Нравы и законы.

„Если въ рѣчь входятъ слова „право* и „справедливость*, мы стоимъ очень близ­ко къ путаницѣ, отъ которой насъ можетъ спасти лишь заботливое соблюденіе разли­чія между закономъ и моралью*.

Юристу приходится имѣть дѣло съ тремя силами человѣческой Жизни: і) индивидомъ, 2) обществомъ, и 3) государствомъ. Эти три силы порождаютъ три группы нормъ: і) нормы индивидуальной мо­рали, 2) нормы общественной жизни, которыя можно обнять общимъ терминомъ „нравы^u (mores), и которыя распадаются въ частности на общественную мораль, обычаи, правила приличія, чести, моды и нѣк. др. (ср. Holland, Jurispr., 27-30); и 3) законы въ собственномъ смы­слѣ.—Нормы индивидуальной и общественнопморалп разсматриваются въ этикѣ по преимуществу. Нормы общественной жизни—въ соціо­логіи. Нормы государственной жизни—въ юриспруденціи. Провести строгія пограничныя линіи между этикой, соціологіей и юриспруден­ціей нельзя: эти отрасли вѣдѣнія связаны ближайшимъ образомъ другъ съ другомъ. Юристъ имѣетъ дѣло прежде всего съ государствомъ и законами; во вторыхъ—съ обществомъ. Существуютъ общества раз­личныхъ типовъ: і) одни поглощаются государствомъ и живутъ въ подчиненіи законамъ, пользуясь извѣстною самостоятельностью въ за­конныхъ предѣлахъ для выработки обычаевъ и нормъ общественной морали; 2) другія выходятъ за предѣлы государствъ, какъ, напр., ев­ропейское или иное международное общество, или католическая цер­ковь, и живутъ главнымъ образомъ нормами морали, обычаями и, по скольку они соприкасаются съ тѣмъ или инымъ государствомъ, его законами.—Законы, обычаи и мораль и составляютъ предаетъ изуче­нія юриста, при чемъ, однако, первенствующую роль играютъ законы. Обычаи и мораль соединяютъ иногда въ понятіи „нравовъ® (mores,

Sittcn).

Въ анализѣ каждое изъ этихъ трехъ понятій (законы, обычаи, мораль) даетъ такъ или иначе квалифицированныя нормы: нормы і) государственно-принудительныя, 2) общественно-принудительныя, и 3) нравственныя.

Ближайшимъ образомъ значеніе понятія „нравы" опредѣляется контекстомъ» и сопоставленіями. Такъ, сопоставленное съ законами, оно обнимаетъ собою обычаи и мораль, если нѣтъ другихъ какихъ- либо вліяющихъ обстоятельствъ. Желая быть болѣе точными, мы будемъ употреблять и болѣе опредѣлительные термины: то „обычаи", то „мораль".

Изъ многочисленныхъ вопросовъ, затрагиваемыхъ взаимоотноше­ніемъ нравовъ и законовъ, для нашихъ цѣлей важно указать на два: і) важность и неотдѣлимость нравственности отъ законовъ, и 2) важ­ность различенія закона и морали.

Можно быть дурнымъ мужемъ, дурнымъ отцомъ или дурнымъ опекуномъ, не приходя въ столкновеніе ни съ однимъ закономъ (Ср- Sheldon Amos, The science of law, 30). Можно быть требовательнымъ и несправедливымъ землевладѣльцемъ, неразсчетливымъ арендаторомъ, безсовѣстнымъ дѣльцомъ, ненадежнымъ коммерсантомъ, и, однако же, законодательная машина страны можетъ быть совершенно безсильною, чтобы исправить или наказать такого человѣка. Можно быть, далѣе, преслѣдующимъ личныя цѣли политикомъ, дурнымъ демагогомъ, или безпечнымъ аристократомъ, и все-таки удовлетворять всѣмъ требова­ніямъ закона...

Огромная роль хорошихъ или дурныхъ нравовъ для жизни об­щества, тѣсная связь морали и законодательства, политики и этики, хорошо сознавалась еще греческими творцами философіи. У Герак­лита, Платона и Аристотеля мораль составляетъ какъ бы главу поли­тики. Она едва отличается отъ послѣдней (См. Croiset, Histoire de la Iitterature grecque, т. IV, стр. 296, изд. 1895 г.).

Прекрасно сознавали важность нравственности и ея связь съ за­конодательствомъ и римляне.

вопросъ _rQuid leges sine moribusr^αимѣютъ свое значеніе для всѣхъ временъ и народовъ. „Всуе законы писать, если пхъ не исполнять", говорить Петръ Великій. Тщетно издавать ихъ п тогда, если они исполняются въ буквѣ и нарушаются въ духѣ. Нѣтъ пользы отъ на­казанія колоссальныхъ мошенничествъ, если люди постоянно и по привычкѣ недобросовѣстны. Мало пользы отъ законовъ противъ лже­свидѣтельствъ п клятвопреступленій, если люди всегда лгутъ. Не­много выиграемъ мы отъ законовъ, наказывающихъ нарушеніе фор­мальныхъ договоровъ, если исполненіе обѣщаніи вообще есть скорѣе исключеніе, чѣмъ правило (Sheldon Amos, op. c., 30).

Никакое законодательство нс можетъ сдѣлать, чтобы нечестный человѣкъ поступалъ какъ честный, лѣнивый какъ прилежный, не­разсчетливый какъ разсчетливый. „Scire leges non est verba earum te­nere, sed vim ac potestatem"—это, быть можетъ, самая глубокая мысль, завѣщанная намъ римской юриспруденціей. Она означаетъ, что мы должны знать и предѣлы силы законовъ: ихъ немощность, ихъ без­силіе. Знать, какъ далеко простирается сида законовъ, значитъ знать, гдѣ начинается ихъ безсиліе.

Законодательство, безъ всякаго сомнѣнія, представляетъ вели­кую силу въ общественной жизни. Обойтись безъ законовъ обще­ство не можетъ. Но, законы сами по себѣ не могутъ служить ис­точникомъ нравственнаго энтузіазма: они не въ состояніи ни вызвать въ обществѣ тѣ возвышающіе нашу вѣру въ человѣчество примѣры безкорыстія, честности, мужества, самоотверженія, твердости и дру­гихъ качествъ, украшающихъ жизнь и примиряющихъ съ нею,—ни, съ другой стороны, подавить и устранить нерадѣнія, жадности, про­дажности и эгоизма, которые отравляютъ такъ часто человѣческое существованіе.

Законъ есть слишкомъ грубое орудіе, чтобы имѣть контроль надъ источниками ненормальностей въ общественной жизни.

Въ извѣстномъ смыслѣ нравамъ принадлежитъ суверенитетъ (supremacy). Очень трудно, безъ сомнѣнія, проводить законы, если они очевидно оскорбляютъ признанную мораль страны. Законы госу­дарства, и всѣ его учрежденія, являются вообще продуктомъ соці­альной среды, изъ которой они возникли, а потому, въ общемъ, от­ражаютъ господствующіе нравы. Нравы народа, зависящіе отъ наи­болѣе постоянныхъ условій его жизни и характера, соединяютъ въ

себѣ основныя черты его, п законы, представляющіе собою подчи­ненную категорію правилъ поведенія, должны считаться возникающи­ми изъ нихъ, а не обратно (ср. L. Stephen, The science of ethics, 166).

Однако, эта первенствующая роль нравовъ является скорѣе тен­денціей, чѣмъ живою дѣйствительностью. Есть много законовъ, ко­торые считаются болѣе пли менѣе безнравственными широкими кру­гами лицъ, обязанныхъ подчиняться имъ; и, все-таки, законы эти существуютъ. Законъ не перестаетъ быть закономъ, потому что его считаютъ безнравственнымъ. Dura lex, sed lex! Платонъ (Politicus, 302, А.) удивлялся даже, что государства умудряются жить, „не смотря на дурныхъ правителей и дурные законы . Хотя разумѣется, законъ, не имѣющій поддержки въ нравахъ общества, имѣетъ мень­ше шансовъ быть чѣмъ-нибудь инымъ, чѣмъ лишь закономъ по име­ни. Нравы, слѣдовательно, стремятся лишь, путемъ долгаго или ко­роткаго процесса, вытѣснить и подавить то, что сравнительно слу­чайно и сидитъ не такъ глубоко. Нравы занимаютъ такимъ образомъ господствующее положеніе не столько въ настоящей жизни, сколько въ общемъ процессѣ эволюціи: это ихъ тенденція (Ср.

Знаніе этики, такимъ образомъ, безусловно обязательно для юриста. Безъ нея онъ никогда не пойметъ значенія своей спеціальности. Еще Платонъ понималъ, что мы не можемъ изучать политики безъ этики и этики безъ политики *). Это нераздѣльныя сферы. Ихъ связь столь же необходима, какъ и ихъ различіе: мы не можемъ ихъ смѣшивать, какъ и не можемъ разъединить ихъ. „Положительный законъ (Pollock, Jurispr. and Ethics, 23) предполагаетъ существованіе общества и нравственности".

Законодательство, какъ указывалъ еще Бентамъ (Traite de legi­slation, или collected works, ѵ. I, рр. 301—3²²)>есть слабое орудіе человѣческаго счастья: законъ не можетъ ни увеличить счастья, ни распредѣлить его справедливо. Главное благо, обезпечиваемое намъ законами, заключается въ безопасности; въ другихъ сферахъ они даютъ мало; меньше всего, повидимому, они могутъ сдѣлать для равнаго распредѣленія счастья; хотя, все-таки, по словамъ того же Бентама: самое худшее правительство, когда-либо извѣстное, лучше, чѣмъ от­сутствіе вообще какого-либо правительства (Ср. Markby, Elements of law, 34-3⁶, SS 57—59)-

Въ концѣ концовъ, слѣдуетъ сказать, что ни политическая форма правительствъ *), ни даже законы, хорошіе или дурные, не представляютъ существеннаго фактора величія народа и счастья его гражданъ. Мы не должны слиткомъ преувеличивать ихъ значеніе* Величіе, сила и счастье народа въ наибольшей мѣрѣ зависятъ: і) отъ высоты его нравственнаго уровня и отъ сохраненія нравственнаго единства народа: въ нихъ—фундаментъ и цементъ, скрѣпляющій го­сударство, и зависятъ они прежде всего отъ отношенія его, народа, къ религіозно-нравственнымъ вопросамъ; 2) отъ хорошихъ условіи эко­номическаго благосостоянія **).

И, однако, какъ бы мы ни уменьшали значенія законодатель­ства изъ опасенія слишкомъ преувеличить его и впасть въ заблуж­денія, какую бы скромную роль ни отводили ему, остается безспор­нымъ огромное вліяніе законовъ на общественную жизнь и необхо­димость выдѣлить ихъ въ особую категорію на ряду съ нравами.

Не все то, что существуетъ въ законахъ (наир., турецкихъ) хорошо. И добродѣтель, состоящая лишь въ соблюденіи зако­новъ и традицій страны, какъ мы уже указывали, и какъ гово­рилъ объ этомъ еще Сократъ и Платонъ, имѣетъ мало цѣны, или иногда и ничего не стоитъ (Bonar, Philosophy and political economy, 1893, cτρ. 26). Но, все-таки, „нравственный идеалъ законодателей и

*) „Какъ мало тѣхъ золъ, которыя короли въ состояніи исцѣлить или при­чинить¹¹, говоритъ одинъ англійскій поэтъ.

**) Нравственное единство, лежащее въ основѣ человѣческой коопераціи, не столько способно распасться отъ различія экономическихъ интересовъ, сколько отъ излишняго обостренія религіозныхъ различій. Это и придаетъ такое огром­ное значеніе вопросамъ религіознымъ,—вѣчнымъ вопросамъ человѣческаго обще­житія. Ничто не могло и ничто не можетъ въ будущемъ помѣшать людямъ вно­сить крайнюю любознательность въ вопросы, имѣющіе наиболѣе важное значеніе для ихъ жизни. Ничто не помѣшаетъ тому, чтобы сообразно своему атавизму, природѣ, степени интеллигентности и знаній, и случайностямъ ихъ жизни, они не находили очень различныхъ отвѣтовъ на вопросительные знаки, которыми ок­ружены мы отъ колыбели, до могилы. Нужно лишь, чтобы различія эти умѣли съ терпимостью относиться другъ къ другу. Связь же религіозныхъ вѣрованій съ нравственностью не подлежитъ сомнѣнію даже для скептиковъ (Ср. Pollock, Jurisρr. and Eth., 312, 3?3).

С}деп, хотя бы онъ нс дошигаль никогда высшей ступени, досглпной нашему воображенію, вообще будетъ стоять, но меньшей мѣрѣ, выпі^е средняго лровня практики, и представлять критеріи пчшеп катего­ріи гражданъ* (Pollock, A first book of jurisprudence, 1896, 47). И вообще законы, въ извѣстныхъ обстоятельствахъ, моіѵть оказывать 7 z tz

сильное в пяніе на иод держаніе, укрѣпленіе и даже возвышеніе уров­ня существующей зюратіт (ibidem, 47). Мораль нуждается въ защитѣ и поддержкѣ закона. Самые лучшіе и многообѣщающіе результаты нравственнаго развитія слишкомъ слабы и крупки, чтобы быть долго­вѣчными безъ поддержки закона; еще менѣе въ состояніи они до­стигнуть зрѣлости. Закрѣпить и поддержать эти резутьтаты и ока­зать такимъ образомъ содѣйствіе нравственнымъ цѣлямъ можетъ лишь крѣпкая ρjκa закона (Ср. Sheldon Amos, The science of law, V^,Π). Такъ что существующая мораль, въ извѣстной мѣрѣ, есть продуктъ законодательства.

Законъ не беретъ на себя проведеніе въ жизнь всѣхъ нравст­венныхъ предписаніи не потому, чтобы законодатети и судьине по­нимали ихъ значенія, а потому, что, по своей грубой прирохѣ, онь не можетъ сдѣлать этого. Законъ можетъ имѣть дѣло лишь съ че­ловѣческими дѣйствіями, а не съ человѣческимъ характеромъ, тишь съ внѣшними проявленіями того или иного настроенія, а не съ са­мимъ настроеніемъ Этимь внутреннимъ, субъективнымъ, характеромъ нравственный кодекс ь явно отличается оть законодательства.

Разумѣется, что внѣшнее и внутреннее въ человѣкѣ связано. Всякій законъ, имѣющій въ виду человѣческіе поступки, заключаетъ въ себѣ и правило относительно характера, и vice versιi.„Регулируй­те чувства человѣка илп его поступки, п вы необходимо окажете вліяніе на его дѣйствія или его чувства Заставьте четовѣка забыть ненависть къ своему брату, и онь едва ли рѣшится убить его; а если вы убѣдите его не убивать, вы необходимо ограничите до из­вѣстной: степени силу его ненависти* (L. Stephen, The science of ethics, 156). Такъ что и внѣшнія мѣры, которыми располагаетъ зако­нодатель, не лишены значенія и вліянія и на область нравовъ, хотя, конечно, какъ бы ни усовершенствовалъ онъ свои кодексъ, вееіда бѵдетъ оставаться множество пѵтей, которыми человѣкъ можетъ удовлетворить свои наклонности и страсти, если только внутреннія побужденія толкаютъ его въ область запретнаго.

Этотъ внутренній характеръ морали дѣлаетъ ея принципы или „законы* индивидуальными и субъективными, не смотря на налич­ность нѣкоторой общности или объективности идеаловъ. (Ср. Ladd, Philosophy of conduct, 518 и ел.). Государство, какъ особое кор­поративное цѣлое, довольно рѣзко обособленно отъ другихъ об-

подавившее совершенно индивидуальность, обрекаетъ себя на застой. Народный языкъ и народное міросозерцаніе всегда носятъ на себѣ слѣды прошлой болѣе низкой культуры. Индивидъ долженъ обла­дать иногда мужествомъ, чтобы не подчиняться міровоззрѣнію среды. Главная цѣль всякаго общества должна состоять въ томъ, чтобы дать каждой отдѣльной личности найдучшую возможность для развитія ея силъ и способностей. Только такое общество поднимается выше му­равейника, роя пчелъ пли колоніи бобровъ. Здоровое и гармоничное развитіе индивидуальности “должно стоятъ ня первомл>планѣ. Что было бы со всей нашей цивилизаціей, если бы надъ созданіемъ ея не работали мученики науки и нравственные герои, стоявшіе всегда выше толпы?—'Однако, ученые, особенно тѣ, которые разрабатываютъ какую- либо маленькую спеціальность, и не принадлежатъ по силѣ ума къ кориоеямъ мысли, пе должны пренебрегать повѣркой своихъ знаній зна­ніями народа. Источникъ всѣхъ заблужденій въ наукѣ и философіи можетъ быть сведенъ къ одной большой причинѣ: люди слишкомъ преувеличиваютъ и превозносятъ силы своего ума, и не думаютъ по­вѣрять собственнаго мышленія і) коллективнымъ мышленіемъ народа, такъ какъ презрительно смотрятъ на него, 2) мышленіемъ людей, одо­лѣвшихъ силою своего ума спеціализацію, потому что ложно думаютъ, будто правильный взглядъ на общіе вопросы спеціальности скорѣе можно найти у человѣка средняго ума, но спеціалиста, чѣмъ у ко­рифея мысли, не спеціализировавшагося. Отвергая помощь коллек­тивнаго мышленія, подобные спеціалисты implicite возвращаются къ міровоззрѣнію софистовъ, которые придавали понятію разума почти исключительно значеніе индивидуальнаго, субъективнаго человѣче­скаго ума. Настаивая на необходимости повѣрять мышленіе отдѣль­ныхъ лицъ или группъ общимъ мышленіемъ парода (и даже всего человѣчества, не исключая пи „дикарей*, ни, съ другой стороны, кориоеевъ мысли наиболѣе культурныхъ народовъ), мы возвращаемся лишь къ воззрѣніямъ Сократа. Сократъ же, какъ и софисты, при­знавалъ критеріемъ истины умъ человѣческій, но съ тою существен­ною разницей, что софисты видѣли этотъ критерій въ умѣ индиви­дуальномъ, а онъ, Сократъ, въ умѣ человѣческомъ вообще, т, е. въ умѣ расы, или человѣчества. Не всегда это вѣрно. Но, пренебрегать этой повѣркой мышленія мы не должны. Правильно или неправильно міровоззрѣніе народа, о которомъ свидѣтельствуетъ его языкъ, это рішить только внимательный анализъ. Игнорировать его мн ни въ какомъ случаѣ не можемъ. Но, мы не должны также преклоняться передъ нимъ. Неправильное мы должны отвергнуть, правильное— удержать. Если мы станемъ игнорировать народныя идеи, мы безсо­знательно можемъ подчиниться имъ, такъ какъ мы не постарались

шественныхъ группъ п преслѣдующее самостоятельныя цѣли, не .мо­жетъ, конечно, довольствоваться субъективными мѣрками нравствен­ности своихъ, членовъ. Это породило бы хаосъ и анархію. Оно

дѣятельности, п для регулированія взаимныхъ отношеній его чле­новъ между собою и ігь нему самому. Этотъ фундаментъ и дается законодательствомъ, выставляющимъ объективную мѣрку для дѣя­тельности составляющихъ государство членовъ. Въ немъ сила, по­стоянство и связь этой дѣятельности. „Характерная цѣль закона, какъ орудія правительства, (SheMon Amos, The science of law, VII)— поддерживать тождество, сцѣпленіе и жизненность всѣхъ группъ, изъ которыхъ слагается государство, а также удостовѣрять и регу­лировать отношенія различныхъ группъ другъ къ другу и къ госу­дарству, какъ корпоративному цѣлому®.

Значеніе и важность законовъ опредѣляется значеніемъ и важ­ностью государства. И какъ государство есть довольно независимая и обособленная организація, такъ и законы обладаютъ значитель­ною независимостью отъ нравственности. По существу дѣла законы не могутъ, въ сколько-нибудь удовлетворительной степени, предста­вить собою идеалъ, могущій удовлетворить всѣхъ и каждаго. Этотъ разладъ необходимо вызываетъ нравственный судъ надъ законами, какъ неизбѣжный результатъ нравственной природы людей, состав­ляющихъ государство и живущихъ подъ его законами.

Индивидъ долженъ быть почтителенъ къ законамъ, онъ дол­женъ сообразоваться съ ними въ своей дѣятельности, и часто оста­ваться молчаливымъ передъ ихъ предписаніями и запрещеніями, когда они не соотвѣтствуютъ имъ созданному для себя идеалу. Онъ преданъ лучшимъ интересамъ государства, какъ онь понимаетъ эти интересы, и, при случаѣ, готовъ пожертвовать для нихъ жизнью.

онъ можетъ дѣлать все это но совѣсти, сохраняя цѣлость соб­ственнаго своего нравственнаго „я“, лишь постольку, поскольку это позволяютъ ему его нравственныя убѣжденія. А когда возникаетъ необходимость, онъ ссылается на нѣчто внутри самого себя, пли выше самого себя и выше всѣхъ людей, въ свидѣтельство неуваже­нія или даже нарушенія критерія нравственности, объективирован­наго государствомъ въ законѣ тля всеобщаго употребленія „Онъ можетъ называть это нѣчто (Ladd, Philosophy of conduct, 524) своимъ „демономъ^, какъ дѣлалъ Сократъ; или можетъ говорить о немъ, какъ о Нравственномъ Законѣ, и писать его большими буквами, какъ дѣлаютъ тѣ преданные ему добрые люди, которые желаютъ освободить мораль отъ всякой религіозной окраски; и^{ли он}ъ—можетъ называть это голосомъ или закономъ Бога, какъ всегда дѣлало и

всегда будетъ дѣлать религіозное сознаніе, не смотря на противныя заключенія этическихъ обществъ................................................................................... II какъ бы онъ ни называлъ

это удивительное нѣчто, и гдѣ бы ни помѣщалъ его—внутри или внѣ, въ одной душѣ или также и на небѣ п въ Міровой душѣ, если онъ остается истинно нравственнымъ человѣкомъ, онъ скорѣе умретъ, чѣмъ измѣнитъ своему идеалу."[§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§])

Какое бы относительное значеніе ни придавали мы морали и законодательству въ общественной жизни, важно и безспорно вь данномъ случаѣ для насъ одно: мы не должны смѣшивать нрав­ственныхъ и легальныхъ понятій. Въ частности, употребляя слово „право", мы должны давать себѣ отчетъ, какой изъ двухъ смысловъ ?ι придаемъ ему въ каждомъ случаѣ: нравственный, или легальный. Какъ понятіе относительное, _иправо" можетъ имѣть основаніемъ отношенія (fundamentum relationis) или предписаніе закона, пли норму нравственности. Если законъ налагаетъ на мужа обязанность содержанія жены, жена имѣетъ законное право требовать такого содержанія. Если въ законѣ нѣтъ никакихъ постановленій объ обя­занности богатой жены содержать бѣднаго мужа, то послѣдній не имѣетъ законнаго права требовать содержанія отъ жены, хотя, при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, можетъ имѣть нравственное право на такое содержаніе.

Только такое относительное значеніе (право—обязанность) и извѣстно собственно тѣмъ языкамъ, изъ сокровищницы которыхъ берутся слова „право¹', Recht, right, droit, diritto.... Если бы мы (какъ это дѣлаютъ континентальные юристы) согласились считать слово „право* синонимомъ совокупности дѣйствующихъ въ государствѣ принудительныхъ нормъ, мы должны были бы твердо держаться этого условнаго значенія, имѣющаго несомнѣнно юридическій (или, какъ я бы предпочелъ говорить вмѣстѣ съ англійскими юристами, „легальный"legal) характеръ, и не смѣшивать его съ категоріей нравственныхъ понятій, куда иногда относитъ его народный языкъ. )

Этимъ смѣшеніемъ нравственныхъ и легальныхъ понятій осо­бенно много грѣшатъ юристы нѣмецкіе (ср. Lasson, Rechtsρhilosoρhie, ²4). Ихъ Recht въ одномъ случаѣ означаетъ совокупность государ­ственно-принудительныхъ нормъ (какъ разъ то, что англичане назы­ваютъ Law или Laws), а въ другомъ—совокупность нравственныхъ принциповъ, долженствующихъ служить идеаломъ, ближайшимъ или болѣе отдаленнымъ, для законодательства, т. e. das Gerechte (то ∂ικaιov),справедливое, справедливость.

Велико зло, постоянно причиняемое дурно подобранной терми­нологіей. Крайне ошибочно мнѣніе, будто слова и ихъ значенія со­вершенно произвольны. Трудно н‘айти что-нибудь менѣе произволь­ное, чѣмъ слова и ихъ значенія. Они воплощаютъ историческій ре­зультатъ всего знанія, накопленнаго извѣстнымъ народомъ (и даже расой, если принять во вниманіе постоянное общеніе между наро­дами) вѣками честнаго труда (М. Muller. The Science of Thought, 596, 55^,δ). Многіе думаютъ, что со словами и ихъ значеніями можно обращаться по произволу. Каждый можетъ выбирать терминъ по лич­ному вкусу и опредѣлять его значеніе, какъ онъ хочетъ . Это ошибка.

Естественной необходимой связи между словомъ и извѣстной идеей, конечно, нѣтъ: люди произвольно связываютъ съ той или иной идеей такое, а не иное слово. *). Но, кто хочетъ быть поня­тымъ, долженъ быть крайне внимателенъ къ устанановившимся при­вычкамъ въ соединеніи идей со словами. Здѣсь можетъ помочь намъ лишь наблюденіе надъ словоупотребленіемъ: само по себѣ слово не даетъ никакого указанія на представляемую имъ идею. Не всѣ слова, по отношенію къ ихъ значенію, одинаковы: значеніе однихъ болѣе опредѣленно, твердо установлено и поддается съ трудомъ какимъ- либо измѣненіямъ, значеніе другихъ—болѣе шатко, подвержено неопредѣленности и сомнѣніямъ, а потому допускаетъ большую сво­боду въ видоизмѣненіи этого значенія. Если вмѣсто наблюденія надъ такимъ словоупотребленіемъ и подчиненія ему, мы станемъ изобрѣтать термины для понятій, которыя имѣются уже въ пуб­ликѣ, какъ въ нашемъ случаѣ, мы попадемъ на ложную дорогу.

Мы должны говорить такъ, какъ говоритъ цѣлый народъ, язы­комъ котораго мы пользуемся. Мы должны быть противъ всякихъ неоправдываемыхъ индивидуальныхъ уклоненій. Мы не должны ло­мать обычнаго словоупотребленія. Это согласіе съ духомъ языка не­обыкновенно важно. Оно—необходимое послѣдствіе взаимодѣйствія общества и индивида въ развитіи знанія.**)

*) Одни—Tisch, другіе—table, третьи—столъ.

**) „Тѣло и духъ человѣческихъ индивидовъ развиваются внутри универ­сальной (т. е. общественной) жизни. И это развитіе икъ такъ обнимается и

Обычный языкъ пропитанъ вь такон степени представ чешемъ о „правѣ⁴", какъ о формальномъ отношеніи не только легальнаго, по п нравственнаго порядка, чго на практик L сузгііь это понятіе не удается юристамъ, что бы они ни говорили вь теоретической части своихь аріументащи и въ своихъ опредѣленіяхъ.

II іещ связываемыя вь публикѣ со сювомь Recht, должны быть подмѣчены и весг іа пмЬгься вь вид\. Нпкю не ікмѣегь власти за- ставить лютен соещнпть съ нимъ только одно пли два опредѣлен­ныхъ значенія („субъективным смыслъ⁴⁴ и „объективный смыслъ"). Даже самихъ себя мы не можемъ заставить сдѣлать это. Мы всегда набнодаелМь, какъ, наир., нѣмецкій ученым, выражая намѣреніе упо­треблять это слово только вь двухъ смыслахъ, подпадаетъ вліянію установившагося мноіосмысленнаго словоупотребленія, и, самь не за­мѣчая этого, вопреки первоначальному намѣренію, вноситъ идеи спра­ведливости или нравственныхъ требованіи тамъ, гдѣ стоитъ у него слово Recht.

Примѣромъ этого можетъ служить стереотипная фраза при оп­редѣленіи задачъ философіи. Задача эта состоитъ въ томъ-де, чтобы оцѣнить дѣйствующее право (das geltende Recht) съ точки зрѣнія идеи права (Rechtsidee), или привести его въ гармонію съ послѣдней (wie es, das geltende Recht, mιt der Rechtsιdee selbst melir und mehr in Emklang zu bringen sei). Можетъ ли имѣть подобная фраза (при­вести право въ согласіе съ идеею права) какой-нибудь смыслъ, если мы не свяжемъ съ этою „идеею права⁴⁴ идею справедливости, или во­обще нравственныхъ требованій?

Или, напр., опредѣленіе „естественнаго права⁴⁴(Naturrecht, Ѵег- nιmftrecht, pbιlosophιsches Recht)—это положенія, о которыхъ путемъ размышленія найдено, что они соотвѣтствуютъ „идеѣ права⁴⁴(die durch Nachdeπkeιι ais der Rechtsidee eπtsρrechend gefundeπen Satze). Очевидно, что, если бы мы строго держались опредѣленныхъ двухъ смысловъ (субъективнаго и объективнаго) права, подобная фраза бы­ла бы невозможной. Если право—нормы, гарантированныя государ­ствомъ, проще сказать—правила, изложенныя обыкновенно въ кодек­сахъ, то положеніями, „соотвѣтствующими идеѣ права⁴⁴, будутъ по­ложенія, соотвѣтствующія законамъ при правильномъ ихъ толкова­ніи.—Смыслъ эта фраза получаетъ лишь тоіда, когда мы отбросимъ обусловливается жизнью вида, которому принадлежатъ они, что они вы- ростаютъ въ полную мѣру, лишь опираясь на эту жизнь вида, и благодаря лишь этой поддержкѣ могутъ выполнить свое назначеніе*⁴... (Gerber, Die Sprache und das Erken∏e∏, стр. 2). Языкъ съ самаго начала разсчитанъ на Abstreιfung des Іп- dmduellen, а наше развитіе достигаетъ высшей своей ступени лишь ,,внутри жизни человѣческаго рода**.

„ научные “ два смысла и пустимся въ безбрежное море значеній, свя­зываемыхъ со словомъ право въ обычномъ языкѣ „профановъ^.

Указывая на необходимость различать и нс смѣшивать сферу законовъ и сферу нравственности, мы, по возможности, старались из­бѣгать термина „нравственность® или _nмораль^α(,,этика^и), и предпо­читали ему слово „нравы[******************************], потому что этотъ послѣдній терминъ от­личается нейтральностью.

Какъ указывалъ еще Іер. Бейтамъ (Oeuvres, 1840,1, 481 и ел»*), множество ошибокъ имѣетъ своимъ основаніемъ употребленіе терми­новъ, заключающихъ въ себѣ одобреніе или неодобреніе. Только не­многіе термины отличаются нейтральностью (мотивъ, привычка, ха­рактеръ...), большинство включаетъ въ себѣ указаніе на наше одо- бреніе'/благодарность, благородство,честь...),или неодобреніе (жадность, скупость, расточительность...). Въ одномъ словѣ заключается уже со­физмъ. „Эти моральные термины, принявшіе такой опредѣленный характеръ въ хорошую иди дурную сторону, не являются уже про­стыми терминами. Они включаютъ предложеніе, сужденіе. Одно сло­во, само по себѣ, утверждаетъ, что предметъ, къ которому примѣ­няютъ его, есть предметъ одобренія пли неодобренія®.

Къ такимъ одобрительнымъ терминамъ относятся и „нравствен­ность® съ „моралью®. Мы же имѣемъ дѣло съ фактами не только хорошаго, но и дурного свойства, не только стоящими выше легаль­наго уровня, но и ниже его. Лучшимъ терминомъ для нихъ явля­ется нейтральное „нравы“ (mores, Sitten). Мы не ограничиваемъ этого понятія требованіями внутренняго сознанія долга или совѣсти, а вно­симъ сюда, напр., и приличія ).

Это настолько обособленная сфера, что самое примѣненіе тер­мина „законъ® къ ней является лишь аналогіей, фигурой рѣчи. Бу­демъ ли мы имѣть въ виду мораль индивидуальную или мораль об­щественную, „законы