...Парадокс третий: страдающее тело и страдающая душа — предметы разных медицинских специализаций
Общая в науке Нового и Новейшего времени тенденция к редукции психического в соматическое представлена и теорией медицины. В пределе — это та же апелляция к молекулярному и субмолекулярному уровням телесных взаимодействий.
В этом случае даже философски рефлексивно мыслящему теоретику (например, И.В. Давыдовскому[2]) не могла прийти в голову мысль о том, что у человека уже иная и в генезисе своем не исключительно телесно-биологическая, а гармонично единая психосоматическая природа. В том числе — и природа болезней.Принятие и объяснение наличных фактов — в данном случае: фактов формирования телесных потребностей и способностей — при натуралистическом отвлечении от природы его смыслообразующей эмоциональности, от всегда произвольной, всегда целесообразной жизнедеятельности, превращает в теоретическое основание медицины не что иное, как бытовой трюизм: человек существо живое.
Живое, но не потому, что человек мыслит и чувствует как Шекспир или Толстой, Платон или Бетховен... Живое потому, что он дышит, питается, размножается, болеет, страдает, умирает. И каждая из этих функций имеет свой орган, систему органов, их структуру и состояние. Мысли и чувства — тоже лишь функции тела, они тоже должны иметь свои органы — мозг, нервную систему. Это непоколебимое убеждение натуралиста- эмпирика находит горячее сочувствие и у современных натурфилософов, что и формирует господствующие представления об основах жизни Homo sapiens в общественном мнении.
В результате врачу и сомневаться не приходится: все причины болезней в самостоятельно протекающих соматических нарушениях (как бы до и без психики), а если в этиологии таковых наблюдаются и психические компоненты, например: эмоциональные конфликты, невыносимая острота переживаний, неразрешимые столкновения жизненно важных смыслов и т.п., то превращение (под их внешним влиянием) физиологии в патологию все равно начинается с их соматизации — с нарушения нормальной функции органов с последующей деструктуризацией самих органов.
Так, как будто бы психическая или душевная жизнь где-то вне соматического единства всех функций организма! Как будто бы душа — сама по себе, и лишь в определенные моменты (уж не через Декартову ли шишковидную железу?) она способна сочетаться с телом, в том числе и нарушая его нормальное функционирование!Исторически нерефлексивное мышление (врача — в том числе) оценивает однозначно и наследуемые качества человека с присущей и ему генетической изменчивостью, и роль общения с себе подобными, делая из таких предпосылок один для натуралистической теории единственно возможный вывод: человек, мол, по природе своей — существо двойное, а именно — биосоциальное.
И био достается анатомии и физиологии, да и всей соматической медицине, а социо — гуманитарным наукам и психиатрии. Как тут не вспомнить рассказанный кем-то факт из истории одного медицинского института: заведующий кафедрой психиатрии каждую новую группу студентов, приходящих в его клинику, встречал словами: «ну, наконец-то вы попали на кафедру, которой наш институт отличается от ветеринарного».
Но разве область душевной жизни, в которой находит свое завершение деятельность нашего удивительно сложного организма не может быть принята и понята не только как завершение, но и как предпосылка его жизнедеятельности. В объективных мыслительных формах еще одного фетишизма — в формах эмпи- ристской фетишизации реальной вещности тел это исключено. В них реально-идеальная субстанция мышления и высших эмоций человека — прямая функция чисто соматических процессов. В философии такое понимание сути человеческой жизнедеятельности в норме и патологии принято называть materialismus vulgaris — обыкновенный или вульгарный материализм.
А не содержат ли в себе парадоксы подсказку для выхода из противоречия? Гений недаром друг парадоксов! Гений — это доктор Фауст, готовый дьяволу продать бессмертную душу свою, лишь бы вопрос разрешить и истину познать. Парадоксы его не пугают, напротив, именно в них он ищет ключ к загадкам бытия.
Но для антипода героя великого Гете, для Вернера, скрытое в парадоксах реальное противоречие — подлинное бедствие для догматического его ума, изначально не терпящего никаких противоречий. Они для него — сигнал тревоги, требующий помощи для заблудившейся в них мысли. Противоречие, на которое натолкнулось нерефлексивное мышление Вернера, осознается им только как противоречие — взаимоисключение разных речений, одно из которых явно нарушило логику суждений и выводов, так как в его мире господствует один закон: либо — либо, что сверх того, то от лукавого.Для вернеров все дело лишь в самой мыслительной форме противопоставления полярных смыслов антиномичных, исключающих друг друга вполне логичных рассуждений об одном и том же предмете. Перед их мыслительным взором не процесс, разрешающий в пространстве и времени бытия породившее его противоречие, а наличный его продукт, застывший в покое. Потому так твердо в них убеждение в том, что парадоксальна лишь мысль о предмете, но в реальном его бытии противоречиям просто неоткуда взяться: как может предмет противоречить себе, ведь он-то один и сам себе всегда равен! Тревожащий их парадокс заставляет выбирать одно из двух: либо признать за истину одно из суждений, либо и то и другое посчитать заблуждением.
Другой вывод будет следовать из тех же фактов, но в иных мыслительных формах — в логических формах истинно теоретического мышления, сохраняющих в себе (и потому позволяющих открыть, сделать для себя явным) реальную историю предмета осмысления. В нашем случае — процесс становления вида Homo sapiens (причем, на любых уровнях развития жизнедеятельности всех индивидов), предопределяющий изначальную субъективность функций их тел, или, что то же самое — телесной активности каждого акта их души. Только тогда станет ясным, что соматические и психические функции в жизнедеятельности человеческого организма не только не противостоят друг другу как самодостаточные, а, напротив, в каждом ее акте реализуют свое изначальное единство, если не сказать более определенно и более точно: тождество.
То самое тождество, внутренние различия в котором есть не что иное, как моменты (шаги, ступени) его же саморазвития.Эти мыслительные формы утверждали себя в исторически рефлексивном мышлении вместе с развитием теоретической рефлексии на противоречия общественного бытия, начиная с «Государства» Платона и Аристотелевых книг: «Метафизика», «О душе», с двух его «Этик», с «Политики» и «Афинской политии». В Средние века и Новое время исторически рефлексивное мышление вырабатывало и закрепляло аподиктические формы исследования противоречий в порождающих бытие людей процессах вплоть до немецкой классики XVIII—XIX столетий и самых различных форм антисциентистской критики и самокритики позитивизма в XX веке.
В них проявился и оформился не эмпиристски приземленный, а иной, исторически рефлексивный способ теоретизирования[3]. Суть его заключается в том, что вся совокупность изучаемых фактов вводится в процесс и предметную ткань мыслительной реконструкции их возникновения и развития, имеющей основание не в наличных фактах как таковых, а в самом изначальном способе их порождения. Как сказал однажды виднейший патолог современности Ипполит Васильевич Давыдовский: «Я готов, по совету И.П. Павлова, “перед господином фактом снять шляпу”. Но совсем не лишним был бы и совет потом надеть шляпу и хорошо подумать о действительной стоимости факта»[4].
И он был прав, особенно если учесть, что действительная стоимость факта выявляется в том случае, когда теоретик приступает к более сложному делу — к делу понимания того, когда и почему эти факты стали возможными, как они возникли, потому и взаимодействуя друг с другом именно так, а не иначе.
При этом и сама логика мысли, активно влияющая на способ и средства выделения и специализации предмета теории (медицины — в нашем случае), не принимается за извечную способность или естественное свойство ума самого теоретика. Субъективные способности мышления и сами оказываются (и понимаются) как исторически ставшие (а, следовательно, и преходящие), развивающиеся в новых своих формах, в которых, с одной стороны, осуществляется само воспроизводство общественных отношений, а, с другой, — осмысление предметного мира этих же отношений и совместной деятельности людей, в них осуществляемой.
Но это значит также, что жизнь души оказывается не эманацией соматических процессов как таковых, а их же сущностным определением — рефлексивной способностью сознания превращать внешний мир объектов, вернее: его творимую, производимую общественной жизнью предметность, в побудительный внутренний стимул всех (в том числе и организменных) актов жизнедеятельности людей. Жизнедеятельности произвольной и целесообразной. Более того — в такое ее самоопределение, которое обеспечивает человеку принципиальную возможность физического осуществления его жизни, и уже тем самым не противостоит ей в качестве субстанциально иной реальности.
Только после (и на основе) этих своих рассуждений по поводу второго фундаментального противоречия человеческого бытия я могу вернуться к главной мысли, заявленной и подзаголовком, и уже прозвучавшим утверждением: об истинных, а не декларируемых ценностях общества должно судить не только по тому как финансируется, но и как фактически устроена, как организована подготовка будущего врача и учителя, на каком предметном материале и в каких формах.