§ 3. Дело нечаевцев — первый в России гласный политический процесс

Суд над участниками нечаевской организации «Народная расправа» (Петербург, 1 июля—11 сентября 1871 г.) зани­мает особое место среди политических процессов в царской России как первое испытание судебных уставов 1864 г.

Между тем обвинение («заговор с целью ниспровержения правительства во всем государстве и перемены образа прав­ления в России»), хотя и дифференцированное между разны­ми группами подсудимых (составление заговора, участие в нем, пособничество, недонесение)[516], придавало неча«вскому процессу большую политическую значимость. Это, в особен­ности, подчеркнули масштабы процесса. По числу подсуди­мых дело нечаевцев из всех 208 народнических процессов уступает только процессу «193-х» — вообще самому крупному политическому делу в истории царской России. За весь XIX век в России, кроме процесса «193-х», превзошел дело не­чаевцев по масштабам лишь процесс декабристов.

K следствию но делу нечаевцев были привлечены 152 чел.[517], но 65 из них (в том числе М. А. Натансона, H. Ф. Ан­ненского, H. Ф. Даниельсона, А. А. Черкесова, Bepy Засулич) властям пришлось освободить по недостатку улик. Суду были преданы 87 обвиняемых[518]. Когда же процесс , наконец, от­крылся, на скамье подсудимых оказалось 79 чел.

Царизм устраивал столь крупный и громкий политиче­ский процесс с видимым расчетом опорочить своих противни­ков перед общественным мнением. Владея такими козырями, как юридически доказанный факт злодейского убийства И. И. Иванова, одиозный текст «Катехизиса революционера»* нечаевский (фальшивый) мандат члена Интернационала[520]* царские власти надеялись, в первую очередь, обесславить русскую революцию. Откровеннее других выражал эту на­дежду М. H. Катков. «Вы, господа, снимаете шляпу перед этою русской революцией,— обращался он к обществу.— Ho вот катехизис русского революционера... Послушаем, как рус­ский революционер сам понимает себя. Ha высоте своего соз­нания он объявляет себя человеком без убеждений, без пра­вил, без чести. Он должен быть готов на всякую мерзость, подлог, обман, грабеж, убийство и предательство... жулики лучше и честнее вожаков нашего нигилизма... И вот этим-то людям прямо в руки отдаете вы нашу бедную учащуюся мо­лодежь!» [521].

Больше того. Царизм рассчитывал скомпрометировать на нечаевском процессе и международное революционное дви­жение, в особенности Интернационал, именем которого при­крывался Нечаев. Ради этого официозная и даже либераль­ная (вроде петербургского «Голоса») пресса в дни суда над нечаевцами перемежала материалы о нем с материалами о заседаниях Версальского военного суда над коммунарами, причем «Голос» прямо именовал нечаевцев «нашими комму- налистами и интернационалами» (?!), ибо, мол, «цель, кото­рой они добивались», «средства» и «способы» их «совершенно те же», что и у «Международного общества» и «покойной Па­рижской коммуны» [522].

При таком подходе к делу казалось, что гласность на руку обвинению.

Разумеется, царизм соблюдал законность в деле нечаев­цев не только потому, что он рассчитывал обязательно вы­играть дело. K тому времени у властей просто еще не было еповода усомниться в целесообразности судебных уставов. Поэтому и дознание, и следствие по делу нечаевцев велись точно по уставам, хотя наиболее выигрышные для суда (т. e., следовательно, порочащие революционеров) обстоятельства дела обнаружились не сразу. Дознание началось в Москве 26 ноября 1869 г., после того как жандармы нашли у библио­текаря Петра Успенского бланки с печатью Комитета «На­родной расправы». Московский обер-полицмейстер Арапов взялся было по старинке («на арапа», как говорили тогда в Москве) хватать подряд всех подозрительных и в первые же несколько дней сделал 65 обысков, почти сплошь безрезуль­татных. Ho уже 4 декабря в Москву для руководства дозна­нием был прислан ответственный чиновник III отделения H. Д. Горемыкин, который повел расследование строго по за­кону, а 10 февраля 1870 г. Горемыкина сменили сенатор Я- Я- Чемадуров и прокурор А. А. Стадольский, занявшиеся по материалам дознания и тоже в строгих рамках законности предварительным следствием [524].

Следствие оказалось весьма основательным. Конспирация же у нечаевцев была явно не на высоте. B итоге, власти су­мели подкрепить обвинение большим числом вещественных доказательств, изъяв, например (кроме «Катехизиса револю­ционера» и мандата Нечаева), устав «Общие правила органи­зации» у П. Г. Успенского, «Программу революционных дей­ствий» в бумагах Ф. В. Волховского, типографский шрифт у

А. Д. Дементьевой и И. Р. Рахимова, конспиративные письма и адреса у А. К. Кузнецова, И. H. Лихутина, E.

Уверенные в успехе дела, еще ни на одном из политиче­ских процессов не обманувшиеся, царские верхи специально не подбирали для процесса нечаевцев (каконисталиделать это позднее) сугубо надежных инквизиторов. Правда, М. H. Гернет подчеркнул, что и в данном случае «судьи были полны классовой ненависти к подсудимым»[527]. Вероятно, так и было. Ho все-таки здесь не оказалось таких палачей, как подвизав­шиеся на следующих процессах П. А. Дейер, Э. Я- Фукс, H. О. Тизенгаузен, Б. H. Хвостов и др. Материалы суда над нечаевцами говорят, что все судьи вели себя внешне порядоч­но и корректно, а председатель суда А. С. Любимов даже либеральничал. Ha одном из заседаний суда обвиняемый Феликс Волховский, купив с разрешения тюремного началь­ства букет цветов, вручил его подсудимой Александре Демен­тьевой. Жандармский офицер доложил об этом председателю суда как о факте недопустимом. Любимов не согласился: «Я полагаю, что букет Дементьева может иметь, я разре­шаю». Наблюдавший за ходом суда агент сообщал в III от­деление: «Дементьева с букетом и отправилась по окончании заседания в Петропавловскую крепость». Инцидент был до­ложен царю и, как явствует из пометы товарища шефа жан­дармов H. В. Левашова, «его величеству угодно было пове­леть, чтобы подобное «более чем неуместное» распоряжение г. председателя было бы сообщено г. министру юстиции»[528].

А. С. Любимов, однако, высочайшему гневу не внял и прн оглашении оправдательного приговора некоторым из подсу­димых позволил себе еще более либеральный жест. «Госпо­да,— обратился он к оправданным, — отныне вам место не на позорной скамье, а среди публики, среди всех нас» П0. Это обращение едва не погубило карьеру Любимова. Правитель­ственные верхи и реакционная пресса нашли, что он «вел ■себя слишком гуманно и любовно с подсудимыми», пригласив их ни много ни мало, как «пересесть прямо в сонм судей»[529], а начальник Московского губернского жандармского управ­ления генерал И.

Еще более показателен для состава и поведения суда в деле нечаевцев тот факт, что и оба обвинителя — прокурор Петербургской судебной палаты В. А. Половцов и товарищ прокурора П. А.Александров— оказались в данном случае вполне добросовестными и гуманными. В. А. Половцов (род­ной брат известного государственного деятеля и организатора Русского исторического общества А. А. Половцова), «настоя­щий прокурор судебной палаты» в лучшем смысле этого сло­ва, как отзывался о нем А. Ф. Кони, поклонялся только одно­му богу — закону и «не искал случая отличиться в глазах властей предержащих»И2. Таков же был и его помощник П. А. Александров. И тот, и другой обвиняли сообразно с фактами, без пристрастия и озлобления, и предлагали уме­ренные наказания 1и. Половцов, например, в ходе суда сам отказался совершенно от обвинений против М. П. Коринфско­го, А. А. Костыркина, И. Г. Пажона-де-Монсе и почти от всех (кроме одного, документально обоснованного) обвинений про­тив П. H. Ткачева[531]. Более того, агент III отделения журна­лист И. А. Арсеньев жаловался самому П. А. Шувалову на то, что «обвинительная речь Половцова допускает поэтическую обрисовку характеров преступников, по-видимому с целью возбудить к ним сочувствие публики»; так, обвиняемого И. Г. Прыжова обвинитель «произвел в героя-мученика»1Ш.

Свидетели на процессе нечаевцев, в отличие от всех даль­нейших политических процессов, использовались вполне за­конным образом, без подтасовки и предварительного внуше­ния. B результате, поскольку одни свидетели мало что знали, другие — забыли, а третьи просто не.хотели изобличать под­судимых, держась, как в народной поговорке: «и не видал, и не слыхал, и об эту пору на свете не бывал», обвинение в деле нечаевцев не только ничего не выиграло от свидетельских по­казаний, но и кое-что проиграло. В. А. Половцов при разбо­ре дел второй (самой многочисленной) группы подсудимых[532] откровенно признал, что из 18 свидетелей обвинения десять не явились, от допроса четырех он, прокурор, вынужден был отказаться «по различным причинам», а остальные четверо дали сведения, которые «были как нельзя более скудны», тог­да как все девять свидетелей защиты оказались налицо и дали пространные показания, причем все они «старались до­стигнуть тех целей, которые имела в виду защита»[533].

Что касается защиты, то, не вдаваясь в подробности ее поведения на процессе нечаевцев, отметим, что она дейтвова- ла в общем солидарно с подсудимыми: «вполне поняла свою задачу,— справедливо писал о ней вскоре после суда H. К. Михайловский,— и, за немногими исключениями, испол­нила ее блистательно» [534].

Таковы были условия, в которых судились нечаевцы. Чи­татель видит, что они во многом благоприятствовали подсу­димым. Собственно, все «блага» для подсудимых сводились к соблюдению законности, но именно точное соблюдение за­конности и отличало процесс нечаевцев как от предыдущих, так и от последующих политических процессов в царской России. To же самое надо сказать о гласности. Bce газеты печатали материалы процесса, включая показания, речи, объяснения свидетелей, адвокатов и подсудимых. Правда, несколько стесняло печать одно ограничение: «газетам было разрешено только перепечатывать отчеты о судебных заседа­ниях в том самом виде, в каком они излагались «Правитель­ственным вестником», а это изложение далеко не всегда от­личалось точностью и полнотой»[535]. Зато публика — в первый и последний раз за всю историю политических процессов в России — допускалась в суд без ограничений.

Суд над участниками революционного заговора впервые при открытых дверях, естественно, вызвал небывалый инте­рес [536]. B зал суда хотели попасть буквально все. Здесь были и высшие сановники (вел. кн. Николай Константинович, кн. Д. А. Оболенский, гр. Э. Т. Баранов, бывший министр юсти­ции Д. H. Замятнин, управляющий министерством барон О. В. Эссен, сенаторы, генералы) [537], и простонародье, кори­феи литературьі , (Ф. И. Тютчев, H. С. Лесков, возможно Ф. М. Достоевский)[538] и неграмотные зеваки. «До какой сте­пени публика вообще желала попасть на заседание,— писала в те дни петербургская газета «Судебный вестник»,— видно из того, что в течение всех 13 дней, пока шло дело (первой группы обвиняемых. — H. Т.), она не только не оставляла коридора суда, но и толпилась у главного подъезда, во дво­ре»[539].

Преобладала (в громадной степени) учащаяся молодежь. «Студенты, чтобы попасть в зал суда на разбор дела,— вспо­минал М. Ф. Фроленко,— иногда дежурили напролет всю ночь на дворе суда. Зал набивался публикой до невозмож­ности» [540]. Молодежь так быстро и дружно заполняла весь зал, что «порядочная часть общества» (какдоносил в ІІІ^тделение жандармский агент), являясь в суд к началу заседания, «на­ходила все места уже занятыми все тою же публикою, т.е. «стрижками» и их кавалерами»[541]. Немудрено, что «все лич­ности, составлявшие публику, вполне сочувствовали подсуди­мым»[542]. Власти были этим обеспокоены, начали проверять публику. 21 июля H. С. Лесков сообщал в Москву М. H. Кат­кову(?): «Вся публика, присутствующая на суде, переписана, и оказалось, что все эти лица — шайка единомышленных под­судимым»[543]. Вероятно, после этого доступ «стрижкам и их кавалерам» в суд был ограничен, но как бы то ни было, до окончания процесса двери суда оставались открытыми.

Гласность процесса, публичность его заседаний и, особен­но, явное сочувствие публики (точнее, ее подавляющего большинства) тоже благоприятствовали подсудимым, как, бы стимулируя их стойкость («на людях и смерть красна»!) и активность. Прежде чем говорить об их стойкости и активно­сти, посмотрим, однако, чтб собой представляли те 79 чело­век, которые заняли скамью подсудимых на первом гласном политическом процессе в России.

Большей частью (примерно 55—60 чел.) это были именно нечаевцы, т. e. участники «Народной расправы» и ее филиа­ла— кружка А. П. Старицына. Ho здесь были представлены и другие организации: например, целый кружок «сибиряков» (А. E. Дудоладов, П. М. Кошкин, JI. А. Топорков) во главе с А. В. Долгушиным. Более того, в числе подсудимых оказа­лись революционеры — противники нечаевщины: Ф. В. Вол­ховский, Л. И. Голиков, В. И. Ковалевский. Двое-трое (А. П. Алексеев, H. П. Маслов, может быть А. H. Колачев- ский) попали на скамью подсудимых случайно, а Варвара Александровская, возможно, играла в деле нечаевцев прово­кационную роль. Bo всяком случае, известно, что эта особа (дворянка, жена коллежского советника) еще в 1865 г. до­бровольно предлагала шефу жандармов В. А. Долгорукову, а в 1866 г. — М. H. Муравьеву-Вешателю использовать ее как провокатора, причем доносила на знакомых ей револю­ционеров, но тогда власти не придали ее доносам большого значения [544]. Теперь, в заключении по делу нечаевцев, она пи­сала новые доносы на своих сопроцессников и даже адресова­ла министру юстиции «верноподданническое предложение» спровоцировать С. Г. Нечаева на свйдание с ней и выдать его царскому правительству 13°.

Социальный состав подсудимых не отличался такой раз­нородностью, как на последующих процессах. Здесь преобла­дали дворяне: 42 чел. из 72 (о социальном положении семи подсудимых нет сведений). Крестьян и рабочих (по заняти­ям) вообще не было. Даже по происхождению среди подсу- димых-нечаевцев был один лишь крестьянин — литератор и ученый (историк, этнограф) И. Г. Прыжов.

Что касается возраста, то, за малым исключением, суди­лась па процессе исчаовцев молодежь. Только.И. Г. Прыжову было 43 гола, В. В. Александровской и М. А. Попкову — по 37. E. X Томплопой — 32. Bce остальные были моложе 30 лет, а большинство (47 чел. из 79) ис достигло и 25-летнего воз­раста (почти исключительно студенты — главным образом, Московского университета и Петровской земледельческой академии, а также Медико-хирургической академии, Техно­логического и Земледельческого институтов в Петербурге).

Важной особенностью процесса нечаевцев был тот факт, что перед судом предстали восемь женщин[545]. До тех пор в России на политических процессах никогда не судилась ни одна женщина. Впрочем, не только в России, но и в целой Европе после Великой французской буржуазной революции XVIII в. процесс нечаевцев был первым политическим делом с участием женщин. Это обстоятельство отметил в речи на процессе адвокат E. И. Утин [546].

Ha следствии подсудимые вели себя по-разному. Общего плана защиты у них не было, хотя иные из них, как это выявила агентура III отделения, находили возможность сго­вариваться о показаниях «не только в тюрьме, но и в Петро­павловской крепости» [547]. Кое-кто (например, П. Г. Успенекий,

А. К. Кузнецов, H. H. Николаев, И. Г. Прыжов, А. С^Бутур- лин, П. М. Кошкин) давали весьма откровенные показания, не раскаиваясь, однако, в содеяйном [548]. Другие (Ф. В. Вол­ховский, И. И. Флоринский, Г. Я. Гавришев, JI. А. Топорков, Д. П. Ишханов) признавали лишь то, в чем были уличены, но в остальном держались уклончиво. Большинство же либо вообще ни в чем не сознавалось (П. H. Ткачев, А. В. Долгу­шин, Ю. В. Бобарыкова, Jl. И. Голиков, Э. В. JIay, Г. А. Све- чин, E. H. Лихутина, П. И. Дебогорий-Мокриевич, П. Ф. Ива- кин. Л. Ф. Моравский, П. А. Енкуватов, М. М. Лазаревский,

А. 3. и В. 3. Болотовы)[549], либо запутывало следствие разно­речивыми показаниями (так вели себя А. Д. Дементьева,

E. X. Томилова, Л. E. Воронцова, В. И. Лунин, В. И. Ковалев­ский, М.П. Коринфский и многие другие).

Ha суде обвиняемые выступали более согласованно. По­скольку теперь многое из того, что они оспаривали на следст­вии, было документально засвидетельствовано обвинитель­ными актами, прежнее запирательство уже теряло смысл. «...Трудно было бы противу рожна прати»,— писал об этом жене из тюрьмы перед началом суда П. Г. Успенский [550].

При таком обороте дела, учитывая гласность процесса, обвиняемые перешли от обороны к наступлению. B то время как суд пытался заострить общее внимание на убийстве И. И. Иванова, а также на человеконенавистнических пара­графах «Катехизиса революционера», выпытывая подробно­сти и муссируя их, подсудимые выдвигали на первый план «глубокие общественные вопросы» (так выразился адвокат К. К. Арсеньев) и давали понять, что в России при существую­щих условиях революционная борьба, каковы бы ни были ее формы, неизбежна и неистребима. «Почти все подсудимые,— обобщал в записке на имя шефа жандармов заведующий сек­ретной агентурой III отделения К. Ф. Филиппеус,— пользу­ются малейшим случаем, чтобы выразить свой взгляд на су­ществующий порядок, на его ненормальность, на необходи­мость иного, лучшего устройства общества», причем одни («подобно Орлову») «высказывают чисто социалистические и даже коммунистические воззрения, подробно развивают МЫСЛИ 0 негодности настоящего общественного CTJDOH . .вы­ступают апостолами нового социального и политического уче­ния, впервые заявляемого громогласно», а другие («как Тка­чев») «противопоставляют новое общество старому, отжива­ющему, открыто объявляют себя нигилистами и смело подни­мают знамя этого нового общества...» [551].

C душевной болью говорили нечаевцы о бедствиях народа и о своем желании помочь ему. «Много надрывающих душу сцен привелось мне видеть,— рассказывал о своих наблюде­ниях над жизнью крестьян П. М. Кошкин.— Здесь я запасся той злобой, той благодатной злобой, которая научила меня любить народ, злобой, которая дала толчок к моему нравст­венному развитию... Здесь я проникнулся непоколебимой верой в здравый иародпый смысл... Я ходил на сходки кре­стьян, читал им, рассказывал. Особенно их интересовал быт народа в других странах. Как они восхищались Америкой: «ах, кабы да у нас так!»—говорили они»[552]. И Кошкин, и дру­гие нечаевцы подчеркивали, что цель их тайного общества — «улучшение народного благосостояния» (Д. А. Енкува- тов)[553], «возможное благосостояние всех и каждого» (В. И. Лунин)[554], что ради этого никто из них, как выразил­ся на суде П. Г. Успенский, «никогда и не задумался бы по­жертвовать своей жизнью»[555].

C той же страстью очень многие подсудимые обличали жандармский произвол, усилия властей «задавить проблески мысли» [556], неоправданные, наугад, репрессии, которые «только сильнее раздражают и сближают тех, против кого они на­правлены»[557], а А. Д. Дементьева сделала развернутое вы­ступление по «женскому вопросу», указав на бесправие жен­щин как на фактор, непрестанно вооружающий ш^ против правительства. «Даже те немногие отрасли знаний, которые предоставлены женщинам (учительствовать, быть стеногра­фистками, отчасти врачами.— Я. Т.),— говорила Дементье­ва,— обставлены такими преградами, что весьма немногие имеют возможность пользоваться этими средствами. Затем до сих пор женщин не допуекают к тому труду, где они могли бы употребить свои умственные силы: нам уделили неболь­шой уголок в механических занятиях, да эти занятия доступ­ны для немногих, и эти немногие, кто приобрел подобные за­нятия, получают весьма ничтожное вознаграждение, между тем как работают столько времени, что им не остается минуты сво­бодной на пополнение своего образования. Самою простою, ближайшею мерою, которая могла бы дать женщинам воз­можность заниматься более выгодным трудом, было бы по­зволение им приобретать обширное образование и обучаться в гимназиях и институтах различным практическим заня­тиям»[558].

Речь Дементьевой на процессе нечаевцев вошла в историю русского освободительного движения. B 1886 г. газета «Об­щее дело» заслуженно помянула ее как «первое свободное и мужественное слово, публично обращенное русской женщи­ной к ее политическим судьям»[559]. Перепечатанная почти всеми русскими газетами эта речь, наряду с выступлениями П. H. Ткачева, Ф. В. Волховского, П. Г. Успенского,

В. H. Черкезова и других подсудимых, сильно пошатнула тот взгляд на нечаевцев (как на головорезов, для которых нет ничего святого), что вдалбливали в сознание общества власти и реакционная пресса.

Сама Дементьева — юная, обаятельная, смелая и настоль­ко жизнерадостная, что председатель суда даже пенял ей на это, требуя «воздерживаться от неуместных улыбок»[560],— «во время суда возбуждала всеобщее к себе сочувствие»[561]. To же надо сказать и о многих других подсудимых. Публика изо дня в день могла видеть, что ни в ком из них — ни во внеш­ности, ни в манерах, пи в речах — нет и следа той кровожад­ности, которой, как уверяла официозная пресса, был бук­вально обуреваем каждый нечаевец. Что же касается дел и документов самого Нечаева, то в ходе процесса из объясне­ний подсудимых и адвокатов становилась все более очевид­ной целая пропасть между Нечаевым и нечаевцами.

Выяснялось, что нечаевцы шли за Нечаевым единственно с целью посвятить себя делу освобождения народа, т. e. из «прекрасных, преблагородных» (как сказал на процессе ад­вокат В. Д. Спасович[562]) побуждений. 0 мистификации, иезуитстве, безнравственности нечаевщины они, как правило, даже не знали (в одном Нечаев их обманул, другое скрыл), B частности, на суде было установлено, что пресловутый «Ка­техизис революционера» вообще не читался в организации именно потому, что «если бы читался, то произвел бы сймое- гадкое впечатление»; сам Нечаев никому не внушал, «чтО людей нужно надувать (§§ 14 и 19 «Катехизиса».— H. Г.)ч потому что в таком случае кто же бы согласился, чтобы его заведомо надули?»[563] Кроме Спасовича, все это разъясняли на процессе сами подсудимые: И. Г. Прыжов, И. И. Флорин- ский, В. Ф. Орлов, E. X. Томилова, Ф. Ф. Рипман, E. И. Бе­ляева и другие. П. Г. Успенский категорически заявил: «Я дол­жен сказать по поводу прокламаций, что они не были никем прочитаны, кроме «Народной расправы», которая сво­ими нелитературными формами произвела самое отвратитель­ное впечатление; с нею никто не соглашался. Я знал всех, кто> их читал»[564].

Если не считать В. В. Александровской, которая, как было сказано, играла в деле нечаевцев какую-то совершено осо­бую, до конца не ясную, но, вероятно, провокационную роль, все остальные подсудимые вели себя с достоинством. Hu один из них не погрешил на суде против революционной этики, HS раскаялся и не просил снисхождения. Напротив, со скамьи подсудимых они обвиняли тот режим, именем которого их судили. «Выходило так, что не их судят, а они судят прави­тельство, его непорядки»,— вспоминал М. Ф. Фроленко[565]. B этом отношении нечаевцы сделали важный шаг вперед, сравнительно с подсудимыми всех (многолюдных) политиче­ских дел в России прошлого и показали хороший пример ре­волюционерам на будущее.

Приговор по делу нечаевцев выносился с той же (конеч­но, относительной) добросовестностью, которая отличала все судебное разбирательство. Суд принял во внимание и доводы защиты, и объяснения подсудимых, учел, что Нечаев вербовал заговорщиков обманным путем и что заговор был раскрыт буквально в зародыше. Поэтому из 78 подсудимых [566] боль­ше половины — 42 человека!—были оправданы, 28 человек приговорены к заключению в тюрьме на срок от 1 года 4 ме­сяцев до ... 7 дней и двое — в смирительном доме (на 2 меся­ца и 1 год 4 месяца), двое — к ссылке в Сибирь и лишь чет­веро (П. Г. Успенский, И. Г. Прыжов, А. К. Кузнецов, H. H. Николаев) — все участники (хотя и обманутые, подне­вольные) убийства Иванова — к разным срокам каторги от 7 до 15 лет [567]. Судя по значению дела и тяжести обвине­ния, это был на редкость мягкий приговор. Подчеркивать, что в данном случае «судебная палата вынесла суровый приго­вор подсудимым — вплоть до каторжных работ на срок до 15 лет»[568], несправедливо.

Реакционные верхи были разгневаны таким приговором. Управляющий министерством юстиции О. В. Эссен уведомлял министра К. H. Палена, что царь ему, Эссену, «изволил ска­зать»: «просто срам, как решено дело»[569]. Перепуганный Эс­сен предлагал Палену опротестовать приговор судебной па­латы [570], но для этого не нашлось юридических оснований.

Впрочем, разочаровал верхи не только приговор, но и весь ход судебного разбирательства, особенно же — крах расчетов на унижение подсудимых. Александр II прямо заявил О. В. Эссену: «Однако, хорошие ожидания твои по нечаев­скому делу не оправдались»[571]. Шеф жандармов П. А. Шува­лов, который имел тогда громадное влияние на царя, подо­гревал высочайшее раздражение против юстиции капиталь­ными докладами своего ученого агента И. А. Арсеньева и главы секретной агентуры K- Ф. Филиппеуса о неудобствах состязательности и гласности на политических процессах. «...Для того, чтобы последователи этих смелых отщепенцев (т. e. подсудимых нечаевцев.— H. Т.) знали, как им сплотить­ся и какие средства ведут к замене старого общества но­вым,— докладывал Филиппеус,— им теперь нужно будет иметь только «Правительственный вестник», который отныне сделается руководством наших революционеров, так как в него вошли все документы, прочитанные на суде, т. e. прави­ла организации тайного общества, исповедь революционера (имеется в виду нечаевский «Катехизис». — H. Т.) и почти все возмутительные воззвания, которые до сих пор держались в тайне и за распространение коих законы определяют строгие наказания» [572]. Вокоре после процесса нечаевцев III отделение демонстративно выступило против устройства нового гласного процесса (по делу о распространении запрещенной книги

В. В. Берви-Флеровского «Азбука социальных наук»), опаса­ясь, что «именно те места книги, за которые возбуждено преследование, разойдутся в сотнях тысяч экземплярах и проникнут в такие среды, куда само сочинение никогда бы не проникло»[573].

Министр юстиции K- И. Пален и все его ведомство пере­живали трудное время. Осведомленные лица уверяли, что министр буквально плачет от досады на миндальничанье председателя суда и обоих обвинителей по делу нечаевцев и что он увольняется [574]. «Как бы то ни было, а юстиция наша в опале», — записывал в дневнике А. В. Никитенко[575]. Не­спроста оба прокурора — В. А. Половцов вскоре после про­цесса нечаевцев [576], а П. А. Александров позднее (в январе 1876 г.) — вынуждены были уйти из прокуратуры. Алексан­дров перешел в сословие присяжных поверенных и быстро прославился на политических процессах как адвокат (особен­но после блестящей защиты Веры Засулич в 1878 г.).

Именно под впечатлением процесса нечаевцев царизм на­чал изымать политические дела из общеуголовной подсуд­ности. Рассудив, что приговоры, подобные тому, который суд вынес нечаевцам, служат лишь «поощрением к составлению новых заговоров», царь и потребовал от министра юстиции «принять меры для предупреждения повторения подобных, ни с чем не сообразных приговоров» [577], а K- И. Пален в от­вет предложил учредить ОППС, что и было сделано 7 июня 1872 г.

Реакционная пресса целиком разделяла и навязывала об­щественному мнению взгляд верхов на ход и результаты про­цесса. Больше всех преуспели в этом «Московские ведомо­сти», которые распекали «благодушие» судей, «кокетничанье» адвокатов и «одурелость» подсудимых[578] в «громоносных», по выражению Щедрина, статьях с такой «кровожадной, та­тарской свирепостью», что при виде ее «находишь себя вдруг способным повесить весь мир ни за что, ни про что» [579]. Даже спустя почти десять лет, в марте 1880 г., М. H. Катков вер­нулся к нечаевскому делу и выступил на страницах «Мос­ковских ведомостей» с циклом передовых статей, тщась до­казать, что стремительный рост крамолы идет от снисходи­тельного приговора нечаевцам [580].

Заодно с Катковым в оценке процесса нечаевцев была не только вся реакционная, но отчасти (видимо, с перепугу) и либеральная печать, как это показал в статье «Так называ­емое «нечаевское дело» и отношение к нему русской журна­листики» Щедрин. Остроумный монтаж «в один общий фо­кус» извлечений из «Голоса», «Санкт-Петербургских ведо­мостей», «Биржевых ведомостей» и «Вестника Европы» ря­дом с «громоносными» статьями «Московских ведомостей» по­зволил Щедрину наглядно изобразить, как либеральные орга­ны судили о нечаевском деле по-катковски, «доказав свою благонадежность самым осязательным и непререкаемым обра­зом» [581].

Правда, «Вестпик Европы», ввиду особой антипатии к этому журналу («крашеному гробу», «тараканьему кладби­щу»[582]), Щедрин включил в компанию «Московских ведомо­стей» с некоторой натяжкой. «Вестник Европы» тоже про­клинал Бакунина и Нечаева, но не опускался до ругани и проклятий по адресу нечаевцев, как это делали «Московские ведомости» или даже сугубо либеральный «Голос». Более то­го, в ноябрьском номере «Вестника Европы» за 1871 г. была опубликована специальная статья K- К. Арсеньева «Полити­ческий процесс 1869—1871 гг.» с косвенным оправданием нечаевщины как протеста против разгула реакции («чем больше ограждена личная свобода и безопасность человека, тем больше он дорожит, тем неохотнее рискует ею и — на­оборот»), за что 26 ноября министр внутренних дел А. E. Ти- машев объявил «Вестнику Европы» первое предостереже­ние [583].

Ho открыто в защиту нечаевцев от нападок реакции вы­ступили в легальной печати только «Отечественные записки». Сентябрьский номер журнала за 1871 г. вышел с «литератур­ными заметками» H. К. Михайловского «Дело Нечаева иг «Московские ведомости». Михайловский не только оправды­вал идеалы нечаевцев («Каждое миросозерцание имеет пол­ное raison d’etre именно потому; что оно существует») [584], но и защищал их самих (под флагом защиты законности судо­производства). B частности, напомнив, как обругал Катков последнее слово PT. Г. Прыжова с тремя- строками из Гете («один подсудимый рявкнул стихами»), Михайловский заме­тил: «Только палач способен остановить жертву сказать по­следнее в жизни, дозволенное ей законом слово...» [585].

Вопреки надеждам властей и давлению верноподданни­ческой прессы, в обществе дело нечаевцев вызвало много со­чувствия к подсудимым. Даже консервативно настроенный Ф. И. Тютчев считал, что «вынесенный приговор должен ка­заться справедливым», и задумывался над тем, «ч^ может противопоставить заблуждающимся, но пылким убеждениям власть, лишенная всякого убеждения» [586]. A вот какие новости сообщал М. H. Каткову (?) после суда над первой группой нечаевцев H. С. Лесков: «1) Флоринский получил приглаше­ние быть народным учителем разом в пять школ. 2) Орлов на поезде в Петергоф и в самом Петергофе удостоился вос­торженных оваций. 3) Для Дементьевой идет подписка на приданое» [587].

Наибольший отклик процесс нечаевцев, естественно, вы­звал среди учащейся молодежи, которая только что вступала в жизнь и в освободительное движение. К. Ф. Филиппеус B дни суда особо уведомлял шефа жандармов, что «смелость» и «гордость» подсудимых «производят на молодежь обая­тельное действие» [588]. Это в один голос удостоверяют много­численные свидетели. При «безусловно отрицательном» от­ношении к нечаевщине, т. e. к тому началу макиавеллизма, что вносил в революционное движение Нечаев («молодежь извлекла из этого дела для себя и практический урок: ни в каком случае не строить революционную организацию по ти­пу нечаевской»[589]), большая часть молодежи увлекалась «смелостью и гордостью» нечаевцев, а главное, той идеей ре­волюционного преобразования России, которую мужественно ■отстаивали нечаевцы. Исключительно важную роль сыграли здесь разъяснения причин неотвратимости и справедливости революционной борьбы против царизма — разъяснения, сде­ланные на суде революционерами и перепечатанные царски­ми газетами. Поэтому, в целом, процесс нечаевцев произвел на молодежь революционизирующее воздействие; это сказы­валось не только в Петербурге [590] и Москве [591], но и в провин­ции: например, в Самаре[592], Курске[593], Харькове[594], Xepco- не[595], Каменец-Подольской губернии[596]. Гласно вскрыв коренное различие между идеалами нечаевцев и методами нечаевщины, процесс, таким образом, «не утопил революцио­неров в нечаевской грязи — напротив, он смыл с них эту грязь» ш.

Рухнул и расчет царизма скомпрометировать, на примере нечаевцев, перед Россией и Европой деятельность Интерна­ционала. Власти н буржуазная пресса Европы помогали ца­ризму. К. Марке отмечал, что дело нечаевцев европейские га­зеты «публиковали как процесс Интернационала»[597]. Лон­донский «Таймс» утверждал даже, что «русская программа есть стандартный образчик программы всякого заговора», хотя и допускал некоторое своеобразие в «непреклонном и фанатичном» русском характере[598]. Ho, во-первых, публика­ция материалов процесса сама по себе доказывала отсутст&ие чего бы то ни было общего между Интернационалом и неча- евщиной. Во-вторых, Интернационал, со своей стороны, по инициативе и, главным образом, усилиями К. Маркса и Ф. Энгельса сделал необходимые разоблачения [599].

Так, Генеральный совет Интернационала опубликовал в газетах Англии, Франции, Германии, Италии написанное Марксом 14 октября 1871 г. специальное заявление о том, что «Нечаев никогда не был ни членом, ни представителем Между­народного Товарищества Рабочих» и что «упомянутый Неча­ев злоупотреблял присвоенным им именем международного Товарищества Рабочих для того, чтобы обманывать людей в России и приносить их в жертву»[600]. Спустя полтора года, Маркс и Энгельс (при участии П. Лафарга) выступили с совместной работой «Альянс социалистической демократии и Международное товарищество рабочих». Эта работа (кон­кретно, § 1 раздела VIII под названием «Нечаевский про­цесс») [601] разрушала дотла версию о деле нечаевцев как о «процессе Интернационала».