О научной терминологіи.

„Сказать, что мы мыслимъ при ио сред­ств fe понятій значитъ только непрямо и не­ясно сказать, что мы мыслимъ при помощи общихъ терминов ь“. Д. С, Милль (Exami­nation,. 387)

„Не важно, какого взгляда на языкъ мы будемъ держаться; во всякомъ случаѣ тѣ­сная связь его съ мыслью не можетъ подле­жать сомнѣнію “ (М.

...«Такъ и языкъ, небольшой членъ, но много дѣлаетъ» (Посланіе Іакова, гл. Ш, 5).

Leaning on his elbow, in an attitude of profound and solemn meditation, < What a mul­titude of things there are» (exclaimed the dancing-master Marcel) «in a minuet!» - May we now add?—and in a law. 36)∙

Юристъ, какъ юристъ, ие обязанъ, конечно, быть филологомъ. Но, если мыслить, какъ говорилъ и Кантъ (Anthropologie, § 56), значитъ говорить съ самимъ собою, и если, не умѣя выражать точно своихъ понятіи, мы не можемъ сдѣлаться понятными ни себѣ са­мимъ, ни другимъ,'—очевидно,, что вопросъ о языкѣ науки, о ея тер­минахъ, становится первостепеннымъ. Не рѣшивъ этого вопроса, мы не можемъ сдѣлать ни одного надежнаго шага вь какой-либо отра­сли философіи. Если мм мыслимъ словами, мы должны подобрать под­ходящія слова.

„Стекло, черезъ которое тускло видимъ мы, это языкъ... Мы никогда не можемъ обойтись безъ синихъ очковъ языка, и наша мысль всегда должна оставаться феноменальною, т. е. одѣтою въ слова... Знать, что мы носимъ такія очки уже значитъ что-нибудь; принимать во вниманіе ихъ цвѣтъ и ихъ вогнутости и выпуклости— еще лучше; а пытаться отъ времени до времени удалять пыль и грязь, падающую и собирающуюся на нашихъ очкахъ—лучше всего; и это- то я и старался сдѣлать самъ, и совѣтовалъ дѣлать моимъ друзьямъ®» (М. Muller, The Science of Thought, 548, 549).

рактеръ.

На такихъ колебаніяхъ можно построить много софизмовъ [§§§§§§§§§§§]), но основы для знанія мы не пріобрѣтемъ. Такая колеблющаяся терми­нологія не поможетъ намъ подвинуться ни на одинъ шагъ: никто насъ не пойметъ, сами мы не поймемъ самихъ себя, и будемъ лишь сражаться съ собственными нашими мыслями и топтаться на одномъ мѣстѣ.—Устраните элементъ неизмѣнности (въ извѣстныхъ грани­цахъ) въ нашихъ понятіяхъ, сдѣлайте такъ, чтобы съ даннымъ тер­миномъ связывалось въ нашемъ мышленіи одинъ разъ одно, другой разъ иное представленіе, и вы уничтожите самую возможность науч­наго мышленія (Ср. Fowler, bogie, ∏, 29). Только достаточная опре­дѣленность понятія (alias термина) можетъ дать ему право быть при­нимаемымъ основою научныхъ построеній. При неопредѣленности тер­мина мы не знаемъ, что онъ долженъ включать въ себѣ, и что ис­ключать.

Очевидно также, что точное пониманіе явленій и сообщеніе о нихъ, въ общихъ предложеніяхъ, достовѣрныхъ и несомнѣнныхъ ис­тинъ (что составляетъ конечную задачу науки) требуетъ отъ науч­наго языка большей точности и устойчивости, чѣмъ отъ языка, ко­торымъ мы пользуемся въ обыкновенныхъ дѣлахъ повседневной жизни, въ мелкихъ обыденныхъ ея заботахъ и разговорахъ.

Нс вдаваясь в'ь данномъ мѣстѣ вьобсужденіе вопроса о томъ, напыи пли не нашли юристы свое основное понятіе, мы, на осно­ваніи сказаннаго, можемъ признать терминъ „право^£ь мало годнымъ для научныхъ цѣлей. Только въ одномъ пунктѣ (да и то невѣрной ь, какъ мы увидимъ къ концу) и согласны континентальные юристы. Это именно вь томъ, что „право есть великое явленіеНо, если вы спросите ’ ихъ. что это за явленіе, никто вамъ не дастъ отвѣта, ко­торый бы, по строгомъ анализѣ, не побивал ь самого себя; да, кромѣ тою. отвѣты эти побиваютъ другъ друга.

„Юристы все еще ищутъ опредѣленіе своему понятію правдѣ—- это ироническое слово Канта не устарѣло до сихъ норь. (Stanimler, Wιrtschaft und Redit, 492).

.,Кь сожалѣнію, даже о приблизительномъ совпаденіи представ­леніи о правѣ между юристами не можеть быть рѣчи. Напротивъ, понятіе права теперь колеблется еще болѣе, чѣмъ когда бы то ни было; неустойчивость и неувѣренность еще, если это возможно, уве­личиваются. Если присмотрѣться ближе кь литературL, то замѣтимь здѣсь лишь неувѣренныя попытки, движеніе ощупью и наугад ь_? уста­новленіе лишь провизорныхъ опредѣленіи безъ послѣдующаго обосно­ванія, чаще же всего смущенный обходъ проблемы и отсутствіе вся­каго опредѣленія права вь тѣхъ случаяхъ, гдѣ безъ такового обой­тись нельзя*', Bergbohm, Iurιspπιdenz und Rcchtsphilosophie, I, 18921., стр.

Нѣгь нужды увеличивать цитаты въ доказательство положенія, общеизвѣстнаго всѣмъ спеціалистамъ. Когда юристы начинаютъ гово­рить о „правѣ", мы не имѣемъ возможности знать, о чемь думаютъ они, о какомъ предметѣ идетъ рѣчь. Недостатокъ общихъ точныхъ представ л emit порождаетъ научную анархію. Безконечные споры ни къ чему не приводятъ, да и не могутъ привести при такихъ усло­віяхъ. Прочнаго остается въ ихъ доктринахъ лишь положительный матеріалъ законовъ, судебныхъ рѣшеній, административныхъ распоря­женій, обычаев ь и т. и., но—безъ всякаго общаго освѣщенія. Фа­кел ь ихъ доктринъ о „нравѣ" въ концѣ концовъ оказывается ил­люзіею, и такъ же мало даеть свѣту, какъ огурецъ—солнечныхъ лучей.

Если терминъ возбуждаетъ въ умѣ одного одну, въ умѣ другого —другую идею, онъ не можетъ внести ясности въ науку, создавае­мую процессомъ мышленія многихъ людей. Ясность термина тѣсно, слѣдовательно, связана съ его опредѣленностью и его общепризнан­ностью. Это качество научнаго термина имѣетъ огромное значеніе там ь, гдѣ дѣло идетъ о ветлахъ, о которыхъ должно думать цѣлое обще­ство. Сюда относятся основные вопросы нравственно-политической

жизни, о которыхъ приходится думать каждому человѣку, какъ су- щесіву нравственному и политпческОхМу.

Естественной, необходимой связи между словомъ и извѣстной идеей нѣтъ: говорящая извѣстнымъ языкомъ группа люден, въ из­вѣстномъ смыслѣ, условно связываетъ съ той или иной идеей такое, а не иное слово (одни Tisch, другіе table, третьи—столъ). „Нѣтъ человѣческой идеи, которая была бы необходимо закрѣпощена (infe- odee) за извѣстнымъ звукомъ, ни звука нашего голоса, который оз­началъ бы фатально опредѣленную идею"(Benloew, op. c., n8). „Нѣть таинственной связи между аппаратомъ мысли и аппаратомъ артикуляціи"(Whitney, La vie du langage, 240).

Если вмѣсто наблюденія надъ такимъ словоупотребленіемъ и подчиненія ему, мы станемъ изобрѣтать термины для понятій, ко­торыя имѣются уже въ публикѣ, какъ въ нашемъ случаѣ, мы попа­демъ на ложную дорогу.

Насъ будутъ, съ одной стороны, не понимать, хотя бы рѣчь шла въ сущности объ очень простыхъ вещахъ, а съ другой стороны —мы будемъ путаться въ собственныхъ своихъ мысляхъ, такъ какъ никто не можетъ уклониться отъ вліянія обычнаго словоупотребле­нія того языка, на которомъ онъ говоритъ и съ помощью котораго онъ мыслитъ.

Вообще слѣдуетъ избѣгать условнаго (конвенціональнаго) язы­ка: символическіе знаки замѣняютъ и скрываютъ (disguise) отъ насъ вещи, какими онѣ являются сами по себѣ (Ср. Whewell, Nov. Orga­non Renov., стр. ι66, изд. 1858). Truth by her own simplicity is known, τ. e. истину узнаютъ по ея простотѣ. (Herrick, Truth and Falsehood). Символическій, или сильно уклоняющійся отъ обычнаго, языкъ можетъ быть полезенъ въ нѣкоторыхъ отрасляхъ знанія, но лишь какъ дальнѣйшій шагъ (an ulterior step): начинать съ него нельзя *).

♦) Странный языкъ современной юриспруденціи сразу повергаетъ присту­пающаго къ ея изученію въ крайнее смѣшеніе и, повидимому, совершенно ли­шаетъ его способности стать твердою ногою въ сферѣ основныхъ понятій и ос­новныхъ вопросовъ юриспруденціи. Это бросается въ глаза и людямъ не занима­ющимся спеціально юриспруденціей. Человѣкъ, это государственное существо по преимуществу,—государственное въ большей мѣрѣ, чѣмъ пчела, по увѣренію

Мы не должны ломать обычнаго словоупотребленія.

„Хотя мы наблюдаемъ въ языкѣ постоянную перемѣну пл, смыслѣ образованія новыхъ словъ, измѣненія смысла прежних'!», грамматическихъ измѣненіи, и т. д.)_? производить ее пли мѣшать ей не во власти (отдѣльнаго) человѣка. Измѣнять законы языка пли изобрѣтать новыя слова (измѣнять значеніе старыхъ) но нашему произволу—все равно, что думать объ измѣненіи законовъ, управля­ющихъ циркуляціей) нашей крови, пли прибавить одинъ дюймъ къ нашему росту. Какъ человѣкъ является царемъ творенія лишь по­стольку, поскольку онъ знаетъ законы его и подчиняется имъ,— поэтъ или философъ становятся господами языка (les 1-0is du lan­gage) лишь тогда, когда они знаютъ законы и также подчиняются имъ(М. Muller, La science du langage, 44).

Это согласіе съ духомъ языка необыкновенно важно*

Аристотеля; и безъ всякаго сомнѣнія болѣе разумное, чѣмь всѣ другія живыя существа, оказывается какъ будто не въ состояніи разобраться въ основныхъ этико-юридическихъ понятіяхъ. Даже общая литература подмѣтила это. При­веду въ извлеченіи отрывокъ изъ романа „Студенты'* Гарина (Русское Богат­ство, 1895 г., кн, >, стр. 190—193; существ, отдѣляй. изд.) ....Карташевъ ра­стерянно сѣвъ, началъ читать программу. „Право въ объективномъ смыслѣ..,, право въ субъективномъ смыслѣ. .. .читалъ онъ....

Не смотря на кажущуюся простоту вопроса студентъ не можеть отвѣчать по этому билету.

— Все остальное я могу сразу отвѣчать, заявляетъ онъ профессору.

Профессоръ совсѣмъ огорчился: что-то закипѣло въ ею душѣ; онъ точно хотѣлъ или встать, чтобы уйти, или хотѣлось ему крикнуть всѣмъ этимъ Кар­ташевымъ, которые нагло лѣзутъ неподготовленные, неразвитые, изолгавшіеся и изовравшіеся, что они унижаютъ университетъ, что alma mater не полицейское управленіе, гдѣ выдаютъ паспорта на жизнь. Но профессоръ только стиснулъ зубы и нѣсколько мгновеній въ упоръ смотрѣлъ на Карташева....

— Изучая право,—съ спокойнымъ бѣшенствомъ (sic) заговорилъ онъ, — вы отказываетесь отъ опредѣленія этого права: могу ли я признать ваше знаніе удовлетворительнымъ?

Профессоръ позволяетъ студенту взять новый билет ь. Студентъ, согласно своему обѣщанію, отвѣчаетъ дѣйствительно, яе обдумывая.

Послѣ этого профессоръ желаетъ предложить ему еще три вопроса. Пер­вый изъ лихъ гласилъ:

— Что такое право въ объективномъ смыслѣ?

Затѣмъ слѣдовалъ другой вопросъ:

— Что такое право въ субъективномъ смыслѣ?

На оба вопроса отвѣта не послѣдовало. „Что такое право въ объектив­номъ смыслѣ? “ загремѣлъ профессоръ на всю аудиторію.

Идеи, связываемыя въ публикѣ со словомъRecht, должны быть подмѣчены и всегда имѣться въ виду. Никто не имѣетъ власти за­ставить людей соединять съ нимъ только одно или два опредѣлен­ныхъ значенія („субъективный смыслъ" и „объективный смыслъ"). Даже самихъ себя мы не можемъ заставить сдѣлать это. Мы всегда наблюдаемъ, какъ, напр., нѣменкій ученый, выражая намѣреніе упо­треблять это слово только въ двухъ смыслахъ, подпадаетъ вліянію установившагося многосмысленнаго словоупотребленія, и, самъ не замѣчая этого, вопреки первоначальному намѣренію, вноситъ идеи справедливости или нравственныхъ требованій танъ, гдѣ стоитъ у него слово Recht.

Примѣромъ этого можетъ служить стереотипная фраза при опредѣленіи задачъ философіи. Задача эта состоятъ въ томъ-де, чтобы оцѣнить дѣйствующее право (das geltende Recht) съ точки зрѣнія идеи права (Rechtsidee) пли привести его въ гармонію съ по­слѣдней (wie es, das geltende Recht, mit der Rechtsidee selbst mehr und mehr in Einklang zu. bringen sei). Можетъ ли имѣть подобная фраза (привести право въ согласіе съ идеею права) какой-нибудь

-- Довольно!!—Онъ схватилъ карандашъ и сильнымъ взмахомъ поставилъ единицу передъ фамиліей Карташева. Не два, а единицу: толстую, громадную, уродливую.

Студентъ былъ совсѣмъ не бездарный. И никогда, конечно, не приходило въ голову этому профессору, что эта единица и ея послѣдствія были результа­томъ величаіішаго и печальнѣйшаго недоразумѣнія, нравственная отвѣтственность за которое ложится на него.

Слово „право" взято изъ общаго языка и, безъ сомнѣнія, извѣстно вся­кому гимназисту. Основныя идеи, на которыхъ покоится юриспруденція, также извѣстны всякому человѣку, какъ государственному существу. Научившись упот­реблять слово „право", человѣкъ знаетъ уже основы юриспруденціи, какъ „нау­чившись говорить о лунѣ и звѣздахъ, ребенокъ знаетъ уже систему астрономіи Птоломея® (L. Stephen, op. с., іоб). То, что скрыто подъ словами „объектъ" и „субъектъ", и производными „объективный" и „субъективный", также извѣ­стно всякому человѣку, такъ какъ, говоритъ Leslie Stephen (The science of ethics, іоб), „мы метафизики въ колыбели, и различаемъ объектъ и субъектъ способами, внушенными намъ нашими няньками". И, однако, „объективное" и „субъектив­ное⁴'’ „право" оказываются намъ непонятными. ■—-Интереснѣйшая задача для пси­хологіи рѣчи и мышленія; задача, показывающая вредъ, возникающій оттого, что корни книжной учености лежатъ не въ народной почвѣ. И наука и обще­ство теряютъ при этомъ. — Студентъ не отвѣтилъ, не потому что онъ былъ глупъ, а потому Что онъ былъ уменъ. Хотя ни онъ, ни профессоръ не знали, „гдѣ зарыта собака". Melius nesciendo scitur. Есть вопросы, на которые пустой и не­далекій человѣкъ всегда найдетъ отвѣтъ, а мудрецъ не сдѣлаетъ этого. Путемъ языка мы вводимъ иногда предательское лжемудрствованіе (some insidious sophi­stry), изъ котораго потомъ очень трудно выпутаться. Можно составить выспрен­нюю и торжественную терминологію, но.............................................................................. не имѣющую никакого прямого

смысла.

смыслъ, если мы не свяжемъ съ этою ,,идеею права" идею справед­ливости или вообще нравственныхъ требованій?

Или, наир., опредѣленіе „естественнаго права“ (Naturrccht, Vernunftrecht, philosophisches Recht)—это положенія, о которыхъ пу­темъ размышленія найдено, что они соотвѣтствуютъ „идеѣ права"(die durch Nachdcnken ais der Rechtsidee entsprcchend gefundenen Satze). Очевидно, что, если бы мы строго держались опредѣленныхъ двухъ смысловъ (субъективнаго и объективнаго) нрава, подобная фраза была бы невозможной. Если право—нормы, гарантированныя госу­дарствомъ, проще сказать—правила, изложенныя обыкновенно въ ко­дексахъ, то положеніями, „соотвѣтствующими идеѣ права[************]⁴, будутъ положенія, соотвѣтствующія законамъ при правильномъ пхъ толко­ваніи. Смыслъ эта фраза получаетъ лишь тогда, когда мы отбросимъ „научные" два смысла и пустимся въ безбрежное море значеній, связываемыхъ со словомъ право въ обычномъ языкѣ „профановъ".

Или (у Штаммлера и другихъ) такая мысль: право нельзя счи­тать порожденіемъ государства, такъ какъ самое государство мы не можемъ мыслить безъ идеи права, какъ чего-то предшествующаго.

Если право считать совокупностью принудительныхъ нормъ *), очевидно, фраза эта содержитъ неправильную мысль. Безъ государ­ства такое право немыслимо. Наоборотъ, если мы подъ правомъ бу­демъ разумѣть справедливость и другія нравственныя требованія и нормы, фраза получаетъ смыслъ. Производящею силою по отношенію къ законамъ является государство. Производящею силою по отноше­нію къ самому государству является чувство справедливости: justitia est fundamentum regnorum. Мысль правильная и понятная, хотя и не составляющая собою какого-либо новаго откровенія.

И подобныя фразы стоятъ часто на ряду съфразой „Recht"есть der Ausdruck des Staatswiliens, т. e. выраженіе воли государства. Значитъ, наличность его, права, предполагаетъ существованіе госу­дарства и его воли.

Я всегда наблюдалъ эту шаткость словоупотребленія, какъ въ сочиненіяхъ, такъ и въ устной рѣчи (лекціяхъ), даже признаваемыхъ первоклассными юристовъ [††††††††††††]).

Выборъ тсрдшіа изъ существующей сокровищницы языка есть дѣло искусства, н работа эта уже сдѣлана" для насъ. Онъ долженъ быть такимъ, чтобы большинство говорящей даннымъ языкомъ пуб­лики связывало съ ніімъ приблизительно ту идею, которую мы хо­тимъ выразить. Если мы не будемъ изучать языка большой публики, свысока относясь къ „профанамъ", мы рискуемъ создать learned Gib­berish, Iuristen-Deutsch, мнимо-ученую- тарабарщину, которая будетъ мѣшать намъ же самимъ, такъ какъ мы принадлежимъ къ извѣ­стному обществу и не можемъ оторваться отъ его языка. Доказа­тельство въ указанныхъ мною самотюбпваніяхъ юристовъ. Дакъ ни прочно повидимому ассимилированы тѣ новыя идеи, которыя пріоб­рѣтаетъ каждый юристъ проходя римско-нѣмецкую школу, еще проч­нѣе на дѣлѣ оказываются тѣ старыя идеи, которыя впитаны чело­вѣкомъ съ дѣтства, при постепенномъ усвоеніи материнскаго языка. Эти идеи не исчезаютъ и по окончаніи школы; не исчезаютъ, хотя и не замѣчаются всѣми. Дакъ далеко, повидимому, ни ушли обра­зованные юристы отъ народныхъ воззрѣній, въ глубинѣ ихъ душъ лежатъ часто несознанными народныя представленія,- впитанныя съ молокомъ матери и сказками няньки. Они ждутъ только благопрі­ятной минуты (мпнѵты забвенія о своей учености или якобы-ѵче- ностп), чтобы воскреснуть и овладѣть человѣкомъ снова. 5^гченый юристъ забываетъ собственныя свои „научныя опредѣленія⁴⁴ права, и начинаетъ говорить общепонятнымъ, общеупотребительнымъ (и—на дѣлѣ—болѣе правильнымъ и научнымъ) языкомъ—языкомъ своего народа,

Такъ въ песчастьнклп въ отчаяніи п страхѣ передъ тайною смерти сле­таютъ у многихъ „истовъ “ одна за другой горделивыя мысли приз­рачныхъ знаніи и „убѣжденій*⁴, и хвастливый отрпцатсльи порицатель народныхъ „суевѣрій“ посылаетъ за бонзой пли знахаремъ.—Подъ покро­вомъ ученаго лоска лежитъ у каждаго (нс исключая и ученаго юриста, и меня пли Васъ, чліатель) прочный, часа о несознательный, фундаментъ, сложенный камень за камнемъ цѣлымъ рядомъ предшествующихъ поко­лѣній. Не даромъ они жили! II дорого платится тотъ, кто презрительно относится къ ихъ духовной работѣ, результаты которой осѣли въ языкѣ.

Есть слова, начальное значеніе которыхъ является болѣе пра­вильнымъ и естественнымъ, чѣмъ то, которое они получаютъ въ ру­кахъ позднѣйшихъ ученыхъ (М. Muller, The S. of T., 95).

„Каждый человѣкъ, даже самый свободный мыслитель, является рабомъ по отношенію къ языку, въ которомъ онъ былъ воспитанъ. Онъ можетъ прорвать нѣкоторыя изъ его сѣтей, по никогда всѣхъ*... (М. Muller, The S. of. T., 278).

Мы не должны страдать самомнѣніемъ и полагать, что внѣ насъ нѣтъ источниковъ мудрости. Въ частности мы должны внимательнѣе относиться къ накопленному въ языкѣ опыту и знаніямъ цѣлаго на-

*.< U

рода. Относиться критически къ нимъ мы должны непремѣнно, но относиться отрицательно а priori не значитъ относиться критически. „Слова и ихъ понятія воплощаютъ историческій результатъ всего знанія, накопленнаго человѣческой расой вѣками честнаго труда* (М. Muller, The S. of. T., 596). Нравственная и гражданская философія (philosophia moralis et civilis, по терминологіи Бэкона, Nov. Org, 1. 80, которой часто пользуется и Laviosa въ своей La tilosofιa scienti- fica del diπtto, 1897_i Torino), въ область которой входятъ и основныя понятія, которыми оперируетъ юриспруденція, имѣетъ своей задачей! не столько изслѣдованіе новой территоріи, сколько опредѣленіе ста­рой. Факты и силы, которые должны быть объяснены ею, знакомы всему человѣчеству. Явленія, которыя должна она привести въ но- рядокъ, суть явленія нашего повседневнаго опыта, и съ самаго на­чала находили себѣ воплощеніе въ языкѣ. Факты, которые подле­жатъ ея обсужденію, не суть новые факты, ждущіе своего открытія, а когда они открыты,—могущіе быть точно опредѣленными. Это тѣ явленія, наиболѣе постоянное и точное выраженіе которыхъ можно найти въ исторіи и современной рѣчи. Этотъ-то общш языкъ и из­мѣряетъ лучше всего ихъ. (Ср. Bascom, An historical interpretation of philosophy, 431). „Сравненіе личной мысли съ общею, принадле­жащею всѣмъ, возможное только посредствомъ рѣчи и пониманія, есть лучшее средство достиженія объективности мысли, т. е. истины*. (Потебня, Мысль и языкъ, 31,32).

„Всякая наука коренится въ наблюденіяхъ и мысляхъ, свой­ственныхъ обыденной жизни"(Потебня, op. c., 49). Эти наблюденія и мысли находятъ себѣ выраженіе въ обыденномъ же языкѣ. „Этотъ языкъ, какъ міросозерцаніе высшей единицы, народа, заслуживаетъ нашего вниманія: это вѣчно повторяющееся усиліе (работа, Arbeit) человѣческаго духа сдѣлать членораздѣльный звукъ выраженіемъ мы­сли"(ibidem, 33,29).

Нужно старательно изучать языкъ своего народа, не выдумывать вычурныхъ выраженій, а говорить такъ, какъ говоритъ народъ, а не какъ подсказываетъ намъ какой-нибудь словарь или желаніе ориги­нальничать*). Мы должны говорить просто (as the common man spe­aks): Если наука или филосос|іія начинаетъ вводить безъ нужды ис­кусственную терминологію, она способствуетъ лишь тому, чтобы от­дѣлить и удалить ученаго человѣка отъ формъ знанія, ждущихъ его объясненій. Создается стѣна между изслѣдованіями и спорами та­кихъ ученыхъ и тѣми знакомыми фактами, которые могутъ служитъ имъ поправкоіі, повѣркой, опорой или иллюстраціей.—стѣна искус­ственная и не такъ скоро и легко перелѣзаемая. Идеи, заключаемыя въ новой фразеологіи, все болѣе и болѣе удаляются отъ обычной дѣятельности мысли окружающаго насъ общества,—дѣятельности, порождающей весь этико-гражданскій порядокъ съ его основными и второстепенными понятіями, и служащей прямымъ объектомъ нашихъ изслѣдованій. „Ошибки системы скрываются въ его терминологіи (vocabulary) и распространяются при ея помощи; и внѣшняя связность словъ все болѣе и болѣе принимается по ошибкѣ за послѣдователь­ность истины (the correspondences of truth). Отраженіе интеллекту­альныхъ отношеній приходится искать въ нашей остроумной пародіи на нихъ. Философія корнями своими лежитъ въ словахъ, и слова питаютъ философію. Слова становятся средствомъ связнаго и бы­страго движенія со стороны знакомыхъ съ ними: этимъ они обманы­ваютъ себя и Вводятъ въ заблужденіе другихъ. Отдаленныя сферы становятся обитаемыми для мысли благодаря новымъ выраженіямъ, становящимся подъ конецъ ихъ туземнымъ населеніемъ**). Философія

*—т- —'—-

*) Въ этомъ случаѣ слѣдуетъ помнить совѣтъ Мартына Лютера. Нужно смо­трѣть не на -букву оригинала и не въ словарь. Совѣта слѣдуетъ искать въ дру­гомъ мѣстѣ: нужно подмѣтить, какъ говоритъ мать въ домѣ, дѣти на уліодѣ, за­урядный человѣкъ на базарѣ. Man darf dabei nicht die Buchstaben des Originals urn Rat fragen, so∏der∏ die Mutter im Hause, die Kinder auf der Gasse, den gemeinen Mann auf dem Ma⅛e, und diesen alien muss man,