ИСТОРИОГРАФИЯ ВОПРОСА

Едва ли случаен тот факт, что интерес к проблеме преобразова­ний во внутренней политике России начала XIX в. возник в исто­риографии в середине 60-х гг. прошлого столетия, когда вопрос о проведении буржуазных реформ был поставлен в повестку дня всем ходом социально-экономического и политического развития страны.

Первый опыт освещения проблемы преобразований во внутрен­ней политике России начала XIX в. относится к 1866 г., когда воен­ный историк генерал М. И. Богданович поместил на страницах «Вестника Европы» большую статью о преобразованиях Алек­сандра I в 1801 —1805 гг.1 Три года спустя тот же автор выпустил в свет шеститомную историю Александра I, и эта статья вошла в нее как одна из глав первого тома. М. И. Богданович принадлежал к числу тех дворянских историков, для которых личность царя была главным двигателем исторического процесса, а история России — прежде всего историей царствования того или иного самодержца. 1 Поэтому в центре монографии стояла личность Александра, а внут-, ренняя политика России рассматривалась через призму его биогра­фии.

i В представлении М. И. Богдановича Александр I хотел водворить в стране «господство справедливости и общего спокойствия». Будучи свидетелем «злоупотреблений администрации» своей бабки, а потом и отца, царь проникся идеалами законности; ненавидя деспотизм, он стремился «навсегда охранить от произвола права всех и каж­дого».

'*. 3

и увековечить его «составлением Уложения по образцу лучших законоположений Западной Европы». М. И. Богданович показал, что еще в бытность Александра наследником вокруг великого князя образовался кружок его близких друзей — П. А. Строганова, Н. Н. Новосильцева, А. А. Чарторыйского и В. П. Кочубея, которые по воцарении императора составили Негласный комитет. Этому комитету «почти исключительно принадлежала. . . мысль о важней­ших преобразованиях» начала XIX в. М. И. Богданович дал подроб­нейшие характеристики каждому члену Негласного комитета. Все они оказались резко отрицательными. «Молодым друзьям» царя М. И. Богданович противопоставил «опытных дельцов» века Ека­терины II: Д. П. Трощинского, Г. Р. Державина, Н. П. Румянцева, П. В. Завадовского и др. Историк возложил на этих лиц вину за то, что они бездействовали, в то время как «молодые друзья» царя «с самонадеянностью, свойственной неведению и неопытности, пори­цая все законы и уставы, существовавшие в России», «вызвались начертать законы более совершенные, более благодетельные, что, однако же, не мешало им с непостижимой неосновательностью подрывать уважение ко всем уставам, разглагольствовать о свободе и равенстве в самом превратном и уродливом смысле». Главным итогом деятельности Негласного комитета, по мнению М. И. Богда­новича, явились реформа Сената и учреждение министерств. Эти преобразования, сильно противоречившие друг другу, не только не привели к укреплению законности, но, напротив, открыли простор еще большему произволу. Члены Негласного комитета, не видя пользы от своих нововведений, пали духом, их реформаторский пыл остыл, а царь был отвлечен от внутренних преобразований внешне­политическими событиями. Поэтому планы Александра издать Уло­жение остались неисполненными.

Замыслы царя как будто не вызывали никаких возражений у М. И. Богдановича. Он вроде бы даже и сочувствовал им.

4

призыв отказаться от идей конституционализма, совершенно чуждых, по его мнению, российской государственности. В эпоху буржуазных реформ этот тезис служил укреплению самодержавного строя и носил охранительный характер. Но вся парадоксальность положения историка-охранителя заключалась в том, что, для того чтобы осудить либеральные планы, необходимо было признать их существование. Сам же факт существования либеральных планов в правительствен­ных верхах России начала XIX в. отнюдь не способствовал укреп­лению идеологии монархизма. Вопреки целям, которые ставил перед собой М. И. Богданович, объективное значение его книги оказалось иным. Работа содержала ценный фактический материал, и именно он мог быть использован для опровержения выдвигаемых автором книги идей. М. И. Богданович получил от потомков П. А. Строганова целый ряд документов, которые отражали процесс образования Негласного комитета и его деятельность.

В том же 1866 г. истории преобразований начала XIX в. коснулся А. Д. Градовский, историк-юрист славянофильского толка. По-види­мому, он уже заканчивал монографию об истории государственного управления в XVIII в., когда появилась статья М. И. Богдановича, и ем'у пришлось в спешном порядке дополнить свою книгу только что появившимися в печати материалами. А. Д. Градовский заимствовал у М. И. Богдановича представление о том, что в начале XIX в. в пра­вительственных верхах России существовали две группировки: «ека­терининские старики» и «молодые друзья». А. Д. Градовский воспри­нял от своего предшественника и характеристики этих группировок с тем только различием, что под его пером «екатерининские орлы» предстали не бездеятельными, а энергичными людьми, «твердо стояв­шими на родной почве», продолжателями традиций XVIII в., тогда как «молодые друзья» были изображены деятелями, оторванными от национальных корней. Интересы этих двух группировок столкну­лись в вопросе о реформе Сената. Не останавливаясь на причинах преобразования этого учреждения, на конкретных обстоятельствах издания указа 5 июня 1801 г., положившего начало сенатской реформе, А. Д. Градовский впервые составил очерк последователь­ного ее хода, определил позиции «стариков» и «молодых» в этом вопросе. Исследователь показал, что «екатерининские дельцы» доби­вались восстановления прежнего значения Сената, когда он, будучи основанным Петром I и построенным на основе соединения коллеги­альных и личных начал, являлся средоточием всего управления. «Молодые друзья», исходившие из теории «разделения властей», стремились превратить Сенат в сугубо судебное учреждение и вру­чить различные отрасли управления отдельным лицам.

5

видел в Сенате высший контролирующий орган. Поэтому 8 сентября 1802 г. вопреки мнениям своих «неуступчивых» друзей царь утвердил в главнейших чертах представление «екатерининских стариков». Так борьба «национальной» и «западной» «партий», казалось, при­вела к победе первой над последней. Однако А. Д. Градовский полагал, что в это же время существовала еще одна группировка — «канцелярская», или «бюрократическая, партия». Для нее «вопрос реформ был не торжеством той или иной идеи, а вопросом ее личного значения, власти, выгоды». Она сочувственно относилась к истори­ческому прошлому страны потому, что видела в нем начало господ­ства канцелярии. Так же она относилась и к западным теориям, ибо видела, что Французская революция завершилась господством министерств с их канцеляриями. Эта группировка (кто конкретно входил в нее, исследователь не указал) сошлась с «молодыми друзьями» в одном пункте — в предоставлении неограниченных пол­номочий лицам, стоявшим во главе отдельных ведомств. Для бюро­кратов эта мера была полным торжеством «канцелярского порядка», для членов Негласного комитета — перспективой осуществления задуманных реформ. Именно эта «канцелярская партия» и одер­жала, по мнению А. Д. Градовского, в конечном итоге победу. Учреждение министерств историк назвал временным перемирием новых французских, канцелярских, учреждений с прежними петров­скими, после которого последовало окончательное падение послед­них. Результатом преобразований начала XIX в. явилось бесконт­рольное господство бюрократии.4 Таким образом, реформы начала XIX в. в работе А. Д. Градовского расценивались как важный этап в процессе бюрократизации государственного управления в России. А. Д. Градовский выступал сторонником славянофильской идеи единения сословий под верховенством земского царя, которая была направлена против засилья бюрократии, и поэтому процесс бюрокра­тизации вызывал у него негативное отношение. Сам процесс бюро­кратизации в трактовке А. Д. Градовского выглядел довольно противоречиво.

Такая трактовка преобразований начала XIX в. не была вполне подкреплена документальными материалами. Рассуждения А. Д. Градовского о преобразовательных планах «молодых друзей» почти всецело основывались на высказываниях М. И. Богдановича. Но и М. И. Богданович почти не воспользовался опубликованными им документами. Когда же к этим материалам обратился историк общественного движения А. Н. Пыпин, стоявший на позициях бур­жуазного либерализма, исследователь пришел к прямо противопо-

6

ложным выводам. В 1870 г. на страницах того же «Вестника Европы» А. Н. Пыпин поместил обстоятельные очерки истории общественного движения в первой четверти XIX в., которые вскоре вышли отдель­ным изданием. В этом сочинении исследователь подверг критике «слева» построения М. И. Богдановича и А. Д. Градовского. Эта критика развивалась по трем основным направлениям. Во-первых, А. Н. Пыпин утверждал, что сторонниками конституционных идей были не только и не столько «молодые друзья» царя, сколько сам Александр. А. Н. Пыпин попытался показать, что М. И. Богданович намеренно повторял «те озлобленные нападения, какие делались тогда против друзей Александра в кругу старого вельможества и чиновничества». А между тем в этих отзывах «выразился целый взгляд на эпоху царствования Александра». А. Н. Пыпин заметил, что когда современники «молодых друзей» обвиняли членов Неглас­ного комитета в том, что они «набиты конституционным духом», то обвинители лицемерили, потому что им было хорошо известно, что этим же конституционным духом «отличался сам царь». Они, «как после. . . и некоторые новейшие историки, — писал А. Н. Пыпин, имея в виду М. И. Богдановича и А. Д. Градовского, — предпочитали умалчивать об этом последнем и сваливать всю вину на советников». Во-вторых, А. Н. Пыпин стремился доказать, что конституционные идеи Александра были не случайным, а вполне закономерным явле­нием, вытекавшим из исторического развития России в XVIII в. «Мысль об известном ограничении или более точном определении действий верховной власти, — писал ученый, — уже в последние годы, царствования Екатерины должна была занимать умы». Пав­ловское правление усилило конституционные настроения. Александр и его «молодые друзья», по мнению А. Н. Пыпина, были передовыми людьми своего времени, выразителями этого умственного течения. Они не совсем ясно, но в общем довольно верно «указывали истори­ческую необходимость», которая, по словам историка, начала осу­ществляться в 60-е гг. XIX в. Наконец, в-третьих, неудачи преобра­зовательных опытов царя А. Н. Пыпин видел в двойственности и незаконченности действий Александра, а вовсе не в сущности принципов, которым он хотел служить, как упрекали его «обвинители либерализма». Таким образом, А. Н. Пыпин во главу угла также ставил личность царя, но в отличие от М. И. Богдановича рассмат­ривал ее как продукт тех исторических условий, в которых она дей­ствовала. Поэтому, изучая общественное движение, А. Н. Пыпин уделил личности Александра даже больше внимания, чем его био­граф. А. Н. Пыпин составил настолько обстоятельный очерк формиро-вания противоречивой личности царя, что вплоть до 1905 г. это сочинение служило исходным пунктом всех исторических суждений об Александре I. A. H. Пыпин пришел к заключению, что Александр был проникнут «идеалистическими мечтами о свободе и. счастии людей». Но ему не хватало «реального знакомства с жизнью об­щества и народа». Поэтому в личности царя «было много искреннего энтузиазма и благородных влечений», но «они не развились в проч­ные логически усвоенные принципы», остались лишь идеалисти-

7

ческими, сентиментальными мечтами. А. Н. Пыпин был уверен, что Александр «чувствовал отвращение к деспотизму», стеснялся нео­граниченности своей власти, стремился «подчинить деспотизм закон­ности, неопределенность абсолютной монархии привести в известные твердые нормы». Поэтому главная цель Александра, по мнению А. Н. Пыпина, заключалась не в подготовке Уложения, как пытался убедить своих читателей М. И. Богданович, а в составлении консти­туции. «Речь шла о таком государственном устройстве, которое определяло бы законом круг действий верховной власти (и, следо­вательно, известным образом ее ограничивало) и в котором впослед­ствии должно было играть известную роль представительство». Для А. Н. Пыпина было совершенно несомненно, что преобразование Сената и учреждение министерств предпринимались в видах буду­щего конституционного устройства. Для него указ 5 июня 1801 г. был прежде всего проявлением «конституционного духа» царя. Алек­сандр, видя, что «Сенат впал в „унизительное состояние"», и считая его «противовесом, который должна была иметь себе неограни­ченная власть», решил возвратить ему то значение, которое он имел при Петре I. Исследователь обратил внимание на то, что с конститу­ционными проектами выступали «екатерининские дельцы». В этом он видел доказательство того, что «конституционная идея» являлась не только «мечтой идеалиста-императора» или «угодничеством опыт­ных придворных», но и «естественной исторически выросшей потреб­ностью», которая была обострена свежим воспоминанием о деспо­тизме Павла 1. Однако «молодые друзья», хотя и были убежденными конституционалистами, все же выступили против этих конституци­онных проектов. Такую не вполне понятную и достаточно противо­речивую позицию членов Негласного комитета ученый объяснил тем, что они испытывали сильные колебания.

Такова же была и позиция Александра. Признавая, что настоя­щее представительное правление еще рано вводить в России, он тем не менее считал его «венцом» здания. Преобразование админи­страции было предпринято в видах будущего конституционного устройства, план которого уже существовал. Однако предприятия Александра не были «поддержаны твердым характером и прочно связанными принципами». В действиях царя с самого начала про­явилась «неуверенность в самом себе и своих понятиях». Царь отли­чался «крайним упрямством. . . проистекавшим. . . от направляемого дурно самолюбия и от наследственных деспотических инстинктов». Сам принцип преобразований для Александра стоял вне сомнений, но практическое осуществление пугало его. Он впадал в нереши­тельность, упрямство брало верх над более смелыми решениями. У Александра «недостало характера. . . принять первый вывод из этого принципа. . . и уважать какое-нибудь право за другими». В первом же серьезном деле, когда Сенат впервые воспользовался правом делать представления на высочайшие указы, Александр отменил такое право и отказался от самого принципа. При учрежде­нии министерств имелась в виду конституционная идея об ответ­ственности министров, которая гарантировала бы строгую закон-

8

ность управления. Но на деле министры уже вскоре стали обходить эту ответственность и управление сделалось чисто личным. Так Александр с первых же шагов незаметно возвращался «на старую дорогу». Обдумывая «теоретические формы общественного осво­бождения», он на практике забывал «самые условия своей задачи и в своей нетерпимости к частной инициативе и самым умеренным заявлениям самостоятельности оставался верен преданиям старого порядка». Свое исследование А. Н. Пыпин закончил общим выводом, который в 70-х гг. XIX в. прозвучал как призыв извлечь уроки из неудачных конституционных опытов Александра I: «Неограниченная монархия слишком часто бывает враждебна общественной инициа­тиве, и это составляет роковую слабую ее сторону: истинные цели государства могут быть достигнуты только с развитием обществен­ной силы, когда инициатива общества подавляется, внутренняя сила его глохнет и остается непроизводительной; но стеснение общества вредно отражается потом на самом государстве, которое наконец начинает терять свой нравственный авторитет».5

Книга А. Н. Пыпина на протяжении полувека выдержала пять изданий и оказала сильное воздействие на последующую историо­графию, как на либеральную, так и монархическую.

В 1897 г. историк охранительного направления генерал Н. К. Шильдер выпустил в свет четырехтомную биографию Алек­сандра I. Его работа была построена на тех же методологических принципах, что и книга М. И. Богдановича, но Н. К. Шильдер не мог не у.читывать всего того, что внес А. Н. Пыпин в понимание личности царя. Разделяя мнение М. И. Богдановича о стремлении Александра к законности как главном мотиве его преобразовательской деятель­ности, историк не принял основную пыпинскую идею о царе как выразителе естественной потребности конституционного преобразо­вания России. Идеал Н. К. Шильдера — это гуманный и либераль­ный царь, но отнюдь не конституционный монарх. Поэтому все, что в работе А. Н. Пыпина отвечало такой характеристике Алек­сандра, было почти дословно перенесено в сочинение Н. К- Шиль­дера, все противоречащее ей осталось без внимания. Составив подробнейший очерк первых правительственных мероприятий начала XIX в., Н. К. Шильдер заключил, что Александр в эту пору своей жизни «представлял собой явление, необычное в русской истории». Восхищение царем у Н. К. Шильдера достигло такой степени, что историк утверждал: «В 1801 г. не было правительства в Европе, которое было бы столь исполнено добрыми намерениями, столь занято общественным благом, как русское». Касаясь преобразований начала XIX в., Н. К. Шильдер несколько иначе в сравнении со своими предшественниками изобразил расстановку сил в правящих верхах. Он также противопоставлял «екатерининских стариков» и «молодых друзей»: первые — «приверженцы старинных идеалов», вторые — «сторонники новых идей». Но вместе с тем историк указал еще на одну группу лиц, которые враждебно относились к либерализму царя. Н. К. Шильдер отнес сюда Д. П. Рунича, Г. Р. Державина, А. С. Шишкова, А. А. Беклешева. Кроме того,'он указал еще на одно

9

важное обстоятельство — дворцовый переворот, выдвинувший на первый план руководителя антипавловского заговора П. А. Палена. По цензурным соображениям Н. К. Шильдер называл это «послед­ствием той исключительной обстановки, при которой свершилось восшествие на престол преемника Павла». Историк старался вну­шить читателю мысль о том, что в первые месяцы своего правления Александр не располагал еще достаточной свободой действий и дол­жен был соотносить"^свои начинания со взглядами всесильного петербургского военного губернатора. По мнению Н. К. Шильдера, противоречивые течения, вызванные «непримиримым антагонизмом, существовавшим между приверженцами прежних порядков и пред­ставителями прогрессивных мероприятий», затрудняли преобразова­тельскую деятельность Александра. Однако сама эта деятельность не была освещена в работе сколько-нибудь подробно или хоть как-то проанализирована. Относительно указа 5 июня 1801 г. историк заметил, что в нем желание Александра «выдвинуть на первый план закон проявляется с такой ясностью, что не может быть под­вергнуто никакому сомнению или превратному толкованию». Но относительно лишения Сената права представления на новые указы Н. К. Шильдер уже вынужден констатировать, что в этом эпизоде царь «не замедлил обнаружить полную нетерпимость к самому уме­ренному и законному проявлению самостоятельности взглядов этого верховного места в империи». Вслед за А. Н. Пыпиным Н. К. Шиль­дер признал, что «отвлеченный либерализм» уживался в уме Алек­сандра со стремлениями и склонностями совершенно противополож­ного свойства и эти качества постепенно приобрели преобладающее значение. В итоге у Н. К. Шильдера в отличие от А. Н. Пыпина воз­никло сомнение в искренности убеждений и либеральных взглядов императора. Поэтому «так называемый преобразовательный период» его царствования он считал более правильно назвать «эпохой коле­баний». Рассмотрение этого периода Н. К- Шильдер завершил выводом о непостижимой загадке характера Александра I. Особое значение в труде Н. К- Шильдера имели приложения. Историк опубликовал подлинный французский текст известных по пересказу М. И. Богдановича записок, отражающих образование Негласного комитета. Он особо подчеркнул исключительную ценность этих доку­ментов и указал на важность изучения подлинника записок П. А. Строганова о заседаниях Негласного комитета в полном их объеме (Ш. II. 1—55, 93—116, 330—348).

В 1903 г. вел. кн. Николай Михайлович выпустил в свет трех­томное издание «Граф Павел Александрович Строганов». Два тома, второй и третий, представляли собой публикацию документов из архива «молодого друга» царя. Второй том включал подборку наиболее важных документов, отражающих образование Неглас­ного комитета, полный французский текст протоколов его заседаний, а также целый ряд документов, возникших в результате деятельности «молодых друзей». В кратком предисловии вел. кн. Николай Михай­лович попытался разгадать загадку, о которой писал Н. К. Шильдер, и изложил свой взгляд на преобразовательскую деятельность Алек-

10

сандра. Мнение о том, что реформы начала XIX в. исходили лично от императора, историк назвал «не столько недоразумением, сколько большой ошибкой». Николай Михайлович полагал, что Александр «многим был недоволен, многое хотел изменить, даже исправить», однако ни одна из произведенных в это время реформ не исходила от него лично, «все они были не без труда внушены ему, причем его согласие добывалось нередко с большими усилиями». Историк акцентировал внимание читателей на ряде документов, впервые им обнародованных. Из них явствовало: «молодые друзья» имели план «поработить» императора, пытались подчинить его своей воле. Полу­чалось, что не Александр, а его «молодые друзья» были инициато­рами реформ. Так, пытаясь преодолеть представления А. Н. Пыпина и Н. К. Шильдера о двойственности натуры царя, Николай Михай­лович возвращался вновь к построениям М. И. Богдановича с тем, однако, существенным различием, что деятельность Негласного комитета вызывала его симпатии. О герое своей монографии Нико­лай Михайлович отозвался в том смысле, что он «упреждал на целое столетие современников и своими здравыми взглядами и верными суждениями представлял потомству полезные поучения, сохранив­шие свою ценность и поныне». Таким образом, фрондирующий дядя царя заявлял о своей солидарности с членами Негласного комитета.6 Близкую, но не вполне тождественную точку зрения Николай Михай­лович изложил в своей монографии об Александре I, вышедшей в 1912 г. Автор дословно повторил свою характеристику Александра, но .несколько по-иному, чуть скептичнее отнесся к деятельности «молодых друзей» и тем самым еще более приблизился к М. И. Бог­дановичу. «Горячка и непоследованность Александра и его сотруд­ников. . . сказывались на всех мероприятиях. Не было заметно и тени какой-либо определенной системы. Все делалось необду­манно, скачками. Молодые товарищи государя. . . сами не замечали, что такое отношение к серьезному делу не могло рано или поздно не отрезвить рвения монарха». Деятельность Негласного комитета великий князь назвал «скороспелыми решениями самых важных и существенных вопросов». Но вряд ли это дает основание говорить об изменении воззрений вел. кн. Николая Михайловича на «молодых друзей». Просто накануне революции в 1905 г. на авансцену выдви­гались конституционные планы Негласного комитета, теперь же, в 1912 г., большее внимание привлекали причины их неудач. В целом же оценка «молодых друзей», несмотря на смещение акцентов, осталась прежней.7 Однако значение работ Николая Михайловича заключалось не столько в его рассуждениях, сколько в публикации документов, без которых по сей день не обходится ни одно исследо­вание внутренней политики царизма в начале XIX в.

Одним из первых публикацию Николая Михайловича использо­вал М. В. Довнар-Запольский, профессор русской истории Киевского университета. Так же как и А. Н. Пыпин, он избрал предметом своего исследования общественное движение начала XIX в. и рассмотрел его с тех же позиций буржуазного либерализма. Однако изучение

11

протоколов и других материалов Негласного комитета привело его к иным выводам. Автор выступил против идеализации «молодых друзей». В документах Негласного комитета он не обнаружил «сле­дов серьезной работы», реальных проектов преобразований. Иссле­дователь подчеркнул, что все эти документы «изобилуют общими местами». П. А. Строганов был охарактеризован как «русский барин, более занятый приготовлением к делу, чем настоящим делом». Ученый дал членам Комитета уничтожающие характеристики. В этом он шел по стопам М. И. Богдановича. Но если историк-монархист обрушивался на «молодых друзей» за их либерализм, то М. В. Дов-нар-Запольский, напротив, ставил под сомнение то, что они были либералами. По его мнению, члены Негласного комитета «не имели определенных убеждений в важнейших вопросах русской действи­тельности, достаточно ясных для либерально настроенных людей той эпохи». Ученый сомневался, что «молодые друзья» стремились к конституции. Он выделил характерную черту членов Комитета: они тормозили проекты «стариков», но зато охотно вмешивались во все мелочи управления, стараясь навязать Александру свои мнения, осуществить личную опеку над царем. По словам историка, Негласный комитет «превратился не в учреждение, где вырабатыва­ется план реформ, но в собрание нескольких советников государя, которые стремятся руководить государем, управлять с ним и за него». Поэтому учреждение министров, явившееся единственным практическим следствием деятельности Негласного комитета, было не лишено, по мнению историка, личных соображений. Полную противоположность «молодым друзьям» представляли собой «екате­рининские старики». Их заботы выходили за пределы тесного круга личных етношений. Им была свойственна практическая делови­тость. Сущность реформы они высказали прямо и настоятельно. Они требовали «весьма умеренных перемен, основанных на истори­ческом развитии России, и притом таких, которые могли бы послу­жить залогом дальнейшего прогресса». «Исходя из мысли о необ­ходимости издания некоторых коренных законов для всех граждан, они стремились превратить Сенат в представительное учреждение, которое явилось бы посредническим звеном между высшей властью и населением». Такая схема опиралась на исторический опыт. Указ 5 июня «имел целью успокоить общественное мнение и дать ему намек на возможность реформ». Законодательные акты 8 сентября 1802 г. М. В. Довнар-Запольский оценивал как компромиссное решение, продиктованное стремлением царя удовлетворить интересы обеих группировок. Но вместе с тем исследователь подчеркнул, что под влиянием «молодых друзей» указ о правах Сената «явился актом, установившим его бесправие». Пышные фразы о преимуществах сенатской должности парализовались учреждением министерств. Таким образом, в представлении М. В. Довнар-Запольского около Александра I с момента его воцарения встали люди двоякого направ­ления. «Одни поставили ясную, хотя и очень скромную программу реформ; другие как будто стремились к более широким планам, но в действительности не имели определенной схемы. . . откладывая

12

какую-то реформу. . . они употребили все свое влияние на государя для того, чтобы удержать его от всяких уступок в пользу либераль­ных тенденций, и в то же время некоторые из молодых друзей стре­мятся проложить себе широкий путь к власти при государе«друге». По мнению исследователя, дворянство обеих столиц в XVIII в. видело в Сенате «политическую опору», орган, при помощи которого оно принимало участие в управлении государством. Главное достоинство такого устройства историк усматривал в том, что оно гарантировало законность. Учреждение министерств означало целый переворот в устройстве управления, который эту законность полностью унич­тожил. Таким образом, в работе М. В. Довнар-Запольского преобра­зования начала века трактовались как борьба «бюрократии» и «общественности», которая завершилась учреждением министерств, ставших «между массой населения и народом». Представителями «бюрократии» были «молодые друзья», «общественности» — «ека­терининские старики». Вина за трагический исход этой борьбы — засилие бюрократии в русской государственной жизни — возлага­лась на членов Негласного комитета. Так, накануне Первой русской революции несколько неожиданно возродилась концепция А. Д. Гра-довского, но в ней уже не £ыло никаких славянофильских черт. Бюрократизация являлась не следствием неудачного заимствования западных конституционных теорий, а антитезой конституционному развитию. В новом варианте концепции А. Д. Градовского «екате­рининские старики» и «молодые друзья» как бы поменялись своими историческими ролями.8

Манифест 17 октября 1905 г. породил не отличавшуюся высоким исследовательским уровнем литературу, призванную проиллюстри­ровать историческую преемственность октябрьского манифеста с развитием конституционных идей. Определенное место в этой лите­ратуре заняли и преобразования начала XIX в. В компилятивных работах, написанных такими разными авторами, как В. Е. Якушкин, С. Г. Сватиков и Б. Б. Глинский, содержался обзор реформ госу­дарственного управления. Эти преобразования предстали в пыпин-ской трактовке, причем мысль о конституционных настроениях, порожденных деспотизмом Павла I, была выражена более отчетливо. Идею о влиянии на Александра подобных конституционных стрем­лений разделял и такой видный представитель либерально-народни­ческой историографии, как В. И. Семевский, написавший целый ряд работ, в которых он в основном ограничился кратким обзором преобразовательских планов и проектов начала XIX в.9

Характернейшая черта всех этих работ биографов Александра и исследователей общественного движения в первые годы его цар­ствования заключалась в том, что их авторы оперировали такими широкими понятиями, как «бюрократия», «общественность», «госу­дарственный строй», и лишь в самой незначительной степени каса­лись истории государственного аппарата России. Поэтому их суж­дения носили несколько абстрактный характер, преобразования начала XIX в. рассматривались вне связи с конкретной историей государственных учреждений России. Между .тем вопрос о государ-

13

ственных преобразованиях начала XIX в. нашел свое освещение в историко-юридической литературе. Историки государственного права рассматривали государство как коллективный индивидуум, стремящийся к осуществлению идеи общественного блага. Считая государственную власть основным творческим началом истории, ее движущей силой, историки-юристы собрали и систематизировали большой фактический материал, освещающий историю государ­ственных учреждений — Непременного совета, Комитета министров, Сената и министерств, — зарождение или преобразование которых относилось к началу XIX в."1

Среди этих работ, далеко не сопоставимых по своему научному уровню даже в пределах того историко-юридического направления, к которому принадлежали их авторы, лишь в немногих трудах борьба вокруг реформ начала XIX в. рассматривалась как единая проблема. В трудах В. Г. Щеглова, С. П. Покровского, С. А. Корфа, Э. Н. Бе-рендтса реформы первых лет XIX в. трактовались как результат борьбы личного и коллегиального начал. Носителями коллегиаль­ного начала являлись «екатерининские старики», добивавшиеся восстановления петровского Сената, построенного на коллегиальной основе, в то время как личное начало воплощали «молодые друзья», стремившиеся вручить различные отрасли исполнительной власти отдельным лицам. Эта борьба закончилась полной победой личного начала в государственном управлении. Несмотря на различие трак­товок некоторых эпизодов этой борьбы и даже оценок борющихся сторон, содержавшихся в работах отдельных авторов, такой взгляд на преобразования начала XIX в. стал господствующим в историко-юридической литературе.

Бездеятельность государства историки-юристы сводили главным образом к действиям верховных носителей власти. Поэтому фор­мально-юридическая трактовка государственных реформ первых лет XIX в. как борьбы коллегиального и личного начал сочеталась в историко-юридических исследованиях с признанием Александра I инициатором постановки вопроса о реформах, а основным побуди­тельным мотивом царя по-прежнему объявлялось стремление внести законность в государственное управление или даже преобразовать его на конституционных началах.

В 1907 г. к истории внутренней политики самодержавия начала XIX в. обратился М. Н. Покровский. Для сборника «История России в XIX в.», издаваемого братьями Гранат, он подготовил небольшой очерк «Александр I», в котором изложил суть своих воззрений на преобразования в России в первые годы XIX в. М. Н. Покровский попытался показать, что политические события этого времени в зна­чительной степени были обусловлены социально-экономическими процессами, развивавшимися во второй половине XVIII в. Хотя взаимосвязь между экономическими и социально-политическими процессами он понимал несколько упрощенно, такая постановка вопроса представляла собой весьма значительный шаг вперед в срав­нении со всей предшествующей историографией. М. Н. Покровский показал, что реформаторские потуги самодержавия были вызваны

вовсе не личными взглядами Александра, а как раз наоборот: преоб­разовательские стремления царя явились отражением настроений дворянства, которые в свою очередь порождались эволюцией кре­постного хозяйства. Исследователь полагал, что на рубеже XVIII и XIX вв. крупные землевладельцы перевели крепостных своих вотчин на оброк. Русская аристократия хорошо понимала связь между развитием капитализма и переходом к вольнонаемному труду. Поэтому она находила для себя экономически выгодным освободить своих крестьян от крепостной зависимости. Непременным условием такого освобождения должна была стать выгодная с точки зрения дворянских интересов конституция. Напротив, владельцы барщин­ных хозяйств, в основном провинциальное дворянство, находили для себя освобождение крепостных невыгодным. Поэтому они высту­пали за сохранение крепостного права и были совершенно равно­душны ко всяким конституционным затеям аристократов. Такова была в представлении исследователя социально-экономическая под­кладка той борьбы вокруг реформ, которая развернулась в России в начале XIX в. В свете вышесказанного традиционное противо­поставление «прогрессивных» «молодых друзей» «консервативным» «екатерининским старикам» как будто теряло всякий смысл, так как и те и другие принадлежали к одной социальной группе крупной земельной аристократии. Однако же, касаясь конкретной истории преобразований начала XIX в., М. Н. Покровский не смог избежать традиционного противопоставления этих двух группировок. Он впер­вые четко сформулировал идею об определенной связи между двор-цо'вым переворотом, приведшим Александра к власти, и его внутрен­ней политикой. В мартовских событиях 1801 г. ученый видел «кон­сервативную революцию», акт протеста дворянских верхов против антидворянской, как ему казалось, политики Павла I. «Потребность гарантировать права и преимущества» дворянства М. Н. Покровский считал исходной точкой преобразовательных планов дворянских группировок начала XIX в. По его мнению, они стремились поставить самодержавную власть под «бдительный контроль дворянского со­брания». Однако чем дальше удалялись дворянские верхи от событий павловского времени, тем больше выступали на первый план инте­ресы и соперничество отдельных групп. «Молодые друзья» стре­мились «удержать влияние на императора исключительно в своих руках, изолировать его даже от высшего дворянства». Поэтому они были против какого бы то ни было расширения прав Сената, за которое ратовали «екатерининские старики». Члены Негласного комитета стремились не ограничивать самодержавие, а «напротив, развязать ему руки, освободив императора от коллегиальных учреж­дений, наполненных „старыми служивцами"». Таким образом, кон­ституционные проекты привели «молодых друзей» к усилению бюро­кратического элемента в государственном управлении путем созда­ния министерств. Итог преобразований М. Н. Покровский видел в «воскресении режима XVIII в. в наиболее характерных его проявле­ниях», только без эксцессов, свойственных Павлу. Провал же преоб­разовательских планов дворянских верхов исследователь объяснил

14

15

полным равнодушием не только народных масс, но и подавляющего большинства дворянства к борьбе «за влияние в высших сферах, которую вели „старые служивцы" и „молодые друзья"»."

Несколько иная трактовка в лаконичном виде изложена М. Н. Покровским в «Русской истории с древнейших времен». Здесь была усилена мысль о корыстных интересах «молодых друзей». Претерпел изменения и взгляд на Александра. Если в очерке он был представлен как человек в общем либеральный, испытавший на себе сильное воздействие Французской революции, разделявший кон­ституционные симпатии некоторых своих современников и серьезно думавший над тем, чтобы освободить крестьян, то в «Русской исто­рии. . .» М. Н. Покровский писал: «. . . „реформы первых лет Алек­сандра I" для своего объяснения совсем не нуждаются в личности того, чье имя они носят. . . мы можем игнорировать Александра Павловича этого периода просто потому, что он был тогда. . . совер­шенной безличностью». Это был недоучившийся ученик отчасти Лагарпа, отчасти своего отца, «наполовину швейцарский гражда­нин, наполовину прусский капрал».12

Первое советское исследование проблем внутренней политики указанного периода принадлежало перу А. Е. Преснякова. В 1924 г. в серии «Образы человечества», выпускаемой издательством Брок­гауза и Ефрона, вышла из печати книга А. Е. Преснякова «Алек­сандр I». По форме это было научно-популярное сочинение, почти без ссылок и сносок на документы, по сути же — глубокое и серьез­ное исследование, в основе которого лежало тщательное изучение уже введенных в научный оборот источников. Хотя книга вышла уже после Октябрьской революции и принадлежала к советской историографии, по своим методологическим принципам она тяготела к дореволюционной исторической науке. Именно это научно-попу­лярное по форме исследование явилось как бы итогом всего того, что было сделано дореволюционными исследователями в области изучения внутренней политики самодержавия в начале XIX в.

В центре внимания автора по-прежнему находилась личность царя. Но А. Е.'Преснякова, как и М. Н. Покровского, личность Александра интересовала не сама по себе, а главным образом потому, что в ней опосредованно отразилась «борьба разнородных тенденций» эпохи. Эти основные тенденции развития России на рубеже XVIII и XIX вв. были порождены «коренными противоре­чиями между все нараставшими потребностями обширного государ­ства и дозревавшим в его недрах вековым строем самодержавной власти и крепостного хозяйства». В этот период Россия стояла на распутье «между самодержавно-крепостническим строем русской государственности и русских общественных отношений и поисками новых форм социально-политической организации страны соответ­ственно назревшим и остроощутимым потребностям развития ее материальных сил». Стремясь под давлением государственных инте­ресов к подъему материальных и культурных средств, самодержавие содействовало развитию в недрах старого режима новых буржуаз­ных сил и тем самым ставило монархическую власть в противо-

16

речие с традициями безусловного классового господства дворянства. Павел I попытался выйти из положения, при котором «дворянство через правительство управляет страной», но только расшатал корни самодержавия, не дав ему никакой другой опоры. Устранение Павла привело к «усилению» «дворянского конституционализма». В нем существовали два течения, представленные «екатерининскими ста­риками» и «молодыми друзьями». В трактовке «екатерининских стариков» А. Е. Пресняков был близок к М. Н. Покровскому. Правда, он несколько сузил тот социальный слой, интересы которого они представляли, и подчеркнул консервативность их политических позиций. В оценке же «молодых друзей» А. Е. Пресняков разошелся с М. Н. Покровским. На первый план он выдвинул не столько борьбу за личное влияние на императора, сколько искреннее стремление членов Негласного комитета к реформам социально-политического строя. В представлении А. Е. Преснякова «старые служивцы» стре­мились «связать верховную власть „основными" законами дворян­ского господства под активным контролем Сената, избираемого из состава не столько вообще дворянства, сколько его вельможных слоев — правящих групп высшей дворянской бюрократии». По сло­вам ученого, «этот своеобразный, весьма умеренный конституцио­нализм» был глубоко консервативен, так как преследовал цель закре­пить «преобладание дворянства над государственной властью». Идеи «молодых друзей» были близки к идеологии «старых служивцев». Но члены Негласного комитета иначе понимали реальные задачи преобразования. «Молодые друзья» стремились организовать работу верховной власти, «не ослабляя ее самостоятельности в деле необхо­димых преобразований вне тормозов дворянского консерватизма, но в то же время с гарантией умеренности и постепенности реформ, чтобы избежать „потрясений" и охранить интересы землевладель­ческого класса». Их мысль неизбежно наталкивалась на отрицание основ крепостничества и самодержавия и требовала перехода к бур­жуазному порядку и конституционному строю. Однако интересы, с возможно широким удовлетворением которых были связаны реаль­ные потребности торговли, промышленности и просвещения, имели ограниченную в условиях крепостного строя общественную опору. Поэтому реформаторы были вынуждены с первых же шагов своей практической деятельности приспосабливать свои проекты к на­строениям господствующего класса. В таких условиях единственной реформой, получившей осуществление, оказалось преобразование центрального управления с целью усиления центральной власти. В итоге в первые годы XIX в. была завершена организация бюро­кратической системы управления, которая обеспечивала для царя возможность «лично и непосредственно руководить всем ходом дел через министров, им назначенных, перед ним ответственных, с ним непосредственно связанных, в порядке личных докладов». Но и значительно укрепившись, личная власть монарха оказалась бессильной провести преобразования социально-экономических отношений, так как крепостное хозяйство имело еще «крепкую объективную основу». Ему принадлежала ведущая роль в экономике

М. М. Сафонов

17

страны, в колонизации слабонаселенных областей, помещики же оставались социальной опорой самодержавия. Что касается самого Александра, то он был утопистом-идеологом, пытавшимся провести в жизнь выработанную им теорию о «законно-свободных учрежде­ниях» как норме политического строя, обеспечивающей охрану усло­вий мирного развития страны и от революционных потрясений, и от правительственного деспотизма. Коренная утопичность этой теории привела Александра к полному разрыву с русской действи­тельностью.'3

Таким образом, в трактовке А. Е. Преснякова реформы начала XIX в. являлись продуктом социально-экономического развития страны. Их неудача объяснялась противодействием реформаторам со стороны господствующего класса, бюрократизация же выводи­лась как следствие из неудачных реформаторских попыток.

Работы М. Н. Покровского и А. Е. Преснякова оказали сильное влияние на развитие советской историографии. Первоначально в 20—30-е гг. в советской исторической литературе господствовала точка зрения М. Н. Покровского. Но в конце 30-х гг. советские исто­рики пересмотрели упрощенные построения исследователя.

Становление марксистской концепции внутренней политики само­державия начала XIX в. связано с именем С. Б. Окуня. В 1939 г. он издал курс лекций по истории СССР, который читал на истори­ческом факультете ЛГУ. В этом курсе в сжатой форме, но с исследо­вательской глубиной ученый осветил внутреннюю политику царизма в первые годы XIX в. Историк отталкивался от концепции М. Н. По­кровского. Отбросив элементы экономического материализма этой концепции, присущий ей схематизм, С. Б. Окунь попытался воссоз­дать конкретную (насколько позволяли сжатые рамки лекционного курса) 'картину борьбы вокруг реформ начала XIX в. и дать им марксистское истолкование. Фактическая канва очерка М. Н. По­кровского была сохранена. Но если М. Н. Покровский прошел мимо целого ряда серьезных наблюдений, сделанных историогра­фами из чуждого ему дворянского лагеря — Н. К. Шильдером, вел. кн. Николаем Михайловичем и др., — то С. Б. Окунь стремился использовать всю сумму фактов, накопленных дореволюционными историками различных направлений. Учитывал С. Б. Окунь и постро­ения А. Е. Преснякова, не получившие такого широкого распро­странения, как взгляды М. Н. Покровского, в годы становления советской историографии. Тщательно изучая опубликованные к тому времени источники, не выпуская из поля зрения всего, что было создано его предшественниками, С. Б. Окунь создал оригиналь­ную концепцию, которая была изложена на 10 страницах универ­ситетского курса. Ученый исходил из того, что определяющим фак­тором внутренней политики царизма этого времени было «наличие противоречий между развивающимся новым капиталистическим спо­собом производства и господствующей крепостной системой». Вместе с тем С. Б. Окунь постарался учесть все нюансы конкретной поли­тической обстановки, в которой царизм встал на путь реформ. Уче­ный различал в правительственных верхах страны три основные

18

группировки: руководителей заговора против Павла, «екатеринин­ских вельмож» и «молодых друзей». Среди руководителей дворцо­вого переворота были люди, на начальном этапе заговора стремив­шиеся к «установлению определенных рамок», ограничивающих личный произвол царя, но после воцарения Александра вчерашние заговорщики добивались лишь власти от имени монарха. «Екате­рининские вельможи», испытавшие на себе всю тяжесть павловского режима, непрочь были заполучить кое-какие гарантии от возможной тирании абсолютного монарха. Они провозгласили своей целью «защиту дворянства от царского деспотизма», стремились «к сохра­нению господства ограниченной дворянской верхушки». «Молодые друзья» сумели сделать определенные выводы из Французской рево­люции, они надеялись предотвратить революционный взрыв в Рос­сии и не нарушить при этом ни абсолютизма, ни крепостничества. Поэтому члены Негласного комитета ставили вопрос о целом комп­лексе мероприятий, связанных с реорганизацией структуры госу­дарственного управления, о проведении таких преобразований, кото­рые сохранили бы господство всего дворянства как класса. Они стремились защитить дворянство от революционных свобод и с этой целью пытались воспользоваться идеями Французской революции, как бы поставить их на службу феодально-крепостнической системе. В трактовке «старых служивцев» и деятелей дворцового переворота С. Б. Окунь разделял представления М. Н. Покровского, а в харак­теристике «молодых друзей» в большей степени был солидарен с А. Е. Пресняковым с той существенной разницей, что деятельность членов Негласного комитета в представлении С. Б. Окуня обуслов­ливалась боязнью повторения Французской революции и, следова­тельно, была порождена классовыми антагонизмами. Но если в по­строениях непосредственных предшественников С. Б. Окуня личность царя (почти полностью у М. Н. Покровского и в меньшей степени у А. Е. Преснякова) заслонялась борьбой «молодых друзей» и «екатерининских стариков», то под пером С. Б. Окуня Александр — деятельный участник преобразований, властолюбивый и коварный самодержец, ревниво охраняющий свои прерогативы. Это — хитрый и умный политик, рядящийся в тогу либерализма для того, чтобы в сложных для царизма условиях добиться всемерного укрепления своей абсолютной власти. В первый момент после переворота Алек­сандр попал в сильную зависимость от участников заговора и прежде всего П. А. Палена, но это продолжалось недолго. Царь сумел избавиться от руководителей мартовских событий, и обсуждение проблемы преобразований, по мнению С. Б. Окуня, происходило без их участия. В замыслах «екатерининских служивцев» Александр увидел посягательство на свои права «если не в плане введения каких-то представительных учреждений, то во всяком случае в виде каких-то ограничений компетенции верховной власти основными законодательными положениями». Планы же «молодых друзей» вполне импонировали властолюбивому императору. Александр не переставал намекать на близость каких-то реформ и стремился скрыть свои истинные намерения. Царь обратился к Сенату с пред-

2* 19

14

ложением сделать представление о характере этого учреждения и о возможном восстановлении его прежнего значения. «Екате­рининские старики» выступили с притязаниями расширить функции Сената как исполнительного органа и придать ему некоторое влияние на законодательную деятельность. Но «молодые друзья» отвергли эти «тенденции к аристократической конституции». Александр также считал требования сенаторов неприемлемыми потому, что они не разрешали всех назревших вопросов, но одновременно посягали на неограниченную свободу монарха. Члены Негласного комитета взяли курс на продолжение линии единоначалия и вытеснение кол­легиальных форм управления, наметившийся еще при Павле. В итоге все разговоры о преобразовании государственного строя свелись к учреждению министерств, укрепивших самодержавие. В реформах начала XIX в. ярко проявился внешний либерализм, который лишь прикрывал реакционную сущность внутренней политики царизма.

Оценивая трактовку реформаторской деятельности Александра, предложенную С. Б. Окунем, нетрудно заметить, что она была довольно противоречива. С одной стороны, показной либерализм, с другой — серьезное желание извлечь уроки из Французской рево­люции, чтобы предотвратить революцию русскую. По-видимому, С. Б. Окунь чувствовал это противоречие и в следующем издании своего курса, выпущенном в 1948 г., устранил его. Здесь прежде всего ученый развил идею М. Н. Покровского о решительном влия­нии дворцового переворота на внутриполитическую деятельность Александра, а следовательно, о вынужденном характере либера­лизма царя, хотя тезис о фальшивости этого либерализма был несколько приглушен. Одну из важнейших причин, толкнувших подавляющую часть сановного дворянства на убийство Павла, С. Б. Окунь видел в более резком проявлении «относительной само­стоятельности самодержавной власти». Эта самостоятельность выра­зилась в стремлении к предельной централизации государственного аппарата, в усилении роли бюрократии, что должно было привести к полной концентрации в руках императора всех элементов госу­дарственной власти. Исследователь показал, что в общем направле­нии павловского царствования часть дворян усматривала удар по сословным интересам в целом. В связи с этим особую остроту в начале XIX в. приобрел «вопрос об ограничении компетенции вер­ховной власти основными законодательными положениями». Именно поэтому общая тенденция дворянской верхушки закрепить за собой непосредственное участие в государственном управлении теперь усиливалась стремлением получить определенные гарантии от по­вторения в будущем деспотизма наподобие павловского. Александр же, напротив, свою основную задачу видел в том, чтобы завершить тот процесс укрепления абсолютизма, который столь активно прово­дился Павлом. Таким образом, борьба царя с сановной фрондой была выдвинута ученым на первый план. Она как бы представляла собой основное содержание либерального периода царствования Александра, тот стержень, вокруг которого развертывались дискус­сии о государственных преобразованиях в первые годы XIX в.

20

В связи с этим несколько иная роль отводилась теперь в построении С. Б. Окуня и «молодым друзьям». Они были нужны не только для предотвращения революционной опасности, как думал ученый прежде, но и «для разгрома сановной оппозиции». Однако члены Негласного комитета сами расценивались теперь как часть сановной оппозиции. В изображении ученого они предстали не единомышлен­никами царя, а людьми, посягавшими на его самостоятельность, стремившимися осуществить опеку над ним. В связи с этим новая роль в борьбе императора за утверждение своего единовластия отводилась и «екатерининским старикам»: они должны были помочь царю «обезопасить себя от чрезмерных требований членов Неглас­ного комитета». Суть плана борьбы с сановной оппозицией, сложив­шегося у Александра, С. Б. Окунь видел в следующем: «При помощи „молодых друзей" успокоить старых недругов, а при помощи старых недругов ограничить „молодых друзей"». Через призму таких слож­ных отношений С. Б. Окунь рассмотрел борьбу вокруг сенатской реформы. В этом контексте указ 5 июня 1801 г. оценивался как намек Александра на близость ограничения самовластия импера­тора, сделанный для того, чтобы успокоить сановную оппозицию и выиграть время. Значительно усложнилась и конкретная история борьбы вокруг сенатской реформы. Как и предполагал Александр, «молодые друзья» выступили против притязаний «екатерининских стариков». Однако слишком резкий провал требований сенатской фронды царь считал преждевременным. Поэтому он всячески затя­гивал решение вопроса. Но вскоре царь убедился, что сановная оппозиция не отличается единством, не имеет за собой реальной силы, и свел на нет все ее требования, а затем нанес ей окончатель­ный удар, «представ перед Сенатом во всем блеске неограниченного монарха», решительно пресекающего всякие попытки вмешаться в прерогативы верховной власти. Так С. Б. Окунь оценил ликвидацию права представления. «Окрик» царя, призвавший к порядку санов­ную оппозицию, был в то же время серьезным предупреждением и для «молодых друзей». Взаимный антагонизм «екатерининских стариков» и «молодых друзей» привел к тому, что все нити управ­ления концентрировались в руках Александра. Постепенно он сумел избавиться от тех и других, а затем повернул в сторону откровенной реакции.15

В 1956 г. в третьем издании своего курса ученый определил сущность правительственных мероприятий начала XIX в. как поли­тику «заигрывания с либерализмом». Суть этого явления С. Б. Окунь видел в том, что царизм, стремясь сохранить общие задачи внут­ренней политики в неизменном виде, т. е. оставить в неприкосновен­ности абсолютизм и предупредить назревающий революционный взрыв, был вынужден прибегнуть к иным методам ее реализации. Вместе с тем ученый верно указал на необходимость учитывать то, что «это были уступки, хотя и мелкие, но властно диктуемые не только политическими соображениями, но и всем ходом экономи­ческого развития России». Эта знаменательная оговорка означала определенный шаг в сторону забытой концепции А. Е. Преснякова.

21

Такая же трактовка содержалась и в четвертом издании труда С. Б. Окуня.16 Ученый вновь вернулся к этому вопросу в одной из своих последних статей. Здесь он определил политику «заигрыва­ния с либерализмом» как «революцию без революционных потрясе­ний, революцию без участия революционных масс». По мнению С. Б. Окуня, эта политика была направлена на предупреждение рядом частичных уступок революционного взрыва и допускала даже введение конституционных ограничений. Ученый подчеркнул, что в демагогической в целом политике «заигрывания с либерализ­мом» присутствовало и нечто объективно прогрессивное. Оно заключалось не в кардинальных изменениях, а в определенном движении вперед в буржуазном направлении.17

С иных позиций к вопросу о реформах подошел А. В. Предте-ченский. В 1957 г. он выпустил в свет монографию «Очерки общест­венно-политической истории России в первой четверти XIX века», явившуюся итогом двадцатилетних изысканий. До сих пор она остается самым обстоятельным исследованием внутриполитических проблем указанного периода. В кратком историографическом обзоре из всей совокупности работ отечественных историков А. В. Пред-теченский выделил труд А. Е. Преснякова, видя в авторе не только своего учителя, но и непосредственного предшественника. (О М. Н. Покровском в работе не упоминается вообще). Высоко оцени­вая попытку своего учителя определить политику Александра как «поиски новых форм социально-политической организации страны», А. В. Предтеченский полагал, что А. Е. Пресняков не вскрыл истин­ных причин таких поисков. Эту задачу он попытался разрешить в своем исследовании. Признавая вслед за А. Е. Пресняковым, что социально-экономические сдвиги повлекли за собой перемены во внутренней,политике самодержавия, А. В. Предтеченский внес в концепцию своего учителя ряд существенных изменений. Политика Александра получила классовую оценку и стала рассматриваться как попытка в условиях разложения феодально-крепостнической системы защитить интересы господствующего класса крепостников-помещиков от буржуазной революции. Главную причину вступления царизма на путь реформ А. В. Предтеченский видел в том, что «наи­более дальновидным представителям крепостнического дворянства казалось невозможным для удержания власти в своих руках в обста­новке обостряющейся классовой борьбы и экономических изменений оставлять в неприкосновенном виде существующие социально-эко­номические отношения и организацию аппарата управления». По­этому правительство Александра I «обнаружило понимание того, что путь приспособления форм государственного управления и соци­ально-экономических отношений к изменившимся внутренним усло­виям и изменившейся международной обстановке есть единственное средство удержать власть в руках господствующего класса». Таким образом, переосмысливая построения А. Е. Преснякова, А. В. Пред­теченский пришел к заключениям, близким, но не тождественным выводам С. Б. Окуня, развившего построения М. Н. Покровского. Оба исследователя главную цель правительственной политики

22

Александра видели в том, чтобы спасти феодально-крепостническую систему от гибели. Но если у С. Б. Окуня царь-консерватор исполь­зовал либеральные идеи, чтобы оставить все по-старому, то под пером А. В. Предтеченского Александр предстал как реформатор, убежденный в необходимости пойти на частичные уступки. Исходя из таких посылок, А. В. Предтеченский трактовал деятельность Негласного комитета. Идея М. Н. Покровского о решительном влиянии дворцового переворота на внутреннюю политику Алек­сандра, развитая затем С. Б. Окунем, была совершенно чужда А. В. Предтеченскому. Если С. Б. Окунь привлечение «молодых друзей» к государственной деятельности выводил непосредственно из особенностей политической обстановки начала XIX в., то А. В. Предтеченский рассматривал образование Негласного коми­тета вне связи с последствиями дворцового переворота. Нельзя сказать, чтобы А. В. Предтеченский вовсе не учитывал конкретной ситуации, сложившейся после мартовских событий, но в его книге -•не было ни ведущих деятелей мартовских событий, ни сановной оппозиции как таковой. Хотя А. В. Предтеченский признавал, что в политической идеологии правящих верхов проявлялись «аристо­кратические тенденции», однако ученый не считал их сколько-нибудь важным фактором, влияющим на внутриполитический курс царя. Не придавал А. В. Предтеченский никакого значения и стремлениям «молодых друзей» удержать влияние на императора исключительно в своих руках. Для историка все члены Негласного комитета во главе с царем — это прежде всего единомышленники. Даже тогда, когда А. В. Предтеченский столкнулся с документами, которые, по его словам, свидетельствовали о своеобразном «заговоре» «молодых друзей» против императора, ученый отнесся к этому с легкой иро­нией.

Таким образом, если в трактовке С. Б. Окуня Негласный комитет был создан для того, чтобы разрешить две задачи — предотвратить революционный взрыв и помочь царю разгромить сановную оппози­цию, — то в представлении А. В. Предтеченского никакой оппозиции вельмож не существовало и «молодые друзья» трудились над раз­решением только одной из этих двух задач: они стремились путем реформ предотвратить гибель феодально-крепостнического государ­ства. Но при этом исследователь отмечал, что члены Негласного комитета поставили перед собой очень скромные задачи, предпола­гали провести ряд совершенно незначительных преобразований, «предопределив тем самым ничтожество реальных последствий всех разговоров вокруг реформ».

А. В. Предтеченский подверг скрупулезному анализу деятель­ность Негласного комитета. Наблюдения А. Е. Преснякова, изложен­ные скупо и лаконично, были теперь подробно развиты и подкреплены новым материалом, извлеченным из архива П. А. Строганова. А. В. Предтеченский полагал, что и для Александра, и для его «молодых друзей» необходимость реформ подразумевалась сама собой. Поэтому для ученого было несомненно, что инициатива в постановке вопроса о реформах всецело находилась в руках Неглас-

23

ного комитета. Касаясь вопроса о происхождении указа 5 июня 1801 г., А. В. Предтеченский считал, что высказывания членов Негласного комитета по поводу Сената, относящиеся к весне 1801 г., вполне гармонируют с основной мыслью этого документа и поэтому он «мог быть издан при их непосредственном участии». Историк, правда, допускал мысль, что указ был вызван к жизни требовани­ями, исходящими от. Сената, но это не меняло сущности оценки указа как первого шага Негласного комитета на пути приспособле­ния форм государственного управления к изменяющимся социально-экономическим условиям. Исходя из этого, А. В. Предтеченский объяснял поведение «молодых друзей» в ходе сенатской реформы. Существенным звеном в построениях А. В. Предтеченского был пункт о существовании у «молодых друзей» определенной программы преобразований. Стремясь восстановить такую программу и не располагая документами, в которых она как некое единое целое нашла бы свое отражение, ученый произвольно воссоздал ее, соеди­нив воедино различные проекты, мнения, записки, наконец, просто высказывания П. А. Строганова за период 1801 —1803 гг. В итоге А. В. Предтеченский пришел к выводу, что планы Негласного комитета в момент его образования были таковы: подчинение власти монарха закону, преобразование Сената, создание «надзорной власти». В требованиях сенаторов историк обнаружил «аристокра­тические тенденции». Они, по его мнению, заключались в стремлении сенаторов «гарантировать неприкосновенность привилегий аристо­кратического дворянства». Но «аристократическая конституция», о которой хлопотали сенаторы, не могла встретить поддержки со стороны «молодых друзей» по той причине, что, закрепив за дво-рянскЪй аристократией «монополистическое положение путем предо­ставления Сенату совершенно исключительного значения в ряду государственных учреждений», сенаторы только лишь усиливали бы напряжение обстановки и помешали бы Негласному комитету про­вести в жизнь свою программу. Поэтому они отклонили требования сенаторов летом 1801 г. А. В. Предтеченский убедительно показал, что уже осенью этого года «молодые друзья» относились к сенатской реформе совершенно равнодушно. Это равнодушие к затеянной ими же самими реформе исследователь объяснил тем, что «неболь­шого запаса решимости», каким располагали «молодые друзья» весной 1801 г., «хватило им ненадолго». К осени этого года члены Негласного комитета уже успели поостыть. Они не отказались вообще от мысли о реформах, но «в способах их осуществления стали еще более осторожными, чем в первые недели нового царство­вания». Указ 5 июня стал казаться им преждевременным. Поэтому они приняли почти полностью программу сенаторов. Сам же царь постоянно колебался. Первоначально он встал на сторону сенаторов, затем — «молодых друзей». Временами в нем просыпались «ин­стинкты самодержца». В ходе обсуждения сенатской реформы в Непременном совете против нее выступили крайние реакционеры, у которых любая попытка внести в социально-экономические отно­шения и государственное устройство страны малейшие изменения

24

вызывала решительный протест. Царь прислушался к ним и в итоге принял компромиссное решение: утвердил указ, который не заключал в себе почти ничего нового по существу, кроме права представле­ния. Но и оно, как вскоре выяснилось, оказалось чистейшей фикцией. Воля монарха осталась, как и раньше, единственным реальным законом. Александр оставил мысль о реформах и пошел по пути дальнейшей централизации и бюрократизации государственного аппарата. Так, А. В. Предтеченский отказался от традиционного противопоставления «старых служивцев» и «молодых друзей», но ввел в конкретную историю подготовки реформ третью группировку откровенных реакционеров, о существовании которой впервые упо­мянул Н. К. Шильдер. Сопротивление этой группировки, продемон­стрировавшее нежелание господствующего класса вносить в госу­дарственное устройство страны сколько-нибудь существенные пере­мены, во многом предопределило отказ Александра от реформатор­ских планов. Таким образом, в работе А. В. Предтеченского получила конкретное воплощение мысль его учителя о сопротивлении господ­ствующего класса как одной из главных причин неудачи рефор­маторских замыслов царя. Соответственно и процесс дальнейшей бюрократизации и централизации государственного аппарата А. В. Предтеченский выводил из планов реформ с тем, однако, существенным отличием от построений А. Е. Преснякова, что этот процесс рассматривался не как создание средств для более успешной реформаторской деятельности, а как альтернатива ей.18

^Взгляд на реформы начала XIX в. как на попытку приспособить государственный аппарат России к новому уровню социально-эконо­мического развития страны был высказан и в докторской диссерта­ции А. И. Парусова. Как и С. Б. Окунь, он считал, что постановка вопроса о государственных преобразованиях явилась ответом Алек­сандра на конституционные стремления дворянской верхушки. Но в отличие от С. Б. Окуня А. И. Парусов считал выразителем этих стремлений не «екатерининских стариков», а ведущих деятелей дворцового переворота 1801 г. Однако, высказав впервые эту точку зрения, А. И. Парусов не привел конкретных данных о влиянии конституционных стремлений заговорщиков на преобразовательскую деятельность царя, да и сам факт существования у руководителей переворота конституционных замыслов не был в достаточной степени им аргументирован.19

В 1981 г. Н. П. Ерошкин выпустил в свет монографию, в которой он предпринял попытку дать характеристику основных особенностей и тенденций развития абсолютизма первой половины XIX в., обоб­щить развитие высшей государственности феодально-крепостниче­ской России указанного времени. В рамках этой крупной задачи история борьбы вокруг проблемы преобразований в начале XIX в. занимала весьма незначительное место. Рассматривая реформы первых лет александровского царствования как приспособление политических и правовых институтов к новым развивающимся в нед­рах крепостного строя буржуазным отношениям, Н. П. Ерошкин лишь в самой незначительной степени касался их конкретной истории.

25

Признав наличие у руководителей мартовских событий определенных конституционных планов, Н. П. Ерошкин тем не менее оставил открытым вопрос о том, как отразились эти планы в реформаторской деятельности царя, а противоречивость либеральной политики Алек­сандра объяснил необходимостью лавировать между тремя пра­вительственными группировками: верхами екатерининской бюрокра­тии, новой павловской бюрократией и «молодыми друзьями».20 Не получил окончательного разрешения этот вопрос и в содержа­тельной кандидатской диссертации С. М. Казанцева, в которой впервые в советской юридической науке был дан историко-правовой анализ реформ и эволюции высших и центральных органов Россий­ской империи начала XIX в.21 То же следует сказать и о работе Н. В. Минаевой, посвященной главным образом истории общест­венно-политической мысли первой четверти XIX в. и лишь в самой незначительной степени затрагивавшей конкретную борьбу вокруг реформ начала столетия.22

Таким образом, советские ученые усматривают причины реформ, проводившихся в России в первые годы XIX в., прежде всего в сфере социально-экономических отношений — в процессе вызревания капиталистического уклада в недрах феодальной формации, в обо­стрении классовой борьбы. Единодушны советские исследователи и в оценке проведенных преобразований как попытки господствую­щего класса приспособить государственный аппарат страны к новому уровню социально-экономических отношений. Однако в трактовке конкретных обстоятельств и политических причин, обусловивших вступление царизма в начале XIX в. на путь реформ, мнения исследо­вателей довольно существенно расходятся, что в значительной сте­пени , объясняется недостаточной изученностью этого вопроса затрагивавшегося в работах, посвященных анализу более общих проблем.

Автор поставил перед собой задачу выяснить конкретные при­чины, заставившие царизм вступить на путь реформ, максимально подробно восстановить фактическую историю обсуждения вопроса о преобразованиях и сопровождавшей их борьбы, учесть все нюансы быстро меняющейся политической обстановки в стране, сопоставить первоначальные реформаторские планы с их конечными результа­тами, дать им оценку и рассмотреть внесенные ими изменения в плане эволюции российского крепостнического государства.

Работая над этой темой, автор опубликовал целый ряд источнико­ведческих статей, в которых были подвергнуты специальному анализу наиболее важные источники, послужившие затем основным материа­лом при написании книги. Среди них документы двух высших законо­совещательных учреждений страны, в которых обсуждался вопрос о реформах: официального — Государственного совета и неофици­ального — Негласного комитета.и Вместе с тем автор подготовил ряд публикаций, благодаря которым в научный оборот были введены ранее неизвестные тексты. 24 Вышесказанное делает излишним по­дробный обзор использованных источников.

26

РОССИЙСКОЕ ФЕОДАЛЬНО-КРЕПОСТНИЧЕСКОЕ ГОСУДАРСТВО НА РУБЕЖЕ XVIII и XIX вв.

Россия вступала в XIX столетие мировой державой, игравшей важную роль на европейской арене. Это было крупнейшее государ­ство континента, самое обширное по занимаемой площади и наименее многолюдное по плотности населения.

Россия занимала территорию в 17.4 млн кв. км.25 На ней, по дан­ным V ревизии (1795 г.), проживало 37.4 млн человек. Классовое и сословное деление общества отражало феодальную природу «чиновничьи-дворянской монархии». Дворяне — господствующий класс феодалов-крепостников — насчитывали приблизительно 726 тыс. человек, т. е. 1.94 % всего населения страны.27 Классовое господство дворянства осуществляли бюрократический аппарат, состоявший из 15—16 тыс. чиновников, и армия, командный состав которой насчитывал 14—15 тыс. офицеров при общей численности вооруженных сил 413.5 тыс. человек.28

В рядах духовенства находилось приблизительно 220 тыс. чело­век.29 Городские сословия, важнейшими среди которых были купе­чество и мещанство (4.24 % всего населения), насчитывали 1.5 млн человек. Подавляющее же большинство населения — 89.84 % — составляли крестьяне. Их было 32.6 млн человек. Крестьяне делились на две группы: помещичьи — 19.6 млн (53.88 % всего населения) — и казенные— 13 млн (35.96% всего населения). Между собой они соотносились как 59.97 и 40.03 %. Несмотря на абсолютный рост численности крестьянства и городских сословий, примерно в 2.5 раза, в течение XVIII в. соотношение их доли в общем количестве населения почти не изменилось. Численность крестьянства в общем количестве населения уменьшилась на 0.01 %, а городских сословий возросла всего на 0.19 %. При этом рост городских сословий шел параллельно с распространением крепостного права вширь. Доля помещичьих крестьян среди всего населения в последней четверти XVIII в. возросла с 49.07 (1782 г.) до 53.83 % (1795 г.), среди же других категорий крестьянства — с 53.3 до 59.97 %.30

Крестьянство, мещанство и купечество (94 % всего населения) были податными сословиями, дворянство и духовенство таковыми не являлись. В 1796 г. общая сумма государственных доходов равня­лась 73.1 млн руб. Основным источником казны были прямые налоги: подушная подать и оброчный сбор (24.7 млн руб., 33.8 %). Важней­шую часть государственных доходов (27.2 млн руб., 37.2 %) состав­ляли косвенные налоги: на вино (22 млн руб., 30.1 %) и соль (5.2 млн руб., 7.1 %). Совокупно с подушной податью и оброчным сбором они давали государству 51.9 млн руб. (71 %). Доходы же от развития горнозаводской промышленности (2.3 млн руб., 3.2 %) и внешней торговли (6.4 млн руб., 8.7 %) вместе давали менее 12 %. Столь невысокий удельный вес этих статей бюджета свидетель­ствовал о неразвитости производительных источников дохода и отражал общую экономическую слабость феодально-крепостниче­ского государства. На протяжении всего XVIII в. налоговая система

27

России не претерпела принципиальных изменений. Источники дохо­дов оставались прежними, менялось лишь их соотношение. Доля пря­мых налогов неуклонно сокращалась, косвенных — постоянно возрастала. Главная тенденция изменения доходной части бюджета во второй половине XVIII в. заключалась в увеличении доходов от эксплуатации государственной монополии на продажу вина и соли, составлявшую один из главнейших финансовых источников сущест­вования дворянского государства. Общая сумма расходов в 1796 г. равнялась 78.2 млн руб. Из них императорская фамилия поглощала

России не претерпела принципиальных изменений. Источники дохо­дов оставались прежними, менялось лишь их соотношение. Доля пря­мых налогов неуклонно сокращалась, косвенных — постоянно возрастала. Главная тенденция изменения доходной части бюджета во второй половине XVIII в. заключалась в увеличении доходов от эксплуатации государственной монополии на продажу вина и соли, составлявшую один из главнейших финансовых источников сущест­вования дворянского государства. Общая сумма расходов в 1796 г. равнялась 78.2 млн руб. Из них императорская фамилия поглощала 8.8 млн руб. (11.2 %), армия и флот — 27.7 млн (37.4 %), государ­ственный аппарат — 30.2 млн (38.6%), внутреннее управление — 37.4 млн руб. (47.9 %). В течение XVIII в. расходы на двор выросли почти в 2.5 раза. Вместе с тем во второй половине XVIII в. наблюда­лось снижение расходов на армию и флот с 2/3 бюджета в 20—30-х гг. до 37.4 % в конце столетия. В то же время доля расходов на внутрен­нее управление неуклонно повышалась. Расходы государства посто­янно превышали его доходы, что приводило к хроническому дефициту в бюджете. В 1796 г. он равнялся 5.1 млн руб.31

Динамика структуры населения и доходной части бюджета отра­жала преимущественно аграрный характер феодальной экономики России, общее направление и темпы социально-экономических сдви­гов, происходивших на протяжении XVIII в. как в промышленности, так и в сельском хозяйстве страны.

В конце XVIII в. в России действовали 167 горных заводов (около 80 тыс. рабочих) и 2094 предприятия обрабатывающей промышленности (82 тыс. рабочих). Горнозаводская промышлен­ность уже в середине века обеспечивала внутренние потребности и работала на экспорт. Россия занимала первое место в мире по вы­плавке чугуна и экспорту железа. Однако в последней четверти XVIII в., когда внутренний рынок вполне удовлетворялся производи­мым металлом, а на внешнем рынке спрос на русское железо стал уменьшаться, наблюдалось замедление темпов строительства горных заводов, сокращение объема выпускаемой продукции, уменьшение экспорта. Иным было положение в обрабатывающей промышлен­ности, которая с конца XVIII в. находилась на подъеме. Если в сере­дине века она еще не могла удовлетворить внутренних потребностей, то в конце его ее ведущие отрасли уже сумели выйти на внешний рынок.

Основной чертой развития промышленности последней четверти XVIII в. явилось становление мануфактуры из мелкого товарного производства. Этот процесс, почти не затронув горнозаводского дела, интенсивно шел в обрабатывающей промышленности, прежде всего в текстильном производстве (1082 предприятия, 74 тыс. рабо­чих), в его основных отраслях—полотняной, суконной, шелковой и хлопчатобумажной, а также в фарфорово-фаянсовой, писчебу­мажной и сахаро-рафинадной промышленности. Если в ведущих отраслях текстильного производства — в полотняной и суконной — наблюдался рост дворянского предпринимательства, основанного на принудительном труде, то на предприятиях шелковой, кожевенной,

28

галантерейной и химической промышленности, где главенствующее положение занимало купечество, в широких масштабах применялся вольнонаемный труд крестьян-отходников. С 1767 по 1799 г. число вольнонаемных рабочих во всей обрабатывающей промышленности возросло с 17.8 тыс. (32.2 %) до 33.6 тыс. (41.1 %). Именно здесь интенсивно шел необратимый процесс становления новых капи­талистических отношений, которые принимали устойчивый ха­рактер, образуя капиталистический уклад в недрах феодальной формации.

В целом же экономика феодально-крепостнической России носила аграрный характер. Основной ее отраслью являлось земледелие. Наибольшее распространение получили такие культуры, как рожь и овес, в конце века — пшеница. Из технических культур важную роль играли лен и конопля. Главным земледельческим орудием являлась соха, основной агрономической системой — трехполье. Урожайность была невысокой, но стабильной, производительность труда имела тенденцию к повышению. Во второй половине XVIII в. сложилось географическое и общественное разделение труда, опреде­лилась специализация отдельных районов. Рост неземледельческого населения городов (приблизительно с 4 до 6 % всего населения Европейской России за столетие), увеличение в абсолютных цифрах числа людей, непосредственно занятых в промышленности (примерно с 220 тыс. в 60-х гг. XVIII в. до 420 тыс. в 90-х гг.), развитие неземле­дельческого отхода (в среднем по Европейской России около 2 % всех крестьян) — все эти явления оказывали стимулирующее воз­действие на товарность сельского хозяйства.33 Но самым важным его стимулом явился экспорт хлеба. За весь XVIII в. из России было вывезено (в переводе на рожь) 12322 тыс. четв. хлеба, из них 11096 тыс. четв. — в 1762—1801 гг. Среднегодовой вывоз хлеба в это время составлял 320.2 тыс. четв. Во второй половине XVIII в. вывоз русского хлеба возрос в 11.5 раза. В середине века в общей сумме русского вывоза хлеб составлял только 1 %, в конце же столетия — 19 %.34 Хотя доля вывозимого хлеба в общем сборе хлебов была невелика (в конце века — около 3.4 % товарного хлеба), экспорт оказывал сильное влияние на рост хлебных цен. Русский хлеб вывозили в 12 стран, главным образом в Англию. В Западной Европе вследствие «революции цен», произошедшей еще в XVI—XVII вв., цены на хлеб были значительно выше, чем в России: в начале XVIII в. — в 6—8 раз, в конце — в 2—3 раза. Тесные экономические контакты с Западной Европой привели к выравниванию цен, вслед­ствие чего цены в России в течение XVIII в. стремились подняться до уровня общеевропейских. Цены на хлеб за XVIII в. выросли в Рос­сии в среднем в 5.8 раза. Уже в 60—80-е гг. наблюдалась согласован­ность уровней хлебных цен в разных районах страны, что свидетель­ствовало о складывании общероссийского хлебного рынка. Сущест­венную роль в развитии сельскохозяйственного производства во вто­рой половине XVIII в. играло и винокурение. В силу вышеотмеченных причин в указанный период происходил процесс роста посевных площадей и увеличения посевов. Товарность хлеба в конце века

29

достигла 10 % чистого и 7 % валового сборов. Рост товарности сель­ского хозяйства резко обозначился уже в середине XVIII в.

Под влиянием товарно-денежных отношений происходил про­цесс превращения натурального крестьянского хозяйства в мелко­товарное. Воздействие товарно-денежных отношений на господское хозяйство повлекло за собой усиление феодальной эксплуатации крестьянского труда. С середины XVIII в. как общая тенденция (несмотря на многочисленные отклонения) стали наблюдаться рост денежного оброка и усиление барщины. При этом увеличение бар­щины обгоняло рост денежного оброка. Повинности барщинных крестьян примерно вдвое превосходили оброчных. Оброки возросли приблизительно в 2—2.5 раза, барщина — не менее чем в 2 раза и превышала 3 дня в неделю. Господская запашка также увеличилась примерно в два раза.35 Стремясь выжать из своего хозяйства как можно больше прибыли, помещик старался увеличить барскую запашку за счет крестьянского надела. Движение в таком направ­лении ясно обозначилось в последней четверти XVIII в., однако далеко не все возможности были исчерпаны в этот период. «Крепост­нические отношения хотя и тормозили развитие производительных сил, но еще не исключали возможности некоторого прогресса на основе этих отношений».36 Стремление к повышению доходности толкало помещика к расширению своего земельного фонда и за счет внешних приобретений. В 1796 г. пашня Европейской России состав­ляла 71.6 млн га. Помещичье землевладение занимало 60—80% всего хозяйственного фонда страны. Благодаря Генеральному меже­ванию, проводимому с середины 60-х гг., за дворянством было закреплено около 50 млн десятин земли. Главным объектом земель­ной экспансии явилась казенная деревня.37

Выгодные условия, сложившиеся в сельскохозяйственном произ­водстве, его высокая доходность привели к тому, что сюда стал устремляться купеческий капитал. Обходя законодательство, купцы и мещане путем фиктивных сделок и при посредстве подставных лиц приобретали землю и живущих на ней крестьян, равно как землю без крестьян и крестьян без земли. Подрыв монопольного характера дворянского землевладения осуществлялся и с другой стороны. Перестройка натурального крестьянского хозяйства в мелкотоварное побуждала крестьян также расширять пашню и увеличивать посев, привлекать для этого дополнительные рабочие руки. Игнорируя законодательные запреты, наиболее зажиточные крестьяне либо самостоятельно, либо с помощью помещика обходным путем приобре­тали земли, а иногда и крепостных крестьян.38 К сожалению, мы не имеем возможности количественно измерить эти явления, но каче­ственная оценка их вполне очевидна: они расшатывали и подрывали изнутри монопольную дворянскую собственность на землю. Важно отметить, что правительство заметило этот осуществлявшийся явочным порядком процесс и не могло с ним не считаться. Одним из важных следствий роста товарно-денежных отношений, операций купли и продажи земли, перехода ее из рук в руки, поляризации земельного богатства явились сильное развитие торговли крепост-

зо

ными, продажа их без земли, рост прослойки дворовых. Продажа крепостных без земли — явление, произвольно выросшее из самого существа крепостного права и являвшееся обратной стороной про­цесса наступления помещика на надельную землю крестьян, — при­няла особенно значительные размеры именно в последней четверти XVIII в. В это же время сильно увеличилось число дворовых, поло­жение которых более всего приближалось к рабскому. В 1802 г. их было около 910 тыс.39

Воздействие товарно-денежных отношений на феодально-крепостническую систему приводило к появлению в ней качественных сдвигов, которые уже не укладывались в основные законы функцио­нирования этой системы. Это и знаменовало собой начало разложе­ния феодального строя, покоящегося на натуральной системе хо­зяйства.

Процессы, происходившие в социально-экономической области, отражались на положении классов феодального общества и находили опосредствованное выражение в правовой сфере. Основными клас­сами России являлись феодалы и крестьяне, промежуточное положе­ние между ними занимали городские сословия — купечество и мещан­ство, — пока еще не сформировавшиеся в новый класс буржуазии.

Господствующим классом являлось феодальное сословие крепост­ников-помещиков. Права дворянства были закреплены в Жалован­ной грамоте, изданной в 1785 г. 92 статьи этого документа — важней­шего законодательного акта второй половины XVIII в. — представ­ляли собой памятник исключительных дворянских привилегий. Важнейшие из них состояли в следующем: свобода дворян от обяза­тельной службы, от уплаты податей, постойной повинности, телесного наказания, подсудность лишь дворянскому суду, монопольное право владения землей и крепостными, лишение дворянского звания только властью монарха. За дворянством было закреплено также право владеть недрами в своих имениях, заниматься торговлей, устраивать заводы, в том числе винокуренные, быть свободным от конфискаций имущества. Жалованная грамота предоставляла дворянам, находив­шимся на службе или вышедшим в отставку по достижении обер-офицерского чина, право самоуправления в уезде и губернии, где они владели земельной собственностью. Органом дворянского само­управления было дворянское собрание, уездное и губернское, соби­равшееся каждые три года для выборов губернских и уездных предводителей дворянства, а также должностных лиц в судебные и административные учреждения. Неслужившие дворяне, а также вышедшие в отставку, не достигнув обер-офицерских чинов, были лишены права участия в местном самоуправлении (ПСЗ.1.16187).

Начиная со второй четверти XVIII в. шел процесс расширения и укрепления дворянских прав. Развитие привилегий дворянства происходило в направлении превращения его из служилого сосло­вия в свободное от обязательной службы, приобретения прав сослов­ного самоуправления, расширения прав дворянского звания, наконец, закрепления наиболее важных из этих прав исключительно только за дворянами.'1" Самым важным правом; на котором покоилось

31

экономическое и политическое господство дворянства, являлось монопольное владение землей и крепостными.

Крепостные крестьяне не имели своей земли и были вынуждены пользоваться помещичьей, которая отдавалась им во временное владение. Помещичьи крестьяне были обязаны нести повинности в пользу государства (платили подушную подать и поставляли рекрутов) и помещиков (отрабатывали барщину или платили оброк). Кроме того, крепостные отправляли целый ряд натуральных повин­ностей в пользу помещика и государства. Размеры государственных повинностей устанавливались государством, размеры повинностей в пользу помещика не были зафиксированы законом и целиком зависели от произвола господина. Помещик мог переселять своих крестьян из одной вотчины в другую, брать во двор, закладывать, отдавать в приданое, продавать с землей и без земли, оптом и в роз­ницу, разлучая при этом членов одной семьи, отпускать на волю. Крепостной всецело принадлежал юрисдикции своего .помещика (за исключением дел об убийствах и разбоях), который регулировал по собственному усмотрению брачные отношения крепостных. Поме­щику принадлежало право наказания крестьян. Он мог ссылать их в Сибирь на поселение, отдавать в каторжные работы с правом забрать назад, сдавать в рекруты в счет будущих наборов, отправ­лять в смирительный дом, подвергать денежному штрафу, телесному наказанию, отбирать все имущество. Единственное ограничение права помещика на личность крестьянина заключалось в том, что владелец не мог лишить его жизни. Юридически помещик имел право на все движимое и недвижимое имущество крестьянина. Закон запрещал крепостному приобретать на свое имя землю, дом илу лавку, без разрешения помещика вступать в винные откупа, брать деньги под заемные письма, отлучаться из вотчины, записы­ваться в купечество. Кроме того, закон запрещал приносить жалобу на притеснения помещиков. Формально законодательство ограждало крестьян от злоупотреблений помещичьей власти. Но на практике эти законы .применялись лишь в исключительных случаях. Что же касается обязанностей помещиков по отношению к своим крестьянам, то они состояли в следующем. Помещик нес ответственность за ис­правную уплату податей и отбывание повинностей крестьянами в пользу государства, обязан был кормить своих крепостных во время неурожая, не допускать их нищенства.

В течение всего XVIII в. шел процесс усиления крепостного права. Он выражался в ограничении юридической правоспособности крепостных и в расширении прав дворян на их личность и иму­щество.41

Другой категорией феодально-зависимого крестьянства были казенные крестьяне. Они делились на более мелкие категории: на государственных, экономических, дворцовых. Государственные крестьяне — наиболее крупная категория казенного крестьянства — были фактическими владельцами земли, которая формально принад­лежала казне, и несли повинности в пользу государства: платили подушную подать и оброк, поставляли рекрутов, несли ряд натураль-

32

ных повинностей (подводную, дорожную, строительную). Казенные крестьяне подчинялись губернским учреждениям тех губерний, в ко­торых находились занимаемые ими земли. На местах действовало крестьянское самоуправление. Казенные крестьяне имели право при выполнении определенных условий переходить в другие податные сословия при новой ревизии. Казенным крестьянам, как и поме­щичьим, было запрещено заниматься откупами и подрядами, вести оптовую торговлю, открывать фабрики и заводы, брать заемные письма. Были запрещены и семейные разделы без разрешения волост­ного и губернского начальства. Но казенные крестьяне в отличие от помещичьих являлись носителями публичного права. Важно отметить существование частноправовых сделок на казенную землю, хотя правительство не выработало единого взгляда на то, может ли эта земля отчуждаться. Однако правовое положение казенных крестьян было довольно шатким, в любой момент они могли превра­титься в помещичьих путем пожалования их дворянам. «Не суще­ствовало ни одной нормы, которая обеспечивала бы „свободному" казенному земледельцу действительную неприкосновенность его сословного звания».42

Изменение правового положения казенных крестьян на протяже­нии XVIII в. шло в ином направлении, чем крестьян помещичьих. В то время как в помещичьей деревне интенсивно развивался процесс расширения и углубления крепостного права, в казенной деревне осуществлялась постепенная отмена феодально-сословных ограни­чений.

"Городские сословия, среди которых наибольшее значение имели купечество и мещанство, занимали промежуточное положение между дворянством и крестьянством. Права купцов и мещан были зафикси­рованы в Жалованной грамоте городам и Городовом положении, изданном в 1785 г. (ПСЗ. I. 16188). Наиболее привилегированную группу составляли купцы. Они делились на три гильдии, принадлеж­ность к которым определялась суммой объявленного капитала и давала право на определенные, строго разграниченные виды торговли (оптовой, розничной, местной, транзитной), обладание предпри­ятиями разного рода, заключение торговых договоров на откупа и подряды. Купцы первых двух гильдий уплачивали налог с объявлен­ного капитала, были освобождены от телесного наказания и обреме­нительных казенных служб, имели право откупаться от рекрутской повинности. Городовое положение и Жалованная грамота городам предоставляли купцам право на участие в городском самоуправле­нии и закрепляли за ними ряд обязательных служб, связанных с этим самоуправлением. Важно отметить, что в последней четверти XVIII в. купцы не имели права покупать землю и владеть крестьянами (за небольшими исключениями), заниматься винокурением, тогда как в первой половине столетия эти права принадлежали купечеству. Городские обитатели — мещане платили подушную подать, несли рекрутскую повинность, а также подводную, дорожную, постойную и т. д. Мещане имели право заводить «рукоделья и станы», могли распоряжаться благоприобретенным имуществом по закону. Непри-

3 М. М. Сафонов о

косновенность движимого и недвижимого имущества мещан и купцов была признана законом юридически, любой купец и мещанин имел право выйти из своего сословия, переменить место жительства. Отличительной особенностью правового положения городских сословий было то, что закон разрешал свободный переход из мещан­ского состояния в купеческое и приобретение связанных с ним приви­легий. Причем механизм записи в купечество был таков, что приобре­тение привилегий обусловливалось обязанностью выплачивать опре­деленный налог, т. е. являлось в сущности покупкой прав. Коренное отличие положения мещан от состояния казенных крестьян заключа­лось в том, что член городского сословия не мог быть обращен в крепостную зависимость от феодала.43

Процесс изменения правовых норм, касающихся городских сосло­вий, шел по линии постепенного изживания сословной замкнутости посадской общины. Другой стороной этого процесса были выделе­ние из всей посадской общины зажиточной ее части и предоставление ей ряда привилегий, т. е. освобождение от подушной подати, телесных наказаний, ряда земских служб. Вместе с тем укрепление и консоли­дация купеческой верхушки сопровождались лишением ее ряда привилегий, таких как право покупать землю, крепостных крестьян, заниматься винокурением, и передачей этих прав всецело в руки дворян.

Важнейшим моментом развития феодально-крепостнической системы в XVIII в. явилось обнаружившееся в конце столетия рас­стройство финансов. Активная внешняя политика, в результате которой во второй половине века удалось разрешить важные нацио­нальные задачи, потребовала чрезвычайных расходов. Правитель­ство ~«е могло разрешить финансовую проблему путем увеличения ставок прямых налогов, так как платежные силы населения были напряжены до предела. За все царствование Екатерины II государ­ство израсходовало на 200 млн руб. больше, нежели получило доходов. Сумма эта была покрыта выпуском 156.6 млн руб. ассигна­ций и внешними займами на 33 млн руб. Так возник государственный долг России. В конце столетия он превышал 200 млн руб. и равнялся трем годовым бюджетам государства. Расстройство финансов Рос­сии стало очевидным с середины 80-х гг. XVIII в.44 Именно с этого времени началась внешняя задолженность России, которая, посте­пенно возрастая, перешла затем в XIX в. и просуществовала до 1917 г. Финансовое положение страны в конце XVIII в. не было ре­зультатом каких-либо временных или единичных действий, вызван­ных тем или иным необдуманным шагом правительства, а отражало состояние ее экономики и знаменовало собой начало разложения феодально-крепостнической системы. Тот факт, что эта система ока­залась не в состоянии работать без сбоев, свидетельствовал о серь­езных неполадках в ее устройстве. Феодально-крепостническое госу­дарство уже не могло разрешать внутри- и внешнеполитические задачи, стоявшие перед страной, на основе тех средств, которые давала ему сложившаяся к этому времени система экономических, социальных и политических отношений, построенная на принципах

34

исключительности дворянских привилегий. Эти привилегии получили наиболее полное развитие во второй половине XVIII в. Стремясь преодолеть крайнюю нестабильность политического режима, которая особенно ярко проявилась во второй четверти столетия в серии дворцовых переворотов, самодержавие укрепляло свои позиции путем расширения привилегий первенствующего сословия, макси­мального учета частных и общих интересов господствующего класса. При этом система исключительных дворянских прав получила свое окончательное законодательное оформление как раз в то время, когда она начинала становиться тормозом на пути тех прогрессивных явлений, которые стали наблюдаться в экономике России во второй половине XVIII в. Особенно отчетливо это несоответствие прояви­лось в финансовой политике абсолютизма. Главным источником государственных доходов являлись прямые налоги: подушная подать и оброчный сбор.

Подушная подать, которую платили и помещичьи, и казенные крестьяне, просуществовала в размере 70 коп. с 1725 по 1794 г. Оброчный же сбор, вносимый только казенными крестьянами, оста­вался до середины 60-х гг. в тех же размерах, в которых был установ­лен в 1724 г., и равнялся 40 коп. Во второй половине века он несколько раз повышался и к 1797 г. составлял 3 руб. Параллельно в помещи­чьей деревне шел процесс роста повинностей. Размер оброка здесь составлял в 60-е гг. 2—3 руб., а в 90-е гг. — 5 руб. При этом рост барщины обгонял рост размеров оброчных платежей помещичьих крестьян. В конце XVIII в. повинности помещичьих крестьян по край­ней мере в 1.5 раза превосходили подати казенных крестьян. Так в течение столетия произошло перераспределение прибавочного про­дукта, создаваемого трудом крестьянства, в пользу помещиков.45 В этом ярко сказался классовый характер финансовой политики рус­ского абсолютизма, опорой которого являлось поместное дворянство, ставившее частные интересы своего сословия выше общегосудар­ственных.

В правящих верхах понимали, что одной из главных причин финансовых затруднений государства является рост повинностей крестьян в пользу помещиков. Однако правительство крепостников не хотело и не могло пойти на ограничение помещичьих прав на крепостных крестьян. Боялось оно и прибегнуть к повышению ставок прямых налогов, так как увеличение размера подушной подати означало бы перераспределение прибавочного продукта, создавае­мого,крестьянами, в пользу государства. Боязнь того и другого была особенно сильна в период крайней неустойчивости абсолютной власти во второй четверти столетия, когда «перевороты были до смешного легки».46 Поэтому правительство искало выхода на путях эксплуата­ции соляной и особенно винной регалий. Выбор этого пути всецело обусловливался классовой природой самодержавия, не желавшего и не имевшего возможности разрешать экономические проблемы за счет господствующего класса дворян и перекладывавшего их решение на плечи крестьян. Во второй половине столетия питейный доход вырос более чем в два раза. Это было достигнуто за счет

о* '

J 35

систематического увеличения выпуска вина и повышения цены на него. Однако повышение ставок косвенных налогов на вино и соль, увеличение их производства имели свои пределы и зависели от платежеспособности населения. Правительство учитывало развитие товарно-денежных отношений, пыталось поставить их себе на службу и своей политикой в определенной степени даже стимулировало их. Однако непреодолимой преградой на этом пути стояло крепостное право, на котором покоилась вся феодально-крепостническая си­стема. Не ставя ни под малейшее сомнение целесообразность этой системы, правительство оказалось перед необходимостью произвести в ней определенные перестройки, чтобы по возможности устранить или по крайней мере видоизменить те элементы, которые служили причиной перебоев в ее работе: удалить или по крайней мере ослабить препоны, сдерживающие развитие производительных сил, пойти навстречу процессам, прокладывавшим себе дорогу в толще фео­дально-крепостнических отношений. Так, в правительственной дея­тельности всплывал сложнейший вопрос о крепостном праве. Ко­нечно, не «отвращение к рабству» или какие-либо иные гуманные соображения, а сложное переплетение разнородных факторов — соображения международного престижа, опасность новой крестьян­ской войны, положение финансов — заставляло правительство робко приступать к решению этого вопроса. Государство, играющее важ­нейшую роль в европейских делах, не должно было быть страной, где процветала феодальная зависимость, приближающаяся в отдель­ных случаях к рабству.-7 Новая пугачевщина могла не только лишить помещиков их крепостных, но и стереть с лица земли всю «чинов-ничьи-дворянскую» монархию. Наконец, положение финансов ставилЪ правительство перед необходимостью искать пути покрытия хронического дефицита в бюджете и осторожно вмешиваться в отно­шения помещиков и крепостных, так как государство было заинтере­совано в перераспределении части прибавочного продукта, созда­ваемого крестьянами, в пользу казны, т. е. в столь же интенсивной эксплуатации владельческих крестьян, как и казенных. В этой связи вставал вопрос о регламентации крестьянских повинностей. Прави­тельству было важно, чтобы часть крестьянского труда, шедшего на удовлетворение паразитических потребностей господствующего класса, поступала в руки государства путем прямых или косвенных налогов. Правительство было обеспокоено развитием торговли крепостными без земли, увеличением числа дворовых. То и другое имело место и ранее, однако именно в последней четверти XVIII в. эти явления приняли особенно массовый характер и стали вызывать тревогу в правящих верхах. Озабоченность правительства была вызвана тремя обстоятельствами. Во-первых, оно стремилось скрыть от глаз просвещенной Европы, где уже начал устанавливаться буржуазный строй, наиболее бесчеловечные проявления крепостни­чества. Это стало особенно необходимо, после того как вначале Американская, а потом Французская революция в своей знаменитой «Декларации прав человека и гражданина» провозгласили свободу неотъемлемым и неотчуждаемым правом каждого члена общества.

36

Во-вторых, крестьяне, продаваемые без земли, и дворовые, наиболее остро чувствующие на себе непосредственные проявления поме­щичьего деспотизма, представляли собой самый взрывоопасный элемент крепостного крестьянства, активный отряд участников анти­феодального протеста. В-третьих, рост числа дворовых приводил к отягощению крестьян, которые были вынуждены нести за них государственные повинности: платить подушную подать и поставлять рекрутов. То и другое усиливали налоговый гнет, ложившийся на обитателей крепостной вотчины, снижали их платежеспособность, увеличивали недоимки. В обоих случаях проигрывала государствен­ная казна. Однако малейшие попытки правительства если не ликвиди­ровать, то по крайней мере ослабить действие этих явлений наталки­вались на крепость дворянских привилегий, вызывали негодование и сопротивление крепостников.

Пока самодержавие послушно выполняло волю господствующего класса, дворянство и не думало ни о каких конституционных преобра­зованиях. Но, когда обстоятельства изменились настолько, что абсо­лютизм всем ходом социально-экономического развития был вынуж­ден, несмотря на свое упорное нежелание и сознание политических опасностей, проистекающих отсюда, робко поставить под сомнение незыблемость дворянских привилегий, господствующий класс (точнее говоря, наиболее активные его элементы — высшая бюрократия и вельможная знать) стал сознавать необходимость поставить опреде­ленные пределы самодержавной власти. Мысль дворянских идеологов шла цо пути поисков таких средств, которые позволили бы, во-первых, изъять из компетенции самодержавной власти право изменять основные и незыблемые законы дворянского господства, во-вторых, преобразуя государственный аппарат, организовать повседневную работу монарха таким образом, чтобы верхи бюрократии могли оказывать непосредственное влияние на управление страной или даже осуществлять определенный контроль за деятельностью само­держца. Во второй половине XVIII в. в среде высшего дворянства возник целый ряд проектов подобного рода, имевших целью ограни­чить относительную самостоятельность государственной власти.48 Их теоретической основой являлось учение Ш. Л. Монтескье об «истинной монархии».49 Суть его заключалась в том, что в правильно организованном монархическом государстве верховная власть все­цело и нераздельно принадлежит монарху, но в то же время сущест­вуют коренные или фундаментальные законы, не изменяемые никакой властью, и учреждения, гарантирующие их неизменность. Хотя эта концепция была близка идеям французской аристократической оппо­зиции XVII и начала XVIII в., в российских условиях она служила иным целям. Сторонники аристократической конституции выражали не настроения родовой аристократии, а чаяния бюрократических верхов, пытавшихся использовать стремление дворянского сословия ни на йоту не поступиться своими сословными преимуществами. Характерной чертой проектов «аристократической конституции» яв­лялось то, что они не отрицали самодержавия как такового, не пред­полагали заменить его представительным правлением, а лишь стреми-

37

лись ограничить самовластие и произвол монарха. При этом отдель­ные элементы буржуазного конституционализма играли только вспомогательную роль. Буржуазное по своему объективному содер­жанию учение Монтескье в руках господствующего класса России служило целям укрепления и консервации феодального режима. Показателен и тот интерес, который проявляли российские само­держцы к теории «истинной монархии». Самодержцы были не прочь так организовать свою власть, чтобы она, ничем не ограниченная, совершала бы как можно меньше политических ошибок, дестабили­зирующих политический режим в стране. Теоретически монархи допускали наделение высших учреждений страны такими правами, которые позволяли бы им удерживать монарха от неправильных и вредных режиму шагов. Однако все эти либеральные затеи, призван­ные служить в конечном итоге укреплению монархической власти, таили в себе опасные зачатки, из которых при определенных обстоя­тельствах могли развиться ограничительные тенденции, что при­вело бы к расшатыванию основ абсолютизма. Вот почему ни один из таких проектов, либо созданных самими монархами, либо возник­ших в их ближайшем окружении, никогда не был реализован. Опасе­ния, проистекавшие из таких преобразований, всегда брали верх над теми политическими выгодами, которые они могли принести. Великая французская буржуазная революция положила конец са­мым скромным теоретическим экспериментам в этой области.

Напуганный падением абсолютизма во Франции и новой волной крестьянских выступлений в России 1796—1797 гг., царизм в послед­ние годы XVIII в. пытался разрешить внутриполитические противо­речия с помощью военно-бюрократической диктатуры. В ее основе лежала предельная централизация государственного аппарата, во всех своих звеньях прямо и непосредственно подчиненного самому монарху, осуществлявшему мелочную опеку и регламентацию всех сторон общественной жизни. Однако установление военно-полицей­ского режима Павла I вызвало известную неудовлетворенность столичного .дворянства, раздраженного усилением деспотических приемов в государственном управлении. Это привело к дворцовому перевороту 11 марта 1801 г. Он ярко продемонстрировал непригод­ность павловских методов разрешения внутриполитических противо­речий и выдвинул на одно из первых мест проблему аристократиче­ской конституции.

Таковы были социально-экономические и политические условия, в которых на рубеже XVIII и XIX вв. в правительственной политике России был поставлен вопрос о реформах.

1 Богданович М. Я. • Первая эпоха преобразований императора Александра I (1801 — 1805) //Вестник Европы. 1866. № 1. С. 155-210.

2 Богданович М. И. История царствования императора Александра 1 и России в его время. СПб., 1869. Т. I. С. 11, 19, 68, 87, 130—135.

3 Там же. Прил. С. 38—91.

4 Градоаский А. Д. Высшая администрация России XVIII столетия и генерал-прокуроры. СПб., 1866. С. 264—280.

'" Пыпин А. Н. Общественное движение при Александре I. СПб., 1871. С. 1 —113.

38

6 Вел. кн. Николай Михайлович. Граф Павел Александрович Строганов (1774— 1817). СПб., 1903. Т. II. С. I—XX, 1—314.

7 Вел. кн. Николай Михайлович. Император Александр I. СПб., 1912. Т. I. С. 1—35.

8 Довнар-Запольский М. В. Зарождение министерств в России и указ о правах Сената 8 сентября 1802 года // Из истории общественных течений в России. Киев,

1905. С. 1—76.

9 Якушкин В. Е. Государственная власть и проекты государственной реформы в России. СПб., 1906. С. 57—67; Сватиков С. Г. Общественное движение в России (1700—1895). Ростов н/Д, 1905. С. 46—94; Глинский Б. Б. Борьба за конституцию. СПб.. 1908. С. 118—154; Семечский В. И. 1) Из истории общественных течений в Рос­сии в XVIII и первой половине XIX века // Историческое обозрение. СПб., 1897. Т. IX. С. 253—260; 2) Вопрос о преобразовании государственного строя в России в XVIII и первой четверти XIX века : (Очерк из истории общественных идей) // Былое.

1906. Кн. 1. С. 1 — 58; 3) Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909. С. 34; 4) Либеральные планы в правительственных сферах в первой половине царство­вания Александра I//Отечественная война и русское общество. М., 1911. Т. II. С. 156- 157.

10 Даневский П. Н. История образования Государственного совета в России. СПб., 1859. С. 45—54; Государственный совет. 1801 — 1901. СПб., 1910. С. 1—8; Щеглов В. Г. Государственный совет в России, в особенности в царствование импера­тора Александра Первого. Ярославль, 1892. Т. 1. С. 702—815; Середонин С. М. Исто­рический обзор деятельности Комитета министров. СПб., 1902. Т. 1. С. 1—5; Тель-берг Г. Г. Происхождение Комитета министров в России // Журнал министерства народного просвещения. 1907. № 3. С. 38—62; Куломзин А. Н. Исторический очерк учреждения Комитета министров и изменений в его организации, пределах власти и составе с 8 сентября 1802 г. по 1826 г. // Журналы Комитета министров : Царствование императора Александра I. 1802 — 1826 гг. СПб., 1888. Т. 1. С. 1 — 12; Берендтс Э. Н. Проекты реформы Сената в царствование императоров Александра I и Николая I// История Правительствующего сената за двести лет. 1711 —1911. СПб., 1911. Т. 3. С. 1 —166; Тельберг Г. Г. 1) Сенат и «право представления на высочайшие указы» // Журнал министерства народного просвещения. 1910. № I. С. 2—56; 2) Правитель­ствующий сенат и самодержавная власть в начале XIX века : (Очерк из истории кон­сервативных политических идей в России на рубеже XVIII и XIX веков). М., 1914. С. 1 —80; Корф С. А. Административная юстиция в России. СПб., 1910. Т. 1. С. 103— 215; Филиппов А. Н. Исторический очерк образования министерств в России // Жур­нал министерства юстиции. 1902. № 9. С. 33—73; № 10. С. 1 —10; Покровский С. П. Министерская власть в России. Ярославль, 1906. С. 1 — 70; Столетие Военного мини­стерства. 1802—1902. СПб., 1902. Т. 2. С. 81—91; Министерство внутренних дел: Исторический очерк. СПб., 1902. С. 1—14.

" Покровский М. Н. Александр I // История России в XIX веке. М., 1907. С. 34 — 66.

12 Покровский М. Н. Русская история с древнейших времен. СПб., 1912. Т. III. С. 206—217.

13 Пресняков А. Е. Александр I. Пг., 1924. С. 8—27, 43—81.

14 Окунь С. Б. История СССР: Годы 1796—1856 : (Курс лекций). Л., 1939. С. 80-89.

15 Окунь С. Б. История СССР : 1796—1825 : Курс лекций. Л., 1948. С. 112—124.

16 Окунь С. Б. 1) Очерки истории СССР : Конец XVIII — первая черверть XIX века. Л., 1956. С. 115—126; 2) История СССР: (Лекции). Часть I. Конец XVIII —начало XIX века. Л., 1974. С. 131 — 142.

17 Окунь С. Б. К вопросу о сущности русского абсолютизма : (вторая половина XVIII — начало XIX в.) // Проблемы отечественной и всеобщей истории. Л., 1973. С. 110—117.

18 Предтеченский А. В. Очерки. С. 1—25, 63—145, 200—208, 425—429.

19 Парусов А. И. Административные реформы в России в первой четверти XIX века в связи с экономической и социально-политической обстановкой : Автореф. дис. . . . Д-ра ист. наук. Л., 1967. С. 33.

20 Ерошкин Н. П. 1) Крепостническое самодержавие и его политические инсти­туты. М., 1981. С. 24—33, 88—90, 96—98, 105—107, 203—211; 2) Самодержавие первой половины XIX века и его политические институты : (К вопросу о классовой сущности абсолютизма) //ИСССР. 1971. № 1. С. 37—59.

39

21 Казанцев С. М. 1) Реформы высших и центральных государственных органов Российской империи в начале XIX века : Автореф. дис. . . канд. ист. наук. Л., 1981. С. 1—10; 2) Сенатская реформа 1802 г. // Правоведение. 1980. № 4. С. 55—62.

22 Минаева Н. В. Правительственный конституционализм и передовое обществен­ное мнение России в начале XIX в. Саратов, 1982. С. 31 — 72.

23 Сафонов М. М. Протоколы Негласного комитета // ВИД. Л., 1976. VII. С. 191 — 200; Сафонов М. М., Филиппова Э. Н. Журналы Непременного совета // Там же. 1979. XI. С. 141—163.

24 Сафонов М. М. 1) Конституционный проект Н. И. Панина—Д. И. Фонвизина // ВИД. Л., 1974. VI. С. 261 — 280; 2) Конституционный проект П. А. Зубова—Г. Р. Дер­жавина // Там же. 1978. X. С. 226—244; 3) Записка А. А. Безбородко о потребностях империи Российской//Там же. 1982. XIV. С. 180—195; 4) Крестьянский проект П. А. Зубова // Советские архивы. 1984. № 1. С. 36—38; 5) Указ о правах Сената 5 июня 1801 г.//ВИД. Л., 1985. XVII. С. 179—201.

25 Предтеченский А. В. Очерки. С. 29. — У А. В. Предтеченского 316 тыс. кв. гео­графических миль.

26 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 20. С. 121.

27 Кабузан В. М., Троицкий С. М. Изменения в численности, удельном весе и раз­мещении дворянства в России в 1782—1858 гг. // ИСССР. 1971. № 4. С. 164.

28 Зайончковский П. А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. М., 1978. С. 66—67; Бескровный Л. Г. Русская армия и флот в XVIII в. М., 1958. С. 330.

29 Герман К- Статистические исследования относительно Российской империи. СПб., 1819. Ч. 1. С. 190.

30 Кабузан В. М. Изменения в размещении населения России в XVIII — первой половине XIX в. М., 1971. С. 103—106, 115—118.

31 Чечулин Н. Д. Очерки истории русских финансов в царствование Екатерины П. СПб., 1906. С. 262, 316—319.

32 Очерки экономической истории России первой половины XIX в. М., 1959. С. 118 — 122, 136—165; Переход от феодализма к капитализму в России : Материалы всесоюз­ной дискуссии. М., 1969, С. 17—18, 45—48.

33 Миронов Б. Н. Причины роста хлебных цен в России XVIII в. // ЕАИВЕ, 1969. Киев, 1979. С. 113.

34 Миронов Б. Н. 1) Экспорт русского хлеба во второй половине XVII — начале XIX'B. // ИЗ. 1974. Т. 93. С. 163, 178—185; 2) «Революция цен» в России XVIII в. // ВИ. 1971. № 11. С. 62—80; 3) О критерии единого национального рынка // ЕАИВЕ, 1966. Л., 1972. С. 180—182; 4) Внутренний рынок России во второй половине XVIII — первой половине XIX в. Л., 1981. С. 21; 5) Хлебные цены в России за два столетия (XVIII—XIX вв.). Л., 1985. С. 171 — 172, 175—176.

35 Семевский В. И. Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II. СПб., 1903. Т. 1.С. 36, 52-53, 59, 69, 82—83; Рубинштейн Н. Л. Сельское хозяйство России во второй половине XVIII в. М., 1957. С. 156—167.

36 Ковальченко И. Д. Русское крепостное крестьянство в первой половине XIX в. М., 1967. С. 379.

37 Рубинштейн Н. Л. Сельское хозяйство ... С. 26—27, 48; Буганов В. И., Преоб­раженский А. А., Тихонов Ю. А. Эволюция феодализма в России : (Социально-эконо­мические проблемы). М., 1980. С. 146; Дружинин Н. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева. М.; Л., 1946. Т. 1. С. 84—89.

38 Семевский В. И. Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II. Т. 1. С. 7— 10, 325—359; Рубинштейн Н. Л. Сельское хозяйство ... С. 25—46; Сивков К. В. Важный этап в переходе от феодального к буржуазному землевладению в России // ВИ. 1958. № 3. С. 27—29; Буганов В. И., Преображенский А. А., Тихонов Ю. А. Эволю­ция феодализма в России. С. 170—174; Ковальченко И. Д. Русское крепостное кресть­янство ... С. 271—273.

39 Семевский В. И. Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II. Т. I. С. 162—177, 140—161; Миронов Б. Н. Русский город в 1740—1860-е годы: Демографи­ческое, социальное и экономическое развитие. Л., 1985 (рукопись монографии).

40 Романович-Славатинский А. В. Дворянство в России от начала XVIII в. до от­мены крепостного права. Киев. 1912. С. 118—156, 410—514.

41 Семевский В. И. Крестьяне в царствование Екатерины II. Т. I. С. IX—X, XIII — XXIV.

40

r ™£Py^UHrH "' М' Г°сУДаРственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева. Т. I. г'пк lorn т M*erCзаразы», вокруг наслед­ника вел. кн. Александра образовался оппозиционный кружок едино­мышленников, в котором революционные события на континенте встретили совсем другой прием.

Наибольшее влияние на умственное развитие вел. кн. Александра оказал Фридрих-Цезарь Лагарп, по происхождению швейцарец, по образованию юрист, по призванию педагог. Уроженец республи­канской страны, последователь учений энциклопедистов, хорошо зна­комый с общественно-политическими теориями эпохи Просвещения, Лагарп в течение 12 лет (1783—1795) был наставником великих князей. Для них он являлся не только любимым воспитателем, но и нравственным авторитетом. Лагарпу, по собственному признанию Александра, он был обязан «всем, кроме рождения» (РИО. V. 18). Именно Лагарп сформировал у своего воспитанника отвлеченные идеи о человеческом благе, гражданской свободе, социальной спра-

42

ведливости. Насколько можно судить на основании конспектов лек­ций Лагарпа, он стремился привить будущему наследнику престола политический идеал просвещенной монархии, ограниченной фунда­ментальными законами. «Сила основала троны,— проповедовал Ла­гарп восьмилетнему Александру, — но чтобы упрочить их, чтобы при­мирить сильного и слабого, необходимо прибегнуть к фундаменталь­ным законам, пригодным к тому, установить порядок и господство правосудия». Если же монарх попирает эти законы и уничтожает такие установления, то он напоминает тот нечистый источник, из ко­торого некогда проистекла его власть. «Сколько бы монарх ни ссы­лался на божественное происхождение своей власти, нарушение фундаментальных законов неизбежно приводит к разрыву между монархом и угнетенными подданными». «Строжайшее соблюдение законов, сохранение в силе установленного государственного устрой­ства, внимание к подданным — таковы наиболее верные гарантии власти монарха. Повсюду, где трон покоится на фундаментальных законах, свято соблюдаемых, он сохраняет свою прочность, и по­всюду, где монарх считает себя высшим должностным лицом нации, первым служителем государства и отцом своих подданных, он бывает охраняем законами и любовью сограждан лучше, чем цитаделями и солдатами».4 Через призму этого абстрактного идеала он вместе с великими князьями рассматривал основные события всемирной истории. Особое внимание в своем историческом курсе Лагарп уделял таким сюжетным коллизиям, когда безграничный произвол правите­лей, нарушавших законы своей страны, доводил подданных до отчая­ния. В полном согласии с господствующей тогда философией эпохи Просвещения Лагарп осуждал тиранию в любых ее проявлениях и оправдывал законные права угнетенного народа на вооруженное сопротивление угнетателю, вплоть до убийства тирана.5

В планы Лагарпа входило познакомить своих учеников с основами общественно-политических наук того времени. С этой целью Лагарп готовил специальное сочинение о происхождении общества. Однако Французская революция заставила наставника великих князей изме­нить свой план. Вместо собственных записок, которые предвари­тельно просматривала Екатерина II, он стал читать вместе с Алек­сандром и Константином сочинения по общественно-политическим предметам, в которых, по словам самого Лагарпа, «вопрос о свободе человечества был энергично защищаем людьми замечательными и притом умершими прежде революции».6 Прочитанное обсуждалось и постоянно соотносилось с теми событиями, которые в тот момент разворачивались во Франции. Таким образом, Французская револю­ция получила освещение и оценку в учебных классах великих князей.

Уроки Лагарпа сильно действовали на воображение Александра. В 1790 г., когда будущему наследнику престола было 13 лет, он дал своему воспитателю обет «утвердить благо России на основаниях непоколебимых» (С. I. 245).

Абстрактный идеал просвещенной монархии с фундаментальными законами, по всей видимости, не получил в беседах с Лагарпом сколько-нибудь конкретного истолкования.- Воспитательная дея-

43

тельность Лагарпа оборвалась неожиданно, и его занятия с Александ­ром окончились как раз тогда, когда серьезное учение должно было только начаться. В сентябре 1793 г. по желанию Екатерины II Алек­сандр был обвенчан и его учебные занятия потеряли регулярный характер. Через год Лагарп был отставлен и 9 мая 1795 г. покинул Петербург.

Еще в годы учения, летом 1792 г., Александр близко сошелся с В. П. Кочубеем, с двадцатитрехлетним племянником А. А. Безбо-родко, одного из наиболее видных государственных деятелей екате­рининской эпохи. Кочубей только что вернулся из революционной Франции, и ему было что рассказать четырнадцатилетнему великому князю. Из всего виденного Кочубей вынес впечатление необратимости произошедших во Франции перемен. По желанию дяди Кочубей, для того чтобы завершить свое образование, предпринял длительное заграничное путешествие. Он побывал в Швеции, Швейцарии, два года в Лондоне изучал английский государственный строй, а зиму 1791/92 г. провел в Париже, несмотря на категорические запреты дяди не посещать Франции, объятой революцией. Весной 1792 г. Безбородко вызвал его в Петербург/ но уже в конце года Кочубей был назначен послом в Турцию и отправился в Константинополь. После того как Петербург оставил и Лагарп, Александр стал искать единомышленников. 13 октября 1796 г. он сообщил Лагарну о том, что «имел счастье найти одного или двух просвещенных людей», кото­рые доставляют ему «интересные книги и советы» для его занятий (РИО. V. 27). Этими людьми были Адам Чарторыйский и Павел Строганов. В свои двадцать пять лет польский князь А. А. Чарторый­ский уже успел побывать маршалом Подольского сеймика, выбирав-шего^цепутатов на великий сейм Речи Посполитой, на котором подго­тавливалась новая польская конституция, посетить Англию и изучить конституционные учреждения этой страны, с оружием в руках сра­жаться против России в ходе второго раздела Польши, подвергнуться аресту в Брюсселе австрийским правительством за попытку принять участие в восстании Костюшко. На обширные поместья Чарторый-ского был наложен секвестр, а сам он вместе со своим младшим братом был вызван Екатериной в Петербург в качестве заложника. Чарторыйский приехал в столицу три дня спустя после того, как ее покинул Лагарп, именно ему и было суждено в какой-то степени заполнить ту умственную пустоту, которая образовалась вокруг вели­кого князя после отъезда его воспитателя. Дела Чарторыйского устроились: ему возвратили имения, а сам он был принят в русскую службу, привлек к себе симпатии Александра и год спустя стал ближайшим другом великокняжеской четы.

В апреле 1796 г. Александр пригласил Чарторыйского в Таври­ческий парк и во время прогулки рассказал ему о своем воспитателе Лагарпе и о тех принципах, которые внушил ему его наставник. Великий князь осудил польскую политику Екатерины II, порицал раздел Польши, превозносил Костюшко. Александр признался, что не «разделяет воззрений и принципов правительства и двора». Он заявил, что «ненавидит деспотизм везде, в какой бы форме он ни

44

проявлялся, что любит свободу, которая, по его мнению, должна принадлежать всем людям, что он чрезвычайно интересовался Фран­цузской революцией, что, не одобряя этих ужасных заблужде­ний, он все же желает успеха республике и радуется ему». При этом великий князь посетовал на то, что свои мысли он не может до­верить никому без исключения и что, по его мнению, «в Рос­сии никто еще не был способен разделить или даже понять их» (МЧ. I. 84—85).

Чарторыйский был глубоко потрясен этими признаниями. Такое же чувство пришлось испытать и П. А. Строганову, двадцатидвухлет­нему сыну знатнейшего екатерининского вельможи. Живейший инте­рес великого князя к Французской революции, к ее участникам не мог не привлечь внимания Александра к молодому Строганову. Строга­нов был воспитан Ж. Роммом, французским математиком, волею судеб ставшим гувернером сына знатного русского барина. Строга­нову еще не исполнилось 15 лет, как началась Французская револю­ция. Она застала Строганова и его гувернера в Париже. С первых же дней они оказались в водовороте революционных событий. Стро­ганов чуть ли не ежедневно посещал заседания Национального соб­рания, затем под именем Поля Очера стал секретарем патриотиче­ского общества «Друзья закона», основанного Роммом, наконец, 7 августа 1790 г. — членом клуба якобинцев. Неизвестно, как сложи­лась бы дальнейшая судьба Строганова, если бы его политическая деятельность не вызвала сильное возмущение Екатерины II и напуганный отец А. С. Строганов не поспешил в конце 1790 г. отправить в Париж за сыном своего родственника и друга семьи Н. Н. Новосильцева. Строганову пришлось расстаться с Роммом. Ромм всецело посвятил себя революционной деятельности, стал членом Конвента, подписал смертный приговор Людовику XVI, а после падения якобинской дик­татуры подвергся аресту, был приговорен к смерти и покончил с собой в тюрьме. Строганов же был привезен Новосильцевым в Россию. Чтобы он не распространял «французской заразы» и поостыл от па­рижских впечатлений, Екатерина отправила его на житье в под­московное имение.8 В начале 1795 г. Строганов появился при дворе в Петербурге и привлек к себе внимание вел. кн. Александра. Он по­сетил один из великокняжеских балов, и Александр сразу же от­крылся ему. Великий князь запросто сообщил Строганову, что «вос­торгался Французской революцией, теми усилиями, которые сделал народ, чтобы завоевать свою свободу, что он был якобинцем». Алек­сандр доверительно сообщил Строганову, что эти мысли разделял его камердинер, по происхождению англичанин (видимо, И. Ф. Гесслер) (C.I. 169),атакжеодинизмолодых людей, воспитанных вместе с ним (вероятно, Д. Гренг) (АВ. X. 451; XXX. 99). Почти еще с детской наивностью великий князь предложил изобрести способ узнавать своих единомышленников, носить, например, какой-нибудь секретный знак или что-либо в этом роде. «Мы говорили всякий вздор, да и ничего другого нельзя было сказать в подобной ситуации», — вспо­минал потом Строганов. Тем не менее эта беседа произвела на него сильное впечатление и даже несколько смутила «бывшего якобинца».

45

Придя домой, он тотчас же рассказал об этом Новосильцеву — они подружились на обратном пути из Парижа. Новосильцеву в тот мо­мент было уже 35 лет, и своей опытностью он намного превосходил двоюродного брата, да и двадцатидвухлетний Строганов уже не без иронии относился к «парижскому периоду» своей жизни. Они по достоинству оценили значение этого разговора и стали размышлять о том, что же можно будет извлечь из него в будущем. Откровения восемнадцатилетнего великого князя, почти еще мальчика, не столько обрадовали, сколько насторожили их. Они даже заговорили об опас­ностях, которые могут произойти, если Александр останется без руко­водства, а его политические идеи без узды, и решили ни в коем случае не упускать этого из вида.9

После признания на балу великий князь время от времени виделся со Строгановым, и не упускал случая, не привлекая внимания, перего­ворить с ним. Но такая возможность представлялась довольно редко. Гораздо чаще Александр встреча-лея с Чарторыйским, придворным кавалером. Вскоре «молодые друзья» установили тесные связи между собой. Их сближение началось в Петербурге после воцарения Павла и завершилось в Москве во время его коронации в апреле 1797 г. Чарторыйский, Строганов и Новосильцев образовали некий конспи­ративный триумвират, отчасти напоминавший франкмасонский союз. Посредником между «молодыми друзьями» и Александром был кн. Адам, назначенный адъютантом наследника. «Между нами, — писал Строганов в своих воспоминаниях, — этот союз был основан на соответствии наших воззрений и единстве цели, к которой мы стре­мились». Эта цель, по'словам Строганова, заключалась в том, чтобы «привести народ деспотического государства, в котором мы жили, к государству, наслаждающемуся свободной конституцией».10

Перед «молодыми друзьями» Александр щеголял радикализмом своих политических суждений. «Он утверждал, между прочим, что наследственность престола была несправедливым и бессмысленным установлением, что передача верховной власти должна зависеть не от случайностей рождения, а от голосования народа, который сумеет выбрать наиболее способного правителя». Александр «всюду хотел бы видеть республики и считал эту форму правления единствен­ной, отвечающей желаниям и правилам человечества» (МЧ. I. 91). «Идеи великого князя всегда склонялись к демократии, в высшей степени преувеличенной! Он просто-напросто, — констатировал Строганов, — желал республики без наследственного дворянства»." Радикализм политических воззрений Александра несколько смущал его «молодых друзей». Они считали себя обязанными подвергнуть эти идеи критике. Не менее беспокоило друзей будущего наследника престола и то обстоятельство, что при жизни Екатерины II Александр неоднократно выражал желание избавиться от бремени власти, поселиться в деревне и вести жизнь частного человека (РИО. V. 29). С этим уж никак не могли примириться члены триумвирата. Они не упускали удобного случая, чтобы отвратить великого князя от такого намерения. Впрочем, сделать это было бы не так уж трудно. После того как Павел вступил на престол, Александр стал быстро

46

склоняться к мысли о своей роли царя-реформатора. Политика его отца лишь укрепила его в этом желании.

«Молодые друзья» пришли к заключению, что настало время выйти из сферы неопределенных разговоров и предпринять первые практические шаги. Через Чарторыйского они сообщили Александру, что «желали бы видеть его частным образом, предложить ему свои услуги и выяснить себе, как придется действовать в будущем». Великий князь согласился. В апреле 1797 г., во время коронации Павла в Москве, было решено тайно собраться у двоюродной сестры Новосильцева. К этой встрече «молодые друзья» подготовили записку. Она была составлена Новосильцевым и представляла собой перевод отрывка какого-то французского сочинения, в котором речь шла о советах наследнику престола, желавшему знать, как лучше осчастливить свое государство. В этой записке вопрос рассматри­вался в самой общей форме. Тщательного разбора отдельных отра­слей управления в ней не было. Она содержала лишь беглый набро­сок обязанностей главы государства, общий обзор того, что должно > лечь в основу благополучия народов, краткий очерк необходимых ^для этого мер. Записка была написана очень эмоционально, в ней содержались обращения к патриотическому сердцу монарха. Алек­сандр остался ею доволен (МЧ. I. 140—141). Довольны были и «моло­дые друзья». Этой запиской, как считал Строганов, они сумели убедить Александра в том, что необходимо встать во главе нации и совершать преобразования постепенно, а отнюдь не сразу. «Я дей­ствительно чувствую, — заявил великий князь, — что надо в первое время взять на себя бремя власти, но только для того, чтобы произ­вести преобразования».12 Собственно, записка Новосильцева, выз­вавшая такой восторг у Александра, представляла собой только введение, программная же часть должна была быть еще написана. На этом настаивал великий князь, убеждая Новосильцева продол­жить работу, чтобы он мог как следует обдумать ее и осуществить на практике содержащиеся в ней теоретические положения. Но «моло­дые друзья», претендовавшие на роль политических руководителей на­следника престола, сами не имели никакой конкретной политической программы. Между тем «необходимость успокоить ум великого князя, так сказать, вложить в его голову хорошие принципы и направить к добру его благоприятные умонастроения», по словам Строганова, заставила «молодых друзей» подумать о действенных средствах для этого. Так родилась идея воспользоваться помощью Лагарпа, мнение которого очень высоко ценил Александр. Л агарп в это время жил в Па­риже. Сношения же с Францией были прерваны. Поэтому решили отправить Новосильцева в Англию, где он с помощью жены Лагарпа должен был связаться с ним, обсудить положение дел и «постараться извлечь пользу из этого для того, чтобы руководить умом великого князя».13

С большим трудом «молодым друзьям» удалось достать загранич­ный паспорт для Новосильцева. При этом пришлось воспользоваться услугами канцлера А. А. Безбородко и Ф. В. Ростопчина. Последнего пришлось отчасти посвятить в задуманное предприятие. 6 ноября

47

1797 г. Новосельцев выехал в Англию. Он вез с собой письмо Алек­сандра к своему воспитателю. «Это письмо передаст Вам г-н Ново­сильцев, — писал Александр, — он едет исключительно с целью пови­дать Вас и спросить Ваших советов и Ваших указаний в деле вели­чайшей важности, а именно/обеспечить благо России, утвердив в ней свободную конституцию». Очевидно, Александр предвидел возраже­ния со стороны Лагарпа — он их уже слышал из уст «молодых друзей». Поэтому великий князь поспешил успокоить его: «... не пу­гайтесь тех опасностей, к которым может повести подобная по­пытка, — способ, посредством которого мы хотим осуществить ее, существенно уменьшает их число».

Мотивы своего решения Александр изложил так: «Вам известны различные злоупотребления, царившие при покойной императрице, они лишь увеличивались по мере того, как ее здоровье и силы . . . стали слабеть . . .'4 Мой отец, вступив на престол, захотел все рефор­мировать . . . Все сразу же было перевернуто с ног на голову. Это только увеличило беспорядок, и без того в слишком сильной степени царивший в делах.

Военные почти все свое время теряют исключительно на парадах. Во всем прочем решительно нет никакого строго определенного плана. Сегодня приказывается то, что через месяц будет уже отме­нено. Не допускается никаких представлений, разве уж тогда, когда все зло совершилось. Наконец, чтобы сказать одним словом, — бла­госостояние государства не играет никакой роли в управлении де­лами; есть только абсолютная власть, которая творит все без разбора. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые были совер­шены; прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедли­вости, большую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; достоинства здесь ни при чем. Одним словом, мое несчастное отечество находится в поло­жении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены. Вот картина современной России, и судите, насколько должно страдать мое сердце . . . Н'есчастное положение моего отечества заставило меня придать своим мыслям иное направление. . . Если когда-либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законной властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация имела бы своих представителей. Вот в чем заключается моя мысль».

Александр уведомил своего воспитателя об образовании оппо­зиционного кружка «молодых друзей» и об их ближайших планах. Они состояли в том, чтобы «перевести на русский язык столько полезных книг, сколько окажется возможным». Те из них, которые удастся напечатать при Павле, увидят свет, остальные же будут опубликованы уже после воцарения великого князя. Эти книги дол-

48

жны будут подготовить умы к предстоящим преобразованиям. «Но, когда же придет и мой черед, — писал Александр, — тогда нужно будет трудиться над тем, постепенно, разумеется, чтобы создать народное представительство, которое, будучи направляемо, составило бы свободную конституцию, после чего моя власть совершенно прекратилась бы и я ... удалился бы в какой-нибудь уголок и жил бы там счастливый и довольный, видя процветание своего оте­чества, и наслаждался бы им».15

Таковы были планы Александра. Задача же Новосильцева со­стояла в том, чтобы добиться одобрения этих планов и получить кон­кретные указания относительно образа действий «молодых друзей». Особенно Александр просил Лагарпа высказаться «о роде того просвещения», которое он считал «наиболее удобным для прививки и его дальнейшего распространения и которое просветило бы умы в кратчайший срок. Это очень важный вопрос, — подчеркнул Алек­сандр, — и без него невозможно начать работу . . . Дай только бог, чтобы мы когда-либо могли достигнуть нашей цели даровать России свободу и предохранить ее от поползновений деспотизма и тирании. Вот мое единственное желание, и я охотно посвящаю все труды и всю свою жизнь этой цели, столь дорогой для меня» (С. I. 214—217).

Новосильцев выполнил свою миссию лишь наполовину. Ему не удалось получить паспорт для выезда во Францию, и их встреча с Лагарпом не состоялась.16 Однако он сумел переправить письмо Александра в Париж,17 а сам оставался в Англии до воцарения Александра.18

«САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ЖУРНАЛ»

Еще до отъезда «молодые друзья» неоднократно обсуждали вопрос о том, как протестовать против деспотизма Павла I. H. Н. Новосиль­цев предложил использовать чудотворную икону, на которой были бы надписи, порицающие действия правительства. Он даже отыскал такую икону, но этот проект не был принят.19 Тогда «молодые друзья» решили организовать перевод сочинений по политической экономии наиболее видных западных ученых: Стюарта, Филанджери, Верри и др. Великий князь давал средства на эту работу. Переводы поруча­лись верным людям, а руководил всей этой работой артиллерийский офицер А. Ф. Бестужев,20 отец будущих декабристов А. А., М. А., Н. А. и П. А. Бестужевых. Сам А. Ф. Бестужев написал трактат «Об опыте военного воспитания» и поднес его Александру. Бестужев вы­сказал идеи, очень близкие политическим настроениям великого князя. Он выступил против сословных привилегий, против представлений о существовании каких-то особенных «благородных» свойств дворян­ского сословия и основным мерилом значения человека в обществе выдвинул исключительно его личные достоинства.

Александр одобрил трактат. Он предложил Бестужеву под чужим именем издавать журнал и напечатать трактат по частям.21 На сред­ства великого князя Бестужев организовал издание «Санкт-Петер-

4 М. М. Сафонов

49

бургского журнала». Официальным редактором его был также артил­лерийский офицер, живший с Бестужевым в одном доме, И. П. Пнин, один из виднейших русских просветителей. В число сотрудников журнала вошли известные литераторы конца XVIII — начала XIX в. — И. И. Мартынов, А. И. Бухарский, А. Е. Измайлов, Е. А. Колычев, Н. М. Шатров, переводчики П. Я. Яновский, Н. И. Анненский, П. Я. Галинковский, сгруппировавшиеся впоследствии вокруг «Воль­ного общества любителей словесности, наук и художеств».

Первая часть журнала (за январь—март) была готова уже в конце 1797 г. 7 декабря она была разрешена цензором М. Туманским. 22 де­кабря в столичной газете появилось программное объявление об из­дании «Санкт-Петербургского журнала» (СВ. 1797. 22 декабря). Эпиграфом к журналу служили слова французского писателя Лаб-рюйера: «Qu'il est difficile d'etre content de quelq'un» («Как трудно быть кем-нибудь довольным»). Эта двусмысленная фраза метила в Павла. То, что первоначально задумывал Новосильцев выставлять на чудотворной иконе, теперь красовалось на титульном листе легаль­ного журнала великокняжеского кружка. Первая часть журнала открывалась анонимным стихотворением «Время». Автор поместил в нем и такие двусмысленные строки: «Все кончиться должно, всему придет чреда». Очевидно, читатель мог усмотреть в этом намек на то, что павловский режим невечен и ему тоже придет конец (СПЖ. I. 1-5).

Всего вышли 4 части журнала за 1798 г. (январь—декабрь). Содержание журнала было довольно пестрым. На его страницах были в изобилии представлены и сентиментальные лирические стихотворе­ния, и нравоучительные статьи, и педагогические рассуждения. «О достоинствах журнала, — вспоминал М. А. Бестужев, — должно судить снисходительнее, зная, что его существование было только маска, под которою скрывалась другая цель». Она состояла в том, чтобы в царствование Павла подготовить умы к предстоящим преоб­разованиям. Поэтому ведущее место в материалах журнала отводи­лось философским трактатам и социально-политическим и экономи­ческим исследованиям. Можно лишь удивляться тому, как в условиях павловского полицейского режима, тяжелейшего цензурного гнета журнал миновал рогатки цензуры и дошел до читателя.

Одно из центральных мест в «Санкт-Петербургском журнале» занял трактат А. Ф. Бестужева. Он публиковался анонимно, враз­бивку, во всех четырех частях. Также анонимно, не только без указа­ния имени автора, но и без названия произведения на страницах жур­нала вразбивку появились различные части сочинений виднейшего французского материалиста Гольбаха «Система природы» и «Всеоб­щая мораль». Правда, наиболее острые политические и атеистиче­ские высказывания были в переводе сглажены либо опущены вовсе, тем не менее основные положения философии Гольбаха передава­лись верно.22 Совершенно открыто издатели журнала назвали Мон­тескье, Вольтера, Руссо и Бюффона лампадами, которые светят человечеству (СПЖ. III. 32—35).

Видное место в журнале уделялось распространению идей П. Вер-

50

ри, представителя передовой экономической мысли XVIII в., сторон­ника свободной торговли, защитника мелкой крестьянской земельной собственности, развития национальной промышленности на основе свободной конкуренции. Сочинение Верри «Рассуждение о государ­ственном хозяйстве» в переводе И. И. Мартынова было опубликовано вразбивку почти в полном виде. И. И. Мартынов подготовил перевод труда Дж. Стюарта «Исследование о государственном хозяйстве». Но в журнале был помещен только разбор этого сочинения, выпол­ненный И. И. Мартыновым (СПЖ. IV. 167—199, 248—272). В разборе прямо указывались автор и подлинное название его произведения. Благодаря этому читатель получал возможность ближе познако­миться с сочинением английского экономиста. Был подготовлен и перевод труда итальянского публициста Г. Филанджери «Наука о законодательстве». Для его популяризации издатели «Санкт-Пе­тербургского журнала» поместили перевод И. И. Мартынова из книги Мейера «Картины Италии», в которой содержалась краткая характе­ристика работы Филанджери (СПЖ. IV. 156—166). В планы изда­телей входила публикация отрывка из сочинения Монтескье «О духе законов» (кн. XIV, гл. II), но замысел не был воплощен в жизнь — на страницах журнала появился лишь разбор этого фрагмента (СПЖ. I. 84-112).

Другой существенной стороной издательской деятельности «моло­дых друзей» явилась публикация неизданных произведений видней­шего русского сатирика и публициста Д. И. Фонвизина — одного из деятельных членов оппозиционного кружка братьев Н. И. и П: И. Паниных. Обнародование его неизданных сочинений было тем более интересным, что в последние годы царствования Екатерины II цензура не допускала выхода в свет фонвизинских произведений, ранее уже публиковавшихся. В третьей части журнала издатели поместили последний труд Фонвизина — его предсмертные мемуары «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях» (СПЖ.

III. 67—85. Август. 1 —21). На страницах журнал а увидели свет только первая книга этого сочинения и часть второй. Публикация оборва­лась как раз на том месте, где Фонвизин рассказывал о своем сбли­жении с Н. И. Паниным. В опубликованной части воспоминаний не было никаких намеков на политические позиции автора, ни слова не говорилось о той борьбе, которую он вел против екатерининского деспотизма. Однако обнародование «потаенного Фонвизина» даже в таком урезанном виде имело немаловажное значение и носило

0 94 i т

оппозиционный характер. Но этим издатели не ограничились. Они опубликовали два письма Фонвизина из Парижа от 14 (25) июня 1778 г. (СПЖ. III. Август. 1 — 15) и 18 (29) сентября 1778 г. (СПЖ.

IV. 1—24) «к некоторой знатной особе в России». Этой особой был П. И. Панин. Наибольший интерес представляло собой последнее письмо. В нем Фонвизин сатирическим пером набросал картину разложения абсолютистского режима во Франции накануне буржуаз­ной революции. Сатирик сделал это настолько мастерски, что чита­тель невольно сопоставлял все виденное Фонвизиным во Франции с положением дел в современной России. Да. и сам автор делал такие

4* 51

прозрачные намеки, что не почувствовать критического отношения его к самодержавному режиму было невозможно. Фонвизинская кар­тина вопиющих злоупотреблений абсолютистского режима перекли­калась с оценками самодержавного правления Павла, которые Алек­сандр поместил в своем письме к Лагарпу. Но у Фонвизина это было сделано сильнее, ярче, талантливее. Особую остроту этому произве­дению Фонвизина при давало то обстоятельство, что оно было написано за 11 лет до начала Французской революции, а увидело свет спустя четыре года после ее завершения. Читатель фонвизинского письма уже знал, что все окончилось революционным взрывом.

Одной из ведущих тем журнала являлся вопрос о наиболее целе­сообразной форме правления. Существенное место этой проблеме было уделено в бестужевском трактате «Об опыте военного воспита­ния». Следуя Монтескье, А. Ф. Бестужев разделил государственные правления на три вида: республиканское, деспотическое и монархи­ческое. По мнению Бестужева, деспотическое правление является «несправедливым и мучительным», республиканское — слишком под­вержено игре страстей. Монархическое же, т. е. такое правление, в котором монарх пользуется всей беспредельной властью, но в отли­чие от деспота управляет государством с помощью непременных законов, лишено этих неудобств и поэтому представляет собой самую лучшую форму правления. Именно в монархии с наследственностью престола правление более всего согласуется с духом и свойствами народа (СПЖ. I. 55). Дискуссия о наилучшей форме правления была продолжена в статье «Сатира». В ней речь шла о Гельвеции, родине Лагарпа. Осенью 1797 г., когда готовилась первая часть журнала, Гельвеция была охвачена революционным движением. Издатели откликнулись на это очень своеобразно: они изобразили, каким, по их мнению, должен быть наиболее подходящий правитель для Гельве­ции. Несмотря на расплывчатость формулировок, в нем угадывается монарх или какой-либо республиканский единодержавный магистрат, власть которого ограничена законами (СПЖ. I. 259—278). Именно такой образ «республиканского» монарха был нарисован и в статье «Рассуждение Ксенофонта о Лакедемонской республике». Ее ге­рой — царь-законодатель Ликург — учредил в своей стране корен­ные законы. Они сильно отличались от законов других городов Гре­ции, но зато в очень большой степени соответствовали ее народному духу. Введение этих законов напоминало в некотором роде общест­венный договор. Ликург поклялся, что станет управлять государст­вом сообразно принятым законам. Республика же со своей стороны дала клятву в том, что будет покорна царю до тех пор, пока тот не нарушит своих обещаний (СПЖ. III. 5—27).

Особого интереса заслуживают два переводных рассуждения о предрассудках (перевод Н. И. Анненского). Этим переводам изда­тели придавали столь серьезное значение, что рекомендовали чита­телям «по важности предмета и глубине исследования» обратить на них особое внимание. Под предрассудками автор рассуждений понимал «дух народа», а силу государства видел прежде всего в том, насколько его устройство согласовано с духом народа. «Там, где

52

предрассудки представляют рабством все то, что не есть безмерная вольность, где отвергается всякий род обуздания, не знают истинной вольности», — утверждал автор, и у читателя это рассуждение ассо­циировалось с революционной Францией. Такому «слабому» государ­ству противопоставлялась просвещенная монархия, ограниченная законами. «Настоящая свобода господствует в государстве, которым управляет самодержавен вместе с добрыми законами». Задача зако­нодателя состоит в том, чтобы согласовать эти законы с господствую­щим духом нации и почитать их как святыню (СПЖ. П. 22—62, 171-207).24

Итак, в течение 1798 г. на страницах «Санкт-Петербургского журнала» велась пропаганда широко распространенной в эпоху Просвещения концепции просвещенной монархии, ограниченной фундаментальными законами. Эта идея была усвоена Александром еще в юношеские годы из лекций Лагарпа, но теперь после Фран­цузской революции наследник и его «молодые друзья» делали акцент на том, что при проведении ее в жизнь нужно тщательно учитывать

\ сложившиеся веками традиции и всячески избегать крайностей и •крутых переломов. Таков был итог идейных исканий кружка вели-

—кого князя к исходу 1798 г., когда в руки правительства попали сведения о развившейся в армии оппозиции режиму Павла I, которая, с одной стороны, была связана с кланом последнего фаворита Екате­рины II П. А. Зубова, а с другой стороны, ориентировалась на вел. кн. Александра.

«МОЛОДЫЕ ДРУЗЬЯ», БРАТЬЯ ЗУБОВЫ И КРУЖОК П. С. ДЕХТЕРЕВА-А. М. КАХОВСКОГО

Воцарение Павла I прошло как будто безболезненно для послед­него екатерининского фаворита П. А. Зубова. Конечно, он лишился положения сановника, управлявшего именем императрицы во внут­ренних и внешних делах страны, но опалы поначалу не последовало. Напротив, вопреки ожиданиям Павел проявлял уважение и даже заботу о бывшем временщике. Но это были лишь демонстрации. Истинные чувства Павла I к любимцам своей матери проявились в отношении к брату фаворита В. А. Зубову, стоявшему во главе российских войск в Персии. Воцарившись, Павел отозвал войска в Россию. Минуя В. А. Зубова, царь послал повеление каждому полковнику выступить в непременные квартиры, так что сам главно­командующий со своим штабом и генералитетом чуть было не попал в плен. Но казачий атаман М. И. Платов ослушался императорского повеления и остался охранять В. А. Зубова. После возвращения в Россию Платов угодил в костромскую ссылку, Зубов вышел в от­ставку и поселился в Хорошеве под Москвой.

Действия Павла в Персии, по-видимому, дали первый толчок для образования вокруг В. А. Зубова оппозиции офицеров, служивших под его начальством. Военные преобразования нового царя, насажде­ние гатчинских порядков в армии, введение прусской дисциплины,

53

дух капральства, пронизывающий все управление, встретили резкое сопротивление в военных кругах. Особенно сильно оно проявилось в ближайшем окружении Суворова. Он не ввел в действие новые уставы, не распустил, согласно приказу императора, своего штаба, по-прежнему увольнял в отпуск офицеров, посылал их курьерами. 6 февраля 1797 г. при не совсем ясных обстоятельствах Суворов был отставлен от службы. С 18 преданными офицерами, подавшими в отставку, он переехал в Кобрин, но офицеры были арестованы, а сам он под надзором перевезен в свое имение Кончанское.25

В конце 1796 г. начались преследования и П. А. Зубова. Павел отрешил его от всех должностей, наложил на него большие денежные взыскания и, наконец, 3 февраля 1797 г., почти одновременно с от­ставкой Суворова, разрешил ему уехать за границу. Дочь Суворова была замужем за третьим братом фаворита Н. А. Зубовым, и эта родственная связь, вовсе не предполагавшая единства замыслов, в гла­зах подозрительного царя несомненно казалась опасной. При проезде П. А. Зубова через Ригу произошел инцидент, толкнувший в лагерь недовольных царем зубовского протеже П. А. Палена: за почести, оказанные бывшему фавориту, он получил выговор и был исключен из службы (П. 315—316).

Весной 1798 г. в Петербургском драгунском полку, расквартиро­ванном в Смоленской губернии, произошел конфликт между шефом полка В. П. Мещерским и офицерским корпусом. Здесь получили широкое распространение те же настроения активного неприятия гатчинской муштры, которые так открыто проявлялись в 1796— 1797 гг. в войсках Суворова. Желая пресечь их, Мещерский издал приказ, запрещавший офицерам полка критиковать новую форму, судить об образе службы, обсуждать повеления начальства. Коман­дир полка П. В. Киндяков потребовал, чтобы шеф персонально ука­зал, кого именно он имел в виду, издавая свой пресловутый приказ. Мещерский отказался и вскоре затем донес инспектору кавалерии Ф. И. Линденеру о том, что в доме полкового командира завелось собрание «легкомыслящих» офицеров. 25 июля была создана след­ственная комиссия во главе с Линденером.26 Следствие протекало в два этапа, вначале в Дорогобуже, потом в Смоленске. 27 июля Мещерский был смещен, а шефом Петербургского полка назначили генерал-майора П. Белуху. Он прибыл в полк ранее Линденера и попытался оградить офицеров от возводившихся на них обвинений. При этом он ссылался на имевшееся у него «по сему делу секретное повеление», указывал на свою дружбу и родство с А. А. Безбородко, В. П. Кочубеем, Д. П. Трощинским, генерал-прокурором А. Б. Кура­киным, генерал-лейтенантом свиты Н. О. Котлубицким, генерал-адъютантом А. И. Нелидовым (л. 158).27 Благодаря этому были уничтожены и не попали в руки следствия наиболее важные доку­менты. Но, несмотря на защиту Белухи, спасти офицеров Петербург­ского полка и связанных с ними отставных лиц оказалось невозможно. Они были обвинены в оскорблении величества и уличены в цареубий­ственных декларациях. Их лишили чинов и дворянства; троих зато­чили в крепость, прочих отправили в ссылку. На этом в сентябре дело

54

было прекращено. Однако в ноябре Линденер затеял новое дело, произвел вторичные аресты. Он перенес следствие в Смоленск и привлек к нему офицеров других частей, чиновников местной граж­данской и военной администрации. В результате выяснилось, что более двух лет в Смоленской губернии действовал антиправительст­венный кружок. Он состоял из офицеров расквартированных здесь частей — Петербургского драгунского, Московского гренадерского, 4-го артиллерийского полков, чиновников местной администрации, отставных военных и гражданских лиц. Ядро кружка — «канальский цех» — составляли 8—10 человек, носивших конспиративные клички, но связанных с кружком лиц насчитывалось около трех десятков.28 Главными действующими лицами были отставной полковник А. М. Ка­ховский, любимец фельдмаршала Суворова, служивший ранее в его штабе, исключенный из службы командир -Петербургского полка полковник П. С. Дехтерев, сменивший его на этом посту полковник П. В. Киндяков, подполковник А. П. Ермолов, командующий ротой 2-го артиллерийского батальона, капитан В. С. Кряжев, адъютант и управляющий канцелярией смоленского военного губернатора. Кружку покровительствовали шефы Петербургского полка генерал-майоры Боборыкин и Тараканов. С кружком были связаны члены губернской администрации: губернский предводитель дворянства Н. Б. Потемкин, уездный предводитель М. О. Сомов, служащие при военном губернаторе подполковники С. А. Тучков, Тутолмин, поручик Потапов. Возможно, знал о существовании кружка и сам еденный губернатор, генерал М. М. Философов, в прошлом участник оппозиционного кружка братьев Паниных.29 Во всяком случае он оказывал покровительство Дехтереву и Каховскому (л. 171 об.).

Заговорщики имели связи в Москве, Петербурге, Орле, Дорого­буже, Несвиже, Калуге и Киеве. Они тщательно изучали обществен­ные настроения и стремились установить тесные контакты со всеми оппозиционными элементами. Отсюда происходил особый интерес к тем лицам, которые были хоть как-то замешаны в каких-либо антиправительственных проступках. Члены кружка старались вся­чески поддерживать их и противодействовать тому, кто активно или пассивно служил деспотическому режиму Павла I. Члены «каналь­ского цеха» стремились всеми доступными средствами усилить недо­вольство режимом среди населения, содействовали распространению сведений, дискредитирующих правительство, муссировали слухи о со­бытиях, имевших место в действительности, а также и вымышлен­ных, распространяли карикатуры, стихи, песни, вели беседы о поло­жении России, налогах, «утеснении» и «отягощении».

Собрания кружка происходили в имении Каховского Смоляничи, в с. Котлин, принадлежавшем вдове полковника М. И. Розенберг, в доме Петра Киндякова. Здесь читались произведения энциклопеди­стов, пропагандировавшихся «Санкт-Петербургским журналом», — Монтескье, Гольбаха, Гельвеция, Вольтера, а также книги, в кото­рых восхвалялась Французская республика, «ее правление и воль­ности», произносились «вольные и дерзкие рассуждения ... о военной строгости и об образе правления». Во время чтения трагедии Воль-

55

тера «Смерть Цезаря» Каховский воскликнул: «Если б этак и на­шего . . .!». Обсуждался вопрос об убийстве Павла I. Идею выдвинул И. Бухаров. Майор Потемкин вызвался совершить покушение, Кахов­ский был готов пожертвовать свое имение на расходы для такого предприятия. Вместе с тем члены кружка, видимо, не исключали и открытого военного выступления — в имении Каховского было обна­ружено 6 пуд. пороха (л. 298—301 об., 303).

Руководители кружка служебными и дружескими узами были тесно связаны с зубовским семейством. Согласно показаниям В. С. Кряжева, «Каховский и Дехтерев, будучи подкрепляемы, почитали себе протекторами кн. Платона и Валериана Зубовых» (л. 198 об.). По словам Линденера, Дехтерев Зубовых «почитал более всего и, конечно, во всем ими подкрепляем был» (л. 120 об.). Согласно В. П. Мещерскому, Дехтерев был «любимцем» и «протеже» В. А. Зу­бова, его «творением» и «по нем вышел из ничего в полковники». Оказалось, что Павел Киндяков также был «привязан» к брату фаво­рита и считался у него «приближенным» (л. 295). Среди членов кружка были офицеры, участвовавшие в персидском походе В. А. Зу­бова. Так, А. П. Ермолов, брат по матери Каховского, находился под командованием В. А. Зубова в 1794 г. в Польше, а в 1796 г. — в Закавказье. Отец Ермолова служил под начальством генерал-фельдцейхмейстера П. А. Зубова и был протеже екатерининского фаворита (АВ. XIV. 372), его «правой рукой в делах» (РА. 1887. I. 3). Молодость Ермолова прошла в близости к П. А. Зубову, и будущий «проконсул Кавказа» очень высоко оценивал познания и способности екатерининского любимца. В имении Каховского жил, по словам Мещерского, «неординарного ума капитан», находившийся ранее при казачьем генерале М. И. Платове, доказавшем свою преданность зубовскому семейству. При обыске в платье Дехтерева были найдены две золотые табакерки с портретами П. и В. Зубовых, а также и Каховского (л. 117 об.). Наконец, когда следствие уже было завер­шено, Петр Дехтерев из Томска, где он отбывал ссылку, прислал брату Владимирку письмо с просьбой получить у В. А. Зубова 10 тыс. руб., которые тот ему был должен. В. С. Дехтерев переслал это письмо по почте В. А. Зубову. Оно попало в руки правительства, и брат ека­терининского фаворита был окончательно скомпрометирован.30

Линденер пришел к выводу о том, что весь «смоленский заговор» был делом рук Зубовых, бывших временщиков, потерявших со смертью Екатерины II и силу, и власть. Заговорщики стремились ниспровергнуть павловский режим и физически устранить монарха. В определенной степени стремления Зубовых и членов кружка совпа­дали. Смоленские вольнодумцы представляли собой культурный слой екатерининской военной молодежи, воспитанной на идеях Просвеще­ния. Естественно, павловские методы управления оказались для них неприемлемыми. Но что же они собирались противопоставить режиму Павла? Согласно следственным документам, Дехтерев «похвалял» правление Екатерины II, «нонешнее» же «поносил» и все это дела­лось в намерении «быть под правлением женского пола». Его мнение разделял и Каховский. По словам Кряжева, Дехтерев особенно же-

56

лал, «чтобы правление было такого же рода, как и прежнее» (л. 198 об.). Но едва ли этим ограничивались цели кружка. Хотя Линденер аттестовал подследственных как «якобинцев», однако, несмотря на их интерес к Французской революции, едва ли они разделяли радикальные идеи 1789—1794 гг. Отношение членов кружка к само­державию и крепостничеству осталось невыясненным. По всей види­мости, устремления смоленских вольнодумцев не шли далее возвра­щения к екатерининскому политическому режиму при известной его либерализации, осуществлении не на словах, а на деле просвети­тельских идей. По мнению руководителей кружка, этот результат мог бы быть достигнут и при помощи возведения на престол вел. кн. Александра. Поэтому, когда обсуждался план устранения Павла с помощью наемного убийцы, то И. Бухаров, поддержанный Дехтере-вым и Каховским, заявил, «что легко можно было бы нанять, кто бы государя умертвил, только бы была доверенность от наследника вел. кн. Александра Павловича, и чрез то переменить правление, что легко . . . было бы сделать» (л. 198 об.). В этой связи показательна и реакция Каховского в разговоре с извозчиком о том, что «нонешнее» правление хуже «прежнего». Когда возничий воскликнул: «„Госуда­рем сделать не лучше ли Александра Павловича?", — Каховский обнял собеседника и поцеловал его в бороду» (л. 202). Видимо, либерально настроенный наследник был центром притяжения оппози­ционных элементов 31 и с его именем связывались надежды на обнов­ление страны в духе времени. Едва ли между смоленскими заговор­щиками и великим князем существовала прямая связь.32 Скорее всего как 2-й петербургский военный губернатор, осуществлявший поли­цейские функции, наследник имел сведения о существовании смолен­ской конспирации, видел в ней потенциальную силу в борьбе за власть и пытался через генерал-прокурора сколь возможно «прикрыть» ее. Поэтому, как ни старался Линденер «распутать» все дело и выявить единомышленников Дехтерева и Каховского «от Калуги до литовской границы и от Орла до Петербурга», следователю посто­янно оказывали противодействие из столицы. Линденер обвинял чи­новника Тайной экспедиции Е. Б. Фукса в пособничестве заговорщи­кам, называл А. М. Каховского любимцем генерал-прокурора, утверждал, что преступники получали сведения от чиновников гене­рал-прокурорской канцелярии М. М. Сперанского и Г. Пшеничного, подозревал самого П. В. Лопухина и, кажется., не решался назвать наследника (л. 130). Но чем больше удавалось узнать Линденеру, чем ближе он подбирался к Петербургу, тем сильнее им были недо­вольны в столице. Лопухин недвусмысленно дал понять это Линде­неру. В конце года ему было приказано прекратить дальнейшее рас­следование и представить все бумаги в Петербург. Линденер, скрепя сердце, вынужден был подчиниться. Но 9 января 1799 г. он донес в Петербург, что располагает сведениями, от которых «не произве-лось бы из ц[арской] фамилии в отеческом чувствии какого-либо неудовольствия». Он имел в виду показания В. С. Кряжева о намере­нии конспираторов совершить покушение на Павла, заручившись предварительно поддержкой великого князя-(л. 186, 197). Сведения

57

эти были немедленно затребованы Павлом и 4 февраля легли на стол императора. Таким образом, в начале 1799 г. в руках царя были три нити для дальнейшего расследования. Во-первых, предстояло выяснить вопрос о связях смоленского кружка с братьями Зубовыми и для этого требовалось допросить их самих. Во-вторых, надо было провести щекотливейшее расследование об ориентации смоленской конспирации на вел. кн. Александра и установить, знал ли наследник о замыслах кружка. Наконец, требовалось выяснить, почему целый ряд высокопоставленных особ в Петербурге были заинтересованы в том, чтобы в Смоленске узнали как можно меньше. Однако то ли петербургские протекторы смоленского кружка сумели убедить царя во вздорности обвинений Линденера, то ли Павел сам не пожелал проводить новые расследования, которые могли бы окончательно скомпрометировать наследника, но дальнейшего хода дело не полу­чило и скандальных разоблачений не последовало. Тем не менее смоленское следствие оказало сильное влияние на ситуацию в петер­бургских верхах, повлекло за собой многочисленные перестановки действующих лиц и в конечном итоге отразилось на положении «молодых друзей». «Раскрытия» Линденера происходили в такой момент, когда отношения в императорской фамилии обострились до предела — Павел I узнал о цареубийственных декларациях смо­ленских заговорщиков и их симпатиях к женскому правлению как раз в тот момент, когда он был крайне раздражен стремлением императрицы Марии Федоровны вмешиваться в дела и подозревал ее в желании повторить роль Екатерины II. В борьбе придворных группировок смоленское следствие было использовано против Марии Федоровны и ее сторонников (АВ. XVIII. 158—159). Поскольку смоленские вольнодумцы обсуждали вопрос об убийстве Павла, а протекцию им оказывал генерал-прокурор А. Б. Куракин, предан­ный императрице, то следствие по делу кружка Дехтерева — Кахов­ского способствовало удалению с политической сцены всех лиц, связанных с Марией Федоровной. Генерал-прокурор А. Б. Куракин был заменен П. В. Лопухиным, близким Безбородко. Петербургский военный губернатор Ф. Ф. Буксгевден уступил свое место П. А. Па-лену, вновь принятому на службу. Затем были удалены вице-канцлер А. Б. Куракин, вице-адмирал С. И. Плещеев, фельдмаршал Н. В. Реп­нин, фаворитка Е. И. Нелидова и др. (П. 383—395). Потерял свою карьеру сын известной деятельницы екатерининского времени Е. Р. Дашковой Павел, жена которого поддерживала связи со смо­ленским кружком (были обнаружены ее письма к Кряжеву). П. М. Дашков был смещен с должности киевского военного губер­натора и впал в немилость как человек, связанный с кланом Зубо­вых/3 Именно в это время, осенью 1798 г., А. А. Безбородко, дискре­дитированный в ходе следствия, утратил доверие императора и его положение при дворе пошатнулось так, что, когда 6 апреля 1799 г. разбитый параличом канцлер скончался и Павлу доложили об этом, царь с подчеркнутым равнодушием бросил ставшую знаменитой фразу: «У меня все безбородки» (П. 404—405). Потеря кредита канц­лером отразилась и на положении его племянника В. П. Кочубея.

58

В письмах этого времени «молодой друг» постоянно жаловался на холодность императора (АВ. XVIII. 176, 184, 185, 188, 191, 192). Наконец, натянутыми стали отношения царя и наследника. «Великий князь Александр очень виноват перед своим отцом», — констатиро­вал Ф. В. Ростопчин (АВ. XXIV. 277). Видимо, Павел не мог не ощу­щать и, вероятно, стал смутно осознавать, что имя его старшего сына становится знаменем олпозиции.

В этих условиях продолжать выпуск «Санкт-Петербургского журнала» было по крайней мере рискованно, и «молодые друзья» свернули свою издательскую деятельность.

ПОИСКИ РЕФОРМАТОРСКОЙ ПРОГРАММЫ

В июне 1798 г. в Петербург возвратился В. П. Кочубей. В течение пяти лет, которые он провел в Константинополе, Александр постоянно обменивался с ним интимными письмами. Встретившись вновь, они стали обсуждать то, что не доверяли переписке. Великий князь часто говорил Кочубею, что «хотел бы видеть наше управление устроенным согласно принципам здравого смысла». По просьбе Александра (РИО. ХС. 208) Кочубей решил узнать мнение на этот счет своего дяди А. А. Безбородко, светлейшего князя, канцлера империи (он уже помог Н. Н. Новосильцеву достать заграничный паспорт). Просьба наследника, видимо, смутила виднейшего павловского бюрократа. Вначале он заявил своему племяннику, что ничего делать не следует, но вскоре передал ему «Записку для составления законов Российских» (РА. 1873. III. 297--300). Кочубей сообщил ее Строганову, а от него копия этой записки попала в руки Алек­сандра.34 Это происходило во второй половине 1798 г., когда в Смо­ленской губернии велось следствие. Записка явилась как бы полити­ческим «завещанием» Безбородко.

Безбородко был горячим поклонником Монтескье, поэтому про­анализировал состояние России исходя из основных положений его теории. Трудно сказать, насколько Кочубей посвятил дядю в умона­строения Александра, но в политической заостренности основных положений записки чувствуется отголосок тех споров, которые велись в кружке «молодых друзей». Россия может быть только самодержав­ным государством ввиду обширности ее территории и многонацио­нального состава населения, категорически заявляет Безбородко. Поэтому «тщетны всякие вопреки того умствования, и малейшее ослабление самодержавной власти» привело бы к катастрофе. Но как ученик Монтескье Безбородко разделяет деспотизм и истин­ную монархию. Сам он сторонник монархии, ограниченной фундамен­тальными законами, и считает, что самодержавие способно вопло­тить в себе именно эту концепцию. «Власть беспредельная дана монарху не для того, чтобы управлять делами по прихотям, но чтоб держать в подчинении и исполнении законы». Престол должен быть наследственным. Порядок престолонаследия определяет «Учрежде­ние об императорской фамилии»; надо лить-уточнить его. При коро-

59

новании монарх обязан произносить клятвенное обещание царство­вать «во благо общественное».

В России существуют три состояния: дворянство, мещанство и крестьяне. Несмотря на различие их положения, все они равно заинтересованы в обеспечении личной безопасности и безопасности их собственности, наконец, в «участии в управлении, по мере того как законы однажды им определили». Права дворянства и мещанства определены уже в жалованных грамотах, но состояние крестьян «требует поправления», категорически заявляет Безбородко, но, оче­видно, памятуя о взглядах своего читателя, тут же делает оговорку: «Боже сохрани, чтобы я тут разумел какую-либо излишнюю вольность, которая под сим невинным названием обращалася бы в своеволие и подавала повод к притязанию на какое-либо равенство всеобщее и суще химерическое». Программа Безбородко по крестьянскому вопро­су сводится к следующему. Зависимость крестьян от помещиков со­храняется, но крепостное право вводится в определенные законом рамки. Крестьянские повинности следует регламентировать: барщина не должна превышать 3 дней в неделю, а размер оброка определя­ется по добровольному соглашению помещиков и крестьян. При этом крестьяне должны быть крепки земле, а не помещику. Правда, по их желанию и с ведома казенных мест они могут быть переселены в другие деревни, но помещик не имеет права продавать их без земли, в том числе и в рекруты. Движимая крестьянская собственность должна гарантироваться от притязаний помещика, с денежных же капиталов крестьян помещик не имеет права получать сборы выше тех, которые «государь с капиталов купеческих себе получает». Дворовые люди не должны быть рабами помещиков, их следует по истечении определенного срока либо возвратить в крестьяне, либо же сделать вольными при новой ревизии. Наконец, следует восстано­вить учрежденные Екатериной расправы, и тогда «сим образуется прямая вольность поселян» и спокойствие этого класса «надолго утвердится». Все три сословия не представляют собой замкнутых социальных групп. Каждый представитель одного сословия может перейти в другое. Стремление и возможность подниматься по соци­альной лестнице для государства в финансовом отношении полезно и является, что особенно важно, гарантией того, чтобы «низшим классам не входил в голову разврат, подобный французского мни­мого равенства». Поэтому следует сохранить возможность перехода из одного состояния в другое, но вот только приток в дворянство надо ограничить, создав затруднения и по военной, и по гражданской службе.

Особое место в записке отводится Сенату, верховному правитель­ству России. Его устройство сводится к следующему. Сенаторами являются особы первых трех классов. В Сенате заседают генерал-губернаторы. В особо важных случаях в нем присутствуют председа­тели первых 3 коллегий. Сенат разделяется на 4 департамента: исполнительный, уголовных, гражданских и казенных дел. Судебные департаменты учреждаются также в Москве и Киеве. Решения депар­таментов принимаются единогласно, в случае разногласия дело пере-

60

носится в общее собрание департаментов, если же и там не будет единогласия, то вопрос передается на монаршее решение. Вопросы о лишении дворянства и жизни не решаются без доклада монарху. Для рассмотрения судебных дел, «выходящих из общего положения», обстоятельства которых требуют смягчения законов, определяется Вышний совестной суд. В нем председательствует вышний совестной судья, а также заседают по два дворянских, мещанских и крестьян­ских депутата. Под ведением Сената учреждается Генеральный уго­ловный суд. В нем рассматриваются дела, выходящие из компетенции губернских судов. В состав Генерального суда входят президент, особа 2-го класса, двое чиновников 4-го и 5-го классов, а также по 6 сословных депутатов: по двое от дворянства, мещанства, крестьян­ства. Дела об оскорблении величества рассматриваются сначала в Вышнем совестном суде, а потом общим судом Сената, Синода, президентов коллегий и особ первых 3 классов. Случаи об оскорбле­нии определяются на основании екатерининского «Наказа». Дела же об оскорбительных словах и письмах рассматриваются обыкновен­ным порядком. При этом должны быть уничтожены все тайные спо­собы разбора таковых дел, т. е. фактически упраздняется Тайная экспедиция.

Концепция истинной монархии предполагала существование органа, который следил бы за соблюдением законов верховной властью. Его и предлагает учредить Безбородко. «Все собрание депу­татов вместе с четырьмя советниками 4-го и 5-го классов под пред­седательством канцлера юстиции составляют надзирание прав госу­дарственных». Оно предварительно рассматривает законопроекты, подготовленные самодержавной властью. Отсюда они поступают в общее собрание Сената, потом идут на утверждение монарха. Если законопроект встретит возражения, то Сенат имеет право внести единогласное представление монарху, но если монарх вторично вно­сит этот же законопроект, то он обретает силу закона.

Таким образом, Безбородко предполагал сохранить в целом феодально-крепостническую систему, но удалить из крепостного пра­ва наиболее опасные для ее существования черты, ослабить элементы рабовладения, регламентировать крестьянские повинности, облегчить положение торгово-промышленной верхушки деревни, осуществить классовую законность, преобразовать аппарат верховного управле­ния, создать законосовещательное сословное представительство. Намеченные в программе павловского вельможи преобразования шли навстречу тем тенденциям социально-экономического и полити­ческого развития, которые явственно обнаружились во второй поло­вине XVIII в. Предложенные меры были призваны разрешить проб­лемы, обозначившиеся в конце столетия, и тем самым укрепить положение дворянства как первенствующего сословия. Регламента­ция крестьянских повинностей должна была, с одной стороны, увели­чить платежеспособность крепостного крестьянства и тем самым открыть возможности для разрешения финансовых затруднений государства, с другой стороны, ослабить помещичью эксплуатацию и несколько сгладить остроту классовых противоречий в деревне.

61

Тем же целям служило и запрещение продажи крестьян без земли, ограничение числа дворовых, предоставление гарантии крестьянской собственности.

Предложенные государственные преобразования должны были более тесно связать устройство Сената с организацией губернских учреждений, о чем постоянно думала Екатерина II, и Безбородко по ее заданию работал над соответствующим проектом (РИО. XXIX. 647—652). Особенно важно то, что автор предложил ввести в состав Сената депутатов не только дворянства, но всех сословий, так что в высшем правительственном учреждении были бы представлены интересы не только господствующего класса. Правда, это не изменяло классовой сути власти, так как она по-прежнему оставалась бы властью крепостнического дворянства. Но в предложенном варианте верховная власть в большей степени, чем прежде, в своей повседнев­ной деятельности должна была сталкиваться с гласно выраженными требованиями всех сословий. Конечно, это было отнюдь не представи­тельство в буржуазном смысле этого слова, но все же оно означало определенный шаг вперед по сравнению с существующей в России организацией правительственной власти.

Как же к этой программе отнесся Александр и его «молодые друзья»? На этот счет нет никаких свидетельств, мы даже не знаем, обсуждалась ли записка Безбородко в кружке великого князя. Но едва ли предложенная канцлером конкретная программа вполне соответствовала умонастроениям великого князя во второй половине 1798—весной 1799 г. Даже два года спустя, в апреле 1801 г., когда Александр в значительной степени избавился от юношеского ради­кализма, он был не в восторге от сочинения канцлера. Трудно сказать, относился ли скепсис Александра ко всей записке Безбородко, рас­пространилась ли критика великого князя на предложения канцлера о реформе государственного аппарата, но намеченные там меры по крестьянскому вопросу удовлетворить его не могли. Это и понятно. Великий князь выработал собственную программу решения крестьян­ского вопроса. Своим радикализмом она намного превосходила пред­положения Безбородко. Если канцлер предполагал ввести опреде­ленные ограничения в крепостное право, не разрушая феодально-крепостнической системы в целом, то Александр пришел к мысли о необходимости постепенной ликвидации крепостного права как такового и продумал четкую и последовательную программу действий правительства на этом пути.

Александр завел специальную тетрадь, куда заносил свои мысли «в разные времена на всевозможные предметы, до блага общего касающиеся».36 Не ранее 12 июня 1798 г. и не позднее 1 ноября 1800 г.36 великий князь записал в своей тетради: «Ничего не может быть унизительнее и бесчеловечнее, как продажа людей, и для того неотменно нужен указ, который бы оную навсегда запретил.

К стыду России рабство еще в ней существует. Не нужно, я думаю, описывать, сколь желательно, чтобы оное прекратилось. Но, однако же, должно признаться, сие весьма трудно и опасно исполнить, особ­ливо если не исподоволь за оное приняться. Часто я размышлял,

62

какими бы способами можно до оного достигнуть, и иных способов я не нашел как следующий:

Первое. Издание вышесказанного указа.

Второе. Издание указа, которым бы позволено было всякого рода людям покупать земли даже и с деревнями, но с таким установлением, чтобы мужики тех деревень были обязаны только платить повинность за землю, на которой они живут, и в случае их неудовольствия могли перейтить куда хотят. Нужно будет также пред изданием сего указа положить, из чего будет состоять вышеупомянутая повинность. Равномерно и участь тех, которые, не быв довольны помещиком земли или желая переменить жилище, вздумают идтить на другое место. На сей конец надобно им брать пашпорты от ближайшего судебного места, чтобы не смешивать беглеца или бродягу с желаю­щим переменить жилище, а с неимеющими видов будет поступленно по законам.

Сии постановления уже заведут род мужиков вольных. И как сначала весьма мало оных будет, то и легко заметить можно, какие нужны будут предосторожности для отвращения беспорядков, ко­торые они бы могли предпринять от непривычки к своему состоянию.

З1', по прошествии времени, которого, однако же, нельзя ограни­чить и единственно зависящее от второго указа, можно уже будет издать и третий указ, которым бы повелено было все покупки земель и деревень между дворянами не иметь иначе, как на вышереченном основании, чем уже и умножится гораздо род вольных крестьян. От правительства же будет зависеть подать поощрительный пример над казенными крестьянами, которых необходимо надобно поставить на ногу вольных мужиков. Без всякого сомнения, окажутся в россий­ских дворянах великодушные примеры непринужденного сему подра­жания.

Стыд, сие великое орудие, везде, где честь существует, поможет весьма для наклонения многих к тому же. И так мало-помалу Рос­сия сбросит с себя сие постыдное рубище неволи, которым она до сего времени была прикрыта. Впоследствии уже сего можно будет позво­лить всякому крепостному крестьянину, заплатившему за себя неко­торое положенное число денег, пользоваться правами вольного.

Все сие будет иметь двойную выгоду: во-первых, из рабов сде­лаемся вольными, а во-вторых, исподоволь состояния сравняются и классы уничтожатся».37

Александр осуждал крепостное право с морально-этических пози­ций, ясно осознавал необходимость его уничтожения. Но он боялся решительных и крутых мер, надеялся путем медленных и осторож­ных шагов постепенно прийти к намеченной цели. При этом Алек­сандр стремился использовать те процессы, которые явочным поряд­ком развивались в экономике России, — переход земли путем фиктив­ных сделок из рук дворянства в руки купцов, государственных и поме­щичьих крестьян. Учитывалось стремление купцов обладать соб­ственными крестьянами. Легализация этих процессов, отступление от дворянской монополии на землю и крестьян, т. е. даже в неко­тором смысле расширение сферы деятельности крепостного права

63

с одновременным введением его в известные границы, должно было, по мысли Александра, способствовать постепенной ликвидации феодально-крепостнической системы. Причем на первых порах регламентация крестьянских повинностей способствовала бы подня­тию платежеспособности крепостного крестьянства, что могло бы ослабить финансовые затруднения государства. Это были несомненно сильные стороны плана. Однако Александр надеялся встретить понимание в среде дворян-землевладельцев и наивно полагал, что дворянская честь и стыд станут мощным рычагом освобождения от крепостного рабства. Эта вера во всесилие законодательства, одна из стойких иллюзий эпохи Просвещения (хорошие законы — панацея от всех социальных бед), вера в силу человеческого разума, который побудит дворян содействовать благим намерениям прави­тельства лишить их крепостных рабов, — еще одно великое заблуж­дение эпохи Просвещения. Все эти утопические черты программы двадцатилетнего наследника должны были привести будущего мо­нарха в столкновение с реальной русской крепостнической действи­тельностью, заставить его пережить крах своих просветительских иллюзий, повлечь за собой тяжелый внутренний разлад и болезнен­ный душевный надлом.

Очевидно, «молодые друзья» не обсуждали крестьянской про­граммы Александра и вообще вряд ли знали о ее существовании, ибо в конце лета 1799 г. кружок великого князя был вынужден прекратить свою деятельность.

О существовании кружка было известно драгунскому подполков­нику П. Е. Батурину. Строганов познакомился с ним через своего родственника генерал-лейтенанта С. С. Апраксина, под начальством которого Батурин служил в Астраханском драгунском полку. В мо­мент смерти Екатерины II Батурин находился в Персии, в войсках В. А. Зубова, причем Апраксин во время похода стоял во главе друзей главнокомандующего. После того как войска были отозваны, а главнокомандующий брошен на произвол судьбы, Батурин попал в дивизию фельдмаршала Суворова в Тульчине. Военные реформы Павла встретили резкое осуждение в окружении полководца и «вос­пламенили» воображение Батурина. Он захотел видеть источник всех этих изменений собственными глазами, выпросил у Суворова отпуск и 14 января 1797 г. прибыл в Петербург. Павел I, узнав о приезде в столицу офицера суворовской дивизии, отпущенного в отпуск без высочайшего повеления, что было нарушением воинской дисциплины, велел тотчас выслать Батурина обратно в Тульчин и сделал Суворову выговор.'*8 Однако Батурину все же удалось пробыть в Петербурге около 16 часов. Случайно он встретился на улице со Строгановым и провел все это время в строгановском доме, в обществе «молодых друзей». По словам Строганова, Батурин вполне разделял мнения друзей наследника и был в полном смысле человеком в их духе. Батурин резко порицал нововведения Павла, «молодые друзья» тоже не стеснялись в выражениях. Члены кружка посоветовали Батурину по дороге назад изучать общественные настроения, чтобы потом воспользоваться ими. Впоследствии «моло-

\

64

дые друзья» вынуждены были раскаяться и в своей откровенности, и в столь неосторожно данном совете. 39

Еще при воцарении Павла в ближайшем окружении Суворова вынашивались планы государственного переворота. В 1796 г.

A. М. Каховский, один из руководителей раскрытого два года спустя кружка, обдумывал возможность активного военного протеста. Его мысль состояла в том, чтобы в Новороссии, в военном округе, подчи­ненном Суворову, рассеять среди солдат слухи о том, что Павел собирается все переделать в России по прусскому образцу и намерен изменить православную религию. Для пущей достоверности Кахов­ский замышлял переодеть какого-нибудь преступника в фельдъегеря, якобы присланного императором, повесить этого «царского гонца», поднять войска дивизии Суворова, присоединить к ним пехотный полк своего дяди В. Л. Давыдова, стоявший в Полтаве, получить подкрепление в Киеве и других городах, двинуть войска на Петербург и свергнуть полицейский режим гатчинского капрала. Каховский не открыл своего плана Суворову, но зондировал его на этот счет. Идея открытого военного выступления, видимо, находила определен­ный отклик в душе Суворова и была как-то созвучна его собствен­ным мыслям, но затевать гражданскую войну полководец не решался. «Молчи, молчи, — ответил он Каховскому, — не могу. Кровь сограж­дан».40

О планах Каховского правительство узнало только в январе 1799 г. в ходе смоленского следствия, но, видимо, уже в начале 1797 г. до Павла доходили какие-то сведения о далеко идущих замыслах, обсуждавшихся в окружении Суворова, открыто не подчинявшегося распоряжениям императора. Опала фельдмаршала поначалу никак не отразилась на служебном положении Батурина, внимательно следившего за всем происходящим. 3 февраля 1798 г. он был благо­получно произведен в полковники, но уже 26 апреля того же года отставлен от службы «за болезнями»,41 поселился в Москве, где чуть ли не ежедневно посещал дом В. А. Зубова (АВ. XIV. 496).

Смоленское следствие не могло не отразиться на положении братьев Зубовых, особенно Валериана. 14 августа 1798 г., когда уже были произведены аресты руководителей кружка Дехтерева— Каховского, царь приказал В. А. Зубову не выезжать из Москвы. Связь зубовского клана со смоленской конспирацией становилась все очевиднее. 16 сентября московский военный губернатор И. П. Салты­ков получил приказ «поближе примечать за поведением и связями»

B. А. Зубова. «Дело Дехтерева подает мне сумнение, — писал Па­вел,— не было его наущение в оном» (Ш. I. 304). За Зубовыми был установлен строжайший надзор.42 В это же самое время попал под подозрение шеф Ростовского драгунского полка генерал-лейте­нант Л. Л. Бенигсен, ближайший сподвижник Зубовых, служивший под начальством Валериана во время польской и персидской кампа­ний. Хотя по воцарении Павла карьера Бенигсена шла успешно, осенью 1798 г. она неожиданно оборвалась. 23 сентября царь сооб­щил И. П. Салтыкову, что имеет основания подозревать Бенигсена. По словам Павла, он «у нас не весьма усерден и особенно лично

5 M. M. Сафонов 65

ко мне». Царь приказал губернатору собрать необходимые сведения об этом (III. I. 304). Не прошло и недели, как Бенигсен был уволен от службы по прошению и поселился в Минской губернии. 13 декабря Павел повелел ни в коем случае не выдавать Бенигсену заграничного паспорта, если он станет его просить.43 В то же время осенью 1798 г. П. А. Зубову было велено вернуться в Россию. Он повиновался и поселился во владимирском имении. Опасаясь соединения братьев, Павел приказал Валериану в апреле 1799 г. выехать в свои шуйские деревни, не разрешив встретиться с Платоном (АВ. XIV. 496). Вместе с патроном Батурину, равно как и Щербачеву с Митрофановым, «кои были ежедневно в доме» Зубова, приказали «ехать жить по де­ревням».44 Им было поставлено в вину, что они жили в Москве «праздно».

Вскоре после этого Батурин решился на шаг, который поставил под угрозу существование оппозиционного кружка великого князя. «Полковник Батурин, — сообщал В. П. Кочубей в Лондон С. Р. Во­ронцову, — вот уже три месяца как повредился в уме, его безумие дошло до такой степени, что пришлось уволить его в отставку и отдать на попечение родителям. Он прибыл в их имения и спустя некоторое время отправил губернатору той губернии письмо, в кото­ром сообщил, что такие-то и такие-то лица, коих он наименовал, вынашивают революционные идеи, что эти люди помышляют пре­вратить Сибирь в Вандею и что центр заговора находится в Тоболь­ске.45 Среди прочих Батурин назвал Новосильцева. Он замешал его в этот абсурдный заговор, видимо, потому, что ему были известны некоторые знакомства Новосильцева. Как и следовало ожидать, нашли, что это был донос умалишенного, и дело прекращено . . . Мне было.*бы крайне прискорбно, если бы из-за этого у Новосильцева произошли неприятности по возвращении в Россию . . . Предупредите его обо всех этих обстоятельствах и посоветуйте ему быть осторож­ным, когда он вернется . . . возможно, он будет вести дневник или делать заметки о том, что увидел и услышал, и кто знает, если какой-нибудь невежественный цензор сунет нос в его бумаги, не ухитрится ли он докопаться до вещей, в высшей степени невинных? Не погубит ли подобное происшествие честного человека?. . Соизвольте передать приложенное Новосильцеву в собственные руки, если он еще в Лон­доне, но, если уже уехал, соблаговолите сохранить это у себя» (АВ. XVIII. 161-162).

Так Кочубей сумел предупредить Новосильцева: если он будет везти с собой письма Лагарпа или какие-либо иные конспиративные бумаги для великого князя, он может поставить под удар наследника и его «молодых друзей». Конечно же, Кочубей не мог раскрыть Воронцову все карты — от того реальное положение дел в письме было несколько искажено. Ситуация изображалась так, что Батурин был отставлен от службы, как умалишенный, и тут же выслан в де­ревню на попечение родителей, отчего и весь его донос выглядел как бы поступком сумасшедшего. В действительности же Батурин был выслан из Москвы только через год после того, как он вышел в отставку, в апреле 1799 г., и вовсе не потому, что страдал расстрой-

66

ством рассудка, а как клеврет Зубовых, за которыми после раскрытия кружка Дехтерева—Каховского велось неусыпное наблюдение. Текст батуринского письма пока не обнаружен, поэтому невозможно опре­делить, так ли уж безосновательны были сообщенные им сведения. Но если даже там упоминался из «молодых друзей» только Новосиль­цев, то одного этого было вполне достаточно, чтобы дискредитировать все ближайшее окружение Александра и прежде всего Строганова и Чарторыйского. Действительно, реакция Павла последовала неза­медлительно. 22 августа имения В. А. Зубова были конфискованы.46 Лихорадочно, с судорожной поспешностью был расформирован кру­жок великого князя. 12 августа Чарторыйский был назначен послан­ником при Сардинском короле и срочно отправлен в Италию, что, по его словам, было опалой, имевшей вид милости. «Послать как можно быстрее», — отдал словесное приказание Павел. «Отправить немедленно . . .», — повторил он 5 дней спустя (П. 411). 8 августа, за 4 дня до этого, Кочубей получил отставку с поста вице-канцлера. Правда, в Петербурге он еще оставался, но не надолго. В конце 1799 г. Кочубей уехал в свое поместье Диканьку, а в мае следующего года — за границу. Так что до воцарения Александра в Петербурге оставался лишь Строганов и кружок прекратил свое существование.

1 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 26. С. 311.

2 Там же. Т. 32. С. 79.

3 Сухомлинов М. И. Лагарп. С. 43—99.

. 4 Extraits de themes destines a servir de base aux lecons d'histoire donnees aux grands dues de Russia: Histoire romaine // Сухомлинов М. И. Лагарп. С. 198.

5 Сухомлинов М. И. Лагарп. С. 70—85; Записки Лагарпа о воспитании великих князей Александра и Константина Павловичей (1786—1794) //PC. 1870. Т. 1. С. 160-184.

6 Memoires de Frederic-Cesar Laharpe concernant sa conduite comme Directeur de la Republique helvetique. . . Paris; Geneve; Bern, 1864. P. 77.

7 Богданович Т. Из переписки Александра I с В. П. Кочубеем // Русское прошлое. Пг.; М., 1923. Вып. 5. С. 101 — 111.

8 Далин В. М. Жильбер Ромм, Павел Строганов и Санкт-Петербургский двор // ВИ. 1966. № 6. С. 207-213; Бартенев П. И. Жильбер Ромм и граф П. А. Строганов: (К истории нашей образованности нового времени) // РА. 1887. Кн. 1. Вып. 2. С. 5—38.

9 Stroganov P. A. Histoire de mon temps // ЦГАДА, ф. 1278, on. I, № 17, л. 69—78.

10 Там же, л. 79, 82.

11 Там же, л. 82.

12 Там же, л. 82—84. '• |3 Там же, л. 89—90.

14 «Непостижимо, что происходит: все грабят, — писал Александр Лагарпу еще 21 февраля 1796 г., — почти не встречаешь честного человека, это ужасно» (РЙО. V. 22). В письме к Кочубею 10 мая 1796 г. Александр выразился еще категоричнее: «Наши дела находятся в невообразимом беспорядке, грабят со всех сторон, все департаменты управляются дурно — порядок, кажется, изгнан отовсюду» (Ш. I. 277). По просьбе Александра Чарторыйский составил проект манифеста, который должен быть опубликован при его воцарении. Здесь излагались неудобства существо­вавшего государственного порядка и преимущества того устройства, которое хотел дать Александр. Затем провозглашалось решение царя после выполнения этой задачи сложить с себя власть и призвать того, кто будет признан более достойным (МЧ. I. 135-136).

16 Письма Александра Ивановича Тургенева к Николаю Ивановичу Тургеневу. Лейпциг, 1872. С. 183; Александр I — Лагарпу, 27 сентября (8 октября) 1797 г. (копия). Примеч. Лагарпа // ЦГАОР СССР, ф. 728, on. 1, № 396, л. 11.

5* 67

17 6 декабря 1831 г. Лагарп отослал подлинник этого письма Николаю I вместе с подлинниками своих писем к Александру (которые были ему возвращены после смерти царя) и копиями писем Александра к нему. Николай сохранил эти документы (ЦГАОР СССР, ф. 728, оп. 1, № 359, 396), запечатав их в пакете надписью: «Хранить, не распечатывая без особого собственноручного высочайшего повеления» (там же, № 260, л. 16). Но подлинник письма Александра 27 сентября он предпочел истребить. Сохранился лишь конверт этого письма с надписью Николая: «Я его уничтожил» (там же, № 700, пагинации нет). Однако Лагарп оставил у себя копию этого письма, сопроводив его примечанием о присылке оригинала Николаю. В конце 60-х гг. XIX в. копию письма вместе с подлинниками писем членов императорской фамилии Г. Моно, родственник Лагарпа, передал русскому правительству (ЦГАДА, ф. 5, № 250, л. 120— 121). Однако члены Русского исторического общества при публикации этих докумен­тов в 1870 г. (РИО. V. 1 — 121) опустили письмо Александра, и лишь Н. К. Шильдер в 1897 г. опубликовал французский текст и русский перевод этого письма, не воспроиз­ведя, однако, примечания Лагарпа (Ш. I. 280—282, 162—165).

18 Stroganov P. A. Histoire de mon temps. Л. 90—97 об.

19 Там же. Л. 89.

20 Там же. Л. 98; Орлов В. Н. Русские просветители 1790—1800 годов. М., 1953. С. 509—510.

21 А. А. Бестужев-Марлинский — Н. А. Полевому, 9 июня 1831 // Русский вестник. 1861. Т. XXXII. С. 302; Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 254, 402; Греч Н. И. Записки о моей жизни. СПб., 1886. С. 164, 247.

22 См. подробно: Орлов В. Н. Русские просветители 1790—1800-х годов. С. 139— 143.

23 См. подробно: Макогоненко Г. П. Д. И. Фонвизин : Творческий путь. Л., 1961. С. 369—371.

24 См. подробно: Теплова В. А. Эволюция программы «Санкт-Петербургского журнала» // УЗ Горьковского ун-та. 1966.Сер. ист.-филол. Вып. 78. Т. II. С. 381—402.

25 Меерович Г. И., Буданов Ф. В. Суворов в Петербурге. Л., 1878. С. 241.

26 ЦГАДА, ф. VII, № 3251. —Далее все сноски на это дело даются в тексте.

27 См. подробно: Рябков Г. Г. Ранняя преддекабристская организация: (К истории кружка А. М. Каховского) // Материалы по изучению Смоленской области. Смоленск, 1963. Вып. V. С. 153 — 155.

28 См. подробно: Снытко Т. Г. Новые материалы по истории общественного движе­ния конца XVIII века//ВИ. 1952. № 9. С. 112—113.

29 Сафонов М. М., Филиппова Э. Н. Неизвестный документ по истории обществен­ной мысли начала XIX века//ВИД. Л., 1985 XVI С 177—178

30 ЦГАДА, ф. VII, № 3252, л. 244—267.

31 Эйдельман Н. Я. Дворцовый заговор 1797—1799 гг. // ВИ. 1981. № 1. С. 107,

32 Хотя и ее исключить нельзя — 6—7 мая 1797 г., сопровождая Павла в его путе­шествии по России, Александр побывал в Смоленске и тогда мог установить личные контакты с членами кружка (П. 355). Кроме того, в Семеновском полку, шефом которого был наследник, служили штабс-капитан Репнинский и прапорщик Боборы-кин (Копии с высочайших е. и. в. приказов, отданных в Санкт-Петербурге 1798 г. [СПб., 1798]. С. 203), возможно родственники подполковника Репнинского, осужден­ного по дехтеревскому делу, и шефа Петербургского полка генерал-майора Боборы-кина, имя которого также фигурировало в ходе смоленского следствия.

33 Дашкова Е. Р. Записки. 1743—1810. Л., 1985. С. 261.

34 О судьбе подлинных рукописей записки, ее редакциях и списках см. подробно: Сафонов М. М. Записка А. А. Безбородко о потребностях империи Российской // ВИД. Л., 1983. XIV. С. 180—195.

35 Секретные бумаги, найденные в кабинете императора Александра Павловича // ЦГАДА, ф. 10, № 700, л. 1—6.

36 Автор упоминает о своем проезде «в Казань и назад» (ЦГАДА, ф. 10, № 700, л. 1 об). Александр совершил путешествие в Казань в свите Павла 5 мая— 12 июня 1798 г. (PC. 1892. Октябрь. С. 26—35). Автор считал необходимым завести купеческий торговый флот и предполагал использовать для этого небольшие военные суда с экипажем, что было бы полезно для приобретения матросами и офице­рами практических навыков (ЦГАДА, ф. 10, № 700, л. 4 об.—5). Этот вопрос обсуж­дался в правительственных верхах в сентябре—октябре 1800 г. (ЦГИА СССР,

ф. 1374, on. 3, д. 2498, л. 5—9). 1 ноября Павел утвердил предложение купечества предоставить купцам военные суда для вывоза товаров за границу, построить на средства купцов 25 судов, снабдить их офицерами и матросами от адмиралтейства (ПСЗ. I. 19624). Думается, что Александр наметил эту необходимую в будущем меру не позднее того, как она стала проводиться правительством непосредственно в жизнь.

37 ЦГАДА, ф. 10, № 700, л. 2- 4 об.

38 Суворов А. В. Документы. М., 1952. Т. III. С. 577.

39 Stroganov P. A. Histoire de mon temps. Л. 85—88.

40 Снытко Т. Г. Новые материалы по истории общественного движения конца XVIII века. С. 112.

41 Копии с высочайших е. и. в. приказов, отданных в С.-Петербурге 1798 года.

С. 42, 125.

42 ЦГАДА, ф. VII, № 3252.

43 ЦГИА СССР, ф. 1374, оп. 2, № 1356, л. 1—7.

44 ЦГАДА, ф. VII, № 3382, л. 1—4.

45 Сюда были первоначально доставлены сосланные в Сибирь члены кружка Дехтерева—Каховского (ЦГАДА, ф. VII, № 3251, л. 190).

46 Кудряшов К. Зубов В. А. // РБС. Жабокритский—Зяловскии. Пг., 1916. С. 520.

68