ним «лисьим хвостом» в знак готовности проя­вить милосердие, не выпустил жертву из своей «волчьей па­сти» [1263]. Наутро 22 февраля Млодецкий был повешен. Гаршин, совсем было успокоенный после визита к Лорис-Меликову, был так потрясен этой казнью, что психически заболел и около двух лет томился в лечебнице.

Тема политических репрессий была одной из главных в раннем творчестве В. Г. Короленко, который сам пережил долгую (1879—1885 гг.) ссылку за связи с народниками. B

марте 1880 г. в камере Вышневолоцкой пересыльной тюрьмы он написал рассказ «Чудная», получивший в течение 80-х го­дов широкую известность по спискам (напечатать его в Рос­сии удалось лишь в 1905 г.). Героиня рассказа—больная, уми­рающая, но непримиримая до фанатизма, ссыльная революци­онерка, гордая и сильная духом, о которой ее товарищ говорит жандарму: «Сломать ее можно... Вы и то уж сломали... Hy а согнуть, — сам, чай, видел: не гнутся этакие» [1264]. Прототипом «Чудной» была народница, трижды (в 1879, 1887 и 1891 гг.) осужденная царским судом, Э. Л. Улановская, с которой Ко­роленко встречался в ссылке и которой он хотел посвятить «Чудную» [1265].

Под стать героине Короленко революционеры-пародники в произведениях К. М. Станюковича («Два брата», «В мсста не столь отдаленные»), Д. H. Мамина-Сибиряка («В худых ду­шах», «Приваловские миллионы»), H. Г. Гарина-Мдхайлов- ского («Студенты»), М. Т. Пинаев не без оснований усматри­вает «горячее дыхание подвигов народовольцев» [1266] и в неза­конченном романе H. Г. Чернышевского «Отблески сияния» (1879—1883 гг.), герои которого не останавливаются перед самопожертвованием во имя высоких идеалов. «Где, в чем нужны мы вам? — обращается Надежда Григорьевна к Вла­димиру Васильевичу, представленному в романе, хотя и по­лунамеками, революционером. — Мы бросим детей, все... Го­ворите. Мы знаем: это идти на смерть... Миша давно готов. Готова и я» [1267].

Bce писатели, о которых идет речь, обличали в своих про­изведениях карательный произвол 70—80-х годов. B этом от­ношении характерны также ранние рассказы А. П. Чехова «Брожение умов» (1884 г.) и «Унтер Пришибеев» (1885 г.), где нет революционеров, но сатирически представлены их ка­ратели, а главное, как доносил цензор об «Унтере Пришибе- еве», «уродливые общественные формы, явившиеся вследствие усиленного наблюдения полиции» [1268]. Против карательной по­литики царизма восстанавливали читателей распространяв­шиеся с конца 70-х годов нелегально (в списках и подпольных изданиях) стихи «К судьям» А. JI. Боровиковского, «Призыв»

С. Я. Надсона, «У гроба» А. А. Ольхина, «Сердце государево» Л. H. Трефолева, а также легальная «Узница» Я- П. Полон­ского.

Жертвами неоправданно жестоких и бессмысленных ре­прессий изображали народников с большей или меньшейдолей иносказательности [1269] (главным образом, в журналах «Оте­чественные записки», «Дело», «Слово», реже «Вестник Евро­пы») очень многие рядовые, ныне уже забытые, но тогда, в 1870—1880-е годы, популярные писатели: А. H. Луканина

(«Любушка»), И. А. Салов («Грачевский крокодил»), С. С. Смирнова («У пристани»), H. Д. Хвощинская («После пото­па»), М. H. Альбов («В потемках») и др. Некоторые их сочи­нения очень волновали современников. Рассказ «Любушка», например, «бил с чрезвычайной силой... уже прямо по струнам горячего сострадания и симпатии к ним (революционерам. — #. Т.). Впечатление этого рассказа... было потрясающее. Оч читался повсюду нарасхват и вызывал слезы у самых сдер­жанных людей» [1270]°.

B одип голос с передовыми русскими писателями отклика­лись па героику и на жертвы народничества классики украин­ской литературы. Иван Франко в львовском журнале «Свит» вскоре после 1 марта 1881 г. славил «необычайную силу воли» и «безмерное самопожертвование во имя идеи», которые выка­зывают на политических процессах революционеры-народни- ки[1271].Позднее Леся Украинка в стихотворении «Мать-не- вольница» воспела М. П. Воронцову (Ковалевскую), которая в 1879 г. была осуждена на каторгу, а в дни Карийской тра­гедии (11 ноября 1889 г.) покончила с собой в знак протеста против надругательства царских тюремщиков над H. К. Сиги- дой [1272].

Революционер, готовый жертвовать собой за народ, не падающий духом перед царским судом в тюрьме и ссылке, гибнущий за свои убеждения, но не изменяющий им, был B 70—80-е годы любимым поэтическим образом такого мастера слова, как М. П. Старицкий (стихи «Борцу», «Дочь Иефая», «Встреча», «Путь крутой») [1273]. Еще один классик украийской литературы Панас Мирный в середине 70-х годов сам участво­вал в революционно-народническом кружке и сочувственно изобразил «государственных преступников» в повести «Лихо­деи» (1875 г.).

Даже ярый враг «нигилистов», изображавший их в рома­нах («Бесы», «Подросток») «руками, дрожащими от гнева»[1274], Ф. М. Достоевский и тот признавал не только логику, но и нечто «высшее и прекрасное» в идеалах народников. «...Без сомнения, лишь «настеганное стадо»..., — так аттестовал он участников Казанской демонстрации 1876 г., — без сомнения, тут дурь, злостная и безнравственная, обезьянья подражатель­ность с чужого голоса, но все же их могли собрать, лишь уве­рив, что они собраны во имя чего-то высшего и прекрасного, во имя какого-то удивительного самопожертвования для ве­личайших целей» [1275]. Три года спустя Достоевский написал К. П. Победоносцеву о народниках-террористах (по поводу казни В. Д. Дубровина): «...Мы говорим прямо: это сумасшед­шие, а между тем у этих сумасшедших своя логика, свое уче­ние, свой кодекс, свой бог даже, и так крепко засело, как крепче нельзя» [1276].

B последний год жизни, когда уже заявила о себе «Народ­ная воля», Достоевский, видимо, поддался обаянию ее страсто­терпцев и усомнился в своем предубеждении против них. B откровенном разговоре 20 февраля 1880 г. с А. С. Сувориным об отношении общества к государственным преступлениям он признался, что если бы, например, подслушал, как «нигили­сты» злоумышляют взорвать Зимний дворец, не пошел бы до­носить на них, хотя «ведь это ужас, это — преступление» [1277]. Учитывая, что в квартире, соседней с квартирой Достоевского, жил тогда (нелегально) член ИК «Народной воли» А. И. Ба­ранников, В. Б. Шкловский высказал в этой связи два обосно­ванных предположения. Во-первых, Достоевский слышал ка­кие-то разговоры (возможно, о каких-то планах) народоволь­цев и мучился сомнениями: надо бы как верноподданному до­нести, но совесть не позволяет. Во-вторых, предсмертный симптом болезни Достоевского (разрыв легочной артерии) был связан с волнением по случаю обыска, учиненного жандарма­ми в ночь на 26 января 1881 г. в квартире Баранникова (До­стоевский умер через три дня после ареста Баранникова) [1278].

Об отношении Достоевского к идеалам и жертвам русской революции лучше всего говорит его замысел второго романа для дилогии «Братья Карамазовы». Сам романист в автор­ском предисловии к «Братьям Карамазовым» уведомлял чита­телей: «...жизнеописание-тоу меня одно (Алеши Карамазова.— H. Т.), а романов два. Главный роман второй — это деятель­ность моего героя уже в наше время, именно в наш тепереш­ний текущий момент» [1279]. Какова была бы деятельность Алеши в «главном романе», мы можем представить себе по дневни­ковой записи А. С. Суворина, которому Достоевский рассказы­вал (20 февраля 1880 г.), «что напишет роман, где героем бу­дет Алеша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое пре­ступление. Ero бы казнили. Он искал бы правду и в этих поис­ках, естественно (! — H. Т.), стал бы революционером» 19°. Та­ким образом, писатель готовил для своего героя путь от рели­гиозного смирения (в первом романе) до «политического пре­ступления», от созерцательного инока до активного революци­онера, может быть — цареубийцы («его бы казнили»!), и все это — в поисках правды. Иными словами, как истинно великий художник, Достоевский готов был подняться над своими охра­нительными убеждениями, чтобы сделать революционера вы­разителем какой-то высшей, хотя и едва ли еще осознанной самим писателем, правды.

Ф. М. Достоевский был единственным крупным талантом, которого реакция сумела использовать для художественной клеветы на революционных народников 70-х годов. Bce прочие беллетристы, силившиеся в 70—80-е годы развенчать револю­ционное движение, по своим творческим возможностям выгля­дели пигмеями рядом не только с такими гигантами, как Толстой или Тургенев, но и с писателями масштаба Гаршина или Надсона. Достаточно сказать, что «классиком» среди них слыл бесталанный и беспринципный Б. М. Маркевич — тот са­мый, кого Тургенев сделал заглавным героем аллегорического стихотворения в прозе «Гад». Почти все они печатались в «Русском вестнике» Каткова, являвшем собой как бы «сгу­щенный экстракт «Московских ведомостей» [1280], причем обрати­ли свои перья против нигилизма главным образом в 1880— 1885 гг., когда в русскую литературу и хлынула третья (после начала 60-х и рубежа 60—70-х годов) волна «антинигилисти- ческих романов».

Самым «антинигилистическим» из романов этой волны ока­залась «Бездна» Маркевича (1883—1884 гг.). Она не только карикатурила революционеров, но (явно по рецепту Каткова) уязвляла и царские власти (в лице прокурора Tapax-Tapa- щанского) за недостаточно жестокую расправу с крамолой, требуя от карателей еще более крутых мер. Роман был пере­полнен аляповатыми описаниями революционных ужасов.

A. П. Чехов метко назвал его «длинной, толстой, скучной чер­нильной кляксой» [1281]. По тому же рецепту были изготовлены романы «Перелом» Маркевича (1880—1881 гг.), «Злой дух»

B. Г. Авсеенко (1881—1883 гг.), «Вне колеи» К. Ф. Головина (1882 г.) и др. Революционеры в них даже внешне выставле­ны какими-то монстрами (таков, например, герой «Бездны» Волк, в котором Маркевич хотел представить Желябова) [1282], да и самые имена им подобраны несуразные (Стышич и Бал- дуров в «Злом духе», Иринарх Овцын в «Переломе» и пр.).

B поэзии «антинигилистическая» тема не прижилась. Пос­ле А. К. Толстого, который умел высмеять «нигилистов» хоть и несправедливо, но остроумно [1283], не находилось поэта, способ­ного облечь антинигилизм в приличную стихотворную форму. Верноподданническая ода знаменитого лирика А. А. Фета на •смерть Александра II («1 марта 1881 г.») с курьезным упо­доблением царя Христу, а революционеров — Иуде:

День искупительного чуда,

Час освящения креста.

Голгофе передал Иуда Окровавленного Христа и т. д.193

не по-фетовски бездарна. Сам Фет, видимо, понял это и за по­литические темы больше не брался.

«Антинигилистическая» литература не знала цензурных: препон. Между тем сочувственное изображение «нигилистов» цензура старалась исправить или запретить. Если к романам цензурные строгости были меньшими, то произведения малой формы (рассказы, стихи) с крамольными идеями или образа­ми то и дело запрещались. Ha сцену такие произведения вообще не могли попасть. K примеру, в конце 1880 г. цензура запретила постановку пьесы либерального драматурга П. П. Гнедича «Затишье», усмотрев в героине-помещице Соне Тяпу- ниной — «как бы воспроизведение Фигнер и H. Армфельд, ге­роинь громких политических процессов» [1284]. Многие шедевры Тургенева и Толстого, Салтыкова-Щедрина и Короленко пре­терпевали всякого рода цензурные мытарства, а иные (напри­мер, «Порог» Тургенева, «Чудная» Короленко, стихи Надсо­на, Боровиковского) распространялись в 70—80-е годы только в списках и гектографированных оттисках. Тем не менее, «антинигилистическая» литература не имела тогда в обществе її малой доли того успеха, которым пользовались писатели-де­мократы. Вскоре же после своего появления она была забыта и с тех пор вспоминается лишь как своего рода литературная кунсткамера, тогда как творения Толстого, Тургенева, Щедри­на, Успенского, Гаршина, Короленко, Станюковича, Надсона, Леси Украинки и др., запечатлевшие, между прочим, и герои­ку борьбы русских революционеров с царизмом, до сих пор волнуют читателей.

Еще более ярким, чем литературные отклики, свидетельст­вом отношения русской интеллигенции к народничеству вооб­ще и к его жертвам в особенности, являются произведения классиков русской живописи. B истории освободительной борь­бы всех времен и народов нет другого движения, которое наш­ло бы столь богатое по числу произведений, глубокое по со­держанию и совершенное по форме отражение в живописи, как русское революционное народничество 1870—1880-х годов, B последней трети XIX в. русская живопись как никогда изоби­ловала великими талантами, и почти все они так или иначе откликались в своих произведениях на героику народничества. Величайший из них — И. E. Репин — больше других был увле­чен этой героикой, чаще всех обращался к ней в творчестве и лучше, чем кто-либо из художников, выразил ее смысл и зна­чение. Кистью Репина создана целая художественная лето­пись революционного народничества, которая обстоятельно ис­следована искусствоведами (надо сказать, с большими по­грешностями против истории) [1285], но, странным образом, не привлекала к себе внимания историков. Между тем галерея картин, рисунков, портретов И. E. Репина, В. И. Сурикова, И. H. Крамского, В. Г. Перова, В. В. Верещагина, H. А. Яро­шенко, H. H. Ге, В. E. и К. E. Маковских, В. М. Васнецова, И. М. Прянишникова, Г. Г. Мясоедова, С. В. Иванова, H. В. Неврева, K- А. Савицкого, В. А. Серова, И. И. Левитана, пря­мо или иносказательно отобразивших революционно-народни­ческие сюжеты и мотивы (главным образом, именно мотивы ареста, заточения, ссылки, казни), — это не только свидетель­ство высочайшего идейного и художественного взлета русской живописи, это (в равной степени) и показатель величия рево­люционного движения, его воздействия на общество и притя­гательной силы.

Репину как изобразителю революционного народничества мною посвящена специальная статья ,98. Она освобождает ме­ня от необходимости рассматривать здесь этот сюжет. Напом­ню лишь читателю, что под впечатлением революционной борьбы народников Репин написал (кроме большого числа портретов [1286] и рисунков) восемь прекрасных картин. Три из них («Под конвоем», «Экзамен в сельской школе» и «Арест пропагандиста») отразили «хождение в народ», причем созда­вались как раз в пору судебной расправы с деятелями «хож­дения» (1876—1878 гг.), а все остальные навеяны героикой «Народной воли».

Вообще, большая часть произведений живописи на тему борьбы с царизмом появилась в 80-е годы — начиная со вре­мени второй революционной ситуации. Именно в условиях на­зревания революционной ситуации — со второй половины 70-х годов — началось в русской живописи прямое, конкретное воп­лощение революционных сюжетов и образов. До тех же пор (по мере того как нарастала освободительная борьба и углуб­лялось ее восприятие в обществе, литературе, искусстве) рус­ские живописцы развивали революционную тему иносказатель­но, «языком иероглифа» [1287]. При этом одни мастера (Репин, Ярошенко, В. Маковский, С. Иванов) со второй половины 70-х годов стали чередовать иносказательные сюжеты с конкретны­ми, а Другие (Крамской, Суриков, Ге, Мясоедов) ограничива­лись иносказаниями. Вопрос об иносказательном отражении революционной темы русскими живописцами специально ис­следован в моей статье «Языком иносказания»[1288]. Здесь же, отсылая читателя к этой статье, только подчеркну, что цент­ральное место в живописных иносказаниях 70-х — начала 80-х годов занимала тема репрессий царизма против народничест­ва с ярко выраженным осуждением этих репрессий. Таковы картины «Отпетый» Перова, «Ожидание у острога» В. Маков­ского, «В пересыльной тюрьме» Ярошенко, «Больная» и «Смерть князя Гвоздева» Неврева, «Утро стрелецкой казни» и «Боярыня Морозова» Сурикова, «Иван Грозный и сын его Иван» Репина, «Хохот» Крамского, «Самосожжение» Мясое- дова, «Суд Синедриона» и «Распятие» Ге.

Более того, откровенные произведения на революционную тему тоже буквально вопияли, главным образом, о полицей­ских и судебных гонениях. Первым по времени произведением этого рода стала небольшая картина Репина «Под конвоем» (1876 г.) —протестующий отклик на шквал репрессий против «хождения в народ», а в 1878 г., когда все русское общество было взбудоражено рядом громких народнических процессов (по делу о Казанской демонстрации, «50-ти», «193-х», Веры Засулич), Ярошенко выставил картину «Заключенный» — пер­вое в отечественной живописи большое полотно, посвященное революционеру. Тогда же, в 1878 г., под свежим впечатлением дела Засулич, Ярошенко начал писать картину «У Литовского замка». Эта замечательная (к несчастью, погибшая еще в 90-е годы) картина была экспонирована 1 марта 1881 г., в день убийства Александра II, и вызвала сенсацию. Она изобража­ла одну из главных тюрем империи («русскую Бастилию», как ее не без основания звали) и перед ней — готовую на подвиг девушку-революционерку, в которой современники, тоже имея для этого основания, отыскивали черты Веры Засулич и Софьи

Перовской. Власти сочли такую картину крамольной и сняли ее с выставки, а Ярошенко посадили под домашний арест (та­кого «внимания» никто более из классиков русской живописи не удостаивался). Сам М. Т. Лорис-Меликов нанес карательный визит художнику и допрашивал его в течение двух часов [1289]. Ha допросе, как вспоминала об этом жена художника, Яро­шенко заявил, что ни Засулич, ни Перовскую он не писал, но «не писал потому, что не видел их, а если бы был знаком с ни­ми, то написал бы их с удовольствием, так как это личности, на которых нельзя не обратить внимания» [1290]. Заметим здесь, что Ярошенко хранил у себя фотокарточки и Засулич, и Пе­ровской [1291].

B картине «У Литовского замка» Ярошенко первым из рус­ских художников создал героический образ женщины-револю- ционерки. K этому образу он часто возвращался и в последую­щих произведениях, навеянных впечатлениями от судебной и полицейской расправы с народниками (картины «Причины не­известны» и «В вагоне», рисунок «Арест пропагандистки», эс­киз «Ночной арест»). He зря один из реакционных критиков злобио иронизировал над тем, что из работ Ярошенко «можно составить целую нелегальную выставку разных заключенных арестантов» [1292]. Великий князь Михаил Николаевич выразился по этому поводу еще определеннее: «Ведь какие картины он пишет! Он просто социалист. Он не наш» [1293].

Мотивы ареста, суда, заточения определяли в 70—80-е го­ды и революционную тему в творчестве В. E. Матговского. Вслед за полуиносказательной картниой «Ожидание у острога» (1875 г.), которая имела очевидную цель привлечь сочувствие общества к узникам пересыльных тюрем, Маковский в 1879 г. экспонировал первый вариант картины «Осужденный» [1294], где с такой экспрессией и симпатией изобразил осужденного (по ряду признаков — революционера), что Крамской написал о нем Репину: «...перед его картиною плачут» [1295]. Позднее Маков­ский клеймил «белый террор» царизма в картине «Узник» (1882 г.) и в рисунке «Арест» (1884 г.).

Многочисленные произведения этого рода 80-х годов про­должали и развивали традицию обличения правительственных репрессий, так впечатляюще утвержденную русскими худож­никами в 70-е годы. Кроме знаменитых картин Репина «Отказ от исповеди» и «Революционерка перед казнью», выделяется полотно Верещагина «Казнь заговорщиков в России» (1884— 1885 гг.). Верещагин включил его в свою всемирно известную «Трилогию казней», другие части которой составили «Распя­тие на кресте у римлян» и «Подавление индийского восстания англичанами». Иными словами, как заметил биограф Вереща­гина А. K- Лебедев, «Трилогия» ставила царский террор про­тив инакомыслящих «в один ряд с самыми отвратительными проявлениями деспотического варварства всех времен и наро­дов» [1296].

Благородной цели разоблачения «деспотического варвар­ства» служили и произведения других живописцев 80-х годов: картина «Из острога на допрос» С. Иванова, рисунки, сделан­ные К. Маковским на процессе первомартовцев, замечатель­ная «Владимирка» Левитана. Владимирская дорога, по кото­рой в 70-е и 80-е годы царские опричники гнали в Сибирь ты­сячи и тысячи лишенных гражданских прав и закованных в цепи революционеров, — эта дорога была увековечена Левита­ном как символ людского мученичества, как надгробный па­мятник жертвам политических гонений и проклятье царскому режиму.

Вообще, живописцы — современники революционных собы­тий 1870—1880-х годов — изображали, как правило, не дея­тельность революционеров, а преследование их властями (арест, суд, заточение, ссылку, казнь). Это объяснялось и цен­зурными соображениями (революционер под арестом был бо­лее приемлем для цензуры, чем в действии), и политической обстановкой тех лет, когда прежде всего бросался в глаза и больше всего возмущал современников именно разгул пра­вительственных репрессий. Ho и под арестом и судом, в зато­чении и перед казнью революционер, каким изображали его (прямо, «вполоткрыта» или на «языке иероглифа») Репин, Ярошенко, Перов, Верещагин, братья Маковские, Суриков, Крамской, Ге и другие, бесконечно превосходил своих врагов идейно и нравственно, привлекая тем самым симпатии обще­ства к людям русской революции и к ее идеалам. Глядя, к при­меру, на героя картины Репина «Отказ от исповеди», зритель легко мог заключить, что дело, ради которого такие люди так идут на смерть, бессмертно.

Лишь немногие из большого отряда классиков русской жи­вописи 70—80-х годов почему-либо прошли в своем творчестве мимо революционной темы, да и у них героическая борьба на­родников встречала сочувственный отклик. Так, В. Д. Поленов восхищался самоотверженностью подвижников «социальной, пропаганды» и еще в 1876 г. усматривал в Софье Перовской «одного из самых надежных деятелей для будущей трудовой России» [1297], а младший Васнецов (Аполлинарий Михайлович) даже сам ходил «в народ»[1298]. В. М. Максимов возмущался «невыносимым положением всей России быть под надзором полиции», тяготел к революционно настроенной молодежи и был лично связан с некоторыми ее представителями [1299].

Художники-передвижники, товарищество которых объеди­няло тогда почти исключительно людей с передовыми для сво­его времени, не столько либеральными (как у большинства классиков литературы тех лет), сколько радикальными убежде­ниями, были самыми яркими выразителями сочувственного от­ношения русского общества к идеалам и жертвам революции. He случайно, реакционные критики называли их «замаскиро- ваннымисоциалистами», причем В. П. Мещерский, повоспоми- наниям Г. Г. Мясоедова, «печатал, что у нас (передвижни­ков. — H. Т.) в картинах динамит»[1300].

Музыка и театр как по жанровому своеобразию, так и вви­ду особенно тягостной опеки над ними со стороны правящих сфер и давления вкусов «света», всегда были дальше от «поли­тики», чем литература и живопись. Поэтому, хотя в числе ко­рифеев музыки и театра 70—80-х годов были убежденные демократы, которые, несомненно, сочувствовали революцион­ному движению, мало кто из них мог открыто выразить такое сочувствие. Тем не менее, борьба народников против царизма настолько захватила русское общество, что даже очень дале­кие от «политики» мастера искусств откликались на нее и в жизни, и в творчестве.

А. Г. Рубинштейн как будто уже в 1878 г. по совету сестры Софьи Григорьевны, близко знавшей Bepy Фигнер и других революционеров, написал романс на стихи Я- П. Полонского «Узница»[1301]. Te же стихи положили на музыку в 1881 г. Д. А. Усатов (известный певец и вокальный педагог, первый испол­нитель партии Ленского, учитель Ф. И. Шаляпина), а в 1911 г. — С. И. Танеев[1302]. По свидетельству акад. Д. H. Пря­нишникова, «Узница» была «одной из любимых песен студен­тов 80-х годов» [1303].

Примечательны отклики трех корифеев «Могучей кучки». М. А. Балакирев, бывший по-толстовски противником всякого насилия, в деле Веры Засулич осуждал не ее покушение, а са­мовластие Трепова [1304]. А. П. Бородин на упомянутом вечере в Петербургском собрании художников 3 февраля 1877 г. (где были собраны 1000 руб. пособия осужденным участникам Ка­занской демонстрации) дирижировал студенческим хором. Этот хор, как явствует из агентурного донесения, пел студен­ческую песшо с повторяющимся словом «свобода», «которое каждый раз сопровождалось громкими криками «браво» и са­мыми оскорбительными для правительства выражениями»[1305]. H. А. Римский-Корсаков в 1882 г. написал романс на стихи

А. С. Пушкина «Анчар», о чем биограф композитора справед­ливо заключает: «Нет сомнения, что и Римский-Корсаков вло­жил в свой романс тот же обличительный смысл, что и автор стихотворения. Таким образом, именно в годы тяжелой поли­тической реакции появляется первое из сочинений Римского- Корсакова, направленных против царизма»[1306].

М. H. Ермолова в дни процесса «193-х» выступала на сту­денческих вечерах с чтением стихов JI. И. Пальмина «He плачьте над трупами павших бойцов...», читала также «где это было возможно, на концертах» «Узницу» Я. П. Полонского, а в 1881 г. вскоре после процесса первомартовцев артистка, взволнованная жизнью и гибелью Софьи Перовской, выбрала для своего бенефисного спектакля драму Гуальтьери «Корси­канка», в которой вдохновенно сыграла роль Гюльнары, уби­вающей деспота. Спектакль прошел 25 ноября 1881 г. с триум­фальным успехом. Власти были напуганы опасной тенденци­озностью «Корсиканки» и после первого же представления распорядились снять ее с репертуара навсегда [1307]. Сама же Ермолова надолго привлекла к себе внимание Департамента полиции. B 1884 г. командир корпуса жандармов П. В. Оржев- ский и и. д. начальника московской охранки H. С. Бердяев характеризовали ее как «личность, сочувствующую революци­онному движению и оказывающую материальную поддержку лицам противуправительственного направления»[1308].

Можно быть уверенным, что Ермолова не являлась исклю­чением среди корифеев сцены 70—80-х годов по своей склон­ности к «противуправительственному направлению». Извест­но, например, что основательница первого в Москве частного (Пушкинского) театра А. А. Бренко с ведома и при помощи таких выдающихся артистов, выступавших в 1880 г. на сцене ее театра, как П. А. Стрепетова, В. H. Андреев-Бурлак, М. И. Писарев, собирала средства в пользу политических узников, укрывала их после побегов [1309].

Разумеется, далеко не все мастера искусств могли отнести Андрея Желябова или Степана Халтурина к «драгоценным яхонтам и сапфирам рода человеческого», как это сделал

В. В. Стасов [1310]. Большая часть их держалась в стороне от по­литической жизни, избегая каких-либо высказываний по адре­су и деспотизма, и нигилизма, а иные (даже из числа гениев) оказывались — особенно после 1 марта 1881 г. — в плену вер­ноподданнических настроений. Например, П. И. Чайковский в послемартовские дни порывался «принять участие в сочувст­венных демонстрациях новому государю и вместе с другими вопить о мщении» (народовольцам, стало быть) [1311]. Он даже записался в «Святую дружину» [1312]. Однако этот порыв был выражением не столько реакционности убеждений композито­ра, сколько их политической наивности [1313]. B глубине души Чайковский был так же далек от сознательной реакции, как и от «бессмысленного (говоря его словами) революционерст- ва» [1314]. Признавался же он в письме к П. И. Юргенсону, что «почувствовал крайнее отвращение», когда ему предложили написать торжественную кантату либо (на выбор) к откры­тию Храма Спасителя, либо в честь 25-летия царствования Александра II. (того самого, чья смерть вдруг побудила его «вопить о мщении»!), ибо, мол, «без отвращения и нельзя при­ниматься за музыку, которая предназначена к прославлению того, что в сущности нимало не восхищает меня» [1315]. Больше того, автор фундаментальной биографии Чайковского А. А. Альшванг высказал хорошо обоснованное предположение о том, что самоотверженная борьба русских революционеров, с такой очевидностью раскрывшаяся на политических процессах 1877—1878 гг., увлекла композитора и подтолкнула его к ге­роической, шиллеровской теме (опера «Орлеанская дева», 1879 г.), в общем-то несвойственной его таланту и темпера­менту 22Э.