«Обоюдное озверение» и «демон большевизма»
Короленко был непосредственным свидетелем событий в Полтаве, которая в годы революций и гражданской войны переходила «из рук в руки, от режима к режиму». Была она и под германской оккупацией, испытала власть «Рады», гетманцев, петлюровцев, большевиков (три раза), была в руках повстанцев («почти разбойников»), заглядывал сюда и «анархист» Махно («мефистофельская гримаса на лице революции»).
Все это сопровождалось «обоюдным озверением» — белым и красным террором. Всякая смена властей несла новую волну преследований, мести, жестокостей. Массовые аресты, постоянные реквизиции у населения, расстрелы без следствия и суда, взятие в заложники, наплыв беженцев — все это было обычным явлением в условиях и красного, и белого террора.Недоумение у Короленко вызвала опубликованная в газете статья Г. Пятакова «Да здравствует красный террор!». Оценка была однозначной: «Не восхвалять надо террор, а предостерегать против него, откуда бы он ни исходил»[101]. И все еще веря в благоразумие противоборствующих сторон, он обращался к обоим силам: «И благо той стороне, которая первая сумеет отрешиться от кровавого тумана и первая вспомнит, что мужество в открытом бою может идти рядом с человечностью и великодушием к побежденному»[102]. Эту мысль Короленко повторяет раз за разом[103].
Большевики, свидетельствует Короленко, не только призывали к красному террору, но и установили его в самых отвратительных его проявлениях, что было признаком не силы, а слабости и страха[104]. Действовали чрезвычайные комиссии, которые применяли массовые аресты и расстрелы без суда и следствия, устанавливались принудительные работы, проводились бесконечные реквизиции имущества, хлеба в деревнях и селах. «Для русского (запись в дневнике Короленко от 25 мая 1919 года. — Н. В.) теперь нет неприкосновенности своего очага, особенно, если он «буржуй». Нет ничего безобразнее этой оргии реквизиций.
При этом у нас в этом, как и ни в чем, нет меры. «Учреждения» то и дело меняют квартиры. Загадят одну — берут другую. «Уплотнение» тоже сомнительно: часто выдворяют целые большие семьи и вселяют небольшую семью советских служащих»[105].В. Г. Короленко не видел большой разницы между новой, революционной, и жандармской охранкой. Жандармы, замечает писатель, не имели права расстреливать, а чрезвычайки «имеют это право и пользуются им с ужасающей свободой и легкостью», не стесняясь никакой судебной процедурой, без участия защиты и права проверки судов вынесению смертных приговоров[106]. Прежде в ходу была «неблагонадежность», теперь «контрреволюционность». Люди подвергались преследованию не только за поступки, действия, но и за образ мыслей, в том числе предполагаемый в силу классовой принадлежности. При этом писатель сразу же уловил опасный характер института «общественно опасного состояния», что предопределялось принадлежностью к классу эксплуататоров и, следовательно, соответствующим психологическим складом, враждебным диктатуре пролетариата. По мнению Короленко, это чудовищное положение, которое на место объективных признаков преступления ставило психологию и «чтение в сердцах». Это была ничем не прикрытая попытка обосновать красный террор[107].
Чрезвычайки, как неоднократно отмечал Короленко, сразу подвинули на столетия назад от правосудия (провокации, пытки при допросах, расстрелы без следствия и суда). Он напомнил всем известное старое правило: лучше оправдать 10 виновных, чем осудить одного невиновного. Но в ответ чекисты говорили ему: «При классовой борьбе мы этого не признаем. Мы считаем, что наоборот»[108]. Страшным злом во время «озверения» Короленко считал неопределенность прав и обязанностей («никто не знает, кто его может арестовать и за что»[109]).
Как известно, все творчество и общественная деятельность Короленко были направлены на подтачивание основ самодержавного строя, проходили под знаком наступления социальной революции во имя интересов трудящихся, народа, прав и свобод человека.
В. Г. Короленко всегда считал революцию высшим выражением человечности и справедливости.После Февральской революции и «большевистского переворота» в 1917 году на русской почве, по мнению Короленко, лицом к лицу встали две утопии. Одна желает вернуть старое, прежний строй со всем его гнусным содержанием, слепой реакционностью. Утопии реакционной противостоит другая утопия — большевистского максимализма — с немедленным водворением социализма бюрократическими мерами[110].
В. Г. Короленко, как непосредственный свидетель первоначального этапа строительства «фантастического коммунизма», сумел познать и вскрыть сущность большевизма как общественного явления.
Большевизм («демон большевизма»), по мнению писателя-публи- циста, есть «самоуверенная попытка меньшинства навязать кружковую диктатуру всему народу, свергнуть революционное правительство почти на пороге Учредительного собрания» посредством штыков и жестокостей, бессудных расстрелов[111]. Сила большевизма — во всякого рода демагогической упрощенности[112]. Главной из них является быстрое, немедленное введение социализма, коммунистического общества, попытка это сделать декретами и предписаниями без содействия общественных сил, без демократического самоуправления, то есть приемами мертво бюрократическими. Отказ от народной инициативы и самодеятельности вредит даже лучшим начинаниям новой власти, например, в области народного просвещения, где, по мнению Короленко, сделано немало хорошего[113].
Дело не только в целях, неоднократно подчеркивал Короленко, но и в средствах. Нет целей, которые оправдывали бы всякие средства, а честные усилия и честные средства сами собой стихийно ведут к хорошим целям. Хорошие, правильные средства, основанные на хороших началах, возвышающих человека, могут сами по себе привести к хорошим целям, а одни цели, без правильных средств,— остаются в лучшем случае в воздухе, а в худшем ведут к махновщине[114].
Диктатура большевиков лишила революцию человечности и справедливости: «коммунистическое государство изо дня в день выхолащивает сущность революции, заменяя ее делами, оставляющими по жестокости и произволу далеко позади царские»[115].
В. Г. Короленко постоянно свидетельствует о фактах самодурства большевиков, которое ничем не отличается от произвола и самодурства царской власти. Он рисует зловеще-колоритную фигуру большевика: «Это наглый «начальник», повелевающий, обыскивающий, реквизирующий, часто грабящий и расстреливающий без суда и формальностей»[116].
Большевизм неотделим от необоснованных реквизиций, раскулачивания в деревне, от насаждения новых порядков сверху, от бюрократизма, взяток, от массового беззакония, от бессудных арестов и расстрелов, пыток и истязаний, от захвата заложников, от разгула преступности. И все это оправдывалось как революционная необходимость и целесообразность. Такая власть обречена на гибель от собственного произвола[117] («Торжество победителей»).
Основная ошибка советской власти, как считает В. Г. Короленко,— это попытка ввести социализм без свободы. На его взгляд, «социализм придет вместе со свободой или не придет вовсе»[118]. Большевизм упразднил само понятие общей свободы и правосудия, задавил печать и самоуправление. «Большевизм,— писал Короленко в очерке «Земли, земли!» — это последняя страница революции, отрешившейся от государственности, признающей верховенство классового интереса над высшими началами справедливости, человечности и права (курсив наш.— Н. В.). С большевизмом наша революция сходит на мрачные бездорожья, с которых нет выхода»[119].
Большевизм не мог решить главную задачу для любого нормального общества — это организация производства, свободной торговли, естественного обмена между городом и деревней. «Разруха производства, которой не видно конца, порождающая страдания рабочей массы,— отмечает Короленко в своем дневнике,— все это уже посеяло реакцию в довольно еще темной массе «диктатура пролетариата»[120].
Одно из непосредственных последствий большевизма — обеднение России интеллигенцией. Одни погибают как инакомыслящие, другие — как прямые противники, третьи — прямо как «буржуи», четвертые — потому, что выбиты из колеи. Погибают просто от голода и холода[121]. Большевизм превращается в «чистую охлократию», все более изолируется и изживает себя. «Коммуния» встречает всюду ненависть, потому что невыполнимость лозунгов становится очевидной[122].
Где же выход?
В. Г. Короленко не только критикует новый общественный порядок, не согласуемый с человечностью и правдою, но и намечает контуры и критерии той необходимой работы, которая направлена на достижение высших заветов свободы, справедливости и права для всех.