§ 4. «Красный террор» против «белого террора»

Град репрессий, который обрушился на «хождение в на­род» с весны 1874 г., не только не подавил движение, но и не запугал его деятелей. «Все эти аресты, — писал 24 декабря 1874 г.

Однако неудача деревенских поселений «Земли и воли» заставила народников вновь (после 1874—1875 гг.) заняться пересмотром тактики. Тогда они объясняли свою неудачу, главным образом, недостатками в организации и способах пропаганды и лишь отчасти репрессиями правительства. Te- перь же (1878—1879 гг.), после того как они устранили оче­видные недостатки в организации и способах пропаганды и все-таки опять потерпели неудачу, было решено, что всему виной — репрессии. А. И. Желябов на процессе первомартов- цев заявил без обиняков, что «хождение в народ» «разбилось исключительно о многочисленные преграды, которые встрети­ло в лице тюрем и ссылок» 24°. Поскольку изжить утопическое представление о крестьянстве как самостоятельной револю­ционной силе, способной на социалистический переворот, народники (именно потому, что они были народниками) не могли при всех разочарованиях в «коммунистических ин­стинктах» мужика, им оставалось заключить, что «дело не в мужике, а в правительстве, — и вся работа была направлена на борьбу с правительством»[291].

K борьбе с правительством толкала народников сама ло­гика жизни. B стране назревала революционная ситуация: в связи с разорительными последствиями русско-турецкой войны 1877—1878 гг. обострились нужда и бедствия трудя­щихся масс, росло число рабочих и крестьянских протестов, участились студенческие волнения, либералы роптали и пре­вращались, по выражению К.

Надо иметь в виду, что аполитизм народников был отна^ сительным. Народники вовсе не отвергали в принципе необ­ходимости политической свободы. Они не понимали ее само­стоятельного значения, не видели за одной ее стороной (той, что она выгодна, прежде всего, буржуазии и не облегчает положения масс) другую сторону (именно ту, что она облег­чает условия борьбы масс за коренное изменение их поло­жения). Поэтому они и целиком основывались на идее соци­альной революции, рассчитывая, что следствием социального освобождения явится «сама собой» («как дым при топке пе- чи») [294] и политическая свобода. Иными словами, народники «не отрицали необходимости политической революции, но растворяли ее в революции социальной» [295].

Объективно борьба народников против основ существую­щего строя всегда, даже в зените аполитизма (1871— 1874 гг.), имела политический характер, ибо, как указывал Г. В. Плеханов, отрицать «всякое вообще государство» в рус­ских условиях значило отрицать именно «нынешнее полицей­ско-сословное государство», царский режим [296]. Больше того. Народники 70-х годов, хотя и «считали всякого рода полити­ческие задачи не более как буржуазными выдумками, на де­ле все-таки занимались (и субъективно. — H. Т.) политиче­ской борьбой, потому что невозможно было не заниматься ею» [297]. Об этом говорят, например, многочисленные прокла­мации тех лет с обличением «безграничного произвола царя» и всего «царского да боярского отродья» [298], пропаганда идей I Интернационала в рабочих кружках [299], знаменитая Казан­ская демонстрация 6 декабря 1876 г. Ho «лишь с того момен­та, когда движение приходит к осознанию задачи демократи­ческих преобразований, как самостоятельной и первооче­редной, можно говорить и о политическом направлении в на­родничестве»[300].

Двоякая причина (характерная для самодержавной и по- лукрепостнической России) втесняла это направление преи­мущественно в форму террора[301]. C одной стороны, полити­ческая отсталость и задавленность масс, так и не подняв­шихся на борьбу вопреки всем стараниям народников (про­пагандистов и агитаторов) поднять их, вынуждала револю­ционное меньшинство к поискам такого (более радикального, чем пропаганда и агитация) средства, которое могло бы ак­тивизировать, возбудить массы. Восстание народа, на кото­рое до тех пор всегда рассчитывали народники, теперь, после неудач «хождения в народ», стало казаться им, по крайней мере, на ряд лет вперед неосуществимым. В. И. Ленин прямо указывал, что тогда, в 1870-е годы, «террор (народников. — H. Т.) был результатом — а также симптомом и спутником — неверия в восстание, отсутствия условий для восстания» [302]. C другой стороны, правительственный террор, поскольку OH мешал революционерам идти «в народ» и губил их собствен­ные силы, постольку заставлял их искать средство (тоже наиболее радикальное) отпора и самозащиты. B самодер­жавной и полукрепостной стране, при полном отсутствии гражданских свобод и крайней неразвитости массового дви­жения, единственным «радикальным» средством, которое могло быть использовано и для отпора правительству и, в меньшей степени, для стимулирующего воздействия на мас­сы, оказывался в руках революционеров именно террор, «красный террор».

Поэтому K- Маркс и Ф. Энгельс, которые внимательно сле­дили за русским революционным движением, отнеслись к тер­рору народников с пониманием и сочувствием, хотя в принци­пе они отвергали террор «как теорию» и «панацею»» [303]. B марте 1879 г. Энгельс писал о России: «Агенты правительства творят там невероятные жестокости. Против таких кровожад­ных зверей нужно защищаться как только возможно, с па^. мощью пороха и пуль. Политическое убийство в России единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя люди для защиты против агентов неслы­ханно деспотического режима» [304].

Сами народники сознавали моральную и политическую предосудительность террора, находя его крайним, вынужден­ным средством. «Террор — ужасная вещь, — говорил С. М. Кравчинский, — есть только одна вещь хуже террора: это — безропотно сносить насилия» [308]. Именно в отпор насилиям царизма идея «красного террора» (главным образом, его ра­дикального выражения — цареубийства) после выстрела Ка­ракозова время от времени увлекала то одних, то других на­родников. B 1869 г. замышляли цареубийство В. И. Кунту- шев и М. П. Троицкий [309]. Перед массовым походом «в народ», в 1872 или 1873 г. «обдумывали проект организации, которая занялась бы цареубийством», С. Ф. Ковалик и И. И. Каблиц [310]. Примерно тогда же приехал в Петербург «с твер­дым намерением убить Александра II» кто-то из южных на­родников, и только противодействие «чайковцев» расстроило этот умысел[311]. B 1875 г. допускала террор с целью «наводить страх на правительство» организация «москвичей» [312]. По­этому когда народники силою обстоятельств, из которых ост­рее всего воздействовал правительственный «белый террор», вынуждены были сосредоточить все свои усилия на борьбе C правительством, они, естественно, повели эту борьбу в фор­ме «красного террора». «Когда человеку, хотящему говорить, зажимают рот, то этим самым развязывают руки», — так объяснил переход от пропаганды к террору Александр Ми­хайлов[313].

Начался этот переход с выстрела Веры Засулич в петер­бургского градоначальника Ф. Ф. Трепова 24 января 1878 г. (Засулич проникла в приемную к Трепову под видом проси­тельницы и в тот миг, когда Трепов, подойдя к ней, осведо­мился, какого рода ее прошение, она выхватила из-под мантильи вместо прошения шестиствольный револьвер и выст­релом в упор тяжело ранила градоначальника). Как извест­но, Засулич мстила Трепову за то, что по его приказу в Доме предварительного заключения был высечен розгами полити­ческий арестант, землеволец Алексей Емельянов (Боголю­бов), который всего только забыл снять шапку перед градо­начальником. To был первый в России случай телесного на­казания политического узника и немудрено, что именио он в обстановке, когда у революционеров под градом правитель­ственных репрессий обозначился крен от пропаганды к тер­рору, повлек за собой первый в 70-е годы террористический акт против властей предержащих. «История с Треповым — новая иллюстрация старой поговорки: «Как аукнется, так и откликнется», — сразу подметил И. С. Тургенев [314].

Выстрел Засулич был воспринят народниками как сигнал и призыв к непосредственной («фактической») борьбе с «под­лым правительством русских башибузуков» [315]. Повсюду раз­лилась волна не просто революционных, а именно террористи­ческих настроений, бил ключом боевой задор [316]. «Мы ликова­ли: начинается», — вспоминал о том времени рабочий-револю­ционер Петр Моисеенко[317].

Действительно, в течение следующих восьми месяцев 1878 г. народники совершают террористические акты оди^за другим — в таком числе, какого не насчитать за все прежние годы революционной борьбы в России. Самым громким из них был акт смертной казни (в исполнение приговора «Земли и воли») над шефом жандармов H. В. Мезенцовым. 4 авгу­ста 1878 г. редактор «Земли и воли» Сергей Кравчинский на многолюдной Михайловской площади в центре Петербурга (перед царским Михайловским дворцом) среди бела дня по­дошел к Мезенцову, который прогуливался по площади в со­провождении жандармского полковника, одетый, как* пред­полагалось, в кольчугу, — поразил шефа жандармов в жи- £от («под кольчугу») тяжелым, изготовленным на заказ (якобы «для охоты на медведей») кинжалом и, вскочив в пролетку, заранее припасенную для этого случая, умчался.

За время между покушениями Засулич и Кравчинского народники успели предпринять еще ряд дерзких покушений: на главаря одесских жандармов барона Г. Э. Гейкинга, ки­евского прокурора М. М. Котляревского, агента сыскной по­лиции А. Г. Никонова (Гейкинг и Никонов были убиты, Котляревский случайно уцелел [318]). 1 июля 1878 г. группа на­родников (М. Ф. Фроленко, А. А. Квятковский, А. И. Баран­ников и Адриан Михайлов) открытым налетом на жандарм­ский конвой попыталась освободить одного из героев «хож­дения в народ» П. И. Войнаральского. Попытка не удалась, но заставила говорить о себе всю Россию.

Перед угрозой ареста народники все чаще прибегают к вооруженному сопротивлению. Первыми из русских револю­ционеров оказали такое сопротивление при аресте Ипполит Мышкин и Алекандр Цицианов в 1875 г. Ho Мышкин отстре­ливался от карателей в далекой Сибири, и об этом мало кто знал, а выстрел Цицианова в Москве 12 августа 1875 г., от­части даже случайный, прозвучал диссонансом к поведению мирных пропагандистов и запомнился лишь как «символ сопротивления» [319]. B 1876 и 1877 гг. вооруженных сопротив­лений не было. Зато с января 1878 г. (после выстрела Засу­лич) они стали для народников-террористов как бы прави­лом чести. Количество их в «Календаре «Народной воли» подсчитано так:

1875 — 2

1878 — 7

1879 -9[320]

Показательна и география вооруженных сопротивлений: в 1878 г, — Петербург, Архангельск, Старая Русса, Киев, Харьков и дважды Одесса; в 1879 г, добавляются новые ме­ста (Таганрог, Елизаветград, Каменец-Подольск, Житомир)^

B условиях перехода от пропаганды к террору участились и побеги революционеров из заключения, М. Г, Седов пра­вильно заметил, что «один 1878 год дает столько примеров организации побегов, сколько не знала до этого вся револю­ционная русская история,,,»[321]. По моим подсчетам, в 1878 г. из тюрем и разных мест ссылки бежали 16 русских револю­ционеров [322] (в 1877 г, — 9, в 1876 — 4, а в предыдущие го­ды — и того менее, причем далеко не каждый год) [323].

Ha борьбе с правительством, с его законами и беззакония­ми, народники с 1878 г. постепенно сосредоточивали все свои силы и средства. Ради этого они старались проникнуть и в карательные органы, чтобы обезвреживать их изнутри, заво­дили своих агентов в недрах царской агентуры. Так, в петер­бургской полиции землевольцы буквально купили писца Алек­сандра Жданова, который продавал им агентурные тайны [324], а в святая святых царского сыска — в III отделение Собст­венной Ero Императорского Величества канцелярии — 25 ян­варя 1879 г, артистически устроили своего преданного друга Николая Васильевича Клеточникова [325].

Разумеется, и покушения на царских сатрапов, и воору­женные сопротивления (как система), и побеги из тюрем, и агентурная разведка требовали первоклассной организации дела, «Земля и воля» ее обеспечивала. Напомню, что В, И^Яе- нин считал «Землю и волю» 70-х годов «превосходной органи­зацией» и в трудное время борьбы за создание марксист­ской партии в России ставил ее в образец русским маркси­стам [326], Справедливость этой оценки подтверждается данными и о том, как «Земля и воля» ставила «дезорганиза­торскую» (т. e. прямо нацеленную против правительства) от­расль своей революционной практики.

Сами землевольцы в передовой статье своего печатнога органа от 15 декабря 1878 г. (№ 2) [327] указывали на два глав­ных преимущества «красного террора» в России перед терро­ристическими актами М. Геделя и K- Нобилинга против им­ператора Германии, О. Монкаси — против короля Испании, Д. Пассананте — против короля Италии. Во-первых, если по­кушения западных террористов представляли собой вспыш­ки личной инициативы и воли, самопожертвование одиночек, то в России «красный террор» был делом рук революционной партии, которая не только несла ответственность за террори­стические акты, но также и назначала, мотивировала и даже анонсировала их, предупреждая намеченные жертвы об ожи­дающей их каре. Такого рода предупреждения отсылались, в частности, шефам жандармов H. В. Мезенцову (доставил «почти что прямо лично» Петр Моисеенко [328]) и А. Р. Дрен- тельну, военному министру Д. А. Милютину, петербургскому градоначальнику А. E. Зурову [329]. После каждого покушения землевольцы, как правило, выпускали специальные проклама­ции с объяснением причин и значения случившегося. Такие прокламации распространялись обычно в самых различных концах страны. Например, брошюра С. М. Кравчинского «Смерть за смерть» (по поводу убийства Мезенцова), по данным жандармских властей, имела хождение в 32 губер­ниях[330]. Bce это производило сильное впечатление как среди друзей, так и в стане врагов революции. «Решавшие одним росчерком пера вопрос о жизни и смерти человека с ужасом увидали, что и они подлежат смертной казни», — писала об этом «Земля и воля» 15 декабря 1878 г.[331]

C первым преимуществом «красного террора» народников тесно увязывалось и второе: если западные террористы дей­ствовали примитивно, без каких-либо шансов на спасение (Гедель выходил на монарха с револьвером, а Пассананте с ножом на собственный страх и риск), то землевольцы тща­тельно готовили и надлежаще обеспечивали каждое покуше­ние, оставляя покушавшемуся возможность спастись. Именно так было организовано внешне безумно-дерзкое покушение Кравчинского: группа сигнальщиков выследила особенности прогулок Мезенцова (где, как и с кем он ходит) и в удобный момент дала Кравчинскому знак к нападению; напарник Кравчинского Александр Баранников отвлек на себя внима­ние провожатого Мезенцова, а кучер Адриан Михайлов мас­терски угнал пролетку, запряженную знаменитым рысаком «Варваром»[332], по выверенному заранее маршруту. Точно так же и попытка освобождения Войнаральского была предпри­нята лишь после обеспечения необходимых условий (место и время, удобные для нападения, нужное число людей, экипаж с лошадьми, оружие, жандармская форма и конспиративная квартира для укрытия освобожденного).

Итак, переход народников от пропаганды к террору на­чался с 1878 г. B 1879 г. он продолжался. Террористические акты следовали один за другим — то в дальнем краю империи, го в ближнем, а то и в самой столице. 9 февраля в Харькове Григорий Гольденберг застрелил местного генерал-губернато­ра князя Д. H. Кропоткина. 26 февраля в Москве Михаил По­пов и два его товарища закололи провокатора-виртуоза, гор­дость царского сыска H. В. Рейнштейна, который уже погубил «Северный союз русских рабочих» и подкапывался под «Землю и волю». 13 марта в Петербурге Леон Мирский на коне догнал карету, в которой-ехал шеф жандармов А. Р. Дрентельн и выстрелил в Дрентельна через окно кареты. Только непости­жимый промах помешал Мирскому отправить Дрентельна на тот свет — следом за его предшественником H. В. Мезенцо- вым.

Видный деятель «Земли и воли» М. Р. Попов образно рас­ценил 1878—1879 гг. как «межевые столбы» между пропаган­дой и террором[333]. Однако переход от пропаганды к террору служил лишь внешним выражением другого, более глубокого процесса, а именно восхождения от анархистского аполитиз­ма к политической борьбе. Пропаганда среди народа в данном случае оставалась практическим воплощением аполитизма подобно тому, как террор против правительства оказывался формой политической борьбы.

При этом, как замечает В. А. Твардовская, «ход практи­ческого движения опережал его идейное обоснование»[334]. Вы­нужденные прибегнуть к террору народники не скоро и не все сразу осознали политический смысл своих действий. Аполи­тизм, проистекавший из коренной сути народнической доктри­ны, довлел над ними. Поэтому они, даже став (по логике жизни) террористами, оставались еще какое-то время анар­хистами и в объяснение своих политических акций привноси­ли аполитизм. В. А. Твардовская убедительно опровергла бы­тующую у нас точку зрения, согласно которой южные бунтари 1878—1879 гг. от И. М. Ковальского до В. А. Осинского уже были «сознательными политическими революционерами», н, доказав, что Исполнительный комитет Осинского «был унич­тожен раньше, чем движение приняло сознательно-политиче­ский характер», выделила три стадии терроризма в народни­честве 70-х годов: 1) террор как анархистский способ «агита­ции фактом» (В. И. Засулич, И. М. Ковальский, В. Д. Дубровин и другие террористы-одиночки); 2) террор как полуанархистское орудие «самозащиты и мести» (С. М. Крав- чинский, ИК В. А. Осинского); 3) террор как осознанное средство политической борьбы (отчасти уже второй — север­ный — ИК, но вполне определенно лишь третий — липецкий — т. e., по существу, уже народовольческий ИК)[335].

По мере того как террор народников против прави­тельства приобретал все более осознанный политический характер, он фатально, «в силу централизованности прави­тельственной машины и единого санкционирующего начала — неограниченной власти царя» [336], толкал террористов к царе­убийству. «Становилось странным,— вспоминала В. H. Фиг­нер,— бить слуг, творивших волю пославшего, и не трогать господина...»[337]

Еще в начале 1878 г. николаевский кружок С. Я- Виттен­берга — И. И. Логовенко замыслил цареубийство способом, который позднее взяли на вооружение народовольцы (дина­митный взрыв). Николаевцы долго вынашивали этот замысел. Было решено воспользоваться проездом царя через Николаев 18 августа т. г., но за два дня до покушения полиция все рас­крыла[338]. По мнению В. А. Твардовской, именно замысел Вит­тенберга и Логовенко имел в виду Желябов, когда он на про­цессе первомартовцев говорил: «В 1878 г. впервые... явились помыслы рассечь гордиев узел, так что события 1 марта по замыслу надо отнести прямо к зиме 1877—1878 гг.»[339].

B последующие месяцы идея цареубийства становилась все более навязчивой и к тому времени, когда вызвался (в марте 1879 г.) на роль цареубийцы А. К. Соловьев, она буквально поработила сознание едва ли не всех террористов. Двое из них — Л. А. Кобылянский и Г. Д. Гольденберг — горячо оспаривали у Соловьева честь принести себя в жертву ради убийства царя. Дабы реакция не вплела в покушение национальный мотив, землевольцы отдали предпочтение рус­скому Соловьеву перед евреем Гольденбергом и поляком Ko- былянским.

Борьба мнений внутри «Земли и воли» по вопросу о поку­шении Соловьева на цареубийство хорошо известна [340]. Ta часть землевольцев, которая держалась старой анархистской программы, допускала террор лишь как эпизодическое сред­ство самозащиты и требовала действовать главным образом по старинке, в стороне от «политики», среди народа, в дерев­не (так называемые «деревенщики»), выступила против царе­убийства, справедливо усматривая в нем не изолированный террористический акт, а как бы самоутверждение политиче­ского направления в народничестве. «Политики» же, естёЕт- венно, все были за. B итоге, «Земля и воля» как организация не санкционировала покушение, хотя предоставила своим чле­нам право индивидуально содействовать ему «в той мере, ка­кую найдут нужной»[341].

Это обстоятельство отразилось, между прочим, на техни­ческой стороне покушения. Соловьев действовал способом Ге­деля, который землевольцы и порицали как самоубийствен­ный. Утром 2 апреля 1879 г. на Дворцовой площади в Петер­бурге он улучил момент, когда царь, рискнувший прогуляться вдоль площади, опрометчиво отдалился от свиты, и выстре­лил. Револьвер дал промах. Александр II закричал «Спасите!» и пустился бежать, петляя, как заяц, не к Зимнему дворцу, как следовало бы, а (с перепугу) в обратную сторону, Со­ловьев— за ним, продолжая стрелять, свита царя — за Со­ловьевым. Царь, хоть и перетрусил в те минуты, как никогда в жизни, все же сообразил, что бежать надо зигзагами. Убе­гая от Соловьева, он потерял фуражку, споткнулся и упал, но и тут не потерял присутствия духа, а побежал дальше... на четвереньках. Соловьев же очень нервничал и все пять пуль послал мимо, если не считать того, что он продырявил шинель самодержца [342]. Схваченный царскими телохраните­лями, он раскусил орех с ядом, но яд не подействовал. Судь­ба обрекла его пережить здесь же, на площади, зверское из­биение (стражники били его кулаками, ногами, саблями), а затем — допросы с пристрастием (и, возможно, с пытками), :уд и смерть на виселице.

Покушение Соловьева еще более обособило «политиков» от «деревенщиков» и, таким образом, ускорило процесс вы­свобождения революционного народничества из-под груза аполитизма. М. Г. Седов правильно рассудил, что значение события 2 апреля «состояло отнюдь не в самом факте поку­шения», ибо такие факты уже имели место; теперь «менялась вся постановка революционной проблемы» [343]. Выстрелы Со­ловьева подтолкнули движение народников к такому рубе­жу, когда сочетать терроризм и аполитизм становилось не­возможным; народникам предстояло либо отказаться от тер­рора, либо развивать его как чисто политическое средство борьбы с правительством, закономерно нацеленное против царя. Дальнейший ход событий зависел от того, как поведет себя правительство — ослабит ли реакцию, или, напротив, усилит ее.