Нравственная оцѣнка законодательства и обычаевъ.

„Понятіе о добромъ и зломъ столь не­обходимо, что безъ него невозможна человѣ­ческая жизнь®. (П. Линицкій, „Очерки ис­торіи философіи древней и новой®, 1902, стр. з).

„Мы не должны не только спѣшить говорить, но и спѣшить судить; мы не дол­жны стремиться обращать другихъ къ лич­нымъ мнѣніямъ (to seek to proselytise) или разрушать то, чего мы не въ силахъ замѣ­ститъ чѣмъ-либо другимъ®.

Какъ политическое существо, человѣкъ не можетъ не думать, въ большей или меньшей мѣрѣ, о государствѣ, функціяхъ прави­тельства, характерѣ и происхожденіи своихъ гражданскихъ обязан­ностей, объемѣ своихъ правъ, и т. п. Какъ существо нравственное, человѣкъ не можетъ не думать о добрѣ и злѣ, о совѣсти, о соот­вѣтствіи собственной своей дѣятельности и дѣятельности другихъ нравственнымъ требованіямъ, и т. д. Нравственная природа человѣка требуетъ отъ него относиться къ законодательству своего и другихъ государствъ критически съ нравственной точки зрѣнія. Ни'одно го­сударство не устояло бы, если бы въ массахъ не жило, хотя бы смутно, сознаніе необходимости подчиняться законамъ и одобрительности та­кого подчиненія съ нравственной точки зрѣнія. Ни одно государ­ство, съ другой стороны, не знало бы ни смутныхъ эпохъ, ни рево­люціи, ни недовольства своимъ положеніемъ тѣхъ или иныхъ клас­совъ, ни политическихъ движеній и доктринъ, если бы составляю­щіе его индивиды, громко или скрытно, не осуждали однихъ зако­новъ и не желали другихъ. Запретить людямъ имѣть свое нравствен­ное сужденіе о законахъ, подъ властью которыхъ живутъ ’они или другіе, все равно, что запретить вѣтру дуть, землѣ вращаться вокругъ своей оси. Tovτo γaρ 3tρδς τdλλa ζωa τoT.ς dτtyqωπoι,ζ l‰>τ, то _ιz∕6tw dyαl^c>oυ zαi xα%oυ κal διxcoυ xal dδι-κoυ шхі таю dλλωv сйЪ&убіт dγεcv,~ Нос enim praeter ceteras animantes hominis est proprium, ut solus boni

et mali, justi et injusti, et reliquorum similium sensum habet.=„Ибо по отношенію ко всѣмъ другимъ живымъ существамъ человѣку свой­ственно то, что онъ одинъ имѣетъ сознаніе добра и зла, справедли­ваго и несправедливаго", говоритъ Аристотель (Политика, гл.

Церковь учитъ насъ воздавать кесарево кесарю, и Божіе Богови, и восхваляетъ каждодневно нарушеніе нѣкоторыхъ велѣніи государ­ственной власти [§§§][****]). Юриспруденція и политика возникли, какъ науки, лишь тогда, когда этика отдѣлена была въ особую науку, и сознатель­но и открыто заявила этимъ о самостоятельности нравственной оцѣнки явленій человѣческой жизни. „Кто Богу не грѣшенъ, царю не вино­ватъ говоритъ народная поговорка, implicite признавая, на ряду съ легальнымъ авторитетомъ, авторитетъ нравственный, сливающійся, какъ извѣстно, для не признающаго „независимой нравственности" боль­шинства съ авторитетомъ религіознымъ. Каждый изъ насъ носитъ имя въ честь какого-нибудь человѣка, прославленнаго и канонизован­наго церковью, но считавшагося въ свое время, римскими цезарями, достойнымъ мучительной смерти преступникомъ.

Въ виду сказаннаго, говорить о необходимостп возродить нрав­ственный судъ надъ законодательствомъ можно лишь по недоразу­мѣнію. Отъ пробужденія сознанія до его потери человѣкъ только и дѣлаетъ, что судитъ самого себя*), а чаще всего—другихъ и „дру- гая^а, въ томъ числѣ и законы. Не всегда, правда, мы высказываемъ свои сужденія по этому поводу; и часто хорошо дѣлаемъ, что не вы сказыва емъ.

Судить о законахъ, дѣлать имъ нравственную оцѣнку, не только естественное стремленіе, но и нравственная обязанность человѣка. Критическому отношенію къ законамъ и ходячимъ нравственнымъ понятіямъ обязано человѣчество всѣмъ своимъ политическимъ и эти­ческимъ прогрессомъ. „Людяліъ, которые сомнѣваются въ нравствен­ныхъ качествахъ господствующихъ обычаевъ, спрашивающимъ о ра­ціональности ходячихъ нравственныхъ сужденій, настаивающимъ на

знаніи основаній поведенія и характера, обязана .раса больше всего за тѣ нравственные успѣхи, которые она уже сдѣлала.

Основное нравственное требованіе, предъявляемое нами къ за­конодательству, состоитъ въ томъ, что оно должно быть справедли­вымъ. Видя развитіе справедливости, ея постепенное усиленіе и го­сподство надъ несправедливостью („ неправдою^u)>мы чувствуемъ нрав­ственное удовлетвореніе. Зрѣлище же торжествующей несправедли­вости возбуждаетъ въ насъ скорбь или негодованіе. Развитіе спра­ведливости мы называемъ улучшеніемъ законодательства; развитіе же или господство несправедливости называется эпохою его упадка иди низкаго состоянія. Эта тѣсная связь справедливости и законодатель­ства поддерживаетъ нѣмецкую терминологію, по которой das Recht въ значеніи совокупности законовъ не различимо часто отъ das Recht въ значеніи справедливости (das Gerechte*).

Мы видѣли, однако, насколько шатко и измѣнчиво понятіе о справедливомъ. Какъ понятіе нравственное, оно раздѣляетъ весь субъ­ективизмъ человѣческой морали: всю ея сравнительную неопредѣлен­ность, неизвѣстность и непостоянство, въ противоположность уста­новленному легальному критерію (Ср. И, Sidgwick, The elements of politics, 203—206). Справедливо то законодательство, которое стре­мится равно распредѣлять между всѣми бремя жизни, въ частности бремя государства. Справедливость означаетъ, по обычному понима­нію, равенство ограниченій, или равенство свободы**). „Сущностьспра­ведливости (L. Stephen, The science of ethics, 213) заключается, no-

-- --- ⅛⅛----------------- J------------------------ _r√ι--------------- 1--- _nw4--------------------

*) Это смѣшеніе, разумѣется, вредно для науки, требующей точности и различенія различнаго, но, съ другой стороны, нельзя отказать ему и въ хорошей сторонѣ (Ср.

**) Вотъ почему опредѣленіе „права", въ значеніи das Gerechte, содержитъ въ окончательномъ анализѣ тѣ же элементы равенства и свободы, что и понятіе справедливости (Ср. В. Соловьевъ, Право и нравственность, стр. і2 и др.J.

видимому^ въ однообразномъ примѣненіи правилъ, сообразно имѣю­щимъ отношеніе къ дѣлу обстоятельствамъ; или иначе, это есть при­мѣненіе къ поведенію принципа достаточнаго основанія. Всякое раз­личіе въ моемъ отношеніи къ другимъ должно опредѣляться какимъ- либо принципомъ, годнымъ и достаточнымъ для даннаго случая. Вь этомъ смыслѣ, поэтому, справедливость означаетъ разумность®. Но, всѣмъ извѣстно, какъ колеблется у люден представленіе о разумно­сти. Столь же измѣнчиво и понятіе о равенствѣ и о мѣрѣ свободы для каждаго времени и общества.

Несовершенство существующихъ законовъ сознается каждымъ, не исключая и самихъ творцовъ ихъ. Если бы существующее зако­нодательство нравственно удовлетворяло людей, не было бы попытокъ построенія идеальныхъ государствъ. Платонъ, Аристотель, Цицеронъ, Томасъ Моръ, Гаррингтонъ, юристы „естественнаго права®.-... всѣ они стремились къ созданію лучшаго законодательства и государства, Даже Гегель, видѣвшій воплощеніе идеала въ прусскомъ государствѣ считалъ нужнымъ сдѣлать кое-какія поправки въ немъ. Солонъ на вопросъ, далъ ли онъ аѳинянамъ наилучшіе законы, отвѣчалъ: „са­мые лучшіе, какіе только можно было дать имъ®, и этимъ косвенно призналъ, что его твореніе не воплотило его идеаловъ, что нравст­венно онъ не вполнѣ удовлетворенъ имъ.

Законодатель долженъ давать свою санкцію многому, чему онъ не сочувствуетъ. Законодательству столь же трудно быть вѣрнымъ своему идеалу, какъ и всему другому. Мы никогда не должны за­бывать неизбѣжныхъ ограниченій, съ которыми осуществляются по­степенно всѣ человѣческіе идеалы хорошаго и справедливаго. Какой законодатель, съ точки зрѣнія идеально справедливаго и добраго, не согласится съ приговоромъ моралиста, что многіе законы и обычаи, принятые самыми цивилизованными народами, достойны самаго боль­шого порицанія, и даже гибельны для человѣчества. „Увы! какъ въ высшей степени справедливъ этотъ приговоръ о самыхъ передовыхъ націяхъ нашего времени “ (Ladd, Phil of cond., 294).

Но, главную вину въ этомъ несутъ не законодательства, прово­дящія мѣры, которыя считаютъ несправедливыми или жестокими управляемые народы. Это, безъ сомнѣнія, бываетъ очень часто, и ги. бельно отражается на общественной нравственности и благосостояніи” Главная вина падаетъ на эти самые народы, которые не могутъ при­нять лучшаго законодательства. Легко написать хорошіе, гуманные и справедливые законы, и нѣть ни одного законодателя, который отка­залъ бы въ своей готовности сдѣлать это. Но, кто осуществитъ ихъ? Какъ мало людей, жертвующихъ своими интересами ради общаго блага, законности и справедливости! Quid leges sine moribus!?

Призывать людей къ нравственному суду надъ законодательст­вомъ представляется мало необходимымъ: это они всегда дѣлаютъ pro­prio motu, безъ особаго призыва. Нужно призывать ихъ къ нравст” венному суду надъ самими собою.—Мало также пользы и въ призывѣ людей къ законодательнымъ реформамъ, если этотъ призывъ не будетъ сопровождаться призывомъ ихъ къ реформѣ ихъ собственной нравст­венной личности. Ито можетъ дать самая коренная реформа законо­дательства, если люди останутся кореннымъ образомъ такими же се­бялюбцами и порочными, какъ и прежде? Тщетно работаетъ тотъ, кто строитъ прекраснѣйшій дворецъ, но....

Имѣя несомнѣнное право нравственно судить и осуждать зако­нодательство, мы должны помнить, что сужденіе о нравственныхъ достоинствахъ или недостаткахъ всякаго человѣка (не исключая и законодателя, такъ какъ сужденіе о законодательствѣ есть сужденіе о законодателѣ) есть само видъ поведенія, подлежащій нравственной оцѣнкѣ. Мы должны пользоваться нашими способностями сужденія нравственно достойнымъ образомъ. Производя судъ надъ законодатель­ствомъ, мы беремъ на себя тяжкую нравственную отвѣтственность. Мы должны судить разумно и справедливо, т. е. мы должны обла­дать огромными знаніями, огромною прозорливостью и высокимъ без­пристрастіемъ. И эта отвѣтственность тѣмъ тяжелѣе, чѣмъ болѣе важную роль играютъ судимые нами законы въ общественной жизни.

Мы не должны слиткомъ много думать о своихъ знаніяхъ, когда величайшіе по уму люди говорили, что въ общественныхъ и госу­дарственныхъ дѣлахъ лучшіе и мудрѣйшіе государственные дѣятели могутъ имѣть лишь мнѣнія, а не знанія [††††]). Столь же скептически должны относиться мы и къ нашимъ нравственнымъ силамъ. Дѣй­ствительно ли то, къ чему мы стремимся, хорошо въ общихъ инте ресахъ? Не наклонили ли личныя наши желанія чашку вѣсовъ больше въ извѣстную сторону, чѣмъ этого требуетъ общее благо?—И ту до­лю снисхожденія, которую такъ охотно отпускаемъ мы сами себѣ въ нашей умственной и нравственной немощи, мы должны по cπpa~ ведливости давать и другимъ.

Не должны забывать мы и того, что, какъ ни худы законы, подъ которыми живемъ мы, все-таки такое состояніе лучше, чѣмъ

хи въ мышленіи дѣлаютъ, подъ вліяніемъ язика, нѣмецкіе ученые по основнымъ вопросамъ юриспруденціи. Вѣдь, говоритъ Whitney (La vie du langoge, 250), „кто предпринялъ просвѣтить своихъ близкихъ въ подобныхъ вопросахъ, не можетъ быть пзвппяемъ въ ошибкахъ отно­сительно основныхъ принциповъ". Не на то поставлены ученые и не для того существуетъ наука, чтобы распространять темноту и лжеуче­нія. Никто же, какъ извѣстно, не умѣетъ „neue Schwierigkeiten uber die cin⅛chsten Kleinigkeite11 aufzustellcn^κ'какъ нѣмецкіе „Stockgelehrten “ какъ пхъ характеризовалъ еще Эразмъ Роттердамскій (Lob. d. Thorh, 9[‡‡‡‡]).

Невѣроятное количество „ученой философіи", безплодно растра­ченной на объясненіе простого отношенія, въ которомъ заію іозрилп присутствіе какого то метафизическаго явленія высшаго порядка, по­ражаетъ удивленіемъ. Недалеко то время, кота эта нѣмецкая уче­ность будетъ возбуждать всеобщій гомерическій хохотъ. Это скан­дальное банкротство западно-европейской узкости и бездарности дол­жно предостеречь насъ отъ слишкомъ неразборчиваго увлеченія ино­страннымъ.

Умная русская рѣчь служитъ намъ залогомъ дальнѣйшихъ успѣ­ховъ русскаго мышленія. Основной причиной нашпхъ нездоровыхъ умственныхъ движеній, отклоняющихъ нашихъ согражданъ отъ пря­мого дѣла, и будящихъ въ нихъ несбыточныя, никакого соприкосно­венія съ дѣйствительностью и правдою не имѣющія мечты, служитъ то, что мышленіе нашей „интеллигенціи", какъ подчиненной, такъ и властной, точка ихъ зрѣнія на вещи, опредѣляется не столько воз­дѣйствіемъ русской жизни и ея отраженія въ русской рѣчи-мыш­леніи, сколько иноземной, выросшей на иной почвѣ, доктриной.— Сдѣлать -такъ, чтобы строп мышленія каждаго русскаго человѣка опредѣлялся, не только безсознательно (отъ этого никто не мо­жетъ уклониться), но и сознательно, постояннымъ и могучимъ влія­ніемъ русской дѣйствительности и родного языка, какъ хранителя

отсутствіе какихъ- либо законовъ вообще. Мы должны дорожить за­конами, какъ стѣнами, хотя бы и плохими, но охраняющими насъ отъ враговъ—общественныхъ аномаліи. А потому, мы должны быть крайне воздержны и осторожны въ своихъ сужденіяхъ о нравствен­ныхъ недостаткахъ законовъ, чтобы, осуждая законы дурные, не на­бросить тѣнь и не подорвать престижа законовъ хорошихъ. Многія государства могутъ влачить свое. существованіе безъ войска, или безъ денегъ, но ни одно государство не можетъ жить безъ нѣкотораго довѣрія къ наиболѣе существеннымъ изъ своихъ законовъ.

При оцѣнкѣ законодательства чаще всего упускается изъ виду самое главное: характеръ его, равно какъ и вся внутренняя государ­ственная жизнь, въ чрезвычайно высокой мѣрѣ зависятъ отъ харак­тера отношеній даннаго государства къ другимъ. Заботы о безопасно­сти и сохраненіи національной свободы поглощаютъ наибольшую долю вниманія и средствъ правительствъ: другія стороны народной жизни остаются по необходимости въ сравнительномъ пренебреженіи, или страдаютъ отъ недостатка матеріальныхъ средствъ.

Сказанное объ оцѣнкѣ законодательства должно быть относи­мо и къ оцѣнкѣ обычаевъ. Тѣ изъ обычаевъ, которое получили уже санкцію государственной власти, относятся къ категоріи законовъ въ широкомъ смыслѣ и не нуждаются въ особомъ упоминаніи. Здѣсь слѣдуетъ упомянуть лишь о тѣхъ обычаяхъ, которые представляютъ собою соціальные факты. Критическое отношеніе къ нимъ необхо­димо, какъ со стороны индивида, такъ и со стороны государства или, точнѣе, государственной власти. Безъ такого критическаго отноше­нія невозможно ни поддержаніе хорошихъ обычаевъ, ни борьба съ дурными. Чтобы поддерживать или бороться съ ними, нужно прежде произвести имъ нравственную оцѣнку: сказать—хороши илп дурны они.

На основаніи такой оцѣнки англійское правительство запретило, напр., въ Индіи одобрявшіеся общественнымъ мнѣніемъ индусов ь обычаи убійства дѣтей и сожженія вдовъ, и допустило вторичный выходъ замужъ вдовъ, не одобрявшійся мѣстнымъ обычаемъ, а также поддерживаетъ права на наслѣдство принявшихъ христіанство лицъ, которыя лишались его по обычаю, какъ отступники отъ вѣры отцовъ (ср. Sidgwick, The elements of politics, 207).

Столь же неизбѣжнымъ является и судъ индивида надъ обы­чаями. Судить обычаи значитъ судить образъ дѣйствія другихъ. А это—самое главное занятіе человѣка. Только ведется оно не всегда разумнымъ и нравственно достойнымъ образомъ. Я исключилъ тѣ обычаи, которые получили уже легальную санкцію. Остаются тѣ, ко­торые носятъ соціальный характеръ. Это очень широкая область. Языкъ, религіозныя вѣрованія и вообще нравы могутъ быть подведены подъ

понятіе обычая. Обычаи устанавливаетъ и поддерживаетъ извѣстный способъ выраженія нашихъ мыслен, т. *е. опредѣляетъ характеръ язы­ка и правила его грамматики и словоупотребленія. Обычай поддер­живаетъ извѣстную систему вѣрованій, чаяній и взглядовъ на на­стоящую жизнь. Обычаіі опредѣляетъ и поддерживаетъ извѣстный кодексъ общественной морали, законы приличія, чести, нашъ ко­стюмъ, наше домашнее устройство, времяпрепровожденіе, направленіе нашей интеллектуальной дѣятельности, и множество другихъ вепхеп, изъ которыхъ слагаются жизнь и культура. Своеобразность Китая или Индіи зависитъ въ большей мѣрѣ отъ обычая, чѣмъ отъ зако­новъ. Мы одѣваемся и ѣдимъ не по-китайски не столько на основа­ніи закона, сколько на основаніи обычая- Разумѣется, въ силу тѣ­сной связи политической жизни съ религіозными вѣрованіями, нра­вами и тѣмъ или инымъ національнымъ языкомъ, законодательство не можетъ безразлично относиться къ этимъ сторонамъ жизни. То или иное отношеніе къ нимъ, въ большей или меньшей мѣрѣ, отра­жается на нашемъ отношеніи къ законодательству»

Критическое отношеніе къ обычаю предписывается намъ разу­момъ, нравственнымъ чувствомъ и религіей. Слова апостола: испы- туйте все и лучшаго держитесь, означаютъ необходимость разборчи­ваго отношенія къ окружающей жизни. Есть хорошее и дурное въ средѣ, въ которой живемъ мы. Наша нравственная обязанность со­стоитъ въ томъ, чтобы оказывать поддержку хорошему и бороться съ дурнымъ. А это требуетъ нравственной оцѣнки явленій среды.— Въ силу своей нравственной природы и разумности каждый человѣкъ относится критически къ окружающей жизни, какъ тотъ, кто слѣ­дуетъ ей, такъ и тоть, кто противодѣйствуетъ. Но, въ силу неоди­наковой разумности и неодинаковой нравственной силы, не всѣяла- ди одинаково опредѣляютъ цѣнность окружающихъ ихъ фактовъ. Разумное и хорошее для мудреца является глупымъ, а иногда и дур­нымъ, съ точки зрѣнія толпы; разумное для толпы—неразумнымъ для мудрена.

Намъ нуженъ, поэтому, не призывъ къ суду надъ обычаями и законами, а призывъ къ разумному и нравственно достойному суду. Такой судъ обращается въ судъ надъ нашими собственными позна­ніями и нравственными силами. Необходимость реформы обычаевъ и законовъ обращается въ необходимость реформы нашей внутренней жизни, въ необходимость начать новую, лучшую жизнь. Нужно бу­дить болѣе сознательное отношеніе людей къ самимъ себѣ и память о нравственныхъ обязанностяхъ къ другимъ. Нравственная оцѣнка обычаевъ обращается въ нравственную оцѣнку нашего собственнаго поведенія»

Посмотрите, какъ ведетъ и вела себя ученая и ученая. Только немногіе отдаютъ поведеніи: сознательно относятся къ нему, извѣстнымъ образомъ также критически, глубока

въ прошломъ толпа, не- себѣ отчетъ въ своемъ Волынипство дѣП ствуетъ но критика его крайне не

: оно дѣйствуетъ и судитъ опредѣленно потому, что такъ лѣп­или шіхъ какъ дѣйствовали и судили или извѣстный

ствуютъ другіе. Дѣйствовать и судить правильно значитъ дѣйствовать и судить по обычаю: такъ, предки, и какъ вообще поступаетъ теперь народъ классъ. Нѣтъ сомнѣнія,

что иногдатакой образъ дѣйствій является сомнѣнія, что какъ въ нрав- Она создает ь

самымъ разумнымъ и нравственно достойнымъ. Нѣтъ такая стадность нужна въ извѣстной мѣрѣ и полезна, ственномъ, такъ и въ интеллектуальномъ отношеніи, нѣкоторый порядокъ, нужный интеллектуальной жизни, опасности для человѣчества.

какъ для нравственной, такъ и для Но, въ этой стадности кроются и большія

„Въ нашей природѣ (Fowler, Logic, II, 295, 296) лежитъ ин­стинктъ слѣдовать разъ указанной немногими передовыми людьми дорогѣ. Мы—существа стадныя, въ нравственномъ, какъ и въ физи­ческомъ смыслѣ, и мы привязаны къ рутинѣ, потому что всегда легче слѣдовать мнѣніямъ другихъ, чѣмъ мыслить и составлять сужденія самимъ. Такъ половина міра живетъ, какъ нищіе, .мнѣніями другихъ. Чѣмъ, какъ не этимъ, объяснить то, что нелѣпая система Галена прожила болѣе 13 столѣтій и дала универсальные законы медицины для Европы, Африки и части Азіи? Что, какъ не власть авторитета, могло внушить общую вѣру въ нѣкоторыя средства (the sooty wa­shings о£ resin), какъ въ универсальное лекарство? Что, какъ не слѣ­пая привязанность къ авторитету, или непреодолимая преданность установленному обычаю и рутинѣ, могло такъ долго сохранить отъ забвенія нелѣпыя лекарства, изобиловавшія въ нашихъ старыхъ фар- макопеяхъ?... Та же самая преданность авторитету, которая побу­ждаетъ насъ упорно удерживать привычное средство, часто проти­вится съ жестокостью введенію новой практики_jесли ее не поддер­живаетъ авторитетъ еще большаго вѣса и значенія^...

Вездѣ и во всемъ мы должны дѣйствовать, какъ разумныя су­щества. Даже религія, въ дѣлахъ вѣры, предписываетъ пользованіе разумомъ. Не только среди безграмотной толпы, но и среди ученыхъ возникаютъ иногда обычаи, ничего общаго съ разумомъ не имѣющіе. Долго держалось, напр., по обычаю мнѣніе, будто съ пользою можно изучать только индо-европейскіе языки. Русская грамматика списы­валась съ латинской. Научная терминологія образовывалась путемъ нелѣпыхъ переводовъ съ иностранныхъ языковъ,—очень часто нѣмец­каго. Въ юриспруденціи возникали теченія, загромождавшія умъ без-

піодными упражненіями въ формально-логическихъ тонкое іяхъ и уничтожавшія возможность живого, свободнаго и полезнаго изслѣ­дованія *)• Возникаютъ привычки искать мудрости только въ опредѣ­ленномъ колодцѣ, напр., у нѣмцевъ, съ пренебреженіемъ ко всѣчьи всему другому. Возникаетъ привязанность къ нѣсколькимъ авторите­тамъ второй руки, съ пренебреженіемъ авторитетовъ болѣе вѣскихъ. Некритическое отношеніе къ этимъ авторитетамъ поддерживается своего рода _ntabu^tt. Обычныя нарушенія родного языка возводятся на степень закона этого языка и научноп терминологіи. Цѣнность литературы обсуждается не по ея содержанію и значенію выражен­ныхъ въ ней мыслей, а лишь по соотвѣтствію ея извѣстной внѣшней формѣ. Теряется способность опредѣлить относительное значеніе раз­личныхъ идей. Узкая и ограниченная подготовка считается условіемъ глубины мысли, вопреки свидѣтельству опыта, всегда показывавшему, что самыя глубокія и прочныя идеи высказывались самыми широкими умами. Возникаетъ и поддерживается обычаемъ полное непониманіе жизни и мышленія родного народа, и полное невѣжество по отно­шенію къ твореніямъ величайшихъ мыслителей. Общее измельчаніе создаетъ почву для нелѣпѣйшихъ ученій, быстро овладѣвающихъ мы- шлешемь толпы, горящихъ подобно соломенному огню, и потомъ га­снущихъ, оставляя послѣдствія опьяненія.

Такимъ образомъ, въ образованномъ, какъ и въ необразован­номъ, обществѣ могутъ развиться обычаи, которые ^требуютъ борьбы съ ними, а, слѣдовательно, и предварительной нравственной оцѣнки. Но, оцѣнка эта должна быть разумною, т. е. требовать отъ насъ об­ширныхъ знаній: одной спеціализаціи для этого мало. Во-вторыхъ, эта оцѣнка требуетъ отъ насъ иногда самопожертвованія: нужно взять на себя odium той толпы, которая держится своей „бумажной системы" и очень склонна принимать поправки насмѣшками или кол­костями (ср. Kant, Met. der Sitt., стр. X).

Одной врожденной человѣку склонности судить другихъ недо­статочно. Чтобы произнести правильный приговоръ, отрицательный или положительный, нужны знанія. Схоластикъ, считавшій, что про­стой подсчетъ чужихъ мнѣній, безусловное поклоненіе нѣкоторымъ маленькимъ (а въ его глазахъ—безусловнымъ) авторитетамъ, исклю­ченіе всякой оригинальности въ мышленіи, бездушіе, безвкусіе и пу-

*>Такова была схоластика (ср. Залѣскш. Ист. фил. пр., 138, 162), пере­жившая свое время и сохранившаяся въ твореніяхъ нѣмецкой юриспруденціи (ср. Ihermg, Scherz und Ernst in der Jurisprudent). Здѣсь вы находите тѣ же divisiones и subdivisiones, то же упражненіе въ никому не нужныхъ построеніяхъ, то же господство апріорно-формальнаго надъ существомъ дѣла. Если свести ихъ „языкъ боговъ* къ простому языку смертныхъ, вы увидите лишь страшное пустословіе.

стой формализмъ,—составляютъ полезное и разумное дѣло, дѣлалъ положительную, одобрительную оцѣнку своей п своихъ единомыш­ленниковъ дѣятельности,—какъ и тѣ современные нѣмецкіе юристы, которые, по словамъ Іеринга (Scherz und Ernst.,.), занимаются по­стройкой плуга, которымъ нельзя пахать, и часовъ, которые не мо­гутъ идти. Такая оцѣнка не имѣла бы возможности возникнуть, если бы она не находила себѣ благопріятной почвы въ поразительной ску­дости знаній. Исправленіе заблужденій требуетъ не только расшире­нія и углубленія нашихъ знаній, но и большой нравственной силы. Людп иногда изъ одного самолюбія держатся крѣпко разъ принятыхъ мнѣній и не покидаютъ ихъ, не смотря на очевидную нелѣпость (Fowler, Logic, II, 285). Вотъ почему и Іерингъ, указывая на пусто­ту работъ многихъ своихъ современниковъ и на живучесть схола­стики въ нихъ[§§§§]), ждалъ себѣ „больше крапивы, чѣмъ лавровыхъ вѣнковъ⁴⁴. „Гдѣ много мудрости, говорится еше у Соломона (der Prediger Salomo, гл. і, ст. і8), тамъ много печалей; и кто много дол­женъ учиться, тотъ долженъ много страдать⁴⁴.

Не всѣ, конечно, обычаи, какъ и не всѣ законы, имѣютъ оди­наковое значеніе въ жизни. Не всегда, поэтому, нравственная отвѣт­ственность, принимаемая намивъролп судей, одинакова. Сказать, что новый модный сапогъ неудобенъ или неизященъ, или что законъ сдѣлалъ существенныя ошибки при регулированіи договора подряда, значитъ сказать нѣчто такое, отъ чего не можетъ произойти какихъ- либо серьёзныхъ послѣдствій. Но, отвѣтственность наша возрастаетъ до высшей степени, когда затрагиваются, напр., вѣрованія, прими­ряющія съ тяжелою жизнью однихъ, пли сдерживающія нравствен­ную распущенность другихъ; или—когда нашими сужденіями подры­ваются привычки, на сохраненіи которыхъ покоится цѣлость и крѣ­пость государства. Однихъ толкаетъ на сохраненіе извѣстнаго обыч­наго образа дѣйствій слѣпое чувство, другихъ—слѣпое же подчиненіе авторитету, третьихъ—разсудокъ (ср. Ladd, Philos, ofcond., 130—132). Разъ у насъ проснулось критическое отношеніе къ подобнымъ обы­чаямъ, мы должны помнить всю тяжесть нравственной отвѣтственно- ст,которую принимаемъ мы на себя въ роли ихъ сулей, за послѣд- ствія нашихъ сужденій. Въ подобныхъ случаяхъ нужно всегда имѣть въ виду древнее, столь парадоксально звучащее, но полное глубочай­шаго смысла, выраженіе: „не судите, да не судимы будете". Въ силу

своей нравственной природы мы, конечно, не можемъ воздержаться отъ суда. Но, каждый изъ насъ, какъ разумное существо, долженъ сознавать всю трудность сужденія безъ достаточныхъ знаній того, что подлежитъ нашему сужденію, а потому поступитъ мудро и нравственно достойнымъ образомъ, если отложитъсвое сужденіе до того времени, когда у него больше будетъ знаній. Вотъ почему такъ осторожно слѣдуетъ относиться къ призывамъ произвести нравственный судъ надъ законодательствомъ подъ формою „возрожденія" нѣкоторыхъ доктринъ. Есть вещи въ обычаяхъ и законодательствѣ, которыя дол­жны быть святынею для насъ, какъ гражданъ,—вещи, нравственны!! судъ надъ которыми не подъ силу каждому. Есть интересы столь вы­сокой практической важности, что даже такой теоретикъ, какъ Кантъ, признавалъ ихъ первенство надъ наукой [*****]).

„Судить?!"................................... но, „судьи кто?“.—Къ сожалѣнію, мы всегда

судимъ и судили о вещахъ, которыхъ мы не понимаемъ.—Обязанные судить, мы всегда должны бояться брать на себя роль той толпы, которая осудила Сократа на смерть, чтобы раскаяться завтра, воздви­гнуть ему бронзовую статую и посвятить его памяти храмъ [†††††]).