ДЕЛО МИРОНОВИЧА

27 августа 1883 года, в субботу, в Петербурге в помещении ссудной кассы, расположенной на Невском проспекте, в доме 57 (дом перестроен, сейчас там находится гостиница «Балтийская»), был убита Сарра Беккер, 14 лет.

При осмотре места происшествия была обнаружена пропажа денег и ценных вещей на незначительную сумму. Шкафы для хранения ценностей остались нетронуты. Таким образом, поза убитой и украденные вещи давали основание для двух взаимоисключающих версий: убийство, сопряженное с изнасилованием, или убийство из корыстных побуждений. И хотя следов покушения на изнасилование экспертизой установлено не было, следствие взяло на вооружение первую версию. Подозрение пало на Мироновича, так как, по словам свидетелей, он прежде неоднократно приставал к Сарре, чем она тяготилась. Прошлое Мироновича тоже характеризовало его не с лучшей стороны. C 1859 по 1871 год он служил в полиции. Ссудную кассу он открыл в 1882-м. B помещении кассы проживал конторщик И. Беккер с Саррой, дочерью от первого брака. Семья же его жила в Сестро- рецке, куда он уезжал на выходные.

B течение месяца следствие по делу Мироновича было почти завершено, но в этот момент произошло собы- тие, для многих совершенно невероятное. 29 сентября

1883 года к приставу 3-го участка Московской части Петербурга явилась молодая женщина, назвавшаяся Екатериной Николаевной Семеновой, и объявила, что это она убила С. Беккер с целью ограбления ссудной кассы.

Суду были преданы: Миронович, обвинявшийся в убийстве, Семенова за непредотвращение убийства и Безак за недонесение об убийстве. Кроме того, Семеновой и Безаку было предъявлено обвинение в кражах и укрывательстве краденого. Первое разбирательство этого дела проходило 27 ноября — 3 декабря

1884 года в Петербургском окружном суде. Председательствовал A. M. Кузьминский, обвинял товарищ прокурора И. Ф. Дыновский, Мироновича защищали H. П. Ka- рабчевский и Леонтьев. B процессе было допрошено более 70 свидетелей.

Ha разрешение присяжных были поставлены следующие вопросы:

«1. Виновен ли И. И. Миронович в том, что вечером 27 августа 1883 года вследствие внезапно явившегося порыва гнева, ярбсти или страсти намеренно лишил Сарру Беккер жизни, душил ее, всунув ей в рот платок, и причинил ей каким-либо твердым орудием безусловно смертельное повреждение черепных костей, от чего Сарра тут же умерла?

2. Доказано ли, что дворянка Семенова, подойдя вечером 27 августа 1883 года к двери ссудной кассы и убе- дясь, что в ней другим лицом совершается намеренное убийство, и имея возможность помешать совершению убийства, позвав посторонних лиц или заявив о том полиции, ничего не предприняла, а, получив от убийцы деньги и вещи, допустила лишить жизни С. Беккер?

3. Если описанное во втором вопросе деяние не доказано, то доказано ли, что дворянка Семенова, зная о совершении 27 августа 1883 года другим лицом убийства С.

4. Если Семенова совершила описанное во втором или третьем вопросе деяние, то доказано ли, что она действовала в состоянии умопомрачения во время совершения деяния: а) изложенного во втором вопросе и б) изложенного в третьем вопросе?»

Пятый вопрос касался виновности Безака в сокрытии убийства С. Беккер. Остальные 14 вопросов относились к эпизодам преступной деятельности Семеновой и Безака, не связанным с убийством.

Ha основании вердикта присяжных Миронович был приговорен судом к семи годам каторжных работ, Бе- зак — к ссылке в Сибирь, а Семенова была оправдана, поскольку совершала преступные действия в невменяемом состоянии.

По кассационной жалобе Мироновича Сенат отменил приговор окружного суда в связи с допущенными процессуальными нарушениями и направил дело на новое рассмотрение в тот же суд. Новый процесс, уже по обвинению только Мироновича, проходил 23 сентября — 2 октября 1885 года. Председательствовал Крестьянинов, обвинял товарищ прокурора A. M. Бобрищев-Пушкин, защищали Мироновича H. П. Карабчевский и С. А. Андреевский. Представителем гражданского истца И. Беккера выступал А. И. Урусов.

Ниже приводятся речь H. П. Карабчевского в первом процессе, речи A. M. Бобрищева-Пушкина, С. А. Андреевского и А. И. Урусова во втором процессе.

Речь обвинителя товарища прокурора ▲. M. Бобрищева-Пушкина [76]

Настоящее дело слушается во второй раз, и невольно, разумеется, останавливаешься — хотя это совершенно для дела значения иметь не должно — на том или другом отношении материала, который разбирается теперь, к материалу, имевшемуся в виду при первом разбирательстве. Как небезызвестно, те или другие мнения по настоящему делу были весьма разнообразны; так называемое общественное мнение разделилось.

Обращаясь к предыдущей судьбе этого дела, которая весьма разнообразна, обвинитель счел нужным вспомнить решение правительствующего Сената по этому делу.

Нет никакого сомнения, что, как бы то ни было, влияния общественного мнения на решении Сената отразиться не могли, потому что, во-первых, Сенат в существо дела не входит, а во-вторых, его положение, как высшего судебного места, совершенно гарантирует его от таких влияний. Следовательно, если посмотреть на дело прямо, то невольно придет в голову вопрос: каковы были те поводы, которые послужили к отмене первого решения? Поводов было три: именование экспертизы блестящей, невы- зов свидетеля Езерского и непрочтение протокола об утрате волос. Так как Сенат в существо дела не входит, то не будет неловким сказать, что эти поводы представляются несущественными. Действительно, при настоящем рассмотрении дела можно было убедиться, что протокол об утрате волос явился повторением целого ряда свидетельских показаний, потому что из них было ясно видно, что волосы потеряны или унесены. Затем показание свидетеля Езерского заключалось в словах: «Я ничего по делу не знаю». Наконец, нельзя утверждать, чтобы от слова могло что-нибудь статься, т. e. если сказать, что экспертиза блестящая, то она и всем такой покажется. Поэтому, проходя мимо всего этого, должно сказать, что теперь, когда дело переисследовано подробно, можно думать, что оно достаточно раскрыто для того, чтобы никаких разговоров по этому поводу больше быть не могло. Вот только что очерченный период, период, последовавший после первого разбора дела, может быть по справедливости назван периодом разгула всевозможных сплетен, и если вспомнить характер этих сплетен, то их следует

Заседание Петербургского окружного суда по делу об убийстве С.

выкинуть за борт, потому что всевозможные посторонние влияния не могут отражаться на решении присяжных. Закон прямо устанавливает, что даже свидетель, вызванный в суд, должен показывать правду, говорить только о том, что действительно знает, догадок не высказывать, скороспелых заключений не делать и не повторять слухов, неизвестно от кого исходящих. Если стать на эту точку зрения и, взглянув на большинство нашей периодической печати, обратить внимание на то, что значительная часть печатных сведений носит на себе характер слухов, неизвестно откуда исходящих, то понятно, что такие сведения в счет, при здравом и осторожном обсуждении дела, идти не могут. Если откинуть тот характер, который имеют всякие газетные сведения, выставляемые на продажу за 17 рублей в год, если выкинуть эту существующую рядом с розничной продажей номеров розничную продажу столбцов газет, то затем бывает и так, что не всегда только неизвестно откуда исходящий слух неверен, бывает неверен и тогда, когда он точно означен: все знают известные разговоры корреспондентов со знаменитыми людьми, где сплошь и рядом грешат против истины, и понятно, почему они впадают в цодобные ошибки. Обращаясь к содержанию дела, нельзя не заметить, что и в содержание его прокрались так называемые сплетни или, определяя ближе это понятие, такие факты, которые или не имеют под собой почвы, или, имея почву, до такой степени неопределенны, неясны, что с ними считаться невозможно. K таким фактам или сплетням следует отнести те явления, которые подкрадывались и здесь в виде отдельных вопросов без'связи с предыдущими. Известна пословица, что у семи нянек дитя без глаза, и если представить себе картину детской, где семь таких нянек, одни — помоложе, другие — постарше, и одна с другой перекоряются, что «ты своего дела не делаешь, а я своего из-за этого не могу делать» и т. n., то все это будут дрязги, мелкие перекоры нянек, которые для нас не могут иметь никакого значения, раз из этих перекоров не обозначился никакой твердый, определенный факт.

Предвидя это положение, обвинитель ни на минуту не останавливался на вопросе о том, насколько придется считаться с тем или другим показанием Семеновой по вопросу о совершении ею преступления.

Семеновой в этом деле нет, и, если доказывается виновность Мироновича, она должна быть доказана так, что приходи хоть десять Семеновых, они этого приговора не пошатнут. Здесь не может быть поставлено вопроса: виновен тот или другой,— на суде есть подсудимый, и выбора, жребия, гадания тут не может быть. Поэтому если перед судом Миронович, то должно задаться только вопросом о Мироновиче. Затем все остальное является дополнением, интересным обстоятельством, HO не более. Ho и такая постановка вопроса относительно интересного дополнительного обстоятельства имеет свое оправдание в настоящем деле. Как известно, никто Мироновича во время совершения преступления не видел, прямых указаний на него в деле не имеется, а характер исследования подобного рода дел имеет свои особенности. Когда приходится восстанавливать виновность человека из первостепенных и второстепенных обстоятельств, то окончательное убеждение, составляемое из всех этих обстоятельств, все-таки в конце концов должно дать ясное представление о всей картине преступления, должно ответить на все вопросы, которые могут возникнуть при обсуждении виновности Мироновича.

Поэтому, если будет доказана виновность Мироновича, необходимо затем доказать все то участие, которое здесь принимали Семенова и Безак, потому что, только осветив все детали, можно будет сказать, что картина освещена верно. Вот для этого-то полного освещения и необходимо исследование показаний Семеновой, тех или других деталей, относящихся к ее показаниям. Установив эти основные положения, следует остановиться на экспертизе. Здесь были вызваны три новых эксперта и один прежний эксперт. Отношение этих двух сил к процессу было неодинаково. По тем или другим причинам, по тем или другим данным, бывшим в виду прежнего суда, профессор Сорокин установил тот или другой свой определенный взгляд на настоящее дело. Когда он был вызван сюда, масса новых данных, получившихся при исследовании черепа, а равно из свидетельских показаний, видоизменила физиономию дела, и нет ничего удивительного в том, что заключение трех экспертов, как людей свежих а этом деле и не имевших надобности считаться с двумя противоположными и разными группами материала прошлого и нынешнего заседания,— что это заключение было более или менее прямолинейным. B другом положении очутился профессор Сорокин. Так как черепа он не видел в первом заседании, так как те или другие пятна на кальсонах оказались несуществующими, так как те или другие подробности исследования, на которые он опирался, в настоящее время не были воспроизведены, то в связи с целым рядом свидетельских показаний, из которых некоторые были совершенно новые, естественно ДОлжно получиться то или другое видоизменение его заключения. Обращаясь к вопросу об экспертизе, нельзя пройти молчанием общего вопроса о положении экспертов на суде. Для чего приглашается эксперт? Если бы эксперт- медик представлял собой лицо вроде кудесника, чародея, отгадчика мыслей, то он действительно мог бы быть приглашен для того, чтобы сказаТь присяжным, кто преступник. Ho это не задача эксперта, и он не вправе доходить до таких категорических заключений.

Эксперт приглашается по вопросам своей специальности, и едва ли кто будет спорить об этом. Ho эксперт находится в особенных условиях, которые игнорировать нельзя. Статья 333 уголовного судопроизводства ставит эксперта в положение как бы научного судьи, и это совершенно понятно. He будучи сведущим лицом, обвинитель не может сказать эксперту: посмотрите на то, или другое, или третье, не рискуя пропустить, может быть, важное обстоятельство. Поэтому эксперт должен сам находить факты, которые упущены должностным судебным лицом и которые ему в его заключении могут понадобиться. При таком положении нет никакой возможности согласиться с теми посылками, которые ставились экспертами по вопросу о значении вообще экспертизы, причем они слишком ограничивали экспертизу. Например, профессор Эргардт ставил такое положение, что он будет руководствоваться только судебно-медицинскими данными, между тем когда приходилось проверять его заключение в деталях, то он руководствовался и другими данными, так что это захождение экспертов в чужую область тотчас же сказывалось. Да иначе и быть не может. Нельзя сказать, каким ударом причинены повреждения черепа, от каких последствий произошла рвота и т. n., не войдя в рассмотрение окружающей среды и всей обстановки преступления,— ведь труп не на воздухе. Вот, установив такое положение, следует подойти к экспертизе с такой стороны. Te или другие данные, принятые экспертами в основание своего заключения, могут быть и неправильны, могут быть неверны выводы из свидетельских показаний, и тогда полная возможность наша проверить их стоит вне всякого сомнения. Например, профессор Эргардт говорит, что крови со свечой не искали, что надо было искать со свечой, а из показания дворника оказывается, что.кровь искали со свечой. Когда являются такого рода ошибки, то мы вправе их исправлять. И вот при таких условиях все-таки получился целый ряд судебно-медицинских заключений, которые для обвинения имеют извес- тное значение. Прежде всего необходимо взять те данные, в которых эксперты были более или менее согласны. Bce они дали весьма драгоценное заключение по тому вопросу, что. положение трупа, в каком оставил его преступник, должно быть принято в соображение при разрешении настоящего дела. Далее эксперты признают, что смерть Сарры последовала часа через два после еды, а известно, что в 7-м или 9-м часу она ужинала, и таким образом определяется до известной степени время совершения преступления. Затем они утверждают, что борьба была. Следующее их положение то, что рана на лбу безусловно нанесена в лежачем положении. Ho они немного разошлись по вопросу о нанесении первого удара в том отношении, стояла ли жертва, лежала или сидела. Если вглядеться в эту разницу, то можно усмотреть общую точку, в которой все эксперты сходятся: все они признают, что удар был нанесен сверху по касательной, что удар был весьма сильный, потому что сделал вдавле- ние. Таким образом, независимо от положения жертвы, остается открытым вопрос, было ли удобно преступнику наносить так удары, если бы он стоял сбоку жертвы. Затем установлено, что была рвота, причем эксперт Монастырский категорически заявил, что даже при самой незначительной рвоте маленький кусочек ее легко мог задушить Сарру. Вот на этом основании эксперты пришли к заключению, что в данном случае была не полная асфикция, не полное задушение. Так что тут действовали две причины: и удары, и задушение. Далее, все эксперты согласились в том, что было сжатие челюстей, но вывод их из этого различный. Профессор Сорокин говорит, что если зубы сжаты и является судорожное движение челюстей, то, конечно, платок нельзя было всунуть в рот; другие же эксперты находят, что при этих условиях возможно было всунуть не только платок, но даже целый палец. Затем все эксперты пришли к тому заключению, что нет судебно-медицинских данных для установления вопроса о попытке к изнасилованию, с чем обвинитель совершенно согласен, потому что нанесение тех или других царапин и повреждений могло зависеть от других причин. Рассматривая те данные, которые дала экспертиза, оказывается, что даже при том положении, что в основе будут данные, принятые всеми экспертами, есть полная возможность построить две противоречивые картины преступления. Одна картина, нарисованная профессором Сорокиным, заключалась в том, что задушение предшествовало нанесению ударов, в противоположность мнению трех экспертов, что задушение явилось после нанесения ударов. Мотивируя свое заключение, профессор Сорокин представляет два весьма веских аргумента. Он говорит, что если бы задушение было после нанесения ударов, то платок нельзя было бы всунуть в рот убитой, вследствие сжатия челюстей, и что те удары, которые нанесены, представляются нанесенными посмертно, причем в подтверждение этого привел весьма веское доказательство. Bce те подробности, которым остальные эксперты или не могли дать объяснения, или не придавали значения, объясняются при принятии заключения профессора Сорокина о том, что задушение предшествовало нанесению ударов.

Разобрав затем подробно другую картину преступления, представляемую тремя экспертами, товарищ прокурора находил, что вопрос о том, что последовало раньше — задушение или нанесение ударов, никакого решающего значения для дела не имеет, а потому ставить эти две экспертизы одну против другой совершенно бесполезно. Взяв из них те данные, которые признают все эксперты, остается сказать, что картина могла быть и другая: труп по небрежности тех, которые его вскрывали, или по другим причинам не дает ясных указаний для определения картины преступления. Затем следует обратиться к рассмотрению исключительно юридических данных, имеющихся в настоящем деле. Ho прежде чем перейти к рассмотрению доказательств обвинения, необходимо посчитаться с тем весьма серьезным оправдательным приемом, который был употреблен подсудимым в этом деле. Так называемое aIibi—'отсутствие преступника в месте

совершения преступления во время его совершения--------

весьма сильное орудие в руках подсудимого.

Если предположить самый обыкновенный случай, что человека не тотчас ловят, а несколько часов спустя, то нет ничего мудреного, что OH в эти несколько часов успеет получить не одного только свидетеля, который скажет, что он был не здесь, а там. Ясно, что весьма трудно в большинстве случаев отвечать на такие доказательства, представляемые подсудимым. Тем не менее даже это трудное для опровержения в обыкновенных случаях оправдательное доказательство весьма легко опрокидывается в настоящем деле. Это главное доказательство было представлено здесь портнихой Федоровой, одной из любовниц Мирфновича. Для того чтобы рассмотреть этот вопрос обстоятельнее, следует обратиться вообще к вопросу о возможности для Мироновича в вечер 27 августа незаметно проникнуть в кассу ссуд, войти во двор и подняться к себе. Эта возможность, конечно, была, если вспомнить обстановку дома № 57, этого распущенного дома, как говорил один свидетель, где и ворота Бог знает как запирались, и дворники дома плохо смотрели. Дворник Прохоров, который дежурил тогда у ворот, на суде откровенно сознался, что в этот вечер он был выпивши. Из показаний целого ряда свидетелей видно, что у швейцара Мейкулло в этот вечер праздновались именины и происходило пьянство; дворник Прохоров заходил туда и в 11 часов, и раньще, чтобы выпить. Словом, в этот вечер сторожевых людей у ворот не было. Мейкулло запер подъезд в 11 часов и ушел к себе на квартиру, где у него были гости до 2-го часа. Ho не было ли тут жильцов, которые могли бы видеть, когда Миронович приходил и уходил? Ha лестнице, где помещается касса ссуд, в то время жил только Севастьянов и жильцы квартиры № 2. Севастьянов только в начале 11-го приехал в Петербург по Николаевской дороге; поезд должен был прибыть в 10, но несколько опоздал. Следовательно, Севастьянова безусловно не было дома до начала 11-го часа. Жильцы другой квартиры: Алелеков, Повозков, Неустроев и Ипатов — путешествовали в этот вечер в баню, потом в трактир. Таким образом, таких лиц, которые могли бы столкнуться с Мироновичем на лестнице, не было. Был случай, что Ипатов встретил двух женщин на лестнице около квартиры, но других таких случаев не было; например, приходит Федорова — и ее никто не видел. При таких условиях обвинение было бы поставлено в весьма затруднительное положение, если бы не было установлено, что в этот вечер из дома № 57 случайно вышло несколько человек за ворота, именно Тарасов, Гершович и Коротков. Эти свидетели дали весьма ценное показание, что Миро- нович вернулся в дом, проводив какую-то женщину. Это «вернулся» было сказано так внушительно, что Миронович не выдержал и стал защищаться. Ho во всяком случае этот факт установлен: это было в начале 10-го часа. Спрашивается: если это было в начале 10-го часа, если Миронович так энергически это отвергает, то нет ли к этому веских причин? Что такое 11-й час для Мироновича в этот день? Из экспертизы уже известно, что преступление было совершено часа через два после принятия Саррой пищи, следовательно, в 11-м часу, может быть, около 10. Если же обратить внимание на то, что Сарра была не раздета, что на ней был ватерпруф, что она, по- видимому, недавно вошла в квартиру, что постель была не постлана, то можно будет сказать, что это было почти вслед за возвращением Сарры с лестницы в 10-м часу. Спрашивается, можно ли доказать, что в то время, когда она вернулась в квартиру, Миронович находился там? Если это прямо доказать нельзя, то весьма большая вероятность за это существует. Когда Сарра сидела с женщиной на лестнице, то она весьма резко обошлась с Ипатовым: она указала ему на кассу и сказала, что тут живет. Эти два условия, вместе взятые, говорят, что там сидел хозяин, который таким образом как бы прикрывал ее и давал ей возможность так резко обращаться со взрослым проходящим человеком и присутствие которого в кассе позволило ей отлучиться. Если принять эту громадную вероятность, TO окажется, что преступление совершено около 10 часов, тем более что известно, что в начале 12-го часа Семенова появляется с вещами уже в гостинице и моется, а на все это нужно время. Следовательно, преступление было совершено раньше 11 часов, а если принять во внимание такие данные, что Сарра была еще не раздета и постель не была постлана, то следует прийти к тому заключению, что это было близко к 10 часам. Таким образом, вот рамки: не дальше 11 и не раньше 10 часов. Что же может теперь сказать Миронович о своем отсутствии за это время в кассе? Он указывает на ряд дворников и на Наталью Иванову, которая находилась в квартире с его малолетней дочерью. Что же говорят эти свидетели? Прежде всего, они до известной степени противоречат друг другу. Они сказали здесь, что Мироновичвернулсядомойоколополовины 11-го. Старший дворник сказал даже, что он был дома в 10 часов 40 минут, но когда обратились к приметам, которыми определяется время, то оказалось, что вслед за тем, как Мироновичу подали самовар, заперли гостиницу, следовательно, это будет около 11 часов, потому что гостиницы раньше 11 часов не запираются. Таким образом, против Мироновича имеется то указание, что он попал домой в конце 11 -го часа. Что остается ему делать? Ему остается отвергать; он говорит, что это неправда, у меня есть такая свидетельница, которая докажет то, что я утверждаю. Свидетельница эта Федорова. Она показывает, что 27-го числа пришла к Мироновичу в дом № 57 к 9 часам, что он ждал ее. Оставляя в стороне то обстоятельство, что он ждал Федорову в 9 часов, а в 7 часов гнал из кассы Лихачева, спрашивается: доказано ли, что Федорова совершила с Мироновичем то путешествие, о котором она рассказывала? Она гогіорит, что по дороге из кассы заходила в булочную, пошла до конно-же- лезной дороги, села в вагон, в начале 9:й улицы оставила его, отправилась домой, вернулась и получила от него вещи;

возвращаясь, она увидела, что было доловина 11-го. Если даже поверить Федоровой, то выходит, что Миронович вернулся тоже в половине 11 -го, даже немного раньше, потому что она успела сбегать к себе домой. Ho дело в том, что это показание совершенно неверно, и вот почему здесь были вызваны два эксперта, служащие на конно-железной дороге, которые с большой точностью определили время, необходимое для проезда с того пункта Невского до Болотной улицы. Это время определено самое большее в 11 минут, а вероятность ожидать вагон самое большее 7 минут, итого 18 минут. Ho Миронович говорит, что он ждал вагон минуты три, следовательно, получится всего 14—15 минут на проезд. Затем время, необходимое для того, чтобы пройти от дома №57 до вокзала Николаевской дороги, определено было свидетелями в 5—6 минут; но если даже набросить 10 минут, то потребуется 1/4 часа, да по конке до Болотной V4 часа, следовательно, всего полчаса, а Федорова хочет уверить, что она путешествовала с Мироновичем от кассы ссуд до Болотной в течение 11 /2 часа. Вещь совершенно несообразная. Вот почему не на шатком основании доверия или недоверия к свидетельнице, а на основании цифр, на основании того, что если бы даже принять заявление Мироновича, что он 3/4 часа употребил на дорогу, то и тогда показание Федоровой неверно, лживо. Раз дело стоит таким образом, что оправдание, представленное подсудимым в свою пользу, рушится и показание приведенного им свидетеля является ложным, то это есть уже улика против него. Покончив с этим вопросом, следует перейти к обстановке, при которой совершено преступление. Прежде всего здесь играет большую роль вопрос о том, насколько касса была защищена от людей посторонних; как по содержанию в ней ценных вещей, так и по характеру деятельности — мало ли кто может прийти в кассу и нашуметь. Совершенно вероятно, что днем девочка не могла быть в ней одна. Известно, что даже тогда, когда Миронович отлучался на короткое время, он всегда просил дворника посмотреть за кассой. Точно так же и ночью 14-летней девочке в такой богатой кассе одной оставаться было нельзя, и она одна никогда в ней не оставалась. Из показаний нескольких свидетелей видно, что во время поездок Беккера в Сестрорецк в кассе всегда ночевали дворники. Это делалось с такой осторожностью, что вечером Миронович ждал дворника и не уходил, пока тот не придет, а утром дворник не смел уйти до тех пор, пока не явится Миронович. Таким образом, касса была охраняема целые сутки так тщательно, что Сарра никого - не впускала даже и тогда, если бы она не имела нйкакого сомнения в том, что это человек знакомый. Например, приходит раз Федорова, она слышит, что это она, признает ее, час не поздний, одиннадцатый, но она не пускает ее, потому что и сама боится, да и хозяин строг. Таким образом, прежде всего приходится остановиться на следующем: дверь цела, крюк цел, замок в порядке, ключ в кармане у Сарры, дверь не заперта. Следовательно, как проник в кассу чужой человек при этих условиях? Это совершенно невозможно, потому что все, что известно из прежней жизни Сарры, доказывает, что только свой человек мог войти в то время в кассу. Затем само место совершения преступления. Была речь о том, что преступление могло быть совершено в коридоре, на лестнице. Защита может доказывать, насколько удобно с верхней ступеньки колотить девочку, стоящую внизу, и не полететь вниз головой. Необходимо остановиться на том, что пятен на полу не было. Их не нашел следователь, их не нашли лица, которые осматривали впервые, их не нашли,*когда в кассе находились Лихачев, Пальцева, Черняк и Балакирев, искали со свечой, но нигде их не нашли. Если бы даже можно было остановиться на незначительном количестве крови из раны первоначальной, то нанесение раны второй, может быть, помогло бы хлынуть крови из первой. Раз это повреждение было так значительно, что оно должно было коснуться больших сосудов свода черепа, кровоизлияние непременно должно было быть. Затем нужно принять во внимание еще то, что происходило при перенесении и борьбе. Между тем крови нет ни одного пятнышка, крови нет на том месте, где совершено убийство,— вещь совершенно немыслимая. Отсюда можно сделать один вывод, что преступление совершено в маленькой комнате. Если допустить, что преступление совершил чужой человек, то он совершил бы его при входе в коридор или в кассе, но не в последней комнате, куда ему незачем было идти, куда даже и Сарре незачем было отправляться.

Затем есть еще одно обстоятельство, маленькое на вид, но имеющее значение,— это вопрос о потушенной лампе. Обвинитель не знает ни одного случая из своей практики, где бы преступник, уходя с места преступления, заботился о потушении огня, а тем более об уменьшении его. Между тем странный факт: лампа оказывается потушенной. Это опять показывает, что здесь был свой заботливый человек. B таком же положении вопрос о ключе. Известно, что ключ был найден в кармане Сарры. Обыкновенно это делалось тогда, когда ночевал дворник: собираясь ложиться спать, Сарра запирала дверь и клала ключ в карман, чтобы дворник не унес вещей. Между тем в этот раз при таких предосторожностях дверь была отперта. Из этого можно сделать несколько выводов. Дело в том, что если этот ключ не находится в двери, то можно смело утверждать, что Сарра не запиралась на ночь. Раз она не запиралась на ночь, то это имеет некоторый смысл. Если Миронович поставил себе задачей так или иначе добиться в этот вечер своей цели, то Сарра, боясь, что он ее запрет, спрятала ключ и оставила дверь на крюке, чтобы легче было выбежать* из кассы, когда будет нужно; это весьма понятный способ самозащиты. Ho если это так, то почему же Миронович не вынул ключа из кармана, почему не спустил подол, почему не соединил ног, почему не сбросил их на пол? Ответ на это заключается в заявлении самого Мироновича, что он боится трупрв. Вот почему- он не мог переменить положение трупа и оставил ноги раздвинутыми.

Переходя к фактам настоящего делаг товарищ прокурора прежде всего остановился на витрине.

Если бы даже посторонний человек и нашел ключ от нее, то не мог бы им воспользоваться вследствие секрета, о котором говорил И. Беккер; витрину мог открыть лишь свой человек. Что же касается способа, о котором говорит Семенова, т. e. что она приподняла крышку, просунула руку и вынула вещи, то он не выдерживает никакой критики, во-первых, потому, что произведенный опыт не подтвердил этого, а во-вторых, ЧТО, BO всяком случае, остальные вещи оказались бы сдвинутыми, перепутанными вместе, тогда как их видели лежащими в полном по'рядке. K тому же нужно принять во внимание, что Семенова действовала в темноте, и как бы она ни была осторожна, пятна крови из пораненного пальца оказались бы на витрине и внутри ее, а их нет. Если бы вор был человек посторонний, он не стеснялся бы разбить стеклянную крышку витрины и никоим образом не стал бы запирать ее и вешать ключ на прежнее место после кражи вещей. Отпереть витрину, вследствие секрета, могли только свои люди, какими являлись лишь трое: Миронович, Беккер и дочь его Сарра. Беккера в то время не было в Петербурге, Сарре не для чего было брать вещи, назначенные к продаже. Bce это. вместе взятое, говорит, что витрину отпер и снова запер один человек, это — хозяин кассы, Миронович. He следует упускать из виду еще и того, что в витрине хранилось вещей с лишком на 1000 рублей; взято же так немного, что с первого раза даже не заметили пропажи, и это обстоятельство доказывает, что здесь не было настоящей корыстной цели, а было похищение для другой цели, это был отвод, сделанный своим человеком, а им~следует признать одного Мироновича.

Остановившись подробно на эпизоде с векселями Грязнова, разобрав все мельчайшие детали, товарищ прокурора причислил его к тому же ряду улик для отвода глаз следственной власти. Сюда же можно отнести и поведение Мироновича 28 августа. Обвинитель придавал известное значение показанию Егоровой, видевшей в первом часу ночи шарабан на дворе дома, где помещалась касса ссуд Мироновича,— шарабан, очень похожий на тот, в котором имел обыкновение приезжать Миронович. Конечно, никто не приезжает в экипажах для совершения убийства, но для отвода глаз это могут сделать. Необходимо вспомнить, что в ту же ночь такое же сонное видение, как и Егоровой, в тот же час, имел другой человек, плотник Константинов, которому дворник Мироновича говорил, что ходил отпрягать лошадь, на которой приехал его хозяин. Затем товарищ прокурора перешел к разбору того, что принято называть «мотивом преступления».

Этот мотив весьма резко обозначен в процессе и относится прямо к тем половым излишествам, которые в характере Мироновича. Мы видели здесь на суде жену его, любовниц, слышали сплетни о дочери и уверения, что Миронович жил с несколькими жецщинами, что он весьма и весьма приглядывался к женскому полу. Независимо от экспертизы мы имеем основание, руководствуясь показаниями свидетелей, сказать, что отношения Мироновича к Сарре носили на себе именно такой характер.

Обвинитель напоминает показания скорняка Лихачева, Араратова, Соболевой и многих других, которым Сарра жаловалась на предосудительные поступки Мироновича, и спрашивает: какой же смысл, помимо эротического, могло иметь ухаживание Мироновича за Саррой Беккер? По мнению оратора, это представляется совершенно ясным и заключается в том, что люди известного возраста, с известной, расшатанной половой системой, очень легко соблазняются девочками-подростками и в момент неудовлетворенной страсти решаются на все, даже на кровь. Эта связь — крови с половой раздражительностью— факт общеизвестный. Главным образом товарищ прокурора обращает внимание на обстановку, в которой Сарра находилась при кассе Мироновича.

Это была приказчица, о которой Миронович говорил Филипповой и другим, что она стоит больше, что он положит ей 15 рублей в месяц, и которая, как следует заключить из всего слышанного на суде, могла заменить ему дарового приказчика. Теперь ни для кого не тайна, что все женщины, с которыми жил Миронович, работали у него; он у всех их вытягивал соки. Так, Филиппова стирала на него белье, имея несколько человек детей от Мироновича; мы видели Федорову, которая на него шила, которая работой оплачивала его подарки. Что оставалось Мироновичу, раз он стоит на этом пути? Перспектива казалась заманчивой, и вот он сначала развращает Сарру, затем имеет в виду поссориться с ее отцом, наклевывается возможность поставить девочку в такое же положение, как и остальных женщин,— поставить в это новое, миро- новичское положение. Эта приказчица представляла слишком лакомый кусок во многих отношениях. Вот откуда явилось стремление воспользоваться Саррой. Миронович повел дело так, что уже подносил кусок ко рту, но вдруг — опасность, что Сарра уедет совсем в Сестрорецк. Таким,образом,этидве последние ночи, которые имел в своем-распоряжении Миронович, чтобы осуществить мечту на почву, имеют большое значение. Это как раз те две ночи, когда Миронович не посылал дворников в кассу и в которые Сарра ночевала одна.

Товарищ прокурора доказывает, что Миронович делал особые приготовления для приведения в исполнение задуманного плана, причем господин обвинитель напомнил показание скорняка Лихачева, которого Миронович прогнал с работой, заявление Федоровой, которую он не пустил в кассу, когда она приходила вечером 27 августа, и еще то, что мебель, ради сохранения места поставленная друг на друга, изменила свое положение, а диван, с приставленными к нему вплотную мягкими стульями, представлял собой удобное ложе. Опровергая экспертизу Штольца о неудобстве положения жертвы на кресле и присоединяясь к мнению Сорокина, обвинитель рисует такую картину: Сарра от преследования Мироновича вбегает в комнату, сопротивляется и в это время получает удар кулаком в голову, который мог иметь своим последствием сотрясение мозга. Господин обвинитель категорически доказывает, что последующие удары были нанесены в раздраженном состоянии старого, ослабленного организма, который впал в крайнюю степень полового раздражения, кончающегося всегда и безусловно смертью и кровью.

Переходя в последней части своей речи к эпизоду C Семеновой и Безаком, товарищ прокурора заметил, что как ни некрасив эпизод, но он имеет свою даже комическую сторону.

Здесь вспоминается ходячий анекдот о том, как на деревенском празднике мещанин набуянил, его привели, разложили и «сделали что следует»; он встает, улыбается и отряхивается; те, которые его наказали, в большом недоумении: «Что такое?»—«А я,— говорит,— меща

нин».—«Так что же ты не сказал раньше?»—«А кто же,— говррит,— от своего счастия отказывается». Такого же рода положение отчасти готовилось и для Семеновой: она имела в виду «счастие» в своем сознании. Надо сказать, что Семенова с Безаком явились героями одного из распространившихся в настоящее время приемов действий, которые называются шантажом. Дело в том, что Семенова и Безак стояли близко к преступнику. Имея вещи в руках в ту же ночь, имёя сведения о том, что вот совершено преступление тогда-то в таком-то часу, сведения, недостаточные для других, они получают основание, с которого им представляется полная возможность эксплуатировать то или другое лицо, и, разумеется, этим лицом явился прежде всего тот, кто виноват в этом деле. Роль Семеновой и Безака в данном случае несколько различна. Тут необходймо припомнить разные выражения в семеновских письмах, записочках и стихах — везде встречается одно и то же: она постоянно укоряет Безака в том, что он «любит вынимать каштаны, не обжигая бла1 городных рук». Действительно, все время приходилось обжигаться Семеновой; Безак стоял в стороне. Он немного ее поддерживал, но тем не менее главную действующую роль приходилось играть Семеновой. Ей приходилось надеть на себя, как она писала, «личину позора»— значит, маску. Если, подходя к эпизоду Семеновой, необходимо остановиться на ее сознании, то вскользь приходится посчитаться и с вопросом, что такое сознание в уголовном деле. Если сознание не подтверждается делом, оно никогда не может служить к обвинению подсудимого, а такое, которое опровергается, теряет всякое значение, оно является ложным, и на нем строить ничего нельзя. Вот то простое отношение к сознанию,* которое вообще принято, и если этот прием приложить к Семеновой, TO картина получится совершенно ясная. Она может быть неясна с психиатрической точки зрения; можно было бы поставить вопрос: действительно ли Семенова сумасшедшая? Разумеется, надо согласиться с доктором Чечотом, что она так называемая психопатка и что даже Сенат был вправе признать ее здоровой с той точки зрения, что в настоящее время этот тип так распространился, что всех не признаешь сумасшедшими. Итак, эта женщина — психопатка, лишенная нравственных идеалов, понятия о добре и зле, и в то же время это идеалистка. Эта черта в поведении Семеновой'сказывается все время. Она упорно открещивается от корыстных мотивов. Только раз прорвалось в ее показании: «Я рассердилась и потому взяла назад сознание, что Миронович водил, водил и ничего не дал». Если затем обратиться к ее сознанию, то окажется, что оно от начала до конца не выдерживает никакой критики и потому особенно серьезной критике его подвергать не приходится. Прежде всего, явлЯясь к Иордану, она заявляет, что слышала, будто бы обвиняется в убийстве Наранович, между тем ни для кого не было тайной — и это можно было узнать из газет, которые она читала,— что подозревается Миронович, а не Наранович. Следовательно, эта ошибка могла быть только умышленная и имела только один смысл: поставить себя дальше от Мироновича. Затем даже в отдельных деталях ее показание совершенно разбито. Прежде всего она сама его разбила, потому что несколько раз и на предварительном следствии, и здесь показывала различно; например, по отношению к удару она говорит, что нанесла один удар в лоб или темя, затем бросила гирю и отнесла труп в маленькую комнату. Таким образом, больше ударов ей не приходилось наносить уже потому, что гиря осталась в коридоре. Затем в письменном показании она говорит: один или пять ударов. Наконец, в третьем показании — удар посредине лба у волос, который, по заключению врачей, ие мог быть нанесен стоя, как она заявляет, на верху лестницы, а непременно в лежачем положении. Таким образом, из показания ее выходит такое несоответствие с данными экспертизы, что останавливаться на этом не приходится.

Разобрав подробно показание Семеновой, обвини> тель признавал, что все указанные ею детали не только подрывают доверие к ее показаниям, но совершенно опровергают его в целом и в частностях.

Спрашивается: при таком положении можно ли как-нибудь считаться с показанием Семеновой, хотя бы с той точки зрения, что какой же это свидетель, которому ни в чем верить нельзя? Понятно, ни о каком доверии к Семеновой, в чем бы TO ни было, не может быть и речи, потому что она.невменяема. Ho затем ведь Семенова находится в несколько особом отношении к делу. Это TO лицо, у которого раньше всего очутились вещи, которое в эту ночь ездило по городу, отдала вещи Безаку и затем оба уехали. Есть полное основание утверждать, что Семеновой по настоящему делу могло быть известно, откуда взяты вещи, и весьма важно целым рядом показаний установить, как могли попасть к ней эти вещи. Хотя показания ее и противоречивы, что весьма понятно, потому что она — больной человек, она не может сказать всей правды без того, чтобы не переплести ее ложью, но тем не менее во всех ее показаниях есть один факт, который проходит твердо,— это факт нахождения ее на лестнице кассы в ночь на 28 августа. Этот факт она ни разу не отвергла, и, совершенно независимо от показаний Семеновой, само положение вещей в эту ночь в начале 11-го часа говорит, что действительно это событие могло иметь место. Если поставить такое положение как вывод, то придется считаться с двумя вопросами. Первый вопрос о том, откуда могла Семенова узнать все те мелкие подробности, которые изложены в ее показании, сама ли она научилась или ее научили? Второй вопрос тот, насколько вероятно такое событие, что она была на лестнице и что Миронович передал ей вещи? Первый вопрос гораздо важнее, потому что вопрос о вероятности передачи вещей — вопрос второстепенный. Подобные явления весьма часто встречаются в судебной практике,'и такой случай представился господам присяжным в начале сессии, когда они разбирали дело Щербакова, который оудился за кражи и всегда употреблял один прием: украдет и сунет вещи человеку, который ему подвертывается, а тот сбывает их. Что касается до того, откуда Семенова могла получить материал, все подробности дела, то здесь следует остановиться на тех газетах, которые представлены к делу. Из показания Зарудного видно, что он довольно подробно описал в газетах все событие преступления, расположение квартиры и т. п. Таким образом, достаточно сослаться на тот факт, что в газетах печаталось о том, ^то найдена гиря с полотенцем, что Миронович человек богатый, что преступление совершено, по-видимому, с изнасилованием, но потом оказалось, что нет изнасилования. Bce эти мелкие детали и план квартиры представили богатый материал для того, чтобы Семенова и Безак сразу же им воспользовались. Что Семенова действительно читала газеты, доказывается тем, что у нее был отобран «Петербургский листок», а в одном из писем она пишет, что читала «Новости» от 29 августа, в которых сообщались сведения об убийстве Сарры Беккер. Ho ясно было, что уж если брать вину на себя, надо достать воображаемую гирю, придумать, как она бросила ее в воду и т. n., и вот тут-то помощь Безака была существенна. Ho кроме получения сведений из газет они могли иметь их и другим путем. Например, 14 сентября Семенова приходила в кассу, осматривала витрину и расспрашивала об убийстве. Спрашивается: если Семенова действительно была убийцей, то какой смысл человеку, бывшему на месте и от которого никто не вздумал бы требовать десятилистных показаний о всяких подробностях, идти и справляться, как совершено преступление и какая география этого места? Это ни с чем не сообразно. Тем не менее она пошла и училась. B ее показании проскальзывает, однако, тѳ, что называется пересолом: она говорит, говорит и вдруг сочинит что-нибудь. Например, у нее вдруг выскочил из кармана двугривенный и попал в карман дворнику Прохорову. B первом показании Прохоров не помнит об этом двугривенном, потому что был пьян, а между тем Семенова в показании своем говорит, что она дала ему 20 копеек. B октябре Прохорова привозят из деревни, и оказывается, что двугривенный у него цел. Как только оказалось, что он цел, у него сейчас просветлела мысль, а в сыскном отделении ему помогли: Боневич устанавливает, что только тогда Прохоров вспомнил, что Семенова дала ему двугривенный, когда его спросили, не давала ли ему женщина 20 копеек. Вот тот период знакомства Семеновой с обстоятельствами дела, когда началось обучение ее. Ho этих начальных сведений было недостаточно, ипотому учение производилось различным образом. Тут обращает на себя внимание следующее обстоятельство. C 11 по 14 сентября Семенова жила в Думской гостинице, 14-го числа она была в кассе ссуд, между тем в Думской гостинице она сказала, что уезжает в Финляндию и вернется к 17-му числу. Ho если она проживала в это время в Петербурге, а считалась выбывшей в Финляндию, то, значит, она была где-нибудь в таком месте, где могла приобрести полезные сведения по делу. Если теперь обратиться к витрине, то нельзя не сознаться, что здесь является чрезвычайно интересным страшный для Мироновича вопрос о запертой витрине. Совершенно правильно указание защиты, что в газетах в то время было напечатано, что Миронович сразу заявил, что витрина была не заперта. Да иначе ему нельзя

Наброски и типы в суде во время слушания дела об убийстве С. Беккер.

было бы ответить, потому что сам себя запер бы в этой витрине, если бы сказал, что она была заперта. Вот при этих условиях нужно было, чтобы Семенова умела обращаться с этой витриной, для того чтобы рука ее проходила насколько-нибудь в витрину. Ho в кассе этого делать было нельзя; крышку еще можно было приподнять, но заниматься фокусами там было неудобно. И вот опять факт, освещающий картину: витрина, после того как Семенова 14 сентября осматривала кассу, вдруг около 17— 18-го числа куда-то исчезает,— или на квартиру г-жи Миронович, или туда, где гостеприимная хозяйка не отказала бы в знакомстве с этой витриной. Затем можно указать еще на другой способ обогащения сведениями, именно при посредстве агентов сыскной полиции. Из представленной на следствии справки видно, например, что надзиратель сыскной полиции, производивший исследование по делу об убийстве Сарры Беккер, на другой день скачет по городу и ищет неизвестную женщину, имея, конечно, в виду Семенову. Затем, некоторая дружба между Боневичем и Мироновичем ни для кого не тайна. Боневич даже проявил особенную любовь к Мироновичу здесь на суде. Эта дружба, которая поощрялась отчасти тем, что его наградят по-царски, могла вызвать готовность отыскать женщину, которую упустили из виду. Тут нужно еще припомнить, что Боневич — ЭТО TO лицо, которое возило Мироновича из дома предварительного заключения в кассу, а также и Семенову в ту же кассу. Ta нравственная неопрятность, которой необходимо отличаются сыщики, должна быть принята здесь в расчет. Затем надо вспомнить, что Миронович прежде был полицейским чиновником и знал таких лиц, а следовательно, имел полную возможность ориентироваться. Раз он выходит на звонок постороннего лица, пришедшего в 11-м часу ночи заложить мелкую вещь и просящего пустить его в кассу, он прежде всего видит, что это за женщина, он видит, что это человек нуждающийся и находящийся в крайности, но он и сам в крайности: ему остается или задушить эту женщину, или привлечь ее на свою сторону. При таких условиях, не будучи даже тонким человеком, Миронович имел полное основание отдать этой женщине вещи, потому что она иначе вошла бы в кассу или позвала бы дворника. Ho затем Мироновичу могло прийти в голову: кто знает, что это за женщина,— она может пойти к дворнику и заявить. Ho для предупреждения этого есть очень простой способ: он идет вместе с ней и на дворе ждет, пока она уйдет, а затем возвращается, когда она уходит; при таком способе для него ничего опасного не было. Таким образом, факт получения Семеновой вещей в 11-м часу стоит вне всякого сомнения. Затем для полного освещения картины необходимо установить те мотивы, которые могли руководить Семеновой B ее повинной. Эти мотивы заключались прежде всего в вещах, которые у нее на руках; она находится в положении, в котором можно извлечь доход, а он ей необходим, потому что находится в безвыходном материальном положении, проживая только кражами. Рядом с этим нельзя упускать из виду характеристики Семеновой в смысле больной женщины, которую, может быть, преследовала какая-нибудь идея, чтобы прославиться. Ho затем никоим образом нельзя допускать, чтобы Семенова руководствовалась здесь злобой к Безаку, и это ни в каких обстоятельствах подтверждения себе не находит. Прежде всего, она любила Безака, и то обстоятельство, что он будто бы скрылся от нее, оказывается вымышленным. Здесь было представлено письмо к Безаку в село Жар, но оно оказалось полученным им здесь, в Петербурге, потому что оно даже без штемпеля, следовательно, оно было доставлено, вероятно, посыльным и принято Безаком. Таким образом, сношения Семеновой с Безаком за это время были, и за отсутствие сношений, за то, что он будто бы ее бросил, ей не приходилось сердиться, потому что, несомненно, в данном случае Безак являлся соучастником Семеновой в этом шантаже... Надо сказать, что я ни на одно мгновение не думаю, чтобы Семенова хохя бы копейку получила за всю ту тяжелую работу, которую она несла два года, не думаю потому, что имею свои личные убеждения относительно той легкости, с которой раскошеливается Миронович. Она, очевидно, держалась в «худом теле». Еще в конце сентября, даже пред самой явкой с повинной, она совершает две кражи у хороших знакомых, потому что ей есть нечего. Что касается до личности Беза- ка, то в отношении его надо сказать следующее. Показаниями прислуги Финляндской гостиницы установлено, что 27 августа Безак находился в этой гостинице и ждал Семенову до 12 часов ночи.

Кроме того, из письма Безака к жене видно, что он намерен был приехать к ней 28 или 29 августа. Следовательно, рассказ Безака, что он собирался в этот вечер ехать в Финляндию, вполне подтверждается. B этот вечер Семенова привезла в гостиницу вещи. Раз она привезла вещи, возникал вопрос: что же с ними делать? Тут необходимо вспомнить отношения Безака к Семеновой. Bo всем деле сквозит, что Семенова любила Безака безгранично, любила его по-своему. Она несла ему все, она отдала ему в эту ночь все, оставив себе только часы и 5 рублей. При таких условиях есть полное основание выразиться о Безаке таким образом: это был человек, который эксплуатировал любящую женщину, эксплуатировал как ее тело, так и душу. Эта эксплуатация выражается во всех письмах Семеновой, везде говорится о вынимании каштанов не обжигая благородных рук. Затем в деле есть весьма крупное обстоятельство, которое говорит, что навстречу мысли Безака шло течение со стороны Мироновича. Разумеется, Миронович не имел никакой возможности выставить Семенову, достать ее, пока она сама не придет, но он мог ее приманивать, и вот этот факт, что с разных сторон выдвигается эта манящая Семенову цифра в 5 тысяч рублей, весьма характерен. Семенова считала эти 5 тысяч чем-то необыкновенным, ей казалось, что это богатство на всю жизнь, она говорит, что сразу разбогатеет. Эти 5 тысяч даже в рифму вошли в ее стихотворении «Идея и надежды правды», помеченном июнем. Это была та приманка со стороны Мироновича, на которую должна была пойти Семенова, и она шла на нее, но ей денег не дали и посадили в тюрьму.

Очертив вполне роль Семеновой в настоящем деле и затем признавая виновность Мироновича доказанной, товарищ прокурора закончил свою речь следующими словами.

Здесь пред вами, господа присяжные заседатели, был маленький череп замученной девочки. Этот череп был здесь как предмет для исследования. Я на него смотрел иначе. Мне представлялось тяжелое положение человека, а в данном случае маленькой головы девочки, которая была не в состоянии сказать в лицо присутствующему подсудимому, что он ее замучил, он ее убил. Это скажете вы.

Речь присяжного поверенного С. ▲. Андреевского в защиту Мироновича

Господа судьи! Господа присяжные заседатели! Процесс, действительно знаменитый, ждет, чтобы вы сказали свое слово — на этот раз, вероятно, последнее. B этом важном и запутанном процессе мы вовсе не желали бы уйти в благоприятные для нас потемки, чтобы в них найти выигрыш дела. Нет! Мы желали бы предложить вам честное пособие нашего опыта, дать вам в руки ясный светильник, в котором бы вы вместе с нами обошли все дебри следственного производства и вышли бы из него путем правды. He следует забывать, что дело об убийстве Сарры Беккер остается историческим в судебных летописях; оно получит свою славу как важное искушение для судебной власти впасть в ошибку. Осуждение же невиновного или одна только возможность его есть уже общественное несчастье, которое следует изучить и отметить, чтобы погрешности, которые его вызвали, больше не повторялись. Поэтому, я надеюсь, вы будете к нам внимательны.

Нужно заметить, что все мы находимся теперь в несравненно лучших условиях, чем при первом слушании дела. C великой мудростью поступил Сенат, что он заставил судить одного Мироновича. B том виде, как дело ставилось в первый раз, никогда нельзя было разрешить его правильно. Тогда прокурор выставлял на скамью подсудимых двух взаимно исключающих убийц — Мироновича и Семенову — и говорил: «Выбирайте любого! Мне который-нибудь останется». И хотя для формы Миронович именовался исполнителем убийства, а Семенова — попустительницей, но всякий чувствовал, что между ними будет отчаянная борьба и что лжи не будет конца. Сенат рассек это противрестественное сплетение Мироновича и Семеновой, и, в сущности, сенатский указ, если смотреть далее формальностей, говорит преследующим властям: «Будьте откровеннее в приемах». И теперь действительно легче. Хотя Семенова и Безак отрезаны, но целость картины не нарушена. Напротив, с выпадением этих участков для нас отпадает политика размежевания защит, и мы можем трактовать о них с более легким сердцем, не опасаясь им повредить. Второе преимущество теперешнего разбирательства — общее обогащение наше в приемах критики. Когда прежние присяжные вынесли свой приговор, TO не только никто не успокоился, что судьи внесли ясность, но, напротив, все принялись работать над этим делом с новым усердием: ученые стали опровергать экспертизу, публицисты критиковали судебных деятелей, беллетристы придумывали рассказы, в которых по-своему разгадывали судебную драму. Всякий, кто мог, высказывался печатно, и даже находились любители, которые сочиняли защитительные речи за Мироновича — увы! — после обвинительного приговора. Bce эти материалы были в нашем распоряжении при подготовке к делу, и теперь, когда я буду почти дословно повторять убежденную защиту моего товарища, сказанную им в первый раз, я буду все-таки, чувствовать себя крепче, потому что многие из его доводов были разделены теми, кто после него работал над делом, и, таким образом, доводы эти, отраженные в зеркале чужого ума, перестали быть эфемерными, перестали быть изобретением защиты: они получили облик правды.

После всего, что я извлек из этого материала, я имел возможность сделать свой вывод; он стал для меня ясен, как для судьи, который больше не колеблется. И затем уже, не страшась никаких сюрпризов от противников наших, я знал, что ничто на суде не может повредить подсудимому. Пред нами было прежнее обвинение присяжных. Мы перед ним преклоняемся и убеждены, что оно произнесено по совести. Ho те присяжные не имели того громадного опыта, которым мы владеем теперь. И притом — какие же воздействия были на их совесть! Мы должны эти воздействия разобрать. Наученные первым страшным уроком, мы должны «то же слово, да иначе молвить». Убежденная защита

С. А. Андреевский.

есть законный противник и следственной власти, и прокурорского надзора, и обвинительной камеры. Она вправе сказать им: до сих пор вы работали без нас; но мы пришли, и, как люди свежие, обозрев то, что вы сделали, мы ясно видим, как вы глубоко ошиблись; все, что вы нашли и усмотрели, только сбивает с дороги. Истина вовсе не там, где вы ее искали. Вот в какой стороне, вот где она, по нашему убеждению, эта истина! Поэтому мы не можем ограничиться блужданием только по той дороге, куда нас влечет обвинение, и согласиться, что в одном сомнении насчет Мироновича сосредоточены теперь все вс зосы дела. Нет! Миронович, по нашему мнению, не оольше как бельмо на глазу следственной власти, которое ей мешало видеть правду и которое мы намерены снять с этого глаза. И если мы достаточно вооружены для подобной операции,, то, конечно, такая защита будет самой правильной, как потому, что этим путем совесть судей очищается от всяких сомнений, так и потому, что нет совершеннее возражения со стороны подсудимого прокурору, как ясный отвод обвинения к определенному другому лицу

как простая формула: «Вы меня приняли за другого».

Хотелось бы мне, чтобы и защита моя была так же ясна для вас, как эта короткая формула. Ho материала много. Спрашивается: как поступить с ним? Мне вспоминаются слова; сказанные профессором Эргардтом прокурору: если вы будете выдергивать мелочи, вы целого никогда не поймете. Поэтому нужно вооружиться системой. И первые вопросы, без которых нельзя дальше двинуться, капитальные вопросы в деле: 1) время убийства, 2) цель и способ убийства.

Займемся временем. C вопросом времени я не намерен обращаться так, как здесь делали на судебном следствии, потому что время у человека в обыденной жизни ускользает, когда он не вооружен часами и не следит по стрелкам. Понятие о скорости у каждого индивидуальное. Время возможно устанавливать только тогда, когда есть твердые границы. Такими границами я беру: закрытие буфета в Финляндской гостинице в двенадцать часов ночи и прибытие вечернего поезда Николаевской железной дороги в десять часов вечера, с опозданием в одиннадцать минут по наблюдению пассажира Севастьяноба. Между этими пределами можно прибегнуть к приблизительному расчету. Итак, о времени убийства мы можем судить по прибытию Семеновой с вещами, взятыми с места преступления, в Финляндскую гостиницу; по сведениям о последнем приеме пищи Саррой Беккер и по времени, когда Сарра сидела с Семеновой на лестнице перед кассой.

По первому способу. Известно* что Семенова прибыла с вещами, добытыми немедленно после убийства, в Финляндскую гостиницу около двенадцати часов ночи и ровно в двенадцать, когда запирался буфет (значит, этот час верный), уже сбегала с лестницы вместе с Беза- ком, чтобы уехать в другую гостиницу. B двенадцать ровно она убегала, но когда же именно приехала? Положим на ее краткую беседу с Безаком, на умывгание и на уплату по счету мин>; пятнадцать (так как, по словам прислуги, она пробыла очень недолго); выйдет, что она могла приехать в двенадцать без четверти. Подвигаясь от этого срока еще назад, мы должны задаться вопросом, как долго она ехала от кассы. По нашему опыту, езды от кассы до Финляндской гостиницы двадцать минут. Вычитая эти двадцать минут из трех четвертей двенадцатого, мы видим, что она вышла из ворот кассы в одиннадцать часов двадцать пять минут или около половины двенадцатого. Ho вещи взяты из витрины после убийства, и притом омытыми руками. Кладем на умывание, на выбор вещей от пяти до десяти минут. Вычитаем их из двадцати пяти минут двенадцатого, выходит, что около четверти двенадцатого Сарра испустила дух. Это приблизительная минута смерти. Первый удар, конечно, мог быть нанесен гораздо ранее, потому что продолжительности агонии мы не знаем.

По другому способу. Дворник Прохоров видел Сарру, возвращавшуюся ужинать в начале десятого. Минут двадцать спустя, т. e. около половины десятого, она возвращалась и затем, не успев приготовить себе постель и лечь, была убита. По заключению врачей, она умерла максимум через два часа после приема пищи. *Опять выходит: умерла около половины двенадцатого, но, быть может, и около четверти двенадцатого, потому что врачи брали максимум. Значит, несмотря на приблизительность расчета, выводы по обоим способам совпадают.

Ho эти два способа не указывают другого, очень важного момента — когда убийца вошел в кассу? Ha это нам отвечают показания Ипатова, Севастьянова, Але- лекова и Повозкова. Ипатов видел на лестнице перед кассой около десяти часов женщину, разговаривавшую с Саррой. И в том сознании, которому не верят, и в одном из тех показаний, которым верят, Семенова не отвергает,* что эта женщина была она. Об этом, впрочем, и спорить нечего, потому что сам обвинительный акт это признает. B сознании своем Семенова утверждает, что вслед за уходом Ипатова она вошла вместе с Саррой в кассу для совершения убийства. B другом же показании она говорит, что в ту минуту (т. e. после ухода Ипатова) неизвестный убийца разогнал их и пошел за Саррой в кассу. Таким образом, кого бы ни считать убийцей, Семенову или неизвестного (впоследствии Мироновича), нужно признать, что момент ухода обеих женщин с лестницы, вслед за удалением Ипатова, есть в то же время момент входа убийцы в кассу. Поэтому нужно только твердо установить, когда мимо женщин прошел Ипатов. Это время можно проверить с точностью. Как только Ипатов вошел с той же лестницы в контору, напротив кассы, дожидавшиеся его Алелеков и Повоз- ков вышли, и уже на лестнице женщин не было. Але- лекоь i.' Повозков пошли по Невскому и на расстоянии пяти минут ходьбы, на углу Николаевской, встретили Севастьянова, который приехал с поездом в десять часов одиннадцать минут и успел отойти от вокзала то же почти расстояние в пять-шесть минут ходьбы. Значит, женщины скрылись в самом начале одиннадцатого часа, значит, тогда же вошел убийца в кассу.

Итак, убийца вошел в кассу в начале одиннадцатого, Сарра умерла в четверть или половину двенадцатого. Прошу помнить и то, что по этим выводам Семенова пробыла в вечер убийства возле кассы более часа.

Обращаемся теперь ко второму, едва ли не самому пикантному в деле вопросу: о цели и способе убийства.

B каждом знаменитом по своей загадочности процессе есть свой знаменитый пустяк, который всех сбивает с толку. B нашем деле такой пустяк — поза убитой Сарры Беккер: она найдена мертвой в кресле, с задранной юбкой и раздвинутыми ногами. Этот образ случайный, как фигура на стене от литого воска, ослепил все власти. Все, придя на место преступления, сказали себе в один голос: здесь было изнасилование. Это первое впечатление было так сильно, что впоследствии, какие бы разительные возражения против него ни возникали, следственная власть роковым образом к нему возвращалась и продолжала поддерживать это воображаемое изнасилование. Я называю его воображаемым, потому что не вижу решительно ни одного довода в его пользу. Врачи-эксперты установили с самого начала — и это блистательно подтвердилось к концу дела вчера,— что Сарра умерла от ударов по черепу, что смерть ее была ускорена задушением и что ее половые органы остались неприкосновенными. Врачи тогда же заключили, что данные эти исключают предположение о попытке к изнасилованию. Мы слышали, как не понравилось это заключение, как выпрашивался у врачей какой-нибудь намек на изнасилование. Им говорили: неужели нельзя признать хотя отдаленной мысли об изнасиловании? Они ответили: мы в мыслях не читаем... Ho дайте, по крайней мере, обвиняемого; быть может, на нем остались следы борьбы. Нет! Его вчера осматривали. «Пожалуй, пересмотрим сегодня». И Мироновича вторично раздели и обследовали — ничего, решительно ничего нет. Тогда врачи категорически высказали, что они исключают попытку изнасилования. Ho настойчивость прокурорского надзора не унималась. Через четыре месяца прокурор пишет следователю предложение — мы его здесь прочли,— где врачам внушается, что они, конечно, пропустили «не» перед словом «исключают», т. e., конечно, написали совершенно обратное тому, что думали. Врачи защищаются: они писали не навыворот, они держатся первого мнения, они не пропускали частицы «не», они исключают попытку изнасилования. И с таким-то висящим в воздухе, не оставляющим следов посягательством на целомудрие Мироновичу приписывается один из самых мерзких поступков, и этот воображаемый поступок выставляется мотивом убийства, за которое его прямо предают суду?

Ho на суде, при первом слушании дела, неожиданным союзником обвинения выступил профессор Сорокин. Экспертизу его называли блестящей — прилагательное это я готов принять только в одном смысле: экспертиза эта, как все блестящее, мешала смотреть и видеть. Вернее было бы назвать ее изобретательной. Действительно, экспромтом, ознакомившись с делом только на суде, подчинить своей мысли об изнасиловании материал, по-видимому, самый неблагодарный для такого вывода,— на это нужна была большая изобретательность. Профессор Сорокин — в этом мы глубоко убеждены,— присутствуя на суде, слушая все, что происходило, поддался невольному увлечению — мысли об изнасиловании; но он в то же время понял то, что экспертиза предварительного следствия не годится не только для [объяснения] реальной, но даже и какой-нибудь идеальной попытки изнасилования: ведь в самом деле, кто же, задавшись целью изнасилования, начнет прямо со смертоносных ударов по голове, да потом еще станет придушивать свою жертву, не касаясь к половым органам? Уж это будет походить на желание изнасиловать мертвую... Профессор Сорокин сообразил, что эти приемы убийцы надо перевернуть: сперва душил, заглушая крики, потом пробирался к половым органам, а затем, получив отвращение в результате извержений, нанес удары и убил — так еще может что-нибудь выйти... И, как всегда бывает в случае подобных вдохновенных открытий, профессор Сорокин нашел все, что хотел видеть. Ученый наметил в своем, уме составные положения своей догадки, они сложились на первый взгляд чрезвычайно удачно; соблазн их высказать, сделать открытие был слишком велик, и почтенный профессор, человек живой и восприимчивый, поддался этому соблазну. Ho теперь все очарование этой находки рассеялось. Доказано, что удушение не могло предшествовать нанесению ударов; что налицо все признаки смерти от трещины на черепе. У профессора Сорокина во всем не осталось его картины. Главное положение, что вся драма убийства происходила на кресле, рухнуло. Выяснилось, что Сарра принесена на кресло из другого места и положена на него почти мертвой; борьбы здесь не было, потому что чехол остался неподвижен и пятна крови спокойно просачивались с чехла на материю кресла. Против этого и выдумать ничего нельзя. Кровавые следы пальцев на чехле, которыми профессор Сорокин снабжал убийцу в дорогу к половым частям, оказались пальцами дворников, а пикантное пятнышко на кальсонах, единственное, величиной с чечевичное зерно, признано оттиском клопа. При самом тщательном обследовании вначале, ввиду страхов, рассказанных Саксом, при тщательном осмотре теперь — все нижнее белье убитой оказывается девственным от прикосновения убийцы. B четвертый раз к нему приглядывались микроскописты — и ровно ничего: ни крови, ни семени. Мало того, драма на кресле разбита бесспорным положением, к которому примкнул в конце концов и профессор Сорокин, что первый удар нанесен в вертикальном положении. Что же осталось от гипотезы, от прежней экспертизы профессора Сорокина? Экспертиза эта оказалась наскоро сшитым саваном для Мироновича; но Миронович не умер; работа профессора не ушла с ним в темный гроб, и теперь, рассмотрев ее при свете, мы видим, как она была сделана не по росту Мироновичу, как она плоха, как рвутся ее нити... с окончательным и громким падением изнасилования на вчерашней экспертизе. Мы полагали, что обвинители сами отрезвятся, мы начали складывать бумаги, готовились выиграть бой без сражения! Что же вышло? Выпрашивалась экспертиза на предварительном следствии — значит, ею дорожили; опирались на гипотезу профессора Сорокина в прошлом заседании, как на краеугольный камень,— значит, в ней черпали силу. Теперь все последние надежды, которыми питались с самого начала, исчезли; между обвиняемым и подсудимым открывается ничем не наполненная пропасть — отсутствие связей между убийцей и трупом, 'отсутствие- похотливых прикосновений к детскому телу, отсутствие повода к убийству. Ho обвинителям это нипочем: Мироновича можно и без всего этого обвинить; проиграна экспертиза — долой экспертизу; ничего не нужно; никакие препятствия не существуют... Прокурор' рисует в своем воображении свои картины, не имеющие ни единой опоры в вещественных следах, делает предположения, признанные профессором Эргардтом «из всех невозможных невозможностей самыми невозможными!» и не допущенные никем из других ученых. A гражданский истец говорит прямо: нам довольно одного мотива. Лакомка на ребенка — и убил. Ho за что же? He касаясь к ребенку, не пытаясь завладеть им, не получив никакого отпора, ни одной царапины? Нет, так рассуждать невозможно. Мало ли кому чего хочется от живого существа, а другие его убивают. Вам хотелось поскорее наследство получить от старого богача, а его убивает вор — и вас будут судить только потому, что вы не огорчены его смертью? Разве допустимо уличить одним мотивом, когда самого факта не существует?

Итак, поза убитой — случайная. Покойная перенесена в каморку из другой комнаты, где ей были нанесены первые удары. Убийца, вероятно, оттаскивал свою жертву из передней, где слышнее и опаснее были крики. И если он хотел ее затащить в скрытый уголок, то через кухню он попадал неминуемо в каморку. Здесь прямо подле двери — фатальное кресло. K нему-то прямо, на обеих руках, было отнесено тело и сложено поперек кресла, как всегда складывают ношу. И вот почему получилась поза, с одной стороны, совершенно непригодная для изнасилования, а с другой — поза, напоминающая скабрезные картинки, потому что короткие юбки задрались и ноги на покатой ручке кресла раздвинулись.

Выходит, что факта посягательства на честь Сарры Беккер нет. B другом деле этого было бы совершенно достаточно для присяжных. Ho здесь формальным правом пользоваться нельзя. Нужно разбирать еще многое. И главное — дальнейшую историю заблуждения с Мироновичем.

Когда пришли в помещение кассы, то нашли девочку в описанной нами позе и притом в заброшенной, в самой отдаленной комнате от места, где находилась касса и вещи. По всему казалось, что убийца был свой человек, потому что нигде никаких взломов не было (полиция привыкла к взломам) и еще потому, что не было даже видимых следов кражи; нужно было верить Мироновичу на слово, что в конторке похищено 50 рублей и что в витрине недостает нескольких ценных вещиц. Витрина была заперта, ключики висели на местах, отсутствия вещей, беспорядка не было заметно. Люди вообще ленивы думать, да и не всегда достаточно тонки для этого. Поэтому извинительно было с первого раза остановиться, на том, что казалось, по рутйне, всего проще: кражи не видать, раздвинутые ноги налицо — значит, изнасилование; взломов не было следа — значит, убийца свой человек — значит, Миронович. И все от мала до велика, от младшего полицейского чина до прокурора судебной палаты Муравьева, так именно рассудили. Миронович, не выходя из кассы, в тот же день был арестован. Заблуждение это, как я говорю, может быть еще названо понятным. Ho непонятна при этом еще одна улика, воздвигнутая в то же время против Мироновича, а именно — векселя Грязнова. Любопытно теперь читать то место обвинительного акта, где говорится, что убийство было совершено из каких-то личных видов на покойную и только для отвода замаскировано похищением вещей и векселей Грязнова! Особенно хорошо это «замаскировано». Все, как один человек, нашли, что было изнасилование, и добавляют, что оно было замаскировано. Между тем стоило сдвийуть Сарре ноги, задернуть юбку, ударить раз, другой по стеклам витрины — и весь следственный синедрион был бы за тридевять земель от изнасилования. Ho Миронович этого не сделал, хотя, вероятно, и очень бы хотел отвести глаза властям. Он, по мнению противников наших, поступил так: девочку он оставил с поднятыми юбками, стекла витрины пожалел, а придумал приписать убийство одному из своих бесчисленных должников, Грязнову, и для этого бдин вексель Грязнова и его просроченные квитанции вынул из ящика и бросил на диван в комнате, смежной с кассой. Какая удивительная психология! Предполагают, что Миронович после убийства, когда у него весь мир должен был завертеться в голове, из всех живущих на свете людей почему-то остановился на одном каком-то Грязнове, которого он давным-давно не видел, и до того потерял способность думать о чем-либо другом, что все свое гнусное дело оставил, говоря языком прислуги, нисколько не прибранным и возмечтал, что одним подбросом грязновского векселя и его квитанций на диван он все свалит на Грязнова! He только психологически это несостоятельно, но несостоятельно и практически в глазах всякого, кто изучал или просто наблюдаѵл приемы убийц, маскирующих свое преступление. Ни один убийца не отведет вам своего дела на одно какое-либо ясное определенное лицо, т. e. именно на A или Б. Он вам отведет его на целый алфавит, на всевозможных, самых разнообразных людей, чтобы они растерялись и кинулись в разные стороны. Для того чтобы отводить подозрение на определенное лицо, нужно было быть слишком уверенным, что сразу же не оборвешься; нужно достоверно знать, что подставляемый убийца во время совершения преступления находился в подходящих для подозрения условиях. Особенно строго нужно было все это взвешивать тому убийце, который не намеревался бежать, а хотел оставаться на месте и во всем давать отчет. Миронович давно не видел Грязнова; он мог думать, что тот умер, давно уехал и т. n., следовательно, все сразу могло рушиться. Bce это должен был знать Миронович и на такую подделку не мог пойти. Ho лучше всего то, что Миронович вовсе не оберегал следов этой мудреной и нелепой подделки и рисковал совершенно ее потерять. Известно, что документы Грязнова далеко не сразу нашлись. Первые пришедшие их не видели. Сам Миронович на них не указывал. Нашел их пристав Рейзин совершенно случайно. He найди он их, они могли бы так же улететь, как волосы Сарры улетели с окна вместе с бумажкой, на которой они лежали.

По всему этому документы Грязнова не могли, не должны были, на здравый взгляд, казаться или считаться уликой против Мироновича. B самом деле, видеть маскировку изнасилования кражей там, где сама фигура первого из этих преступлений оставлена нетронутой, там, где не дано ни одного явного признака присутствия вора, где весь успех отвода был связан с какими-то бумажками, которые могли исчезнуть или быть выброшенными до прихода Мироновича,— все это ужасно искусственно и безжизненно. Ho поставьте вопрос наоборот, скажите себе, что Миронович не виновен,— и вам станет совершенно понятно поведение Мироновича при нахождении векселей Грязнова. Миронович приходит в свою кассу, застает полицию и наталкивается на загадочное убийство с кражей. Никаких следов преступника; нельзя даже догадаться, кто здесь был и как действовал. Более всех заинтересован сам хозяин кассы — Миронович — человек осторожный и скупой. Он ошеломлен: как это его обошли? Он, кроме того, растерян и огорчен: ведь убйли девочку, которую в некотором роде ему доверил ее отец! Ho теперь представьте, что в таком положении Миронович вдруг слышит от пристава Рейзина, что нашлись какие-то бумаги. Он кидается: какие? Документы Грязнова. Ну, слава богу, хоть какая-нибудь ниточка нашлась! Тогда Миронович кипятится и торжествует: это, наверное, Грязнов; о, господа, это такой мошенник! Он на все способен. Это он сделал! (Нужно заметить, что Миронович всех неисправных должников привык считать первыми злодеями и мошенниками.) И он выражает мысль, что это убийство— проделка Грязнова. Узнают, что Грязнов.был в тюрьме и не мог убить; тогда Миронович, боясь потерять последнюю нить,настаивает, что, вероятно, Грязнов подослал другого, но когда и это отпадает, он разубеждается. Что может быть натуральнее? Человек ошибся. Словом, как подделка со стороны Мироновича убийства другим лицом, векселя Грязнова бессмысленны, потому что были другие настоятельные и более легкие средства отвести глаза; но как простая ошибка его в объяснении себе убийства, для него непонятного, эпизод с этим документом весьма понятен. Из этого только можно заключить, что в полицейских способностях исследования дела Миронович недалеко ушел от прочих своих товарищей по службе. Кстати, мы здесь же имеем превосходный пример: помощник пристава Сакс, увидав раздвинутые ноги Сарры Беккер, решил бесповоротно, что тут было изнасилование, и не только изнасилование, но он был готов пари держать, что доктор найдет изуродованные половые части — полнейшее растление. И, однако же, на другой день это документально опровергалось, так же документально, как подозрение Мироновича против Грязнова опровергалось справкой из тюрьмы. И я не понимаю, почему Сакс может ошибаться, а Миронович не имеет на этб никакого права?

Таким образом, если в первый день картина места преступления могла при поверхностном взгляде внушить преследующей власти мысль об изнасиловании, то, с другой стороны, именно откровенность этой картины уже тогда должна была предостеречь следователя от увлечения этой мыслью. Натуральнее всего было задаться вопросом: да уж не вздор ли это изнасилование? Уж больно прост должен быть насилователь, который в такой степени не замаскировал своего дела. Ho предположение, бу^то одно нахождение документов Грязнова означало маскировку Мироновичем изнасилования, уже тогда показывало, что следственная власть так поддалась предвзятой идее, что от нее трудно ожидать трезвого взгляда на все последующие, имеющие открыться данные.

Так и случилось. Ha второй день следствия открыли разительный факт, что Сарра Беккер невинна и неприкосновенна. Открытие это должно было образумить обвинителей, но перед ним уже не останавливались. Тогда выступает новое обстоятельство, которое еще громче и решительнее говорит за Мироновича, а именно — на третий день следствия обнаруживается его алиби: дворники Кириллов и Захаров, няня Наталья Ивановна, девочка Маша и сожительница Мироновича

Федорова в согласных и правдивых показаниях удостоверяют, что Миронович в вечер и в часы убийства был далек не только от места преступления, но от мысли о преступлении. Он вышел из кассы в десятом часу, когда Сарра была еще жива, догнал в нескольких шагах от кассы свою давнишнюю сожительницу и направился в свой дом на Болотную. Того же Мироновича, в десять часов с небольшим, видят входящим к себе домой все домашние. Он раздевается, надевает халат, меняет сапоги на туфли и пьет чай. Расставаясь с ним, Федорова видит на часах ближайшего магазина половину одиннадцатого. Ho и после того Миронович пьет чай с девочкой Машей. Я настаиваю, что все эти показания согласуются. Даже в обвинительном акте признавалось, что прослеженное шаг за шагом поведение об- .виняемого не внушало подозрения. Прием, употребленный здесь, сбивать свидетелей на минутах, проверять время экспертами по движению конки — это прием искусственный, софистический. He дай вам Бог, чтобы когда-нибудь, если вас привлекут безвинно, к вам самим применялй этот способ. Этим средством все низведешь ко лжи, ни в чем не получишь достоверности. Я ссылаюсь не на вычисление, а на другое — на бьющее впечатление правды в честных лицах свидетелей, в их полном бесстрашии перед мелочным допросом, в отсутствии повода лгать. Bce они ручаются с непоколебимой твердостью за большой промежуток времени, проведенного Мироновичем у них на глазах, между девятью и одиннадцатью часами. A вы знаете уже, что в начале одиннадцатого убийца вошел в кассу.

He должны ли были свидетели рассеять мысль об обвинении Мироновича? Мироновичу, как захваченному врасплох и неожиданно, не было никакой возможности внушить или подготовить эти показания. B них нет и следа пристрастия: Федорова рисует нам Мироновича и скучным, и суровым, но в правде отказать ему' не может; дворники и няня сообщают сведения только до того часа, в который действительно видели Мироновича,— за ночь Мироновича они не ручаются и даже сами доказывают возможность бесконтрольной его отлучки из дому в середине ночи. Можно ли поэтому не доверять этим людям? He выгоднее ли было Мироновичу, если бы он их подстраивал, заручиться их защитой на всю ночь, чем добиться их свидетельства в свою пользу только на спорные и сравнительно ранние часы? Да и была ли бы у них такая непринужденность в передаче подробностей, если бы они выдумали все то, о чем показывают?

Ho следствие продолжает держаться своей мысли. Оно ищет, не подрывается ли чем-нибудь и такое алиби? Нет ли чего-нибудь, что могло бы вернуть Мироновича в кассу после того, как он из нее вышел? Тогда всплывают Гершович, Устинья Егорова и Константинов. Что мне говорить о них? Гершович показывает, будто Миронович, проводив женщину в девять часов, затем на его глазах вернулся во двор кассы; но сам-то свидетель простоял после этого ухода на своем месте всего две-три минуты и не знает, вышел ли Миронович тотчас опять на Невский. Спрашивается, подрывает ли этот свидетель остальных, которые не упускали Мироновича из виду? Да и Сарра была еще до десяти часов жива, одна на виду у других свидетелей. Или Устинья Егорова? Ведь она Мироновича даже не называет, показывает о каком- то шарабане в первом часу, когда все давно было кончено, о видении, обставленном условиями зубной боли, тьмы во дворе, за преградой кисейной занавески. Hy разве и это данное идет в какое-нибудь сравнение с предыдущими, с данными оправдания? A Константинов? Просыпается в дворницкой на несколько секунд, усталый после дороги, и ему кажется, что дворники говорят, будто барин приехал, когда те говорят, что пришел.

A сын его, Золотов, спящий тут же, всей этой сцены не слышит. Этот Константинов такой же «свой человек» у Мироновича, как и прочие дворники. Неужели его одного нельзя было уломать на ложное показание? Неужели бы его не поддержал сын? He ясно ли здесь простое, обыденное недоразумение, ошибка?

Сравните же первых и вторых свидетелей — которые яснее, тверже, доказательнее? Можно ли колебаться в выборе?

Казалось бы, что же дальше? Половые органы Сарры Беккер не повреждены; Миронович в часы убийства был дома. Был еще только четвертый день следствия. Еще было своевременно заняться настоящим, а не фантастическим убийцей. Ho что же делают? Ha что тратят время? Исследуют нравственные качества Мироновича и его отношения к Сарре Беккер. Спрашивается, ну к чему это?

Если бы он был мужчина, самый лакомый до женщины, если бы он даже заглядывал на Сарру Беккер, или мимоходом трогал ее, или даже намечал ее себе в будущие любовницы, то все-таки в настоящем случае он на нее не нападал и не поругал ее чести. Повторяю, к чему же нам §го прошлое, его вкусы, его привычки, тайны его постели, его старческие связи и т. n.? Кому нужна эта громоздкая декорация из совсем другой оперы — эта декорация из «Отелло», когда идет балет «Два вора»? Вот это-то и есть то, что один наш славный оратор назвал «извращением судебной перспективы»: ненужным заслоняют зрение, а главное упускают.

Ho разберем эту напрасную работу. Чисто искусственное приведение Мироновича к мнимому преступлению против Сарры Беккер ведется издалека. Прежде всего говорится, что Миронович человек вообще скверный. Я ни слова против этого не скажу. Вопрос о хороших и дурных людях бесконечен. Иной вырос на тучном черноземе, под солнцем — и кажется хорош; другой жил в болоте — и вышел много хуже. Вы знаете, какая трясина вся прошлая служба Мироновича, все, на чем он воспитывался. Быть может, если бы он был дворянином, был бы выхолен в детстве, окружен гувернантками, знал бы литературу, имел бы какие-нибудь таланты, быть может, он избрал бы другую карьеру. Ho иное дано ему было OT жизни. И если он дурной человек, то, вероятно, все-таки хотя несколько лучше нарисованного здесь портрета. Ho пусть он таким и останется. Это не идет к делу... Биография Мироновича в обвинительном акте заканчивается следующими словами: он слыл и за человека, делавшего набеги на скопцов, проживавших в его участке, и к тому же за большого любителя женщин. «Большой любитель женщин... делает набеги на скопцов...» Можно подумать, что Миронович, как фанатик сластолюбия, искоренял скопцов за их равнодушие к женскому полу!.. Ho оказывается, что здесь говорится о взятках. Спрашивается, при чем взятки в изнасиловании?.. Отчаянное же сластолюбие Мироновича доказывается такими фактами: имея больную жену, он сошелся с женщиной, с которой затем жил 15—16 лет и прижил от нее пять детей, а когда эта женщина устарела, он сошелся с другой, от которой хотя детей й не имел, потому что лета уже не те, но с которой живет по- супружески уже лет пять. Притом, однако, он не утратил способности любоваться и другими хорошенькими женщинами. Специально же виды Мироновича на Сарру Беккер представлены в таком, как мы сейчас увидим, неверном освещении: он старался оставить Сарру при себе одну и потому отправил Илью Беккера в Сестро- рецк; Беккер незадолго до преступления видел, как Миронович, лежа на креслах, обнимал и целовал его дочь, на что ни дочь ничего не ответила, ни отец не протестовал. Мещанкам Бочковой и Михайловой Сарра за неделю до убийства будто бы жаловалась, что Миронович ей рассказывает о своих любовницах, пристает с ласками, что отец этого не знает, иначе бы не допустил (как это похоже на предыдущее!), что Миронович помадится, старается ей нравиться, «но может понравиться только одному шуту», и страшно ее ревнует ко всякому. Рассказывая это, Cappa будто бы плакала и говорила, что с нового года она уйдет. Однако ни отцу, ни ближайшей к себе женщине, Чесновой, Сарра Беккер о приставании Мироновича не сообщала. Затем выставляют маленьких детей, которые будто бы наблюдали, что Сарра была в день смерти грустна. Наконец, приводится, что на ночь убийства Миронович, вопреки всегдашнему правилу, не прислал в кассу дворника, и, таким образом, выходит или получается впечатление, будто Миронович, как коршун, издавна чертил круги вокруг этого цыпленка — Сарры и наконец-таки, уединив и оставив ее беззащитной, заклевал.

Нетрудно убедиться, что все это освещение отношений Мироновича к Сарре неверное. Прежде всего, Миронович не заклевал Сарру, потому что того, чего, по мнению сплетен, он добивался у Сарры, он не тронул. Ho затем во всех этих показаниях очень легко отделить искусственное наслоение. C одной стороны, оказывается, что даже, по словам отца, Сарра относилась к поцелуям и объятиям Мироновича не с криком, который нужно было заглушать просовыванием платка чуть не до желудка, а очень мирно и наивно. Значит, если правда, что Миронович имел виды на Сарру, то попытка к сближению вовсе не была бы оставлена так странно, что Сарра, едва отворив дверь, не успев снять ватерпруф, найдена была с раздробленной головой и нетронутыми половыми частями. C другой стороны, в показаниях сорокалетних мещанок совершенно ясна ретушь. И как вы, в самом деле, хотите требовать, чтобы сорокалетние кумушки, которым известно, что Сарра найдена на кресле с раздвинутыми ногами, чтобы они совладали со своим воображением... Это вещь невозможная! И вы видите, как они пересолили. Они усердствуют доказать, что Миронович ревновал Сарру решительно ко всякому, даже к скорняку Лихачеву, и что он ее берег для себя. Ho возможно ли было Мироновичу ревновать Сарру к скорняку Лихачеву, к этому свидетелю с волнообразным носом, и рядом не ревновать к своим красивым и молодым дворникам, которых он посылал ночевать с девочкой. Так же точно заблуждаются дети насчет грусти Сарры Беккер; впечатления эти образовались, очевидно, задним числом, когда маленькие друзья Сарры вспомнили, что это был последний день ее жизни. Ho мы имеем факты. Сарра в тот день играла, была в праздничном платье, с аппетитом перед смертью поужинала, в ее кармане найдены незатейливые лакомства — подсолнечные семечки, недоеденное яблоко,— выходит, что здесь было именно то, о чем говорит наш Тургенев: «Человек не предчувствует своего несчастия, как белка, которая чистит себе нос в то самое мгновение, когда стрелок в нее целится...» И то, что дворник на эту ночь не был прислан, тоже совершенно лишено значения умышленной западни со стороны Мироновича. Давно уже чуть не вся публика в один голос порешила с этой уликой тем соображением, что в предыдущую перед убийством ночь дворник не ночевал, а в ту ночь Миронович ничего не сделал,— значит, это случайность. И правда, Сарра тяготилась присылкой дворников, они сами показали, что она от них запиралась. B последнее время она возмужала и не прибегала к этой мере. Ho все же дворник ее стеснял. Запоры были так крепки, Сарра была так расторопна, с зимы до осени она успела зарекомендовать себя такой самостоятельной слугой — почему же и не снизойти к ее просьбе? Словом, для Мироновича вопрос о дворниках успел утратить свою настоятельность: страхуешь десять раз — не горит, на одиннадцатый рассудишь: авось и так уцелеет — ан тут-то и пожар. Разве это не натурально? И разве вы не слышите самой искренней ноты в ответе Мироновича на вопрос Янцыса в то самое утро, когда открылось преступление: «Почему не было дворника?» — «Сама просила не присылать». Кроме того, Миронович в этот день имел заботы с Порховниковым и векселями Янцыса. Он мог забыть о дворнике. И разве вы не хотите понять раскаяний Мироновича в это утро за послабление Сарры или за свою неосторожность? He понимаете чувства, с которым он приник к плачущему Беккеру со словами: «Сам знаю, что золотой был ребенок; что же делать!»?

Я затем совершенно опускаю целый ряд показаний о выражении глаз Мироновича, его голосе, походке и прочих признаках волнения, о которых свидетельствуют нам власти, прибывшие на место преступления,— все это я называю полицейской психологией и не придаю ей никакого значения. Дар чтения в чужой душе принадлежит немногим, да и те немногие ошибаются. A здесь мы встречаемся и с наблюдательностью очень сомнительной тонкости, мы видим, что даже наглядные факты оцениваются грубо и неумело,— где уж тут до чтения по глазам! Вспомните только следующее: наутро после фатальной ночи Миронович, как мы знаем, в свой обычный час, рано утром, пьет свой чай так же спокойно, как и накануне перед сном. Из дому он отправляется разыскивать Порховникова, котЬрый задолжал ему 200 рублей, не застает его в доме Лисицина и идет на Пушкинскую улицу, но и тут узнает от Подускова, что Пор- ховников скрылся. Миронович ругается и негодует, как истинный скупец, и на замечание, что сумма долга очень невелика, Миронович произносит типичную фразу, типичное оправдание людей его профессии: «Не сумма важна, а важно то, что меня, честного человека, надули!» И представить, что это раздражение Мироновича приводится как доказательство его душевного потрясения после убийства! Hy как, в самом деле, серьезно считаться с такой психологией: придираются к голосу Мироновича и слышат в нем ноты виновности, а на факт, поражающий факт, доказывающий его невиновность, закрывают глаза. Этот факт тут же рядом, а именно: вот эта самая озабоченность Мироновича получить долг с Порховникова. Разве она была возможна и мыслима, если бы Миронович убил перед тем ночью Сарру Беккер? Разве он мог бы серьезно интересоваться этим долгом? Да ведь еще как настойчиво — поехал в один дом на Преображенскую улицу (следовательно, минуя роковую кассу), а потом вернулся на Пушкинскую улицу (тоже мимо кассы) — точно ничего злополучного и не было.

Ведь если бы он убил, он знал бы, что касса была всю ночь отпертой, что она и теперь открыта, что, может быть, из нее уже все растаскано и он теперь нищий, что там следы его ужасного дела. Его должно было мучить: знают ли уже? Пришел ли кто-нибудь? Его бы против воли туда потянуло. Где же тут до Порховникова? Откуда бы взялась прежняя энергия преследовать должников? He ясно ли, что этот человек продолжает свою нормальную жизнь, что ему в эти минуты никакая беда еще не снилась... A разгадчики дела на все это даже не обращают внимания! Я утверждаю, что вы нигде не найдете убийцу, который бы так неподражаемо разыграл невиновность в это утро, именно этими поисками Пор- ховникова, как разыграл ее Миронович, а не найдете потому, что так именно мог поступить только действительно невиновный.

Сообразите, наконец, что Миронович от начала до конца ни от одного сбоего слова не отступился, ни разу не солгал и нё впал в противоречие; а для виновного срок был слишком велик, чтобы не соблазниться и не солгать; вспомните только, как другие в этом деле зарапор- товывались и меняли показания! Сопоставьте его поведение накануне убийства и на другой день; вспомните, что ни одной царапины ни на лице, ни на руках у него не было; обратите внимание на то, что у него был сделан полицейский обыск — и весь гардероб его оказался налицо; ни малейшего скандального пятнышка на белье (а будь здесь неодолимая страсть — пятна секретного происхождения непременно бы нашлись), ни одной скрытой, окровавленной или замытой одежды. Вспомните, наконец, что Сарра Беккер невинна. He ясно ли, что все, чем стараются опутать Мироновича, спадает с него как шелуха; что в этом обвинении нет ни одной живой, осмысленной, проникающей в нашу совесть улики; что все они, эти улики, не что иное, как собрание восковых фигур. Нет никакой внутренней силы, нет истины в этом обвинении!

Ho самые важные доказательства невиновности Мироновича еще впереди.

Нам осталась еще одна громадная улика, занявшая четыре дня судебного следствия. Она состоит в том, что в этом процессе есть весьма подозрительная Семенова, которая, однако, по мнению прокурорского надзора, едва ли убила Сарру Беккер. Странная улика. Если в Семеновой и не распознали убийцу, то чем тут виноват Миронович?

Попробуем, однако, задаться вопросом: кто убил?

Мы уже знаем, что цель убийства была искажена следствием с самого начала благодаря признаку изнасилования. Мы видели, что изнасилованйя не было, но все это можно было видеть и раньше. He говоря уже о положении тела поперек кресла, о половой неприкосновенности Сарры, сам костюм ее показывал, что она погибла, как сторож кассы, неосторожно впустивший вора. Она найдена в том наряде, в каком вошла с улицы, с ключом от своего жилища в кармане. Она, очевидно, имела дело с кем-то, кто не мог располагаться в кассе как дома, кто должен был с минуты на минуту уйти. Это был посторонний.

Затем: украдены вещи. Кто говорит вам, что здесь был грабеж поддельный, тот забывает, что поддельный грабеж всегда старается бить в глаза и что только после настоящего вора можно найти такую обстановку, когда не знаешь, был он тут или нет. Потому что поддельный грабеж не может рисковать сомнением, а настоящее преступление только сомнения и добивается. Ведь Миронович, будто бы подделавший грабеж, вначале ничем не мог его доказать! Еще если бы он вынул из кассы заложенные вещи, то продажу их можно было бы доказать книгами. Ho украдены вещи из витрины, которым инвентаря не было, и Беккер даже отказывался признавать пропажу большинства вещей; не всплыви они впоследствии чудом, никто бы не поверил, что они были, да сплыли. Так никто грабежа не подделывает. И это не могло не внушить мысли, что грабеж был настоящий.

Поэтому после первых ложных шагов против Мироновича следствие должно было кинуться в сторону — искать неизвестного. Кто был этот неизвестный? Задача найти его в нашей обширной столице, конечно, была трудная. Он мог и не найтись. Могло статься, что убийство на Невском не было бы раскрыто. Как это ни неловко, это лучше привлечения невиновного.

Были ли указания на неизвестного? Да, были. Азбучное следственное правило состоит в том, чтобы искать последнего, кто видел убитого и говорил C ним. Этот последний, кто видел Сарру Беккер, был намечен сразу — то была какая-то женщина, но она сразу же пропала. C самого начала на этом важнейшем пункте перед следователем зияла непроницаемая тайна. Обстоятельство это тем более должно подмывать любопытство, что жизнь, характер, вкусы, все знакомства покойной были выяснены. Это была девочка, усердная к долгу сторожа и кассира, осторожная, недоверчивая; близких у нее не было, знакомых мы можем перечесть. И вот мы узнаем, что перед самой смертью Сарра Беккер разговаривала на лестнице перед кассой с какой-то женщиной, и притом настолько долго и охотно, что когда Ипатов хотел их разогнать, то девочка возразила: «А вам что за дело? Разве я обязана вам давать отчет?» Женщина эта была, по описанию Ипатова, моложавая — не то женщина, не то девочка. Ho тогда же выяснилось, что это не была Чеснова, единственная знакомая Сарры, рослая, нисколько не похожая на девочку. Кто же, спрашивается, была эта женщина?

Вопрос этот, конечно, не мы первые поднимаем. Он всем приходил в голову, и я здесь говорю не о казенном приеме, который выражается словами: за всеми принятыми мерами женщина, разговаривавшая с Саррой Беккер, осталась неразысканной. Нам, впрочем, говорили, что ее и не искали. Ho я спрашиваю, как с этим громадным пробелом возможно было ни разу не разочароваться в походе против Мироновича, ни разу не сказать себе: да ведь пока я этой женщины не найду, все, что я делаю, может оказаться чепухой!

Удивительное ослепление перед непогрешимостью первой догадки, пришедшей в голову, без всякой внутренней тревоги перед проблемами первостепенной важности! Ну, представьте, что мы бы с вами, проследя шаг за шагом последний день убитой, вдруг бы натолкнулись на эту женщину, от которой Ипатов просто не мог отцепить покойную! Неужели бы нас не тревожили вопросы: чем, с какой целью расположила она к себе этого недоверчивого ребенка в такие поздние часы на пороге кассы, которую девочка так боязливо оберегала? Почему все другие знакомые объявились и найдены, а этой нет? Ведь шум об убийстве был так велик, что почти каждый человек в столице о нем знал, а через неделю знала вся Россия; особенно знали те, которые зачем-нибудь бывали в кассе и должны были в нее возвращаться. Зачем же эта женщина, если она невиновна, не пришла за своим закладом, не пришла засвидетельствовать о последних минутах бедной девочки? Вот уже несколько дней проходит, а женщина эта как в воду канула! Было бы это возможно, если бы она была чиста?.. Да, по нашему мнению, мысль эта не должна была давать следователю покоя: разумом и совестью должен он был почуять, что неспроста исчезла эта загадочная фигура, сидящая перед ним у самого входа в преступление! И всякая энергия против Мироновича должна была ослабнуть, и следователь должен был тревожиться неминуемым, темным вопросом о женщине. И кто об этом не тревожился, тот не может не выслушать громкого упрека в односторонности!

Ho были и другие поводы считать все дело сплошным хаосом тайны до откры,тия этой женщины. Дворник Прохоров видел в тот же самый вечер перед убийством, что Сарра Беккер, отправляясь ужинать, была остановлена на Невском какой-то молодой, прилично одетой женщиной, с зонтиком и саквояжем. Поманив Сарру рукой, она поговорила с ней не более двух минут и уехала. Опять тайна. Таких знакомых и приятельниц, как описанная Прохоровым женщина, Сарра Беккергне имела. Кто же это был? Почему эти две загадочные женщины мелькают перед самым убийством? Одна, по словам Прохорова, в шляпке, другая, по описанию Ипатова, в платке (а может быть, Ипатову накинутая вуаль показалась платком). Уж не одна ли и та' же эта женщина? Ho как их связать между собой? Почему первая вскоре ушла, а вторая так упорно сидела на лестнице перед кассой, точно провожая Сарру на смерть? Потемки, полные потемки! И опять невольная потребность получить разъяснение тайны не от кого другого, как от женщины.

Ровно через месяц и один день после убийства следователь получает известие, что в полицию явилась какая-то молодая, прилично одетая женщина (как это напоминает описание Ипатова и Прохорова) и созналась в убийстве Сарры Беккер. Что бы сказал себе, получив это известие, знаменитый следователь Порфи- рий — идеальный следователь Достоевского? Он сказал бы: «Наконец-то! Я знал, что отсюда получится свет... Я был уверен, что это дело может разъяснить только какая-то женщина, исчезнувшая из-под глаз полиции. Она будет долго кружить вокруг да около и прятаться, но ее будет тянуть к нам — и она придет. Она пришла. Так и быть должно. Теперь мы все непонятное постигнем...» Вот что бы он сказал.

A что сказали об этом известии в нашем деле? Читайте сами в обвинительном акте: «Таковы были обстоятельства настоящего дела, раскрытые предварительным следствием, которое предположено уже было закончить (быстрота-то какая эффектная — в один месяц уже было ясно), .как вдруг неожиданно явилась женщина» и т. д. Понимаете ли вы теперь, господа присяжные заседатели, всю непростительность этого «неожиданно»?! Именно — непростительность, потому что как возможно было не ожидать того, без чего все было во мраке, без чего нельзя было двигаться вперед? Это выражение «неожиданно» характеризует и прием, на который могло рассчитывать это самое драгоценное для раскрытия истины лицо, всплывшее наконец в деле. Прием был такой, какой уготован всякому неожиданному гостю. Bce готово, улики связаны. Миронович в тюрьме, и вдруг такая новость! Сразу отнеслись к Семеновой недоверчиво, а когда взглянули на нее — моложавую, прилично одетую, в шведских лайковых перчатках, то невольно улыбнулись иронически. Недоверие это вызывалось, очевидно, тем удивительным соображением, что убийца может быть только сильный, с узловатыми руками, растрепанными волосами и вообще скорее мужчина, чем эта наивная на вид и моложавая женщина (не то женщина, не то девочка, по выражению Ипатова). Посмотрели и решили, что не она убийца, и стали записывать ее показания, как бред взбалмошной барышни. Я еще раз с глубоким убеждением должен отметить эту черту наших представителей полицейской и следственной власти — их наклонность с необыкновенной легкостью полагаться на свою психологию, физиономистику и на внешние впечатления. Я уверен, что так же, как один вид раздвинутых ног Сарры Беккер решил вопрос об изнасиловании, так одна внешность Семеновой разубедила власти в ее виновности. Я отмечаю эту черту потому, что она поистине пагубная. Казалось бы, сама жизнь дала достаточно уроков. Вспомните дворянских детей Эдельбера и Полозова, из которых один имел прелестное лицо девушки и которые судились за убийство ямщика; вспомните великолепного Юханцева, оказавшегося вором; даму большого света Гулак-Арте- мовскую, обвиненную в мошенничествах и подлогах; гвардейца Ландсберга, сосланного за убийство с целью грабежа; наконец, девицу Островлеву, обвинявшуюся в ограблении извозчика. Да мало ли примеров! Пора бы, кажется, держаться несколько пессимистического, но мудрого правила: все в наше время возможно!

Я сказал, что Семенову слушали нехотя. Ho когда из ее уст полились разительные разоблачения (чего, впрочем, и следовало ожидать), когда она своим рассказом осветила, как молнией, все, что было в потемках, когда в ее речи забилась искренняя нота исповеди, когда, наконец, она выдала вещи, добытые преступлением,— тогда делать было нечего. Даже такое точное предубеждение, как предубеждение против Мироновича, было сломано. Он был выпущен. Ho ненадолго... И вот этого второго возврата к Мироновичу я уже никак не могу понять. Я не могу объяснить себе, как это случилось, чтобы после такого сознания, как сознание Семеновой, из этого дела сумели еще сделать загадку. Прокурорский ли надзор не сумел отрешиться от первоначальной близорукой идеи своей о виновности Мироновича, или следователь поддался давлению, или Миронович, освещенный бенгальским огнем во всех своих вольных и невольных прегрешениях, оказался фигурой, которая могла раздражать общественные страсти и сбивать с толку самого благонамеренного судью, или экспертиза в прошлое заседание, пустившись фантазировать, поддержала заблуждение, или прения виноваты,— я не знаю. Ho я вижу за сознанием Семеновой еще целые тома следственных упражнений; я вижу, как его портили три четверти года, от сентября до июня, как портили его в предыдущее заседание, и, однако же, несмотря на все это, я до сих пор, если хочу что-нибудь понять в деле, обращаюсь именно к этому сознанию и только в нем одном нахожу ответы на все недоумения.

Да, Семенова рассказывает, что она одна убила Сарру Беккер. Безак в это время лежал на диване в Финляндской гостинице, поджидая ее с добычей. Семенова кормила его кражами, но обещала сделать и нечто побольше. Ha этот раз ода сдержала слово. Она вбежала к нему вся в следах убийства и бросила ему- деньги и вещи. Он выругался, что мало досталось, но испугался преследования, и они пустились бежать к Кейзеру. После бессонной ночи они оба рано утром скрылись в разные концы из Петербурга.

Такова простая развязка мудреного дела. Она останется навеки единой возможной — единой потому, что двух истин не бывает.

И действительно, кто же такая эта Семенова? Это женщина с преступным прошлым, совершившая пять краж и два мошенничества, женщина безжалостная в отношении всех, кроме своего Миши, для которого она даже обкрадывала своих добрых знакомых, и притом, что важнее всего, она та самая женщина, которая в последний час перед убийством сновала возле кассы и сперва подзывала к себе Сарру на извозчике, а потом, в последний час перед ее смертью, сидела с ней перед дверью кассы, и, наконец, та самая, которая тотчас после убийства убежала от теплого трупа со всеми вещами, добытыми преступлением! Ведь все это факты бесспорные, признаваемые прокурором. Какие тут еще вопросы, какое лукавое мудрствование допустимо здесь?! K подобному лицу ведь невозможно было относиться иначе как к убийце! Такому лицу говорят прямо: «Вы виновны; если можете, оправдывайтесь», а уж никак не поступают с ним наоборот, т. e. после сознания стараются его выгородить, боятся убедиться в его правдивости. A эта боязнь сквозит во всей проверке сознания Семеновой. B самом деле, говорят: да, действительно, и гирю пробовала на скамейке Таврического сада, и время совпадает, и раны знает, и палец укушен, и все вещи взяла, и мылась два раза в ночь, и скрылась тотчас... Кажется, ну чего бы еще?.. И начинаются возражения.

Я думаю, что если бы вообще сознающиеся убийцы подвергались такому невероятному экзамену, какому подвергалась Семенова под руководством прокурора судебной палаты Муравьева, то виновных никогда бы не оказывалось. Ведь убийца бывает в помещении своей жертвы мимоходом, действует впопыхах, и вы найдете во множестве старых дел, по которым виновные уже сосланы, что убийцы зачастую многого не помнили — ни количества ударов, ни даже многих своих действий вообще. A здесь малейшее запамятование зачисляют в противоречие, Ho это было бы еще ничего. B системе проверки параллельно действует двоякий прием: Семенова чего-нибудь не помнит — делают вывод, что она не знает, она невиновна; Семенова что-нибудь разительно ясно передает — говорят: она заучила! Так ведь никогда не переспоришь, потому что против нас играют без проигрыша. И главное, многих проверок боятся, положительно боятся, чтобы не встретить подтверждения. Так, например, было прежде всего со ссадинами Сарры Беккер: ссадины эти признаны окончательной экспертизой ничтожными и ни в каком отношении не интересными. Семенова забыла о них упомянуть. И вот за все предварительное следствие, когда она так охотно вызывалась все разъяснить, ни разу не спросили ее об этих ссадинах, а прямо в обвинительный акт внесли, что ее сознание опровергается умолчанием о ссадинах! Далее, говорят: вот Семенова пишет, что она главные повреждения нанесла в передней, затем тащила Сарру, а ни там, ни по дороге крови нет. Насколько хорошо осматривали полы в кассе первый раз, видно из того, что следственная власть сама себе не верила и тщательно осмотрела полы во второй раз (в первом протоколе, составленном за месяц пред тем, вовсе не значится, чтобы полы осматривались). Сакс, уверяющий, что он смотрел, далеко не равен доказательному судебному акту, особенно в этом деле! Ho полы кассы в передней и кухне невероятно грязны, как признает второй осмотр. Входивших в кассу при обнаружении убийства просто и не перечислить. Следы в виде кровяных брызг, если только они не исчезли целиком на одежде убийцы, могли быть, при отсутствии рассеченных ран, самые ничтожные, могли растереться на торной дороге, у входа, где каж- дый пролагал ступню. Bo всяком случае, первоначального акта осмотра полов у нас нет. И таким образом, следственная власть в собственной небрежности черпает доказательства против Семеновой! Ho главная разитёль- ная черта правды в показании Семеновой как раз в том и состоит, что Семеновой нет никакого дела до того, где, по мнению следователя, должна быть кровь. Если бы ее подучили, то суфлер мог бы опустить другие подробности, но уж насчет главного — насчет самого места драмы — наставил бы ее в совершенстве. Ho Семенова не актриса, а настоящая убийца, и она не заглядывает в тетрадку следователя, чтобы сообразоваться с тем, что ему нужно, а сама открывает ему, как происходило преступление в действительности. Оттого она и указывает совершенно новый пункт драмы. И следовательно, мы можем только сказать: поучайтесь и убедитесь еще в тысячный раз, что не всегда находится кровь там, где нанесен первый удар; на будущее время будьте осторожнее с этим вопросом; не следуйте рутине да тщательнее производите осмотры. Далее, возражают против гири. Говорят: гири не было — это выдумка, была газовая труба. И здесь опять Семенова самостоятельна, как лицо, разоблачающее тайну действительности. Она опять знать не хочет вещественных доказательств следователя — и представьте: наука за нее! Эксперт профессор Монастырский, вызванный в это заседание впервые самим обвинением, профессор хирургии, вторит Семеновой: орудие было шарообразное — от длинного орудия получились бы совершенно иные расколы черепа. Ho этого мало. У Семеновой, несмотря на всякое поощрение ко лжи, есть известный стыд: она считает для себя невозможным отрицать то, что, по ее мнению, доказано помимо ее. Она не может себе представить, чтобы не поверили, например, пробам гири на скамейке Таврического сада, чтобы и эти виденные нами знаки считались за подделку. Какая, подумаешь, роскошь — подделка. И она не может отвязаться от гири. B самом последнем своем показании, в том, где уже, по стопам Безака, она валит на Мироновича, и там она говорит: «Гиря у меня действительно была, мне ее подарил Безак, я ее забыла где-то в меблированных комнатах, где я проживала». И представьте, на этом стоит точка. Следователь даже не расспрашивает: «В каких именно комнатах она проживала?» Он ей так легко позволяет отделаться от орудия убийства. Так же легко дали исчезнуть гире и в тот период, когда Семеновой еще верили, когда она в первом искреннем показании созналась, что бросила ее в Неву у Тучкова моста. Здесь мы только теперь узнали, что гири тогда совсем не искали, а в обвинительном акте написано, что ее не нашли. A будь надобность найти гирю во вред Мироновичу, к изобличению его, такой ли бы розыск мы видели! Ho я, впрочем, думаю, что если бы тогда же нашли гирю, то стали бы говорить: она подброшена, потому что за месяц она должна была бы уйти в почву дна. Нет гири — Семенова говорит неправду, есть гиря — опять нерравда и подделка. Нет выхода, нет в этом деле оправдания Мироновичу!

Одним из самых замечательных приемов проверки слов Семеновой был прием проверки ее показания о витрине. Вначале, как известно, было между прочим чрезвычайно трудно понять, каким образом похищены вещи из витрины: все в ней казалось в порядке, замок был не поврежден, маленький ключик висел на особом гвоздике, на своем месте. Вы помните, как по этому поводу острили полицейские над Мироновичем: какой, подумаешь, аккуратный вор! Как он о хозяине заботится, даже ключик на свое место повесил. Ирония эта, кстати сказать, была достаточно бессмысленна, потому что если представить себе, что так устроил сам Миронович, то это было бы с его стороны ни с чем не сообразно: запирать маленьким ключиком ящик витрины, когда большой вход во всю кассу оставляется на всю ночь отпертым. Ho как бы там ни было, способ похищения из витрины оставался загадкой. И вдруг Семенова всем этим господам открывает глаза: я сбоку просунула руку под крышку запертой витрины, она ведь отгибается... B голову никому это не приходило! Ни Мироновичу, ни полиции, ни следователю, который даже не приобщал витрины к вещественным доказательствам. Понятно, после такого неожиданного указания следователь потребовал витрину. Сделали опыт: действительно рука Семеновой свободно проходит под запертую крышку и описывает под витриной дугу в 4 ‘/г вершка. Кажется, что оставалось после этого, как не ударить себя по голове и сказать: да, вот она, настоящая хозяйка дела! Ho нет! По непостижимому противодействию, даже таким доказательствам не верят, даже и это открытие встречается недружелюбно. Я говорю — недружелюбно, потому что была предпринята проверка настолько несостоятельная, что от нее заранее нельзя было ожидать разъяснения, а можно было только рассчитывать на путаницу. Посудите сами: Семенова говорит: «Я брала ближайшие вещи к краю; в другое отделение, хотя там и нет перегородки, моя рука не достигала». Тогда следователь призывает Мироновича и Беккера и спрашивает их, где лежали похищенные вещи. Конечно, каждый из них отвечает различно. И совершенно натурально, потому что каждый видел их в разном положении. Ведь эти вещи передвигались, они не лежали в гнездах, не были прибиты к своим местам, их продавали, замещали новыми... Hy что это за проверка? И как странно было спрашивать Беккера о том, где лежал, например, украденный медальон, когда он вначале говорил, что никакого медальона из витрины не украдено. A тут вдруг показал, что во втором отделении, подальше от Семеновой. И Миронович тоже прекрасен в этом эпизоде: чем ему рисовать местонахождение вещей поближе к руке Семеновой (раз уже говорят, что они между собой спелись), он, по совести, рисует, как помогает ему память, и в одном, и в другом отделении. Ho мог ли он через полтора месяца поручиться, что вспоминает верно, что без него или Беккер, или его дочь не переложили вещи на вершок дальше в ту или в другую сторону или из одного отделения в другое. Такова была эта знаменательная проверка показания Семеновой о витрине. Я думаю, когда следователь предъявил Семеновой эти результаты своей работы и спросил ее: «Ну, что вы на это скажете?» — ей оставалось только руками развести: «Я своей рукой брала вещи, а они меня хотят в этом разубедить!» И она действительно в этом роде ответила; она написала:«Я не знаю, что это все значит, но я доставала вещи тем именно способом, как я показывала раньше». Что же еще возражают против сознания Семеновой с фактической стороны? Говорят: она неверно показывает о бумагах Грязнова. Об этих бумагах она сказала: я их бросила тут же в кассе или коридоре. Сама она говорит, что не помнит. Чего же хочет он нее следователь? И в обыденной жизни, когда собираешься в дорогу, не всегда вспомнишь, куда что отбросишь, а здесь ведь побег с места убийства! И нужно говорить, что Семенова почти верно вспомнила: бумаги найдены на диване, в комнатке, имеющей открытую дверь в тот же коридор, о котором говорит Семенова. Она могла, уходя, автоматически присесть на этот диван и потом совсем забыть, что она садилась. Могли эти бумаги валяться между дверью и диваном, могли быть приподняты и для порядка выброшены на диван кем-нибудь из всякого люда, нахлынувшего в кассу после преступления. Еще возражают: в помоях Финляндской гостиницы прислуга, допрошенная через месяц, не припоминает крови; татарин, купивший пальто Семеновой, не помнит крови. Это все доказательства невиновности!.. Мироновича, например, до истечения суток всего осматривали; нигде крови не нашли и говорят: он виновен. У Семеновой через месяц не могут восстановить кровь через свидетелей, которым в голову не приходило думать о крови, и говорят: она невиновна. Вот уж, можно сказать, истинное беспристрастие.

Мы видели, что все эти возражения не подрывают сознания Семеновой ни на йоту, а многие закрепляют его. Ho какие зато есть в этом сознании подробности, прямо обличающие виновность! Возьмите такую мелочь: Семенова говорит, что перед убийством она дала Сарре Беккер рецепт от насморка, который девочка и спрятала в свое портмоне. После убийства, когда Семенова вынимала ключи из платья покойной, выпало это портмоне. Семенова вспомнила, что там ее рецепт, и захватила портмоне с собой, а потом бросила его в Неву. И действительно, мы узнали, что у Сарры Беккер было портмоне, которое после убийства исчезло. Никто не спохватился, что у маленького финансиста был свой маленький портфель. И никто не смог бы объяснить, зачем эта безделица понадобилась убийце. A между тем убийца ее взял. Только Семенова дает объяснение, почему взяла. He видно ли поэтому, что она была в самых глубоких тайниках этого дела? Далее, вы помните подробный протокол осмотра кухни. Мы слышали это мелочное описание, там на полке значились: и щепотка соли, и банка, и крошки хлеба, и подстаканник, и какая-то повесть — вещи пестрые, которые никак не удержишь в памяти и не сольешь в полную картину. Ho там есть мелочь, на которую я нарочно не обращал вашего внимания, хотя она есть, и это подтвердит господин председатель. И вот вы, судьи, ваша роль, конечно, ответственнее, чем роль наемницы, которая должна разучить дело для принятия на себя убийства, помните ли вы, например, этот осмотр кухни настолько, чтобы ответить на вопрос: чем пахло в кухне? Конечно, нет. A Семенова сразу ответила: луком и рыбой. И там, в том осмотре, о котором я говорю, вперемешку с другими вещами и далеко не рядом названы головки чесноку и остатки рыбы. Скажут: она просто ответила так, потому что речь шла об еврейской кухне. Ho тот, кого ловят на лжи, всегда труслив. Семенова могла опасаться, что там был пролит керосин или существовал какой-нибудь запах, могла запнуться. И если она так уверенно ответила, то это лишь потому, что она нюхала тот воздух, где было убийство. Нет! Чем более изучаешь сознание Семеновой, тем более дивишься тому, какие сокровища в нем рассыпаны для верного восстановления происшествия. Даже кажущиеся противоречия в нем примиряются удивительно самим ходом рассказа. Так, всегда указывали ту странность, что, по словам Семеновой, Сарра, введя ее ' в кассу, заперла дверь на крюк и ключ оставила изнутри в замке. Семенова на этом настаивала. Между тем ключ найден в кармане покойницы. Как же это вышло? Ho послушайте рассказ Семеновой, и вы поймете. Семенова говорит, что кто-то постучал в дверь, Сарра нагнулась и посмотрела в скважину замка (значит, само собой, вынув ключ), затем, когда обернулась к Семеновой, то сейчас же последовал первый смертоносный удар. Понятно, что, взволнованная до последнего напряжения сил, Семенова помнит, что Сарра смотрела в скважину (потому что в эту минуту она и надумала решиться на убийство), но уж, конечно, за тем, что делала Сарра с ключом и куда его опустила, Семеновой некогда было следить. A между тем само заглядывание в скважину замка объясняет нам, что при этом именно Сарра и положила ключ в карман. Так вот какое это показание Семеновой!

И это еще все только мелочи! Ho что все это в сравнении с главным, чего требует совесть судьи, в сравнении с общим впечатлением от рассказа Семеновой. Мы понимаем, что вам, не имеющим права судить Семенову, тяжело было ее слушать. Ужасом правды веет от этого показания! Подставной убийца, который бы за деньги согласился наклеветать на себя, никогда ничего подобного вам не расскажет. Притом сам обвинитель утверждает, что Семеновой ничего не платили. Она, видите ли, с голоду делает эти разительные откровения... Подставной убийца может заучить подробности, но в них никогда не вдохнет жизни, не сумеет связать части в целое, в особенности в такой мозаике подробностей, какими обставлена смерть Сарры Беккер. Ho только настоящий убийца скажет вам, например, что он после преступления шарил в темных комнатах, пользуясь светом из соседних квартир; для того, который выдумал свое сознание, не страшно было бы и со свечкой прохаживаться... Только действительный виновник передаст вам предварительные тревоги исследования, для наемника этот процесс незнаком, и он его или сократит, или вовсе опустит; только настоящий виновник опишет правдиво беззаботное состояние своей жертвы, вспомнит разговор с ней и такой эпизод, как практический совет девочки отделаться от извозчика через проходной двор; фальшивому убийце эти мелочи не нужны, да и воображения у него не хватит. Только виновный найдет эти слова для передачи слышанных звуков, как выражение Семеновой «она закричала каким-то болтающимся языком» — выражение, признанное профессором Монастырским передающим в точности последствия сотрясения мозга. Ho в сознании Семеновой есть психологические факты, еще более потрясающие. Она говорит: «Когда рука Сарры оказалась на ощупь холодной, тогда я встала. C лица у меня струился пот, так как я была в пальто и шляпе». Вот она, неподражаемая правда! Тот, кто описывал бы убийство с помощью воображения, тот мог бы сказать: с меня струился холодный пот, я весь содрогался от ужаса и т. п. Ho только тот, кто проделал всю гимнастику убийства, только тот в состоянии так просто объяснить, как ему мешало, как его грело теплое платье. A дальше? Когда Семенова описывает мучения своей совести в деревне Озерах и призрак убитой, она пишет: «Сарра меня преследовала — то боком, то прямо смотрела на меня или стояла в своем длинном ватерпруфе со шлейфом». Да, здесь Семенова просто дает вам руками осязать видение своего мозга! Известно, что Сарра Беккер найдена убитой в чужом, не по росту длинном ватерпруфе. Кто видел ее мельком, на плохо освещенной лестнице, или кто видел ее мертвой на кресле, где ватерпруф под нею сбился,— тому не пришло бы и в голову обратить на это внимание, представить себе движущуюся фигуру покойной в этом наряде. Ho тот, кто с ужасной мыслью в душе, жадными глазами, за спиной девочки следил за ней, когда она беззаботно двигалась в этом наряде по кассе,— тот, конечно, до последнего своего дня не забудет шлейфа Сарры Беккер! Ho довольно...

Вспоминая после всего этого непринятие сознания Семеновой и усилия к его разрушению, я уверен, что эти следственные приемы попадут, непременно попадут в историю. Бывали случаи ошибок — бывало, что невинного притягивали, а виновного не могли найти. Ho такого случая, чтобы виновный брал штурмом следственную власть, как неприступную цитадель, осыпая ее градом неотразимых доказательств против себя, и чтобы его все- таки отбили и победоносно прогнали на свободу,— такого случая, я думаю, судебная летопись не знает от своего рождения!

Общественное мнение было очень заинтересовано вопросом: действительно ли одна Семенова могла совершить убийство? He помогал ли ей Безак? Сомнение это было порождено слухом, что Семенова — тщедушная и эксцентрическая барышня, которая наговаривает на себя из романической мести к Безаку или даже за деньги. Ho и это сомнение вполне устраняется все тем же сознанием Семеновой, в котором развитие ее преступления излагается очень просто. Она действительно убила одна. Она ведь и прежде всегда выходила одна на добычу для своего любовника. Ee привязывала к нему сильная физическая страсть, горестная, как запой. По словам Семеновой, Безак делался все требовательнее. Она чувствовала, что он ускользает и что его нужно насытить деньгами. Красть по мелочам выходило и мало, и беспокойно. Невольно напрашивалась мысль дать ему надолго и побольше. Ho как это сделать? Обокрасть ночью магазин? Ho Семенова чувствовала себя совершенно неспособной делать взломы, уничтожать тяжкие запоры. A так, без взломов, грабить вволю ведь можно только тогда, когда устранишь хозяина — убьешь... Убийство? Конечно, нужно именно это преступление. Такое глубокое падение для своего любовника имеет свою порочную сладость: какой я делаюсь для него скверной! Чего я только не в состоянии для него сделать! Такая женщина, как Семенова, страстная до болезни, всегда видит подвиг в своей жертве для любовника, как бы ни была гнусна эта жертва. Она заботится только об одном: доказать свою ничем не истребимую привязанность. Притом убийство закрепит связь еще другими, очень глубокими узами — тайной преступления, и на этой привязи можно будет держать Безака всю жизнь. Еще раньше Семенова как-то намекнула Безаку, что она начинает для него позорить себя между своими знакомыми — их обкрадывает. Она дала почувствовать свои жертвы. Он ее утешил, сказав, что это пустяки. Теперь она похвасталась, что она так или иначе обогатит его и даже пойдет на убийство. И стоило Безаку недоверчиво улыбнуться, процедить сквозь зубы: «Куда тебе!» (что он и сделал, по ее словам) — как Семенова должна была возгореться неизлечимой решимостью. И вот она храбрится не на шутку:«Дай мне только орудие... купим болт». Покупают болт. Семенова говорит, что она затем делала попытки убить нескольких богачей. Действительно подтвердилось, что она к ним заходила при довольно странных условиях. Вы слышали случай с Брауэром, помните Яхонтова — капиталиста с драгоценными перстнями на руке. Он показал, что Семенова приходила к нему, будто за пособием, держала себя странно, вошла взволнованная, под вуалью. Ho, конечно, никто мыслей Семеновой тогда не читал. Это были ее репетиции — репетиции входить к людям с ужасным замыслом. Идея крепла, а неудачи раздражали и роняли ее перед Безаком (да, перед Безаком это постыдно!). A между тем необходимость в деньгах уже назрела до крайности. Безаку не с чем было ехать на другой день к жене. A она все еще трусит, все еще ничего не заработала. B крайний срок, 27 августа, она рыскает по Петербургу, толкается из одной кассы в другую — ибо ростовщики были всегда возлюбленными жертвами таких героев — и вдруг видит, что в кассе Мироновича хозяйничает одна девочка. Какой соблазн! Она подлещивается к ней, успевает ее очаровать и проникает с ней в кассу. Здесь она убеждается, что никого больше нет. И страшно... и жаль девочку... но как подмывает... другого случая такого не будет... Теперь или никогда... Остальное известно: она убила. Следует ей отдать справедливость, что в описании убийства она нисколько себя не прикрашивает и не сентиментальничает. Она передает только тот естественный ужас, который врожден у каждого к этому нечеловеческому действию. Когда все кончилось, она поняла, как это почти всегда бывает и чего никогда не предвидит ни один убийца,— что нечто самое чрезвычайное, самое важное уже случилось, что ею уже израсходовано такое возбуждение, после которого только бы скорее бежать, и цель, для которой все было сделано, будто бледнеет. Она сознает, что подвиг уже исполнен. После убийства она идет к кассе; денег мало; на деньги всего более и рассчитывала, а их всего 50 рублей. Ho и это теперь не кажется важным. Кругом стоят тяжелые запертые шкапы, в них ценные вещи,— где уж все это брать! Вот разве взять из витрины несколько ценных вещей, собственно, чтобы доказать Мише. Много-то и брать нельзя: у Семеновой только сумка через плечо. Ho только сделать это надо потише, без всякого шума... A там скорее вон отсюда... И она выбежала из кассы с легким багажом, но ценностью все-таки около 400 рублей.

И как красноречиво свидетельствует вся обстановка кассы, что здесь была и распоряжалась женщина, и притом женщина порывистая, непоследовательная. Женщина видна и в этом обилии ударов по черепу 13-летней девочки, и в робости при похищении, и в избежании взломов, и в этом расслабленном равнодушии к барышу от преступления. Есть рассказ: «Двойное убийство в улице Мондие»— загадочное убийство, которого никто не мог понять. Впоследствии открылось, что его совершила обезьяна. Я не делаю сближений, оскорбительных для Семеновой. Ho я думаю, что загадочности этого дела, непонятности его для властей много содействовала самая личность убийцы, т. e. Семеновой, этой темной и странной женщины.

Безак в исполнении убийства не участвовал. Это удостоверено прислугой Финляндской гостиницы. Очевидно, если бы он был на месте преступления, он бы скорее прикончил Сарру и уж, конечно, больше бы украл.

После преступления любовники свиделись, и Безак все узнал; он знал и ранее, что Семенова гуляет в городе. Наступившая ночь не дала счастия. Чем бы утешиться и отдохнуть — только и в голове, что бежать. Даже поесть хорошо нельзя. Вы помните со слов свидетеля Альквиста, швейцара гостиницы Кейзера, как в ночь преступления металась и не находила покоя эта чета — Семенова и Безак. Швейцар уснуть не мог — так они были ему подозрительны. Он чувствовал: «преступники»! Мы чувствуем из его показания: «преступники»! Наутро виновные скрылись из Петербурга в разные концы.

Когда же затем Семенова убедилась, что не только ее права на Мишу преступлением не упрочены, но что он совсем от нее прячется, тогда она не выдержала: она пришла с повинной.

Безак, захваченный врасплох, во всем подтверждал показание Семеновой; он только зашивал белыми нитками свое знание об убийстве.

Мне остается рассмотреть, почему Семенова взяла назад то признание свое, которого держалась, без малейших отступлений, целых четыре месяца. Причина этого поворота видна в деле ясно, как на ладони. Есть доказательства, что Семенова никогда бы этого не сделала. Виной всему Безак, и вот как это вышло.

Когда Семенову отправили в больницу душевнобольных, а Безаку дали свободно читать все следственное производство, то он увидел из этого производства, что дело принимает весьма недурной оборот; что

Семеновой, вопреки его ожиданиям, будто не верят; что в каждом слове ее сомневаются; что из такого обстоятельства, как то, что одна или две гири были куплены у Сан-Галли, делают целое событие,— и он понял, что его отступление назад не только не повредит ему, но будет приветствовано. Тогда, начитавшись дела и надумавшись, Безак дает следователю новое показание, в котором так и пишет: «Теперь, насколько я знаком с делом, я описываю мое предположение, как могло быть совершено убийство». И здесь впервые является фабула о том, что Семенова могла натолкнуться на постороннего убийцу, который ей вынес вещи за то, чтобы она молчала, и, кроме того, дал ей дальнейшее обещание обеспечения, если ей удастся роль убийцы. Bce это доподлинно имеется в показании Безака от 4 января 1884 года. Эта небылица, придуманная Безаком, имела успех необычайный. Очень скоро, 17 января, Безак был выпущен из тюрьмы. У него и ранее были сношения с Семеновой, а на свободе сношения эти были еще легче. K Семеновой в больницу ходили ее мать и сестры. Только путем влияния Безака и можно объяснить себе тот факт, что через неделю после его освобождения, 25 января, Семенова прислала следователю свой первый отказ от сознания. Очевидно, все инструкции Безака были соблюдены ею в точности: убийцу, на которого она будто бы натолкнулась в кассе, она называет еще «неизвестным». Вероятно, ей улыбнулась мысль, что таким рбразом никто не пострадает. Ho Безак предвидел, что этот «неизвестный» будет сигналом возвращения к Мироновичу. Он и тут не ошибся: Мироновича опять взяли в тюрьму. Когда Семенова об этом узнала, она сделалась сосредоточенной и задумчивой; она увидела, что дело не остается в тумане, как она предполагала, а вновь падает всей тяжестью на невиновного. Тогда 15 февраля она вновь заявила следователю, что она поддерживает свое первоначальное сознание. K маю, однако, ее прыть остыла — и как было не остыть при таком противодействии! — и она уже в разных редакциях проводит все ту же безаковскую версию... B моем экземпляре обвинительного акта, против того места, где излагаются эти перипетии дела о сознании и несоз- нании Семеновой, рукой Мироновича сделано восклицание, вырвавшееся из глубины души: «Вот как она их мечет». Действительно, ужасно положение человека, участью которого играла эта женщина, как монетой: орел — свобода, решка — тюрьма!..

Дальнейших показаний Семеновой я не стану разбирать серьезно. Право, мне было бы неловко, если бы такой автор, как Безак, мог подумать, что он хотя на минуту покорил меня своим вымыслом. Против этой басни возражают и жизнь, и здравый рассудок, и практика прежних преступлений. Мы знаем, что, когда убий- цу^застигает случайный свидетель, убийца рефлективно, не размышляя, убивает и этого свидетеля: так поступил Данилов с Поповым, так поступил Ландсберг с Власовой, так все должны поступать, если не хотят сознаваться, потому что убийца, который еще дорожит свободой, не может выпустить гулять по свету живую улику против себя — тогда его вся последующая жизнь будет вечным мучением. Ho чтобы убийца мог любезно поднести случайной свидетельнице сверток C золотыми вещицами и, не справившись, кто она такая, проводил бы ее до ворот, нет, это только Безак может так придумывать! Наконец, вспомните, что, по арифметическому вычислению, Семенова пробыла в кассе час с лишком — для одного получения подарка этого чересчур много.

Я сказал, что сам не буду подробно возражать на вариации Семеновой. Ho ей всегда бы мог возразить сам Миронович, если бы она их держалась. Он мог бы сказать ей:

«Вы доводите себя только до порога кассы, но никак не хотите войти в нее для убийства? Ho почему вы были там, а меня никто не видел? Почему я на следующее утро спокойно дома пил чай, а вы метались всю ночь по городу и вам кусок в горло не лез? Почему я вышел из дома на обычную работу и думал о моих должниках, а вы чуть не на рассвете бежали из Петербурга? Почему то, зачем будто я пришел в кассу, осталось неприкосновенным, а то, к чему вы добирались, у вас в руках, все до единого плоды преступления? Что вы там делали целый час? Скажите, что это за чудеса и при чем тут я? Уж не выходит ли, что я собственно для вас и убивал? Нет, уж не стесняйтесь — войдите туда, войдите, г-жа Семенова, и станьте на это проклятое место, где вы сделали самое ужасное, самое горькое дело вашей жизни!»

Так мы объясняем себе убийство Сарры Беккер. Заканчивая защиту,— что бы нас ни ожидало,— мы должны заявить горячую благодарность тем ученым, литераторам и представителям высшего суда, которые содействовали разъяснению истины в этом процессе. O личности Мироновича по-прежнему молчу. Ho если бы он и был грешен, возможно ли поэтому рассчитываться с ним за деяния другого? И где же? B суде, от которого и падший поучается справедливости, потому что здесь он должен услышать высокие слова: «Получи и ты, грешный, свою долю правды, потому что здесь она царствует и мы говорим ее именем». Всякое раздражение против Мироновича должно смолкнуть, если только вспомнить, что он вынес. Его страданий я не берусь описывать. Он часто сам не находил слов и только судорожно сжимал кулак. Против, кого? Роптать бесполезно: чиновники — люди, они могут ошибиться... Если бы в первый раз Миронович был оправдан, а Семенова обвинена, то ему оставалось бы только удовольствоваться тем, что гроза миновала. Ho теперь, когда все разбежались и одному Мироновичу подброшено мертвое тело несчастной девочки, присяжные, оправдывая Мироновича, рискуют объявить, что виновных никого нет. Если они не смутятся этим риском, тогда Миронович будет хотя отчасти отмщен. Приговором этим присяжные скажут тому, кто создавал это дело, кто руководил им, они скажут этому руководителю, и это его, конечно, огорчит: вы, не кто иной, как вы, выпустили настоящих виновных! И верьте, господа, что даже те, в ком есть остаток предубеждения против Мироновича, и те встретят оправдание его с хорошим чувством. Bce забудется в сознании свободы, в радостном сознании, что русский суд отворачивается от пристрастия, что русский суд не казнит без доказательств!

Речь присяжного поверенного H. П. Карабчевского в защиту Мироновича

Господа присяжные заседатели!

Страшная и многоголовая гидра — предубеждение, и с нею-то прежде всего приходится столкнуться B этом деле. Злополучном с первого судебного шага, злополучном на всем дальнейшем протяжении процесса.

Преступление, зверское, кровавое, совершенное почти над ребенком, в центре столицы, на фешенебельном Невском, всех, разумеется, потрясло, всех взволновало. Этого было уже достаточно, чтобы заставить немного потерять голову даже тех, кому в подобных случаях именно следовало бы призвать все свое хладнокровие. Ухватились за первую пришедшую в голову мысль, на слово поверили проницательности первого полицейского чина, проникшего в помещение гласной кассы ссуд и увидевшего жертву, лежащую на кресле с раздвинутыми ногами и задравшейся юбкой. B одной этой позе усмотрели разгадку таинственного преступления.

Достаточно было затем констатировать, что хозяином ссудной кассы был не кто иной, как Миронович, прошлое которого будто бы не противоречило возможности совершения гнусного преступления — насилия, соединенного с убийством, и обвинительная формула была тут же слажена, точно сбита накрепко на наковальне. He желали идти по пути дальнейшего расследования!

Первую мысль об «изнасиловании» покойной Сарры подал околоточный надзиратель Черняк. Кроме «раздвинутых» ног и «приподнятой юбки»,~в наличности еще ничего не было. Ho всякая мысль об убийстве с целью грабежа тотчас же была бесповоротно оставлена. Когда вслед за Черняком в квартиру проник помощник пристава Сакс (бывший судебный следователь), дело было уже бесповоротно решено. Проницательность «бывшего» судебного следователя была признана непререкаемой. Она-то с бессознательным упорством стихийной силы и направила следствие на ложный путь. K часу дня 28 августа (т. e. дня обнаружения убийства), когда налицо были все представители (вплоть до самых высших) следственной и прокурорской власти столицы, слово «изнасилование» уже, как ходячая монета, было всеобщим достоянием.

Тут же-после весьма «оригинального» судебно-следственного эксперимента, о котором речь ниже, Миронович был арестован и отправлен в дом предварительного заключения. Ha следующий день, 29 августа, весь Петербург знал не только о страшном убийстве, но и о «несомненном» виновнике его — Мироновиче. Против «злодея» недаром едва ли не на самом месте совершения преступления была принята высшая мера предосторожности — безусловное содержание под стражей. C этого момента «убийство Сарры Беккер» отождествилось с именем Мироновича в том смысле, что «убийца» и «Миронович» стали синонимами. От этого первого (всегда самого сильного) впечатления не могли отрешиться в течение всего производства дела, оно до конца сделало ужасное дело. Мироновича предали суду.

A между тем даже и тогда, на первых порах, в деле не имелось абсолютно никаких данных, которые давали бы право успокоиться на подобном «впечатлении».

Н. П. Карабчевскйй.

Характерно отметить, насколько пестовали и лелеяли это «первое впечатление», насколько прививали его к сознанию общества на протяжении всего предварительного «негласного» следствия. Пока речь шла о виновности именно Мироновича, в газетах невозбранно печатались всякого рода сообщения. Зарудный, например, на все лады жевал и пережевывал данные, «уличающие Мироновича», и прокурорский надзор молчал, как бы поощряя усердие добровольцев печати в их лекоковском рвении. Ho как только появилась на сцену Семенова и одна из газет вздумала поместить об этом краткую заметку, прокурорский надзор тотчас же остановил дальнейшее «публичное оглашение данных следствия». Гласность именно в эту минуту оказалась почему-то губительной. Так и не удалось сорвать покров таинственности с «первого впечатления», которое до конца осталось достоянием правосудия.

Что же было в распоряжении властей, когда Миронович был публично объявлен убийцей и ввержен в темницу?

Прошлое Мироновича воспроизводится в обвинительном акте не только с большой подробностью, оно им, так сказать, смакуется в деталях и подробностях. B этом прошлом обвинительная власть ищет прежде всего опоры для оправдания своего предположения о виновности Мироновича. Ho она, по-видимому, забывает, что, как бы ни была мрачна характеристика личности заподозренного, все же успокоиться на «предположении» о виновности нельзя. Ссылка на прошлое Мироновича нисколько не может облегчить задачи обвинителям. Им все же останется доказать виновность Мироновича. Этого требуют элементарные запросы правосудия.

Раз «прошлое» Мироновича и «характеристика его личности» заняли так много места в обвинительном акте и еще больше на суде — нам, естественно, придется говорить и об этом. Ho как от этого далеко еще до его виновности, будь он трижды так черен, каким его рисуют!

Да позволено мне будет, однако, ранее посильной реабилитации личности подсудимого отделаться от впечатлений, которые навеяны совершенно особыми приемами собирания улик по настоящему делу. Они слишком тяготят меня. He идут у меня из головы два момента следствия: одно — из области приобщения улики, другое — из области утраты таковой. Я хотел бы сказать теперь же об этом несколько слов и не возвращаться к этому более.

Утрачено нечто реальное, осязаемое. Вы знаете, что в первый же день следствия пропали волосы, бывшие в руках убитой девочки. Если бы они были налицо, мы бы сравнили их с волосами Семеновой. Если бы это «вещественное доказательство» лежало здесь, быть может, даже вопроса о виновности Мироновича больше не было. Волосы эти не были седые, стриженые, какие носит Миронович. Волосы эти были женские, черного цвета. Они были зажаты в руках убитой. Это была, очевидно, последняя попытка сопротивления несчастной. Эти волосы могли принадлежать убийце. Ho их нет! Они утрачены. Каждый судебный деятель, понимающий значение подобного «вещественного доказательства», легко поймет, что могло быть вырвано из рук защиты подобной утратой.

По рассказам лиц, отчасти же и виновных в их утрате, нас приглашают успокоиться на мысли, что это были волосы самой потерпевшей. B минуту отчаяния она вырвала их из своей собственной головы. Ho не забывайте, что это только посильное «предположение» лиц, желающих во что бы то ни стало умалить значение самой утраты. Устраненный от производства дальнейшего следствия Ахматов этого предположения удостоверить на суде не мог. Положенный на бумагу единственный волос, снятый с покойной, «по-видимому», оказался схожим с волосами потерпевшей, но не забывайте при этом что волосы покойной Сарры и Семеновой почти (или «по-видимому» — как хотите) одного цвета. При таком условии защита вправе печалиться об утрате волос, тем более что единственно уцелевший волос мог действительно выпасть из головы самой потерпевшей. Ho такого же ли происхождения была та горсть черных волос, зажатых в руке убитой, об утрате которых повествует нам обвинительный акт,— останется навсегда вопросом. Мы знаем только, что эти волосы были «черные»... Ho ведь и у Семеновой волосы несомненно черные.

Как бы в компенсацию этой несомненной «вещественной» утраты предварительным следствием приобщено нечто невещественное. Я затрудняюсь назвать и характеризовать эту своеобразную «улику», отмеченную на страницах обвинительного акта.

Очень подчеркивалось, подчеркивается и теперь, что Миронович не пожелал видеть убитой Сарры, что он уклонялся входить в комнату, где находился ее труп, несмотря на неоднократные «приглашения». Ссылался он при этом на свою нервность и «боязнь мертвецов» вообще.

Казалось бы, на этом и можно было поставить точку, делая затем из факта выводы, какие кому заблагорассудится. Дальше идти не представлялось никакой возможности уже в силу категорического содержания ст. 405 уст. угол, суд., воспрещающей следователю прибегать к каким бы то ни было инквизиционным экспериментам над обвиняемым, некогда широко практиковавшимся при старом судопроизводстве. Следователь на это и не пошел. Ho в обвинительном акте на белом черным значится так: « ... но в комнату, где лежал труп, он (Миронович), несмотря на многократные приглашения, не пожелал войти, отказываясь нервностью, и вошел туда только один раз, и то вследствие категорического предложения прокурора С.-Петербургской судебной палаты Муравьева».

Как же отнестись к этому процессуальному моменту? Заняться ли подробным анализом его? Лицо, произведшее над обвиняемым этот психологический опыт, не вызвано даже в качестве свидетеля. Мы бессильны узнать детали. Нам известно только, что Миронович в конце концов все-таки вошел в комнату, где лежал труп Сарры. B обморок он при этом не упал... He хлынула, по-видимому, также кровь из раны жертвы... Думаю, что обвинительный акт, при своей детальности, не умолчал бы об этих знаменательных явлениях, если бы «явления» действительно имели место.

Итак, никакой, собственно, «психологии» в качестве улики этот процессуальный прием не делал. Да и психология-то, правду сказать, предвкушалась какая-то странная. Бесчеловечно заставлять глядеть человека на мертвеца, когда этот человек заявляет, что он мертвецов боится. При всей своей очевидной незаконности эксперимент к тому же оказался и безрезультатным.

Приобретение не стоит, таким образом, утраты, хотя в одинаковой мере приходится поставить крест и на том и на другом «доказательстве».

Возвратимся к более реальным данным следствия.

Особенно охотно и тщательно собиралось все, что могло неблагоприятно характеризовать личность Мироновича. Ho и сугубая чернота Мироновича все же не даст нам фигуры убийцы Сарры Беккер. Недостаточно быть «бывшим полицейским» и «взяточником» и даже «вымогателем», чтобы совершить изнасилование, осложненное смертоубийством. C такими признаками на свободе гуляет много народа. Стало быть, придется серьезно считаться лишь с той стороной нравственных наклонностей Мироновича, которые могут иметь хотя бы какое-нибудь отношение к предмету занимающего нас злодеяния.

Что же приводится в подтверждение предполагаемой половой распущенности Мироновича, распущенности, доходящей до эксцессов, распущенности, способной довести его до преступного насилия? Констатируется, что, имея жену, он жил ранее с Филипповой, от которой имел детей, а лет семь назад сошелся с Федоровой, с которой также прижил детей.

Ну, от этого до половых «эксцессов», во всяком случае, еще очень далеко! Притом же жена Мироновича, почтенная, преклонных уже лет женщина, нам и пояснила, как завязались эти связи. Вследствие женской болезни она давно не принадлежит плотски мужу. Он человек здоровый, сильный, с ее же ведома жил сперва с Филипповой, потом с Федоровой, и связь эта закреплена временем. Детей, рожденных от этих связей, он признает своими. Где же тут признаки патологического разврата или смакования половых тонкостей? Здоровый, единственно возможный в положении Мироновича, для здорового человека осложненный притом самой мещанской обыденностью, выход. Нет, было бы воистину лицемерием связи Мироновича с Филипповой и Федоровой, матерями его детей, трактовать в виде улик его ничем не насытимой плотской похоти!

Надо поискать что-нибудь другое. Когда очень тщательно ищут, всегда находят. A здесь наперебой все искали, очень хотели уличить «злодея».

Прежде других нашел Сакс («бывший следователь»). Он сослался на свидетельницу Чеснову, будто бы та заявила ему что-то о «нескромных приставаниях» Мироновича к покойной Сарре. Это Сакс заявил следователю, подтверждал и здесь на суде. Ho Чеснова как у следователя, так равно и здесь отвергла эту ссылку. Она допускает, что «кто-нибудь» другой, может быть, и говорил об этом Саксу, но только не она, так как «подобного» она не знает и свидетельницей тому не была. Ссылка Сакса оказалась, во всяком случае... неточной. Правосудие нуждается в точности.

K области столь же «неточных» сведений следует отнести и довольно характерное показание доброволь- ца-свидетеля Висковатова. Он сам, никем не вызванный, явился к следователю и пожелал свидетельствовать «вообще о личности Мироновича». Показание это имеет все признаки сведения.каких-то личных счетов, на чем и настаивает Миронович.

Ho возьмем его как вполне искреннее. Насколько оно объективно, достоверно?

Висковатов утверждает, что лет десять тому назад Миронович совершил покушение на изнасилование (над кем? где?). Об этом как-то «в разговоре» тогда же передавал ему, ныне уже умерший, присяжный поверенный Ахочинский. Затем еще Висковатов «слышал», что Миронович «отравил какую-то старуху и воспользовался ее состоянием». Здесь не имеется даже ссылки на умершего. Висковатов слышал... от кого — не помнит. Ho ведь сплетни — не характеристика. Передавать слух, неизвестно от кого исходящий, значит передавать сплетню. Правосудие вовсе не нуждается в подобных услугах. Сам закон его ограждает от них. Свидетелям прямо возбраняется приносить на суд «слухи, неизвестно откуда исходящие».

Это самое характерное в деле свидетельское показание, имеющее в виду обрисовку личности Мироновича.

Bce другие «уличающие» Мироновича показания, которым я мог бы противопоставить показания некоторых свидетелей защиты, дают нам едва ли пригодный для настоящего дела материал. Скуп или щедр Миронович, мягок или суров, ласков или требователен — все это черты побочные, не говорящие ни за, ни против такого подозрения, которое на него возводится.

Тот факт, что он опозорил свои седины ростовщичеством, стал на старости лет содержателем гласной кассы, равным образом нисколько не поможет нам разобраться в интересующем нас вопросе. B видах смягчения над ним по этому пункту обвинения следует лишь заметить, что это ремесло не знаменует ничуть какого-то либо рокового падения личности в лице Мироновича. Такое знамение возможно было бы усмотреть лишь для личности с высоким нравственным уровнем в прошлом, но Миронович и в прошлом и в настоящем — человек заурядный, человек толпы. Он смотрит на дело просто, без затей: все, что не возбранено законом, дозволено. Ростовщичество у нас пока не карается — он им и наживает .«честно» копейку. Торговый оборот, как и всякий другой! Объявите сегодня эту «коммерцию» преступной, он совершит тгростую замену и отойдет в сторону, поищет чего-нибудь другого. Чувство законности ему присуще, HO не требуйте от него большего в доказательство того, что он не тяжкий уголовный преступник!

Гораздо более существенное в деле значение имеет все то, что так или иначе характеризует нам отношения покойной Сарры к Мироновичу. Обвинительная власть, по данным предварительного следствия, пыталась сгустить краски для обрисовки этих отношений в нечто специфически многообещающее. Миронович, дескать, давно уже наметил несчастную девочку, как волк намечает ягненка.

Процессуальное преимущество следствия судебного перед предварительным в данном случае оказало услугу правосудию. Ничего преступно неизбежного, фатально предопределенного в отношениях Мироновича к Сарре обвинительной власти на суде констатировать не удалось. Значительно поблекли и потускнели выводы и соображения, занесенные по тому же предмету в обвинительный акт. Удивляться этому нечего, так как лишь при перекрестном допросе свидетелям удалось высказаться вполне и начистоту, без недомолвок и без того субъективного оттенения иных мест их показания, без которого не обходится редакция ни одного следственного протокола.

Ha поверку вышло, что свидетели не так много знают компрометирующего Мироновича в его отношениях K покойной Сарре, как это выходило сначала.

Точно отметим, что именно удостоверили свидетели.

Бочкова и Михайлова, простые женщины, жившие в том же доме и водившие с покойной знакомство, утверждают только, что девочка «не любила» Мироновича. Что она жаловалась на скуку и на то, что работа тяжела, а хозяин требователен: рано приезжает в кассу и за всем сам следит. Когда отец уезжает в Сестрорецк,ей особенно трудно, так как сменить ее уже некому. Нельзя выбежать даже на площадку лестницы.

Согласитесь, что от этих вполне естественных жалоб живой и умной девочки, бессменно прикованной к ростовщической конторке, до каких-либо специфических намеков и жалоб на «приставания» и «шалости» Мироновича совсем далеко.

Свидетельницы на неоднократные вопросы удостоверили, что «это» им совершенно неизвестно и что жалобы Сарры они не понимали столь односторонне. Наконец, допустим даже некоторые намеки со стороны Сарр'ы и в таком направлении. Девочка живая, кокетливая, сознавшая уже свое деловое достоинство. Каждое неудовольствие, любое замечание Мироновича она могла пытаться объяснить и себе и другим не столько своим промахом, действительной какой-нибудь ошибкой, сколько раздражительностью «старика» за то, что она не обращает на него «никакого внимания», за то, что он даже ей «противен».

Покойная Сарра по своему развитию начинала уже вступать в тот период, когда девочка становится женщиной, ей было уже присуще женское кокетство. Bo всяком случае, «серьезно» она ни единому человеку на «приставания» Мироновича не жаловалась и никаких опасений не высказывала.

B этом отношении особенно важное значение имеют для нас показания свидетельницы Чесновой и родного брата покойной Моисея Беккера. C первой она виделась ежедневно: выбирала первую свободную минуту для дружеской болтовни и никогда не жаловалась на «приставания» Мироновича или на что-либо подобное. C братом она виделась периодически, но была с ним дружна и откровенна. Никаких, даже отдаленных, намеков на «ухаживание» или на «приставание» Мироновича он от сестры никогда не слыхал. Равным образом и отец убитой, старик Беккер, «по совести» ничего не мог дать изобличающего по интересующему нас вопросу.

Остается показание скорняка Лихачева. Свидетель этот удостоверил, что однажды в его присутствии Миронович за что-то гладил Сарру по голове и ласково потрепал ее по щеке. Раз это делалось открыто, при постороннем, с оттенком простой ласки по адресу старшего к младшему (Миронович Сарре в отцы годится), я не вижу тут ровно ничего подозрительного. Bo всем можно хотеть видеть именно то, что желаешь, но это еще не значит — видеть. Из показаний Лихачева следует заклю.чить лишь о том, что и Миронович не всегда глядит исподлобья, что он не всегда только бранил Сарру, а иногда бывал ею доволен и ценил ее труд и как умел поощрял ее.

Bo всяком случае, вывода о том, что Миронович вечно возбуждался видом подростка Сарры и только ждал момента, как бы в качестве насильника на нее наброситься, из показаний этих свидетелей делать нельзя. Других свидетелей по этому вопросу не имеется. Успокоиться же на априорном наличии непременно насильника, когда нет к тому же самого насилия, значит строить гипотезу, могущую свидетельствовать лишь о беспредельной силе воображения, не желающего вовсе считаться с фактами.

Именно такую «блестящую» гипотезу дал нам эксперт по судебной медицине профессор Сорокин.

Ha этой экспертизе нам придется остановиться со вниманием. C ней приходится считаться не потому, чтобы ее выводы сами по себе представлялись ценными, так как она не покоится на бесспорных фактических данных, но она имела здесь такой большой успех, произвела такое огромное впечатление, после которого естественно подсказывалась развязка пьесы. Кто сомневался ранее в виновности Мироновича, после «блестящей» экспертизы профессора судебной медицины Сорокина откладывал сомнения в сторону, переносил колебание своей совести на ответственность все разъяснившей ему экспертизы и рад был успокоиться на выводе: «Да, Миронович виновен, это нам ясно сказал профессор Сорокин»...

Ho сказал ли нам это почтенный профессор? Mor ли он нам это сказать?

Два слова сперва, собственно, о роли той экспертизы, которую мы, истомленные сомнениями и трудностями дела, с такой жадностью выслушали вечером на пятый день процесса, когда наши нервы и наш мозг казались уже бессильными продолжать дальше работу.

Экспертиза призывается обыкновенно ради исследования какого-либо частного предмета, касающегося специальной области знания. Такова была, например, экспертиза Балинского и Чечота. Им ye был задан судейский вопрос: «Виновна ли Семенова?»— они ограничились представлением нам заключения относительно состояния умственной и духовной сферы подсудимой.

B своем действительно блестящем и вместе строго научном заключении профессор Балинский, как дважды два четыре, доказал н*ам, что Семенова психопатка и что этот анормальный душевный склад подсудимой нисколько не исключает (если, наоборот, не способствует) возможности совершения самого тяжкого преступления, особливо если подобной натурой руководит другая, более сильная воля. Ho Балинский, как ученый и специалист, не пошел и не мог пойти далее. Он не сказал нам, что Семенова, руководимая более сильной волей (Безака), совершила это злодеяние — убила Сарру Беккер. Если бы Балинский понимал столь же неправильно задачу судебной экспертизы, как понял ее Сорокин, он бы, вероятно, это высказал. Ho тогда он не был бы тем серьезным, всеми чтимым ученым, ученым OT головы до пят, каким он нам здесь представился. Он явился бы разгадывателем шарады, а не экспертом.

K мнению профессора Балинского безусловно присоединился другой эксперт, психиатр-практик Чечот, остановившись на конечном строго научном выводе: «Душевное состояние психопатизма не исключает для лица, одержимого таким состоянием, возможности совершения самого тяжкого преступления. Такой человек при известных условиях способен совершить всякое преступление без малейшего угрызения совести. Ради удачи того, что создала его болезненная фантазия, он готов спокойно идти на погибель».

Таким психопатическим субъектом эксперты-психиатры считают Семенову. Психопат— тип, лишь недавно установленный в медицинской науке. Это субъект безусловно ненормальный и притом, как доказано, неизлечимый. Такие душевнобольные безусловно опасны и вредны и в обществе терпимы быть не могут. Наказывать их, как больных, нельзя, но и терпеть в своей среде также невозможно.

Вот выводы экспертов-психиатров относительно Семеновой. Для всех очевидно, на чем эти выводы основаны — на точных и доказанных положениях медицинской науки.

C этим считаться должно, ибо это не «гипотеза», не «взгляд в нечто» человека, обладающего лишь воображением, это научная экспертиза людей строгой науки, перед доказательной аргументацией которых всякий профан обязан преклониться.

Обратимся к экспертизе Сорокина. Сорокин также профессор, стало быть, также ученый человек. Ho в чем его наука? Он занимает кафедру судебной медицины; читает ее в медицинской академии для врачей, в университете — для юристов. Я сам немного юрист, и все мы, юристы, прослушали в свое время этот «курс судебной медицины». Мы знаем", что это за наука. Собственно говоря, такой науки нет в смысле накопления самостоятельных научных формул, данных и положений, это лишь прикладная отрасль обширной медицинской науки со всеми ее специальными извилинами и деталями. И психиатрия также входит в ее область. Однако же мы позвали специалистов-психиатров Балинского и Чечота, не довольствуясь Сорокиным и Горским. Отсюда уже ясно, что значит быть специалистом по «судебной медицине» и что представляет собой сама наука «судебная медицина». Всего понемножку из области медицины для применения в гомеопатических дозах в крайних обстоятельствах юристом. Это — наука для врачей и юристов. Этим, я думаю, уже все сказано. Юристы воздерживаются считать себя в ее области специалистами и по большей части в университете не посещают даже вовсе лекций по судебной медицине. Врачи-специалисты от нее сторонятся основательно, считая ее малообоснованной, энциклопедией для юристов, а вовсе не медицинской наукой. Остается она, таким образом, достоянием господ уездных врачей, которые, как известно, специальностей не признают и по служебным обязанностям признавать не могут, не признают также и немногих профессоров, преподающих эту науку «врачам и юристам».

Предварительные эти справки были совершенно необходимы для того, чтобы с должной осторожностью ориентироваться в значении той судебно-медицинскбй экспертизы, которую вы здесь выслушали. Она не ценна ни внешней, ни внутренней своей авторитетностью. Раз мы призываем разрешить наши недоумения науку, она должна быть наукой. Всякий суррогат ее не только бесполезен, но и вреден.

B начале своего страстного, чтобы не сказать запальчивого, заключения сам эксперт Сорокин счел нужным оговориться. Его экспертиза — только гипотеза, он не выдает ее за безусловную истину. K тому же главнейшие свои доводы он основывает на данных осмотра трупа по следственному протоколу, причем высказывает сожаление, что исследование трупа произведено слишком поверхностно. Эксперт к тому же чистосердечно заявляет, что эти дефекты предварительного следствия лишают его экспертизу возможноГсти с полной достоверностью констатировать весь акт преступления.

Ho если так, то не было бы ли логичнее, осторожнее и целесообразнее и не идти далее такого вступления? Ужели задача экспертизы на суде — строить гипотезы, основанные на данных, «не могущих быть с полной достоверностью констатированными»? Нельзя же забывать, что здесь разрешается не теоретический вопрос, подлежащий еще научной критике, доступный всяческим поправкам, а разрешается вопрос жизненный, практический, не допускающий ни последующих поправок, ни отсрочки для своего разрешения. Речь идет об участи человека!

Эксперт, открыв в начале своего заключения предохранительный клапан заявлением о том, что он строит лишь гипотезу, понесся затем уже на всех парах, пока не донесся наконец до категорического вывода, что Миронович и насилователь, и убийца.

Демонстрации почтенного профессора над знаменитым креслом, в котором найдена была покойная Сарра, выдвинутым на середину судебной залы при вечернем освещении, очень напоминали собой приемы гипнотизма и, кажется, вполне достигли своей цели. После царившего дотоле смятения духа все замерли в ожидании зловещей разгадки, и разгадка самоуверенно была дана почтенным профессором. Всеми было забыто, что, по словам того же профессора, он дает лишь гипотезу; оговорку приписывали лишь его скромности и поняли, что он дает саму истину.

Bo всю мою судебную практику мне не случалось встречаться с более самоуверенной, более категорической и вместе с тем менее доказательной экспертизой!

B самом деле, отбросим на минуту вывод и остановимся на посылках блестящей экспертизы профессора Сорокина.

Первое, основное положение экспертизы Сорокина — кресло. Нападение было сделано в кресле, на котором Сарра Беккер и окончила свою жизнь. Ударам по голове предшествовала как бы попытка удушить платком, найденным во рту жертвы. Таким способом, по мнению эксперта, грабитель никогда не нападает. Грабитель прямо стал бы наносить удары. Поэтому эксперт высказывает уверенность, что в данном случае существовала попытка к изнасилованию. Вы видите, как ничтожна посылка и какой огромный вывод!

Ho какая наука подсказала эксперту, что грабитель никогда так не нападает? Я думаю, что грабитель нападает так, как по данным обстоятельствам ему это наиболее удобно. Если таким грабителем была Семенова, втершаяся первоначально в доверие девочки (вспомните, что в тот именно вечер Сарра с какой-то неизвестной свидетелям женщиной сидела на ступеньках лестницы перед квартирой), проникшая в квартиру с ведома и согласия самой Сарры, то и нападение и само убийство должно было и могло случиться именно тогда, когда девочка беззаботно сидела в кресле и менее всего ожидала нападения. Имея в виду, что Семенова имела лишь некоторое преимущество в силе над своей жертвой, станет понятной та довольно продолжительная борьба, которая велась именно в кресле. Значительно более сильный субъект сразу бы покончил со своей жертвой. Навалившись всем туловищем на опрокинутую и потому значительно обессиленную Сарру, Семенова должна была проделать именно все то, что относил эксперт на счет насилователя — Мироновича.

Ha предварительном следствии Семенова (не будучи знакома с протоколами предварительного следствия) так приблизительно и рисовала картину убийства. Она совершила его на том самом кресле, которое демонстрировал эксперт.

Спрашивается, в чем же неверность или невероятность подобного объяснения Семеновой, фотографически отвечающего обстановке всего преступления? Зачем понадобился мнимый насилователь, когда имеется налицо реальная убийца?

Ho кресло и попытка к задушению достаточны для эксперта, чтобы отвергнуть мысль о нападении грабителя и доказывать виновность Мироновича.

Семенову, непрофессиональную грабительницу, которая могла пустить в ход и непрофессиональный способ нападения, опровергнув тем все глубокомысленное соображение эксперта, профессор Сорокин просто- напросто отрицает. Он не верит ее рассказу, не верит, чтобы она могла совершить это убийство, чтобы у нее могло хватить на это даже физической силы. Это последнее соображение эксперта лишено уже всякого доказательного значения, так как он даже не исследовал Семеновой. Эксперты-психиатры, хорошо ознакомленные с физической и психической природой Семеновой, наоборот, подобную возможность вполне допускают.

Итак, мы видим, что заключение профессора Сорокина— действительно гипотеза. Гипотеза, как более или менее счастливая догадка или предположение, ранее чем превратиться в истину, нуждается в проверке и подтверждении. Такой проверки и такого подтверждения нам не дано. Наоборот, я нахожу, что даже судебно- медицинская экспертиза предварительного следствия в достаточной мере ее опровергает. Три судебных врача, видевших сам труп на знаменитом отныне кресле, производивших затем и вскрытие трупа, высказались за то, что смерть Сарры последовала от удара в голову и была лишь ускорена удушением. При этом они положительно констатировали, что никаких следов покушения на изнасилование не обнаружено.

Настаивая на «попытке к изнасилованию», эксперт Сорокин упускает совершенно из виду все естественные проявления сладострастия и полового возбуждения. Уж если допускать, что Миронович проник ночью в кассу под предлогом сторожить ее и Сарра его добровольно впустила, то не стал бы он сразу набрасываться на девочку, одетую поверх платья в ватерпруф, валить ее на неудобное кресло и затем, не сделав даже попытки удовлетворить свою похоть,— душить. Раз проникнув в помещение кассы, чтобы провести в ней НОЧЬ, OH был хозяином положения. Он мог дождаться, пока Сарра разденется, чтобы лечь спать, мог выбрать любую минуту, любое положение. B комнате кроме кресла был диван, но для изнасилования избирается именно неудобное кресло. B качестве сластолюбца, забравшегося на ночлег вблизи своей жертвы, Миронович, конечно, обставил бы свою попытку и большим удобством и комфортом.

Ключ от входной двери найден в кармане ватерпруфа Сарры. Насилование и убийство производится, таким образом, при открытых дверях. Это могло случиться при случайном нападении, но не при обдуманной йопытке к сложному акту изнасилования.

Мало того, если бы Миронович был виновником убийства, он, конечно, сумел бы придать обстановке кассы внешние черты разграбления. Он разбил бы стекла в витринах, раскидал бы вещи. Ho истинный грабитель берет лишь самое ценное, по возможности не делая лишнего беспорядка, не оставляя никаких следов грабежа.

Ключ от двери в кармане убитой Сарры, надетый на ней ватерпруф и недоеденное яблоко в кармане того же ватерпруфа дают мне основание считать, что на нее напали тотчас же, как она вошла в квартиру, впустив за собой с доверием своего убийцу. Если та женщина, которая сидела на лестнице с Саррой, была Семенова, если, доверяясь ей как женщине, ее впустила за собой Сарра, то ясно, кто и убийца.

Итак, с экспертизой Сорокина можно покончить. Она не отвечает ни строгим требованиям науки, ни фактам, ни еще более строгим требованиям судейской совести. Ваш приговор не может покоиться на гипотезе, в нем должна заключаться сама истина.

Ho где же и как ее еще искать? Пока все поиски в смысле установления виновности Мироновича, согласитесь, были бесплодны.

Отметьте это в вашей памяти, так как теперь нам предстоит перейти в последнюю область улик, которыми пытаются еще закрепить виновность Мироновича.

Ha предварительном следствии спешили выяснить, где находился Миронович в ночь совершения убийства. Оказалось (на первых порах — как значится в обвинительном акте), что Миронович, вернувшись домой в обычное время, провел всю ночь в своей квартире, никуда не отлучаясь. Дворник Кириллов и все домашние Мироновича, спрошенные врасплох на другой же день, единогласно заявили, что хозяин провел ночь, как и всегда, дома, рано лёг спать и до утра решительно никуда не отлучался.

Ho вот неожиданно появляется свидетельница Егорова, проживающая в доме, где совершилось убийство, со странным, чтобы не сказать зловещим, показанием. Ей неведомо с чего «припомнилось» вдруг, что в самую ночь убийства она видела шарабан Мироновича, запряженный в одну лошадь, стоящим, как и всегда, у ледника дома, внутри двора. Обыкновенно Миронович здесь ставил лошадь, когда приезжал без кучера, и затем отправлялся в кассу ссуд.

Показание представлялось тем более сенсационным, что решительно никто в доме, кроме Егоровой, шарабана ни в ту ночь, ни ранее не видал. Для того чтобы въехать во двор, пришлось бы будить дворника, отворять ворота. Наконец, было бы истинным безумием въезжать ночью в экипаже в населенный двор для смелой любовной эскапады.

K показанию своему Егорова, по счастью, добавила, что в ту ночь она «очень мучилась зубами», всю ночь напролет не спала, но положительно «припоминает», что это было именно в самую ночь убийства. Ранее она неоднократно видела шарабан Мироновича на том же самом месте, но бывало это всегда днем; раз только случилось видеть ночью.

Показание это само по себе столь неправдоподобно, что обвинению, казалось бы, следовало от него разом отступиться. Мало ли что может привидеться дряхлой старухе, измученной зубной болью и бессонницей, в глу- хую, темную ночь. Лошадь и шарабан Мироновича ежедневно стояли перед ее окнами на одном и том же месте и, по простому навыку зрения, могли ей померещиться в бессонную ночь. Bo всяком случае, полагаться на подобное удостоверение представлялось бы более чем рискованным.

Ho обвинение пытается его укрепить. Оно ссылается на заявление плотника Константинова, ночевавшего в дворницкой дома Мироновича, который удостоверяет, что на звоноК входил (в котором часу, он не помнит) дворник Кириллов, который потом говорил, что распрягал хозяйскую лошадь. Ho ведь вся сила этого показания сводится лишь к тому, в котором это было часу. Если это имело место около девяти часов вечера, то показание Константинова ни в чем не расходится ни с действительностью, ни с показаниями других свидетелей. Из его показания выходит только, что он уже спал, когда раздался звонок. По показанию его же семьи и дворника Кириллова, Константинов, будучи немного выпивши в этот день, залег спать ранее восьми часов.

Миронович вышел из кассы в половине девятого, к девяти он и должен был вернуться домой. Его энергичный хозяйский звонок, очевидно, и разбудил Константинова. Затем, по указанию дворника Кириллова, Миронович уже никоим образом без его ведома не мог бы вновь запрячь лошадь и выехать со двора, потому что ключи от конюшни, сарая и от ворот хранились у него в дворницкой под его тюфяком.

Судебно-медицинское вскрытие трупа покойной Сарры свидетельствует нам, что убийство было совершено над ней не ранее двух часов после принятия ею пищи. B девять часов была закрыта касса. Свидетели видели, как девочка после того ходила за провизией в мелочную лавку. Ee видели и позднее, около десяти часов вечера, сидевшую на лестнице с какой-то неизвестной женщиной. Убийство, стало быть, несомненно, было совершено не ранее одиннадцати часов ночи. B это время Миронович, вне всяких сомнений, был уже дома и спал мирным сном.

Если отбросить нелепое, ни с чем решительно не сообразное показание свидетельницы Егоровой, само алиби Мироновича представится, несомненно, установленным.

Нам известно, что вещи, похищенные из кассы, в двенадцать часов ночи были уже в Финляндской гостинице. Мы знаем, что в эту же ночь началось «бегство» Семеновой и Безака, по Петербургу. Если утвердиться на- мысли, что Семенова совершила убийство около одиннадцати часов ночи, то все станет понятно и объяснимо. После столь тяжкого преступления естественно убегать, унося с собой возможно дальше добычу. Ho естественно ли, мыслимо ли допустить, что Миронович, совершив непреднамеренное убийство, в один час нашел себе доброхотных укрывателей в лице Семеновой и Бе- зака, и притом укрывателей ненужных, опасных даже как свидетелей, могущих всегда его изобличить. Это такая басня, что только диву даешься, как в сфере судейского метода «обнаружения истины» мало ресурсов и средств обороняться от подобных басен. Словно сама атмосфера судебной залы горячит и воспламеняет наше воображение до экстаза. Я едва не сказал — до умоисступления.

Я убежден, что пройдет несколько лет и перечитывающие процесс скажут: «Да о чем они спорили, разве с самого начала не было ясно, кто убийца, разве она сама не сказала этого?» Она действительно это сказала. Ho все упорно не верили, и ей дали все способы взять свое сознание назад, отречься от своего собственного признания. Теперь и Семенова, и Безак фигурируют в качестве каких-то исключительных, экстравагантных соучастников или укрывателей несуществующего преступника. Ho их истинная роль, роль настоящих преступников самим актом предания суду нивелирована и затушевана. Положение их стало выгодным, и они всячески эксплуатируют его, рассчитывая на судейское ослепление, предвкушаемое ими и в вашем приговоре.

Ho неужели это ослепление так неизбежно и истина так фатально от нас сокрыта?

He думаю. Преступление просто и ясно, и оно в двух словах: Семенова — убийца, Безак — ее руководитель.

B этой простой схеме и вылилось первое сознание Семеновой, полное жизненной правды, полное таких психологических черточек и подробностей, которых не выдумать самому Достоевскому. Остановимся на явке с повинной Семеновой. B ней разгадка дела, в ней сама истина. Никакая ложь, нагроможденная ею впоследствии с целью выбраться из уличающего ее положения, не в состоянии ни сгладить, ни затуманить истины.

Прежде всего должно заметить, что эта «явка с повинной», другими словами, обнаружение истинного преступника взамен торопливо намеченного следствием мнимого виновника, не могла и не должна была быть ни для кого неожиданностью. Достаточно вспомнить показание жильца того дома, где произошло убийство, Ипатова, данное им при первоначальном же дознании, чтобы изумиться поспешности, с которой это показание было забыто и устранено. Ипатов, живущий по той же лестнице, на которую выходят двери ссудной кассы, но лишь в верхнем этаже, удостоверил, что около десяти часов вечера он. видел покойную Сарру на лестнице, сидевшую близ входа в кассу и беседовавшую с какой-то неизвестной женщиной «еврейского типа». Достаточно взглянуть на Семенову, с ее большими черными глазами, ее удлиненным овалом лица и совершенно черными волосами, чтобы признать, что весь ее облик ничуть не противоречит мимолетному впечатлению свидетеля Ипатова. Семенова по облику — гречанка, армянка, еврейка — все, что хотите, только не русская.

Bce знакомые Сарры, жившие в том доме, были опрошены; никто из знакомых ей женщин не признал себя в женщине, беседовавшей с Саррой за полчаса до ее убийства. Да и по отзыву Ипатова это была «неизвестная» ему женщина, а не одна из живущих в том же дворе, которых он мог встречать и ранее.

Для каждого следователя такое ценное указание, как то, которое заключалось в показании свидетеля Ипатова, должно было стать предметом самого настойчивого исследования. Последний, кто был с Саррой перед убийством,— «неизвестная» женщина; отсюда невольно

должно было родиться подозрение: чужда ли эта неизвестная самому убийству? Ведь расстояние всего в не^ сколько десятков минут. Стоило перевернуть все вверх дном, чтобы разыскать «неизвестную» женщину. Ведь кичится же столичная полиция своим «сыскным отделением». Или эта задача была бы ей не под силу? Ho и в таком случае следователь обязан был сделать хоть

Н. П. Карабчевский (слева) со своими помощниками. 1913 г.

попытку к розыску. Это доказывало бы, по крайней мере, его стремление всесторонне обследовать дело.

Когда лозунг обвинения: «Миронович и никто другой» — получил свое авторитетное одобрение, показание Ипатова охотно было забыто. Оно оказывалось лишним, ненужным. Миронович был налицо и содержался в доме предварительного заключения. Этого было довольно!

Ho вот появилась неизвестная дотоле Семенова со своей «повинной» к приставу Иордану. Следствие, вместо того чтобы, хотя с запоздалой тревогой, вспомнить об ипатовской женщине «еврейского типа» и поискать ее в чертах Семеновой, боясь раскаяться в своей собственной преступной поспешности, стало упорствовать в своих первоначальных заблуждениях. До известной степени это понятно и психологически объяснимо. Ho вместе с тем как это грустно. Семенова принимается так, как будто наносит вражеский удар предварительному следствию. He мудрено. Bce было налажено, все было готово, и вдруг... Семенова. Если она, то где же орлиная прозорливость окинувшего оком место преступления и разом угадавшего преступника? Если она, то получается лишь нечто оплошное, близорукое и уж, во всяком случае, не орлиное. Очень трудно оторваться от «нас возвышающего обмана». Ha Семенову стали смотреть как на лицо, «явившееся тормозить правосудие».

Освоившись с такой точкой зрения, сама Семенова и в особенности оговоренный ею Безак очень скоро поняли всю выгодность подобного положения. Лишь на первых порах Семенова была правдива и искренна настолько, насколько натура, характеризованная экспертами в качестве психопатической, может быть искренней. Она была искренна и в силу ненависти своей к Безаку, и в силу безысходности своего душевного состояния, в котором, ей казалось, терять больше нечего.

Семенова, в сущности, существо больное и жалкое. He сведи ее любовная связь с Безаком, человеком жестоким, решительным и энергичным, она, вероятно, довольствовалась бы мелкими кражами, которые ей довольно счастливо сходили с рук, и никогда не сделалась бы убийцей. Ho «более сильная воля», говоря словами экспертов, легко поработила ее безразличную к вопросам нравственности, «психопатическую» натуру, и она почти «с легким сердцем» стала убийцей.

Когда я перечитывал первое показание Семеновой, записанное ею собственноручно в несколько приемов, я был потрясен всей правдой кровавого события. Так пишут только пережившие событие или гениальные художники. Семенова далеко не художница; когда она что- либо измышляет, измышления не блещут ни оригинальностью, ни интересом. Зато, когда с беззастенчивостью психопатки, которой ничего «не стыдно и никого не жаль», она рассказывает о себе всю правду, ее можно заслушаться.

Правдиво и было ее первое показание, где она с мельчайшими подробностями рассказала, как вкралась в доверие Сарры, как уговорила ее пустить за собой в квартиру, как ударила ее по голове, как душила платком, как после осторожно выкрадывала вещи из витрины, как повезла их в Финляндскую гостиницу к Безаку. Женщина, которую видел свидетель Ипатов на лестнице, и была она. Своим вкрадчивым, мелодичным голосом она усыпила подозрительность умной девочки, она разжалобила ее рассказами о своей нужде, и та сдалась на просьбу, соглашаясь принять от нее заклад, хотя касса была уже закрыта для публики. Только женщина, которой Сарре не приходило в голову опасаться, могла добиться, чтобы та ее добровольно впустила в квартиру.

Bce подробности, всю обстановку помещения Семенова воспроизводит в своем первом показании с поразительной ясностью. Ведь не читала же она копий- предварительного следствия!.. Миронович сидел в то время в тюрьме и не имел их также на руках. A потом сами подробности убийства! Тут каждое слово — художественный перл. И эта буркотня в животе у девочки, когда Семенова навалилась на нее всем телом после нанесенного удара, и попытка несчастной укусить ее за палец, когда она совала ей платок в рот. Всего этого не сочинить, не выдумать!

Нам говорят: хорошо, пусть, рыская по Петербургу по приказу Безака — «достать денег» и без них к нему не возвращаться, Семенова натолкнулась на легковерную Cappy и в качестве самой подходящей закладчицы покончила с ней в целях грабежа, но где же результаты этого грабежа? Взято из витрины (и еще с какими предосторожностями!) лишь несколько ценных вещей, тогда как в помещении кассы было так много всякого добра!

Ha это возразить нетрудно. Семенова брала лишь наиболее ценные и наименее громоздкие вещи, естественно соображаясь с вместимостью своего саквояжа. Наполнив его, она поневоле должна была остановиться. He вязать же ей было узлы или паковать тюки! B таком виде ее бы задержал у запертых ворот дежурный дворник, и тогда все бы пропало. Ha> это у нее соображения хватило. He разбивала она витрины, боясь наделать шума и тем привлечь внимьание. Вообще, благодаря особенностям своей психопатической (не знающей ни раскаяния, ни сожаления) натуры, она сохранила и в этот момент столько присутствия духа, что можно только дивиться «лунатической» чистоте и аккуратности ее «работы». Простой профессиональный грабитель, основательно исключаемый профессором Сорокиным как возможный виновник данного случая, быть может, разбил бы витрину, разворотил бы все замки, навязал бы горы узлов... и тут же попался. Ho Семенова — грабитель иного свойства, хотя и не менее опасный. Она змеей вползла в квартиру, в которой задушила девочку, змеей же, незаметно, из нее выползла.

Теперь два слова о совершенно объективных данных, подтверждающих первоначальное сознание Семеновой и оговор ею Безака как подстрекателя. B сущности, все, на что она указывала, подтвердилось: и покупка ею гири в магазине Сан-Галли, и путешествие их в Таврический сад, и бедственное, безвыходно бедственное материальное положение.

Ho что всего вернее — это никем не отрицаемые об- стоятельста, имевшие место тотчас вслед за убийством.

Мы знаем, что около двенадцати часов ночи (в ночь убийства) Семенова поспешно возвращается к Безаку, в Финляндскую гостиницу, где тот ждет ее. Она с саквояжем, наполненным ценными вещами. Теперь Семенова хочет уверить нас, что эти вещи ей дал кто-то, выбежавший из дверей кассы (разумей — Миронович, истинный убийца), и сказал ей, чтобы она их взяла себе. Жалкая басня — образец «выдумки» Семеновой, когда она выдумывает... Ho раньше, по ее рассказу, выходило вполне правдиво. B последние дни они с Безаком «как волки рыскали по Петербургу», ища добычи. Наконец добыча попалась. Она тотчас же поспешила с ней в логово всесильного своего самца, не мешкая ни минуты. У нее после убийства только и было времени доехать на извозчике от Невского до Финляндского вокзала.

Что же происходит дальше в гостинице, когда Безак узнает о том, как и где добыты вещи?

Представим себе на секунду, что Семенова получила эти вещи не преступным путем, а ей действительно их сунули, насильно навязали. Всего проще было пойти и объявить о том полиции или хоть дождаться до утра, чтобы разузнать, в чем дело, сообразить, как с ними быть дальше.

Ho нет! Тотчас же возникает и с лихорадочной поспешностью осуществляется естественное лишь в самых крайних, безотлагательных случаях опасности, назревающее средство — бегство. Безак поспешно расплачивается в гостинице, Семенова приводит свой туалет в порядок, очень тщательно моет руки, и они отъезжают от гостиницы на извозчике.

Куда? Всю ночь они ищут приюта — то в ресторане, то в номере гостиницы для случайных встреч. Ha другой день эти очевидные сообщники тяжкого преступления разбегаются в разные стороны, как всегда делают сообщники, чтобы замести за собой первый след. Семенова переселяется в Озерки, Безак — без всякой видимой надобности едет в Гельсингфорс.

Ужели такое поведение Безака и Семеновой, их стремительное бегство в самую ночь убийства не говорит вам ясно: «Убийцы они!» Неужели вы не понимаете, что их гнало? He совесть — нет, но шкурный инстинкт — спасайся! Убитая к ним, именно к ним, протягивала свои бескровные ручонки, в их сторону поворачивала свою зияющую на голове рану... Разжалобить их она, конечно, не могла, но зато она мстила. Она пугала их, и они бежали.

Вспомните, наконец, содержание переписки Семеновой и Безака за это время, и вы ужаснетесь невосприимчивости человеческой природы к правде, когда правда ясна и очевидна. Нам всем бы хотелось, чтобы ларчик похитрее открывался. A он открывается просто: Миронович не виновен.

Начните с этого и кончите этим: оправдайте его! Вы не удалитесь от истины.

Речь присяжного поверенного ▲. И. Урусова в качестве представителя гражданского истца

Господа судьи, господа присяжные заседатели! После той, в высшей степени содержательной речи, которую вы только что выслушали от представителя обвинительной власти, вы, конечно, не можете ожидать от меня, представителя гражданского истца, такой же полноты и повторения тех же доводов и данных. Между тем, по закону, программа прокурора и гражданского истца, в сущности, одна и та же; разница только в том, что представитель государственного обвинения предъявляет требование о наказании, а гражданский истец — об убытках. Деятельность же на суде у того и другого идет в одном и том же направлении, как вы могли убедиться по ходу судебного следствия. Работа наша закдючается в том, чтобы сгіачала добывать факты, а потом предлагать их вашему суждению, но не в сыром виде, а подвергнув их предварительному анализу. Мне приходится идти вслед за обвинением, на ходу, так сказать, подбирать оброненные им или оставленные без внимания факты.

- Ho обвинительная речь исчерпала фактический материал, и потому мне остается только представить вам его в другой группировке и в возможно сжатом виде. Я должен оговориться. Я делаю это вовсе не из боязни утомить ваше внимание, напряженное десятидневным трудом. Я уверен, что в деле, представляющем такой громадный общественный интерес, как дело Мироновича, вы отнесетесь внимательно и даже с сочувствием к каждой попытке честно разобраться в громадной массе фактов. Прокурор начал с разбора экспертизы. Я хотел бы передать вам ход моих мыслей по делу в хронологическом порядке событий. B последовательности фактов кроется их логическая связь. Начну с установления мотива преступления, совершенного Мироновичем. Почему, ради

А. И. Урусов.

чего он убил Cappy Беккер? Он убил ее не с обдуманным заранее намерением, а в запальчивоСти и раздражении, вследствие неудавшейся попытки воспользоваться невинностью, попытки, оставленной вследствие ее сопротивления, но не сопровождавшейся, по-видимому, никакими реальными последствиями и в которой он на суде не обвиняется. Если бы он не убил ее, он обвинялся бы B покушении на изнасилование, соединенное с растлением, и она бы против него свидетельствовала на суде, и он был бы осужден. Чтобы этого не было, OH ее убил. Он убил ее в порыве бешенства и страха, боясь быть застигнутым на месте преступления. Итак, хотя и изнасилования нет, хотя в судебно-медицинском смысле покушение на растление не может быть ничем доказано, но тем не менее обстоятельства дела приводят к непоколебимому заключению, что в основе дела лежит чувственность Мироновича, а не какой-нибудь другой мотив к убийству Сарры Беккер. Такой мотив не может прежде всего не возбудить недоумения: возможно ли, чтобы Миронович, которому за 50 лет, настолько прельстился 13-летней девочкой? Врожденный нам оптимизм отвечает: нет, такое преступление немыслимо. Оно противно человеческой природе! Посмотрим, так ли это? Конечно, если нет мотива, так о чем же и говорить; но полагаться на судебно-медицинскую экспертизу, что она раскроет мотивы, кажется мне совершенно неосновательным; исследование мотива преступления лежит в области явлений более сложных, чем те,- которыми занимается медицина. Итак, установим сначала с совершенной ясностью, документально, доказано ли по делу, что МирЬнович стремился к обладанию Саррой? Я докажу вам, что он стремился к этой цели путем систематическбго развращения ребенка. Вспомните сначала показание Чесновой, свидетельницы, к которой защита относится с особым доверием. Сарра, по ее словам, девбчка умная и скромная, говорит ей: «Хозяин все рассказывает о своих любовницах, он с нового года хочет отпустить отца, а меня оставить, но я тысячи рублей не возьму. Лучше мне видеть малхомовеса (дьявола), чем его, разбойника». Странно, не правда ли, откуда такая ненависть? Ведь Миронович платит ей жалованье, хвалит, угощает, дарит — казалось бы, нежная детская душа,( отзывчивая к ласке, должна бы страшно привязаться? Поищем причину ненависти. Вот скорняк Лихачев, человек простой. Он передает сле- дующее.(я прочту по моим заметкам): однажды, когда Ильи БеКкера не было дома, Миронович нежно гладил Сарру по голове. Лихачев спросил: господин Миронович, к чему это вы малолетнюю девочку так ласкаете? Может быть, она пригодится, отвечал Миронович. Это были его подлинные слова. Мне это показалось странным, прибавляет Лихачев, и я сказал Беккеру, что Миронович ласкается к его дочери. Заметьте, господа присяжные заседатели, что Лихачева, вовсе не привыкшего задаваться утонченным анализом, удивляет обращение Мироновича с ребенком. Значит, в этом обращении сказывается нечто действительно нехорошее. Ho вот является поразительное показание Натальи Бочковой, прочитанное здесь на суде: «За неделю до убийства Сарра была у нее, жаловалась: хозяин ей проходу не дает, пристает с худыми словами, не дает причесаться, одеться: сейчас подойдет, отнимает волосы, говоря: „Хочу бало- ваться“». Миронович помадится перед зеркалом, шутит: хочу понравиться хозяину. Вы сами здесь хозяин, отвечает Сарра, вы можете понравиться одному только шуту, а не мне. Отвечала она дерзко, потому, что была сердита на него за худые слова. Ho, скупой для других, Миронович делал ей подарки: золотые серьги дал, обещал за что-то браслет. Если бы можно было одну минуту сомневаться в этом показании, вы бы нашли ему полное подтверждение в показании на суде под присягой свидетельницы Михайловой. Вы помните эту бесхитростную женщину, кухарку Бочковой. B платочке, подперев щеку рукой, она простодушно подтвердила эти нечистые подробности; я дорожу текстуальностью этого показания, вот как оно у меня записано: «Соня обижалась на хозяина: не дает одеться, причесаться, за косу хватает, и, рассказывая это, Соня плакала». «Пустые» слова — по варианту предварительного следствия «похабные»— говорил, а она ему: зачем вы говорите их мне? Вам есть кому их говорить. Говорите тем, кто ходит по панелям. Ревновал же ее к мужчинам; раз она попросила папироску для Лихачева: «Верно ты пощупать ему дала, а теперь за него просишь». Бедная девочка, передавая эти цинические подробности, горько плакала. Ослабить эти показания защита думает ответом Чесновой, что ей Сарра Беккер таких вещей не говорила, так как Сарра была девочка стыдливая и скромная. Из этого еще не следует, чтобы Сарра не говорила другим о тайных причинах своей ненависти к Мироновичу. Хранить в душе тайну, никому не поведать ее вовсе не в детском характере. A может быть, Чеснова сдержаннее других потому, что Миронович на предварительном следствии возбудил против нее подозрение в убийстве Сарры и доказывал, что она — та самая женщина в платке, которую Ипатов видел сидящую на лестнице с Саррой вечером 27 августа в десятом часу; последнее, впрочем, весьма вероятно. Ho идем далее. Вы слышали здесь показание свидетельницы Соболевой. И на предварительном, и на судебном следствиях Соболева показывала об отношениях Мироновича к Сарре. Следователю она говорила, что Сарра жаловалась ей, будто хозяин «хочет сделать из нее свою любовницу», и что она отвечала: «Хозяин шутит. Ты девочка хорошенькая, ребенок ты и слов таких говорить не должна». Здесь, на суде, Соболева показала больше: о поездке будто бы на горы на масленице, о том, как в трактире (не в трактире m Срамотко?) Миронович после угощения Сарры стаканом чая с ромом приступил к таким ласкам, подробности которых свидетельница отказалась передать: «Не кричи, дурочка, я пошутил...» Конечно, Мироновичу против этой свидетельницы ничего не оставалось, как обвинить ее в шантаже. Это сказать легко, но только я не понимаю, что же это такое за шантаж: Соболева дала показание следователю, прежде чем ходила просить жену Мироновича, чтобы ее не вызывали в суд, а после известной сцены, когда на нее бросились Срамотко и компания с криками: «В участок ее, протокол!»—она на суд, в прошлое заседание, не явилась. B чем же могло заключаться предполагаемое соглашение с женой Мироновича? B неявке на суд — это самое большее. Нельзя же предполагать, чтобы Соболева заявила о ложности своего показания следователю. Ho не явись она на суд, ее показание было бы прочитано, а если бы нельзя было его прочесть, то заседание могло быть из-за неявки отложено, но дело-то в том, что никто и не говорит, чтобы Соболева просила у Мироновича денег. Какой разговор у нее был с глазу на глаз с женой Мироновича — неизвестно. Ho, допуская даже худшее, что свидетельница явилась с йзвестной целью, разве из этого следует, что показание ее неверно? Нимало. Оно утверждается свидетелями Бочковой, Михайловой и другими. Возьмите теперь нового свидетеля Араратова; восточный акцент свидетеля мог возбудить неуместную на суде веселость, но показание его доказывает, что он, как честный человек, по собственному почину вызвался показать на суде все, что ему известно. Он весьма живо передал нам, как Срамотко рассказывал в трактире, что Миронович не убить хотел Сарру, а обладать ею. Выразил он это грубым, простолюдным выражением, зато совершенно ясно. Срамотко, конечно, отрицает это показание, но он и сам проговорился. Ha предварительном следствии у него сорвалось, что «Сарра была легкого поведения»; здесь он добавил: «Глупенькая, не строгая». Ho все прочие свидетели сказали нам: она была не по летам умна, скромная, хорошая девочка. Так не Срамотко же нам верить! Ho он друг Мироновича, ежедневный посетитель кассы во время освобождения его; и мы видим, что этот лживый отзыв его о Сарре подсказан ему самим Мироновичем. Здесь приведу вам факт, с первого взгляда некрупный, но очень серьезного значения: одна из любовниц Мироновича, Мария^Филиппова, показала на суде, что говорили ей о Сарре: девочка неравнодушна к мужчинам, а по другому варианту — «падка до мужчин». Вы помните, что по показаниям дворников дома № 57, дворников Мироновича, Чесновой, Анастасии Федоровой, Громцева, Круглова и вообще всех Сарра была совершенный ребенок, никогда не разговаривала с взрослыми мужчинами на дворе, играла только с маленькими детьми. Если же Миронович считал возможным говорить своим близким, что она неравнодушна к мужчинам, то отсюда нужно заключить, что он успел ее развратить настолько, что она терпела его ласки. Отец ее, Беккер, действительно однажды увидел, как незадолго до 27 августа Миронович, лежа на трех стульях (мягкой мебели еще не было) в кладовой, целовал Сарру в лицо. Беккеру и в голову не могло прийти, чтобы за этими ласками скрывался другой умысел. Он побранил Сарру, но только после ее смерти вспомнил о них и о словах Мироновича. Наконец, брату своему, которому Миронович запрещал ходить ночевать в. кассу, Сарра жаловалась, что «хозяин балуется», и не называла его иначе как «дьявол». Ho тогда никто не обращал на это внимания.

Если теперь представляется вполне доказанным, что отношения Мироновича к Сарре проникнуты были грубо чувственным характером, то рядом с этим не следует терять из виду и черты, метко подчеркнутые прокурором: мало того, Сарра постоянным своим присутствием раздражала старческую похотливость Мироновича, она и в другом отношении была для него выгодным приобретением; соединяя приятное с полезным, Миронович своих любовниц заставлял на себя работать: Федорова шила, Филиппова стирала белье. Сарре предназначалась роль приказчицы. A между тем приближался срок возвращения Беккера из Сестрорецка, и Сарра собиралась уехать туда навсегда. Терять времени было нечего. 26 августа, в пятницу, была доставлена в кассу мягкая мебель. Сначала, как показывает дворник Кириллов, мебель расставлена была по всем комнатам кассы, потом, по приказанию Мироновича, вся снесена в маленькую полутемную комнату, где через два дня найдена была убитая Сарра. Там — заметьте это обстоятельство — Кириллов поставил три мягких стула на диван, как ставят мебель в складе. Беккера не было дома, он 26 августа уехал; между тем 28-го оказалось, что мягкие стулья были сняты с сиденья дивана и поставлены так, что образовывали вместе с диваном одно широкое ложе. Вы видели это на рисунке. Кресла же поставлены были так, что преграждали выход в дверь, ведущую к ватерклозету. Таким образом, устроена была какая-то западня. Никто из дворников так мебели не расставлял. Сделать это мог только тот, кому это нужно было. Два дня, во время которых Беккер был в Сестрорецке, представлялись удобными для того, что было задумано, и в эти два дня, 26 и 27-го, на ночь дворник ночевать не приходил, и девочка оставалась одна с имуществом на сумму до 30 тысяч рублей. Установив существовавшие мотивы чувственного влечения' к Сарре и приготовления к тому, чтобы овладеть ею, я могу, не останавливаясь далее на особенностях темперамента Мироновича, ответить на фразу о невероятности его чувственных побуждений. Укажем ^на факты. Они говорят так громко, что не заглушить их никакой экспертизе. Ho, собственно говоря, в этом факте влечения к субъектам очень молодым, незрелым сказывается не особенность одного только Мироновича и в ней нет невероятного. He забывайте, что Сарра Беккер была подросток, в ней, как вы видели из акта вскрытия, уже складывалась девушка. Вот почему я полагаю, что в настоящем деле, не исходя от обобщений, а путем фактов, бесспорно установлено, что Миронович имел известные виды на Сарру.

Перехожу к событию преступления и к алиби Мироновича. Все, кто видел Сарру в этот вечер, замечают ее задумчивость, ее грустное настроение. «Ах, Лизанька,— говорит она Чесновой,— хотя я играю, но мне скуч

но». Тринадцатилетний мальчик Громцев, тот самый, который показал, что Сарра была девочка хорошая, умная, добрая, с детьми играла хорошо и никого из них не обижала, сказал нам, что часов в семь вечера, когда дети играли на дворе, она сидела на лестнице задумавшись. Другой мальчик, Круглов, видел ее до девяти часов вечера. Она молча постояла, слушая его разговор с Брандтом, «она скучная была», и в девять часов ушла в кассу. Наконец, Анастасия Федорова с чуткостью наблюдения, которую вы, конечно, оценили, заметила, что в этот вечер в начале девятого часа Сарра, всегда веселая и живая, была «очень скучна» и, видимо, старалась не смотреть на Мироновича. Что же значила эта грусть — не предчувствие ли близкой мученической кончины? He думайте, господа присяжные заседатели, что я хочу играть на ваших нервах, нет, мне нужно только спокойное рассужг дение. Если Сарра была необычайно грустна, задумчива в вечер 27 августа, если взгляд ее стыдливо избегал останавливаться на Мироновиче, то весьма вероятно, что он, окончив все нужные приготовления, не считал нужным особенно стесняться и что беззащитная девочка уже подверглась нечистым ласкам, которыми он исподволь развратил ее. Ho мы уже подошли к моменту преступления, которое, несомненно, совершено между десятым

и одиннадцатым часом. Последний, кто видел Сарру в живых, был Ипатов. Из бани он пришел домой «в конце девятого или начале десятого — примерно», в исходе десятого видел Сарру сидящею с женщиной в шерстяном платке на голове — не в шляпке, заметьте это; они сидели как хорошие знакомые, и ясно, что в это время, в исходе десятого, касса еще не была заперта и в ней сидел Миронович, во-первых, потому, что по субботам касса запиралась вообще поздно, и, во-вторых, потому, что раз касса запиралась, Сарра из нее не выходила и в кассу никого не впускала. Эта черта осторожности, воспитанная не только на врожденных инстинктах, но и на приобретенных навыках, подтверждается решительно всеми свидетелями и даже Мироновичем; как же мог бы он иначе доверить такое значительное имущество ребенку! Да стоит вспомнить опять свидетельницу А. Федорову: ее, знакомую Сарры, после одиннадцати часов Сарра не впустила в кассу, несмотря на все ее просьбы. Касса заперта, сказала она через запертую дверь, приходите завтра. Несколько минут после Ипатова прошли Алелеков и Повозков, но уже никого на лестнице не видели, а в начале одиннадцатого вернулся Севастьянов, и все было тихо, как в могиле. Дело было сделано, окончено.

Где же, спрашивается, был в это время, от начала десятого до начала одиннадцатого часа, Миронович? «Я вышел из кассы ровно в девять часов и более в нее не возвращался» — вот что твердил подсудимый, вот основания его алиби. Мейкулло видел его выходящим на Невский в девятом часу. Портной Гершович, приятель его Коротков, артельщик Тарасов видели его после девяти часов, когда заперт был магазин Дателя. Миронович прошел дома два-три по Невскому, но тотчас же вернулся и, поговорив с Гершовичем о пиджаке — подробность чрезвычайно важная, исключающая всякую возможность ошибки,— вошел во двор, а когда опять ушел — никто не видел. Показания этих свидетелей имеют в деле решающее значение. Они уничтожают окончательно алиби Мироновича, опровергают его объяснение, что он не возвращался в кассу, опровергают и показание Марии Федоровой, которую никто не видел ни в доме Мироновича, ни в доме № 57, ни в конке, ни в булочной. Домой к себе подсудимый вернулся в половине одиннадцатого, по показанию свидетельницы Натальи Ивановой; одиннадцатый час выходит и по показаниям Васильева и Кириллова; последний только что подал самовар барину и вышел за ворота, как уже заметил запирающиеся трактиры, что бывает после, но никогда не прежде одиннадцати часов. Итак, где же был Миронович между началом десятого часа и концом одиннадцатого? Если он вышел ровно в девять из дома N° 57, как мог он употребить более полутора часов времени на пространство, которое по специальной экспертизе и по всем данным, установленным на суде, требует не более двадцати пяти минут maximum? Почему он так боится этого времени — этих полутора часов, почему скрывает, что вошел в кассу, почему упорно отрицает показание Гершовича, Короткова и Тарасова? Почему? A потому, что они знали, что именно в это время он совершил убийство, знали, что в начале одиннадцатого часа звонила в кассу Семенова, знали, что он отдал ей вещи — купил ее молчание и сбыл ей поличное. A мы знаем наверное, что в половине двенадцатого Семенова уже была в Финляндской гостинице, откуда бежала, потому что вещи, которые она передала Безаку, были добыты ценой преступления. Миронович, господа присяжные, прослужил недаром в полиции с 1859 до 1872 года, следовательно, лет семь до введения судебной реформы, в эпоху господства формальных доказательств. Какие же лучшие классические доказательства? Алиби, поличное, собственное сознание. И вот Миронович устраивает себе алиби: сбывает поличное, создает сознание Семеновой. И действует он, как старый опытный сыщик, частью по соображению, частью по инстинкту. Конечно, он делает при этом и промахи, ну да с кем же этого не случается. Ho для старого формального суда защита его во всех отношениях подстроена превосходно. Его система, несмотря на некоторые мелкие недостатки, и на новом суде является в высшей степени замечательной. Здесь, господа присяжные, я должен сделать небольшое отступление. Дело Мироновича совпало с усилием нападок на новый суд. Оно взволновало общество, оно вызвало неимоверную массу толков. Кто только не издевался над судебным следователем за утрату волос, значение которых для дела ничем не установлено. Оказалось, что, кроме следователей, все превосходно знают, как нужно было произвести следствие и как раскрыть истину. Люди, имеющие самое смутное представление о сложности следственного производства, сыпали упреками, наставлениями, указаниями. Конечно, во всем этом есть хорошие стороны: отчего не дать волю критике, отчего не признать, что следствие, вверенное сначала малоопытному молодому человеку, сделало немало промахов, которые потом было трудно исправить. Ho ведь справедливая, толковая критика должна же отметить и положительную сторону проведенного следствия, а не обрушиваться только на одни недостатки. Посмотрите, какой громадный труд представляют собой эти шесть томов производства. Сколько работы, честной, трудной работы, господа, потрачено судом, присяжными заседателями, сторонами на это дело. He забывайте, что материальные средства, которыми располагает следственная власть, крайне ограничены. He забывайте, что в этом ужасном и редком деле следственной власти пришлось бороться с таким противником, как Миронович, на стороне которого была, во-первых, профессиональная многолетняя опытность и свободные деньги. Первое дало ему возможность построить искусную систему защиты, второе — заручиться друзьями среди тех же агентов сыскного отделения, которым поручено было дознание по его делу. Всякий, кто хотя немного знаком с уголовным судопроизводством, знает, что судебный следователь не имеет физической возможности проследить лично все следственные действия. Собирание сведений, данных, деталей дела повсюду, во всем мире, поручается полиции, тайным ее агентам. Прошу вас, господа присяжные, не видеть в моих словах никакого публицистического задора. Я знаю, что житейская необходимость заставляет прибегать к услугам сыщиков, но я знаю также, что люди эти, вращаясь постоянно между преступниками, часто подвергаются уголовному контагию[77], к которому некоторые из них, может быть, и предрасположены. Есть, конечно, хорошие сыщики, есть и дурные — последние представляют очень большую опасность для общества. B других странах на предварительное следствие тратятся массы денег, у нас же, если требуется, например, фотография, то следователь стесняется производить расходы, как бы еще не пришлось из своих приплатить. Там существует специальная судебная полиция, там судебный сыщик сложен в особый тип, нередко вызывающий сочувствие. Действуя исключительно под контролем судебной власти, тайный агент является могущественным средством борьбы C преступной силой. У нас же судебный следователь и прокуратура хотя и пользуются по необходимости услугами сыскного отделения, но это другое ведомство и там свои порядки, свое начальство. Представьте же себе, что Миронович, сам бывший сыщик и весьма крупный деятель по этой части, Миронович, человек с капиталом, тотчас же сходится на дружеской ноге с агентом Боневичем. Вы виде- ли здесь этого свидетеля и, конечно, помните его характеристическое показание. C 1878 года он знаком с Мироновичем, значит, старые знакомые. 4 сентября он отвозил Мироновича в тюрьму, и дорогой, как показал Боневич на суде, у них завязывается разговор: Боневич поверяет Мироновичу свое предположение о женщине. Я же думаю, что это предположение, скорее, идет от Мироновича, который знает, что отдал свои вещи женщине, но не знает, кто она. Разговор идет самый интимный настолько, что, по словам Боневича, подсудимый на увещание его сознаться обругал агента самым нецензурным словом. Ho это нисколько не нарушило их добрых отношений. Они расстались все-таки по-дружески, и Миронович сказал: «Ищите, я награжу вас по-царски». И что же? 6 сентября, два дня спустя, Миронович заявляет подозрение на женщину, указывает даже на Чеснову. Поиски Семеновой, сожительницы полицейского офицера, попавшейся в четырех кражах, по которым розыски чинили четыре агента, не могли представлятъ особенных трудностей. Как и кем была разыскана Семенова — осталось тайной, но что именно Боневич, а не кто другой ездил за ее вещами в Озеры и делал там обыск, что четыре неизвестных в сопровождении жандарма ходили из дома в дом в селении Озеры, что Боневич ночи дежурЦл B сыскном отделении при Семеновой — это факты, положительные и никем не оспоренные. Также несомненно, что Боневич часто посещал Мироновича во время его освобождения, сиживал у него, по показанию Дмитриева, подолгу и, по собственному показанию, купил у него пальто, платье и шубку — все это факты, не нуждающиеся в комментариях, но это скандальные факты. Вот почему представляется в высшей степени вероятным, что связь Семеновой с делом, редакция ее роли, подготовка и репетиция мнимого сознания совершались при деятельном участии тайных сил, под руководством самого Мироновича. Вот о чем забыли порицатели следственной власти. Ha первых же порах пришлось ей столкнуться сщеобычай- ными затруднениями: кроме опытности, ума и денег, которыми располагал Миронович, следователь натолкнулся еще на тайное противодействие там, где он всего менее мог ожидать его,— в среде низших агентов, производивших дознание. Спрашивается, если исчезает вещественное доказательство перед глазами следователя, если тайны следствия разглашаются, разве можно винить здесь одного следователя? Конечно, защищать следствие не мое дело, но я нахожу, что оно и не нуждается в защите: результаты налицо. Несмотря на все трудности,\ следствие после громадных усилий и многих ошибок обнаружило виновного и разоблачило мнимое признание Семеновой как мистификацию. Указав вам, господа присяжные, на специальные трудности следствия, я прошу вас вспомнить о трех обстоятельствах: об алиби Мироновича, о ложном следе, который он пытается создать расписками Грязнова, и мимоходом о поведении Мироновича утром 28 августа: он и в это утро не принимал дворника в кассу, он мечется и, не посмотрев на труп, утверждает: «Здесь нет изнасилования; ее можно было купить за 6 рублей». A когда тело маленькой мученицы уносят в анатомический театр, у него вырывается восклицание «стерва». Однако в ряду сильнейших улик против него, по мнению многих юристов, являются расписки и векселя Грязнова. Достать десять квитанций из стола и разложить их на виду на диване, унести или истребить остальные, один вексель положить, другой унести, и притом где положить — в комнате, куда нет хода из кассы,— это, конечно, не могло прийти в голову ни Семеновой, ни вообще кому бы то ни было, кроме Мироновича. Он знал, что Грязнов — темная личность, судившаяся впоследствии по делу так называемой «черной банды», он знал, что Грязнов скрылся, что его ищут, что он обвиняется в грабеже. После убийства Сарры, задумав маскировать дело картиной грабежа, Миронович, естественно, хватается за мысль — направить подозрения на Грязнова. И заметьте, что, если бы Грязнов не был в то время под замком, он мог бы иметь пренеприятные разговоры с судебным следователем. Конечно, хитрость была бы обнаружена, и Грязнов оправдался бы, но его дурная репутация, его вещи, заложенные в кассе, забытые бумаги — все это создало бы ему немалые затруднения. Вот почему Миронович и восклицает: «Теперь ясно, что убил Грязнов»—и вызывается разыскать его. Ho первая хитрость не удается. Проходит месяц. B кандидаты на убийцу намечен Аладинский — за 5 тысяч (заметьте, ту же цифру мы найдем и у Семеновой, и на векселе Янцыса). Ho и с Аладинским неудача. Наконец, отыскивается Семенова — и успех превышает всякие ожидания. Больная, увлекающаяся до безумия натура, даровитая и очень несчастная, Семенова была создана нарочно для той роли, на которую ее готовили. Заметьте одну черту, указанную наблюдавшим ее психиатром, доктором Дмитриевым: у нее хорошая память. Вам читались ее показания, письма, стихи — везде преобладает память и фантазия. Заметьте другую черту: свидетели, знавшие ее давно, говорят об ее необыкновенной лживости. Она лгала - постоянно, это было ее творчество. B действительности ей было есть нечего, а, по ее рассказам, ее отцом был индийский царь. Может быть, она и сама тому верила. Я прошу вас только сравнить мнимое сознание Семеновой со всем, что вы слышали и видели на суде, и вы, конечно, согласитесь со мной, что судебный следователь вправе был отнестись недоверчиво к ее рассказу. Да, ее учили хорошо, со времени возвращения в Петербург до сознания, с 9 до 28 сентября. Ee водили в кассу — это установлено бесспорно. B газетах она могла прочесть мельчайшие подробности, а все-таки там, где ей приходится угадывать истину, она провирается, и как только сочиняет — выходит вздор. Накануне сознания она разыгрывала у Немирова сцены: «Хочу быть актрисой», она и теперь продолжает играть ту же роль. C какого конца ни возьмешь, несообразности и противоречия так и бросаются в глаза. По ее рассказу, Сарра бежит за ней на улицу, зовет ее: «Приходите на другой день в 12 часов», а мы знаем, что Сарра никогда не выходила из кассы, когда была одна, никогда не бегала за незнакомыми. Или же: Сарра смотрит в скважину двери... Куда же она смотрит, когда на лестнице темно? «Я хорошо помню, что ключ она вложила в замок». Неправда, ключ у Сарры оказался в кармане. Оставив лампу в кухне, Семенова будто бы идет впотьмах в кассу и там вынимает из витрины вещи. Ho эти вещи лежат так далеко, что достать их невозможно. При этом у нее два пальца укушены, а -в витрине крови нет. Достает она вещи ложкой, но вещи оказываются все в порядке; выходит какая-то игра в бирюльки. Лампу она будто бы не гасит — между тем лампа оказалась погашенной и наполовину полной керосином. Ho это все мелочи в сравнении с другими несообразностями. Что вы скажете об убийце, слабой женщине, которая бог знает зачем несет на руках свою жертву через кухню в последнюю комнату и там кладет ее не на пол, а на кресло? A кровавые подробности? По словам Семеновой, кровь была и в коридоре, и на полотенце, которым она вытерла руки, и гирю (зачем?) она кладет после убийства в маленький саквояж, и на пальто, которое она продала Минкину, была кровь, и в умывальниках в гостиницах Финляндской и Кейзера. И что же? Нигде, нигде решительно ни малейшего следа этой крови не оказывается. Малсг этого, свидетельницы Силли и Лундберг дали нам ценные указания: в обеих гостиницах помой оставлены были в лоханке и в ночной вазе. Разве это мыслимо? Разве так поступают убийцы? Возьмите, наконец, мелкие подробности, с которыми она описывает убийство; здесь она в своей сфере: воображение работает, проверка трудна. Такая изумительная детальность может быть, или память на действительные факты, или же память на заученные факты. Убийца, здоровый или больной, находится всегда в состоянии крайнего возбуждений. Он случайно запомнит ненужную подробность, но всего запомнить он не в состоянии. По словам же Семеновой, она растерялась так, что не воспользовалась следами преступления, и что же мы видим? Она не только перечисляет до малейших деталей все похищенные предметы, точно по описи, она все комнаты описывает, она чертит план, причем — курьезная подробность — заносит на него даже комнату около кассы, в которую не заходила, но «по соображению». Она рисует, наконец, позу убитой в кресле! И этому верят! И следователь виноват, что он не поверил. Помилосердствуйте во имя здравого смысла! Ведь это уже слишком, господа присяжные заседатели! Такие грубые мистификации могут увлекать толпу, должны увлекать ее, привыкшую верить всему чудесному, необычайному, но как же они могут действовать на людей, «прилагающих всю силу своего разумения» к распознанию истины на суде! И представьте же себе, господа присяжные заседатели, в каком бы положении очутились те, которые поверили бы на слово сегодняшнему роману сумасшедшей женщины? 1 октября она говорит: «Я убила, Миронович не виноват», 25 января: «Я не убила, Миронович виноват», 15 февраля: «Я подтверждаю свое первое показание», 18 апреля, прочитав все дело и проникшись его ужасом, она опять пишет: «Нет, я не убила, убил Миронович». 11 мая, 23 мая она повторяет свое отречение. Повторяет его и на первом суде. После всего этого она является перед вами и снова принимает на себя вину. Я понимаю чувство, которое должна возбуждать эта ужасная комедия: сегодня Семенова говорит одно, но что скажет она завтра? Нет, господа присяжные, легенда о Семеновой, будто бы совершившей убийство, продержится недолго. Теперь, господа присяжные, я прошу вас сравнить сознание Семеновой с ее отречением, с рассказом о том, как она явилась в кассу 27 августа вечером, как слышала голоса, как вышел человек, давал ей вещи и прочее. Рассказ этот совпадает со всеми данными, доказанными на суде. Он похож на кусок разбитого камня,' который приходится в пустое место. Попробуйте вложить в обстоятельство дела ее сознание — кусок слишком велик, он не входит, он не может войти! Ho, как бы то ни было, Семенова является новой, сильнейшей уликой против Мироновича. Прокурор очень верно заметид, ЧТО OH молчит о ней, не смеет говорить, но, подобно его алиби, векселям Грязнова, витрине, неприсылке дворников и отношениям к Сарре, ложное сознание Семеновой уличает подсудимого.

Остается мне сказать несколько слов об экспертах. Вы знаете, что экспертиза профессора Сорокина на предыдущем разборе дела возбудила ожесточенную полемику. Я должен сказать, что для обвинения Мироновича я не считал и не считаю необходимым следовать за всеми гипотезами профессора Сорокина. Картина, подробности убийства останутся тайной, но факт убийства, сопровождавшие его обстоятельства и улики против Мироновича — налицо. Вы выслушали здесь целые лекции по вопросам о направлении трещин, о сотрясении мозга, об изнасиловании, о параллелограмме сил. Спрашивается: имеются ли в деле судебно-медицинские данные, доказывающие, что такое-то поврежденйе мог произвести только Миронович, а такое-то Семенова? Конечно нет. Мы движемся ощупью в области догадок и гипотез. Следовательно, вопрос о виновности лежит вне области судебно-медицинской компетенции. B прошлое заседание, говорят, увлекся профессор Сорокин, а теперь, мне кажется, увлекаются в противоположном направлении. Как происходила борьба Мироновича с Саррой, мы не знаем. Как, в каком положении он нанес ей удар по голове, мы не знаем этих подробностей, убийство не может быть рбнаружено рядом других доказательств. Я с почтением отношусь к ученому авторитету профессора Эргардта; я могу только сожалеть, что на вопрос: что означают эти многочисленные ссадины на левой стороне тела, какое значение имеют эти сине-багровые, надорванные уши, эти посиневшие от сжатия сильной рукой пальцы — профессор Эргардт отвечает, что все это мелочи и значения не имеют! Как не имеют значения? Для судьи, для юриста эти мелочи могут служить указанием на следы сильной мужской руки... A доктор Штольц? Он очень подробно и с большой эрудицией описал нам, как действует тот, кто, по его выражению, «берется насиловать», и доказал, что на кресле это будто бы невозможно; но, не вступая с ученым экспертом в споры и признавая свою некомпетентность, как же не заметить, что для уличения Мироновича есть в деле совершенно иные данные? Мы, юристы, должны с почтением выслушивать экспертов-медиков, но если они незаметно для себя берутся за разрешение вопроса о виновности, то нам приходится.остановиться и сказать им: извините, господа, мы дальше идти за вами не можем. Если бы эксперты пришли к заключению, что Семенова могла убить Сарру, то возможности вообще мы оспаривать не беремся. Ho мы говорим: обстоятельства дела, безусловно, доказывают противное, а если бы признание Семеновой было бы невозможным, то Миронович, конечно, и не пользовался.бы им для своей защиты.

Оканчивая свои объяснения, которые мне придется возобновить для возражения защите, я прошу вас, господа присяжные, не приписывать некоторое внешнее оживление моей речи чувству раздражения против подсудимого. Его личность, его прошлое для меня имеют значение лишь настолько, насколько они прямо относятся к делу. Я старался избегать всяких нападок на его профессию, бывшую и настоящую, вообще старался отбросить в сторону всякую публицистику и тенденциозность. Скажу более: я убедился, что, вопреки общему правилу, дурная репутация Мироновича сослужила ему отличную службу — у очень многих честных людей явилась мысль, что осудили его будто бы за ТО, ЧТО OH взяточник и ростовщик, а не за то, что он совершил. Такое предположение, конечно, оскорбляет чувство справедливости, а потому, чем темнее явилась бы личность Мироновича, тем выгоднее это было бы для него как подсудимого, Ho темные краски и облик злодея вовсе не нужны для его осуждения. Конечно, он никогда и не подумал бы совершать убийство, а неожиданное стечение обстоятельств привело его к этому преступлению. Ho раз случилось несчастье, что же ему оставалось делать? He пропадать же даром. Он и стал защищаться, и защищается, и надеется, что в навеянном полумраке сомнения ему удастся отделаться, уйти. Игра у него сильная, козырей много — он может и выиграть. Ho, с другой стороны, общество чувствует всю опасность безнаказанного преступления. Наше дело представить вам добытые выводы, а вы рассудите.

Суд поставил присяжным только один вопрос: «Виновен ли Миронович в том, что вследствие внезапно охватившего его порыва гнева и страсти он нанес С. Беккер удары по голове каким-то орудием, душил ее, засунув в рот платок, отчего и последовала ее смерть?» Присяжные заседатели ушли на совещание в 2 часа ночи. B 3 часа 45 минут они вынесли вердикт: «Да, виновен, но без преднамерения и заслуживает снисхождения». Председатель суда попросил уточнить вердикт, так как он счел его противоречивым. Присяжные вновь удалились на несколько минут и на этот раз вышли с оправдательным вердиктом. Приговором суда Миронович был оправдан. Протест прокурора был оставлен Сенатом без удовлетворения.