Глава 3. Польский вопрос и полонистика в 1860-е – 1870-е гг.

Любые периодизационные рубежи – и, пожалуй, особенно в контексте ис- ториографического процесса – конечно, условны. Тем не менее, нельзя не при- знать, что проводившиеся в России с начала 1860-х годов реформы, ощутимо изменив социально-политический климат в стране, бесспорно, обозначили на- ступление нового периода и в истории русской общественной и научной мысли.

Сильнейший импульс такой ее трансформации дало вспыхнувшее в январе 1863 г. польское национально-освободительное восстание, которое всколыхну- ло все русское общество, придав особую остроту (впрочем, не сходившему с повестки дня на протяжении предшествующих десятилетий) польскому вопро- су. Звучали даже заявления, – пожалуй, все-таки излишне, оптимистичные, – что «восстание прервало движение к ”органическому соединению“ России и Польши, начавшемуся в последнее время. Интерес Европы – в их разделении

или, что еще желательное, в ”механическом соединении“»692.

Полярные, взаимоисключающие позиции в подходе к польским делам обо- значили в те годы «Колокол» А.И. Герцена и «Московские ведомости» М.Н. Каткова693. Как в свое время справедливо было подчеркнуто В.Г. Чернухой,

«уже в 1862 г. Катков был для правительства самой подходящей фигурой для того, чтобы наконец публично обрушиться с политическими обвинениями на А.И. Герцена, упоминание имени которого до того было запрещено. Каткову

692 Цит. (из письма М.М. Стасюлевич к П.А. Плетневу) по: Китаев В.А. Либеральная мысль в России (1860–1880 гг.). Саратов, 2004. С. 230.

693 Катков М.Н. 1863 год. Собрание статей по польскому вопросу, помещавшихся в Московских Ведо- мостях, Русском Вестнике и Современной Летописи.

предложили начать полемику и он с готовностью за это взялся»694. Хотя нельзя не заметить, что вообще-то М.Н. Катков, подобно М.М. Стасюлевичу, будто сожалел об упущенных возможностях, считая, что «искусственными попытками к примирению было нарушено естественное тяготение к примирению», и пото- му «в Царстве теперь /…/ нужна диктатура»695. При этом Катков не разъяснял, что именно он подразумевал под «естественным тяготением к примирению». Впрочем, в этой ничем не иллюстрируемой убежденности редактор «Москов- ских ведомостей» и «Русского вестника» был не одинок. Всего лишь один при- мер: десятью годами позже среди рассуждений Ф.М. Уманца об истории рус- ско-польских взаимоотношений встречаем, в частности, такое безапелляцион- ное заявление: «…соединение всей Польши с Россией было давно предначерта- но в умах русских и поляков XVI и XVII века, /…/ лучшие люди обоих народов давно к нему стремились»696.

Так или иначе, но потрясенное (и, безусловно, возмущенное) очередным

выступлением поляков русское общество, будто лишь теснее сплотилось вокруг трона, и потому трудно согласиться с мнением, что польское восстание 1863 г. заставило Александра II и его правительство усомниться «в правильности про- водимой политики»697. В основном все-таки как современники событий, так и современные нам историки склоняются к тому, что польское восстание 1863 г. (еще в большей степени, чем восстание 1830 г.) сплотило русское общество в его осуждении польских повстанцев.

Одним из подтверждений здесь могут служить уверения «Вестника Евро- пы», что правительство, покарав революционеров и выступив освободителем народной массы от гнета высшего сословия, «одержало победу во всех пунк- тах»698. Яркой демонстрацией того может служить и признание Б.Н. Чичерина,

694 Чернуха В.Г. Правительственная политика в отношении печати 60–70-е годы XIX века. Л., 1989. С. 151.

695 Катков М.Н. 1863 год. Вып.

696 Уманец Ф.М. Вырождение Польши. СПб., 1872. С. XLVIII–XLIX.

697 Разумеется, абсолютного единства мнений не было, чему посвящена статья С.В. Ананьева, но, вместе с тем, трудно говорить о том, что выступление поляков поколебало уверенность в проводимом прави-

тельством курсе. – Ананьев С.В. Политическая борьба в правящих кругах Российской империи в связи с

польским восстанием 1863–1864 гг. // Российско-польский исторический альманах. Выпуск V. Ставро- поль – Волгоград, 2011. С. 124.

698 Китаев В.А. Либеральная мысль в России С. 231–232.

который констатировал, что «вся Россия встрепенулась» в ответ на волнения в Польше. Слова известного либерала699, пожалуй, говорят сами за себя: «Каковы бы ни были различия мыслей, когда дело шло об отечестве, русские люди всех сословий и оттенков единодушно столпились вокруг престола»700.

Именно обострение польского вопроса во многом способно было стереть идеологические и политические границы между различными стратами россий- ского социума, актуализируя в русском обществе осознание собственной на- циональной идентичности. Примером тому может служить эпизод, когда М.А. Бакунин, поддерживавший достаточно тесные контакты с поляками, отказался по приглашению польской эмиграции принять участие в митинге памяти каз- ненных декабристов, проводимом в июле 1845 г. в Лондоне. Свой отказ Баку- нин мотивировал тем, что «не определил еще в уме своем то отношение, в кото- ром я, хоть и демократ, но все-таки русский (подчеркнуто нами. – Л.А.), должен

был стоять к польской эмиграции, да и к западной публике вообще»701. Следует

признать справедливость замечания Ю.А. Борисенка, констатировавшего, что Бакунин «к своим польским контактам этого периода /…/ относился достаточно легко, не придавая им особо серьезного значения»702. Осознание Б.Н. Чичери- ным и М.А. Бакуниным собственной русскости (понятно, что в этом они были не одиноки), по-видимому, оказывалось для них выше, и сильнее, любых идео- логических и политических пристрастий.

Размышляя о причинах, не позволивших русским либералам сказать свое слово в пору польского восстания 1863 г., В.А. Китаев приходит к выводу, что, по крайней мере, одна из них заключалась в том, что либералы в этот период времени «оказались /…/ в стороне от активной работы в журналистике. По этой причине [они] не оставили после себя такого богатого литературного наследства по польскому вопросу, как редактор “Московских ведомостей” М.Н. Катков. Являясь по-прежнему видными фигурами в либеральном движении, Кавелин и

699 Калашников М.В. Понятие либерализм в русском общественном сознании XIX века // «Понятия о России». К исторической семантике имперского периода. М, 2012. Т. 1. – С. 464–513.

700 Чичерин Б.Н. Воспоминания. В 2 т. Т. 2. М., 2010. С. 68.

701 Цит. по: Борисенок Ю.А. Михаил Бакунин и «польская интрига». 1840-е годы. М., 2001. С. 160.

702 Борисенок Ю.А. Михаил Бакунин. С. 160. – Ср.: Рудницкая Е.Л. Русская демократическая мысль. Демократическая печать. 1863–1873. М., 1984. С. 81–82, 98–104.

Чичерин тем не менее не оказали никакого воздействия на формирование обще- ственный настроений в 1863 г.»703, даже при том условии, что, по мнению В.Я. Гросула, тогда «роль общественного мнения была несомненной»704. Вместе с тем, представляется слишком поспешным, ссылаясь на признание самого Б.Н. Чичерина, что он, мол, «никогда не был врагом Польши» и негодовал по поводу участия России в разделах Польши, считая, что «дележ был актом насилия»705, делать заключение об отношении либерала-Чичерина к Польше. Экскурсы в польскую историю (как и историю русско-польских отношений), какие находим на страницах его воспоминаний, свидетельствуют о сложности и внутренней

противоречивости позиции Б.Н. Чичерина в польском вопросе. Для него были неприемлемы требования польских повстанцев, грезивших о восстановлении границ 1772 года, «т.е. о возвращении издревле русских областей, от которых Россия никогда не могла отказаться»706, что говорит о приверженности видного либерального мыслителя утвердившейся в русском обществе XIX в.

легкомысленным поведением, анархическим своеволием /…/ сами были причи- ною своей слабости и подготовили свое падение», то, с другой стороны, он признавал, что никогда прежде разделов Речи Посполитой «злоупотребление силою и презрение ко всему человеческому не достигали такой степени циниз- ма»707.

Вместе с тем, Чичерин демонстрировал верность интересам «всей России»,

которая, «как один человек, обратилась к царю с выражением безграничной преданности престолу и с готовностью все пожертвовать для пользы и славы отечества», как только возникло опасение вмешательством извне в период польского восстания, против чего не могло не возмущаться «русское народное чувство»708.

703 Китаев В.А. Русские либералы и польское восстание 1863 года // Славяноведение. 1998. № 1. С. 54.

704 Гросул В.Я. Власть и общественное мнение в России XVIII–XIX веков // Труды Института Россий- ской истории. Вып. 5. М., 2005. С. 141.

705 Китаев В.А. Русские либералы. С. 54.

706 Чичерин Б.Н. Воспоминания. Т. 2. С. 68.

707 Чичерин Б.Н. Воспоминания. Т. 2. С. 70.

708 В создавшихся условиях Б.Н. Чичерин был уверен в том, что, «каково бы ни было различие мнений

Особо обращает на себя внимание, как на волне восстания авторы тракту- ют, так сказать, историческую составляющую польского вопроса. Первое, что следует подчеркнуть – это ставшая едва ли не традиционной ассоциация поль- ских восстаний ΧΙX века с событиями 1612 и 1812 гг. В своих рассуждениях о польских делах в пору польского восстания 1830 г. нередко прибегали к анало- гии с 1812 годом (Д.В. Давыдов, А.С. Пушкин). Иногда к сопоставлению с 1812 годом добавлялось сравнение с 1612 г. (об этом писали, например, А.Ф. Гиль-

фердинг и Ф.М. Уманец709) – поскольку и в первом, и во втором случае поляки,

с русской точки зрения, проявили себя по отношению к России самым неблаго- видным (неблагодарным) образом.

Понятно, что в подцензурной прессе диапазон колебаний был гораздо уже, чем такие крайности, как Герцен и Катков. Если действия правительства и вы- зывали неодобрение, то оно могло быть выражено разве что молчанием – так поступал, к примеру, М.Е. Салтыков-Щедрин. Как позднее напишет об этих го- дах П.Н. Милюков, «Крымская война и польское восстание обострили враждеб- ное к нам отношение европейского общественного мнения, и русскому патрио- тизму пришлось вынести тяжелое испытание, в котором сокрушилось много русских либерализмов и расшаталось много гуманитарно-космополитических

воззрений»710.

Попытки ретроспективно взглянуть на драматические события 1863–1864 гг. и на их восприятие русским обществом предпринимались уже современни- ками, – и, что называется, по горячим следам, как в статье Н.Н. Страхова711, подписанной – «Русский», где автор, в частности, вопрошал: «Что такое мы, русские?»712 И – спустя некоторое время, как в статьях Н.П. Барсова или А.Н. Пыпина713. Разумеется, в последующие годы и десятилетия отечественные и

относительно польского вопроса, все здравомыслящие люди понимали, что перед революционным дви- жением не может быть речи ни о каких уступках». – Чичерин Б.Н. Воспоминания. Т. 2. С. 71.

709 Гильфердинг А.Ф. Развитие народности у западных славян // Гильфердинг А.Ф. Собр. соч. Т. 2. СПб., 1868. С. 66; Уманец Ф.М. Вырождение Польши. СПб., 1872. С. XXVIII.

710 Милюков П.Н. Разложение славянофильства: Данилевский, Леонтьев, Вл. Соловьев. М., 1893. С. 9.

711 Страхов Н.Н. Роковой вопрос (Заметка по поводу польского вопроса) // Время. 1863. № 4. С. 152–163.

712 Страхов Н.Н. Роковой вопрос… С. 154.

713 См., напр.: Барсов Н.П. Славянский вопрос и его отношение к России. Вильна, 1867; Пыпин А.Н. Польский вопрос в русской литературе // Вестник Европы. 1880. Кн. 2 5, 10–11 (по-польски. – Варша- ва,1881) и др.

польские исследователи к этой теме обращались многократно. В советские годы на ситуацию в Российской империи начала 1860-х гг. внимание обращалось преимущественно под углом зрения того, как в тех условиях развивались рус- ско-польские революционные связи.

Наряду с научно-популярными пропагандистскими статьями, в послевоен- ные годы выходили построенные на архивных материалах основательные (хотя и не свободные от известных преувеличений) труды В.А. Дьякова, И.С. Милле- ра, В.М. Миско и других ученых714. Данная проблема активно изучалась – и изучается – нашими польскими коллегами. В ее разработку значительный вклад внесла школа Стефана Кеневича, 100-летию которого была посвящена органи- зованная в 2007 г. Историческим институтом Варшавского университета конфе- ренция, и, на основании материалов конференции, недавно вышедшая книга715.

Если говорить о польских работах, вышедших на рубеже ΧΧ – начала ΧΧΙ

вв., то среди них, кроме тех, что в большей степени посвящены событийной канве716, выделяется (уже упоминавшаяся) монография Генрика Глембоцкого

«Фатальное дело: Польский вопрос в русской политической мысли (1856– 1866)»717, где подробнейшим образом рассмотрены отклики российской прессы (в самом широком плане) на события в Царстве Польском и западных русских губерниях. Современная российская историография также проявляет присталь- ное внимание к изучению последовавшего за поражением Январского восстания

714 Русско-польские революционные связи 60-х годов и восстание 1863 года. М., 1962; Смирнов А.Ф. Революционные связи народов России и Польши: 30 – 60-е годы ΧΙΧ в. М., 1962; Он же. Восстание 1863 г. в Литве и Белоруссии. М., 1963; Миско М. В. Польское восстание 1863 г., М., 1962; Русско-польские революционные связи. В 2 т. М. – Вроцлав, 1963; Дьяков В.А., Миллер И.С. Революционное движение в русской армии и восстание 1863 г. М., 1964; Фалькович С.М. Идейно-политическая борьба в польском освободительном движении 50 – 60-х гг. ΧΙΧ в. М., 1966; Революционная Россия и революционная Польша (Вторая половина ΧΙΧ в.). М., 1967; Связи революционеров России и Польши конца ΧΙΧ – на- чала ХХ вв. М., 1968; Яжборовская И.С. У истоков польского освободительного движения. М., 1976; Она же. Идейное развитие польского революционного рабочего движения (конец ΧΙΧ – первая треть ХХ вв.). М., 1973; Очерки революционных связей народов России и Польши. 1815–1917. М., 1976; и мн. др.

715 Stefan Kieniewicz i jego dziedzictwo w polskiej historiografii. Warszawa, 2011. – См. также: Kieniewicz S. Powstanie styczniowe. Warszawa, 1972; Kieniewicz S. Warszawa w powstaniu styczniowym. Warszawa, 1983; Ramotowska F. Rząd Narodowy polski w latach 1863–1864 (skład, organizacja, kancelaria). Warszawa, 1978; и др.

716 См., напр.: Szwarc A. Pod obcą władzą. 1795–1864. Warszawa, 1997; Kieniewicz S., Zachorski A., Zajewski W. Trzy powstania narodowe: kościuszkowskie, listopadowe i styczniowe, Warszawa, 2000.

717 Śliwowska W. Petersburg i społeczeństwo rosyjskie wobec kwestii polskiej w przededniu i w czasie powstania styczniowego // Powstanie Styczniowe. 1863–1864. Wrzenie. Boj. Europa. Wizje. Warszawa, 1990; Glebocki H. Fatalna sprawa: Kwestia polska w rosyjskiej myśli politycznej (1866–1866). Krakow, 2000.

периода. Заметно сместив акценты по сравнению с советской историографией, практически отказавшись от чрезмерного акцентирования польско-русских ре- волюционных связей, авторы теперь стремятся более четко охарактеризовать политическую линию Российской империи в польском вопросе, учитывая бо- лезненность этой внутренней проблемы Российской империи718.

Встречаются, конечно, и в новейшей литературе достаточно спорные ут-

верждения, такого, например, свойства: в России после 1815 года имело место

«сочувственное отношение к Польше», поскольку та воспринималась «как не- отъемлемая часть славянского мира, пусть ”неверная“ и католическая»719. Одна- ко ситуация, как замечает автор статьи, стала меняться после польских восста- ний, особенно после восстания 1863 г., когда «восприятие Польши русской об- щественностью заметно усложнилось». Причиной подобных перемен, как пояс- няет С.И. Иванова, становится «жестокость польских мятежников /…/ к рус- скому населению, проживающему в охваченных восстанием областях /…/ а также необоснованные притязания поляков на восстановление “Великой Поль- ши от моря до моря”», что, в конце концов, и способствовало изменению суж- дений о Польше и повлекло за собой «решительные военные действия со сторо- ны русского правительства и осуждения со стороны общественного мнения»720. Столь детальное цитирование этой статьи можно счесть излишним, если не рас- сматривать воспроизведение подобных клише официозным транслированием, лишь вызывающим сожаление, но нимало не способствующим разрешению сложнейших вопросов уразумения русско-польских отношений в контексте XIX столетия.

718 См., напр.: Захарова Л.Г. Александр II и польский вопрос // Problemy historii Polski i Rosji XIX i XX wieku. Łodź, 1996; Горизонтов Л. Е. Парадоксы имперской политики: Поляки в России и русские в Польше. М., 1999; Долбилов М.Д. 1) Стереотип поляка в имперской политике: Деполонизация Северо- Западного края (1860-е годы) // Перекресток культур: Междисциплинарные исследования в области гу- манитарных наук. М., 2004; 2) «Обратная уния»: проект присоединения католиков к православной церк- ви в Российской империи (1856–1866 годы) // Славяноведение. № 5. 2005; Комзолова А.А. Политика самодержавия в Северо-Западной крае в эпоху Великих реформ. М., 2005; Долбилов М.Д. Русский край, чужая вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве, Белоруссии при Александре ΙΙ. М., 2010; и др.

719 Иванова С.И. Идентичность сквозь призму «рокового вопроса» в философской концепции Н.Н. Стра- хова (по материалам публицистики 1860-х годов) // Известия Тульского государственного университета. Гуманитарные науки. 2010. № 1. С. 20.

720 Иванова С.И. Идентичность… С. 20.

Ни в коей мере не притязая на охват всего, практически необъятного, множества газетных и журнальных статей, брошюр и книг на польскую тему, появившихся под впечатлением бурных событий в Королевстве Польском и за- падных российских губерниях, остановимся, прежде всего, на статье «Три раз- дела Польши» – публикации, весьма по-своему симптоматичной для того вре- мени. Что важно, статья наглядно демонстрирует, как в нашей литературе, в большей или меньшей теме претендующей быть причисленной к разряду поло- нистической, воспринимался (точнее, даже преломлялся) польский вопрос – преимущественно в исторической плоскости – на волне очередного русско- польского военного противостояния.

Статья (состоящая из трех частей, каждая из которых посвящалась одному из разделов Речи Посполитой) появилась на страницах «Отечественных запи- сок» за 1863 год. Ее автор, скрывшийся под инициалами «М.Л.», счел нужным сразу предупредить читателей, что свою статью он написал, опираясь на ино- странные книги – две французские и две немецкие (в частности, Г. Зибеля)721. Иными словами, перед нами – элементарная компиляция. Однако заслуживает внимания то обстоятельство, что автор статьи, не ограничившись перечислени- ем событий, попытался показать первопричины крушения Речи Посполитой, как он их понимал. По его словам: «Польский народ, фанатически преданный като- личеству, заключив свой быт в формы, крайне неблагоприятные для дальнейше-

го развития, не обладая правильно организованною торговлею, не совершенст- вуя своего сельскохозяйственного промысла, давно уже лишил себя прочных условий внутреннего благосостояния, и потому давно внутренние дела Польши сделались предметом иностранного вмешательства»722.

При этом автор статьи, что по-своему любопытно, отнюдь не был апологе-

том екатерининской политики. По поводу вмешательства соседних держав, а в особенности России, в польские дела им было сказано: «Такие меры, очевидно,

721 Frederic II, Catherine et le partage de la Pologne. Fr. Smitt. Paris, 1863; Saint Priest Al. Le partage de la Pojogne en 1772 // Etudes diplomatiques et litteraires. Paris, 1850; Sybel H. Geschichte der Revolutionszeit, 1789 bis 1795. Düsseldorf, 1859; Häusser L. Deutsche Geschichte vom Tode Friedrichs des Groszen bis zum Gründung des deutschen. Leipzig, 1854. – Три раздела Польши // Отечественные записки. Т. 149. 1863. С. 660.

722 Три раздела Польши // Отечественные записки… С. 660.

только увеличивали неурядицы несчастного государства». Осторожный М.Л. прямо такого вывода не сделал, но из всего изложенного явно вытекало, что не будь вмешательства извне и «покровительства», Речь Посполитая устояла бы, что шло вразрез с традиционной российской трактовкой гибели Польши. Отно- сительно участников дележа Речи Посполитой он отмечал, что «в этих случаях,

чуждые державы руководствовались не одними интересами поляков»723.

В такой постановке вопроса, возможно, сыграло определенную роль то, что М.Л. в основу своей статьи положил именно иностранные труды, в ряде пунк- тов расходившиеся с утвердившимися в России постулатами, – хотя уже в са- мом подборе используемых книг, очевидно, проявилась и собственная позиция автора. Характерно, что примерно та же мысль – что в гибели Речи Посполитой повинны не столько польские неурядицы, сколько аппетиты соседних держав – присутствовала (и тоже, что примечательно, была пропущена цензурой) у Иоа- хима Лелевеля в его брошюре «Польша и Испания». В брошюре, которая была переведена и издана в Петербурге в том же 1863 г., Лелевель, в частности, пи- сал: «все эти ошибки – тут дурное ведение дел государством, там дурное пове- дение народа», иначе говоря, – «все эти несчастные внутренние причины могли повести за собой истощение, революцию /…/ но не упадок, если бы к этим

внутренним причинам не присоединились еще внешние»724.

Для польского историка-романтика подобное предположение было вполне естественным, но в российской статье второй половины ХIХ в. оно звучало не- привычно. К тому же М.Л. на этом не остановился. Приводя слова из инструк- ции Екатерины II своему послу в Польше Сиверсу, ставшие крылатыми в отече- ственной исторической литературе, что, мол, «наше участие в нем (подразуме- вался второй раздел Польши. – Л.А.) было чисто вынужденным», автор «Трех разделов» прокомментировал их следующим образом: «она (Екатерина. – Л.А.) не желала раздела, пока являлась возможность мирно властвовать над всею

страною»725. Как видим, и авторский комментарий также резко расходился с

723 Там же. С. 665.

724 Лелевель И. Польша и Испания. Историческая между ними параллель в XVI, XVII и XVIII столети- ях. М., 1863. С. 30.

725 Три раздела Польши… Т. 150. С. 247.

традиционным представлением о добрых намерениях российской императрицы, напоминая, что в ее первоначальные планы попросту входило единоличное – т.е. исключительно российское – властвование над Речью Посполитой.

Достаточно близка к этой работе статья «Польша в 1830-х и 1831 годах», помещенная в том же томе «Отечественных записок», что и последняя часть

«Трех разделов»726. Судя по духу и стилистике, можно даже предположить, что

она вышла из-под пера того же автора, только на сей раз избравшего иной псев- доним – «Г.». Сочинитель сообщал читателям, что статья его «служит продол- жением “Трех разделов Польши” и что им главным образом использовано сочи- нение Ф. Смита: “История польского восстания и войны 1830 и 1831 годов”»727. Действительно, здесь в избытке приводятся выдержки из книги Ф. Смита, а там, где нет прямых цитат, в ход идут обороты: «Смит говорит…», «Смит передает следующие подробности…», «Смит приводит в пример…», «Смит почерпнул сведения…» и т.п.

Коль скоро подобного рода компилятивным статьям находилось место на страницах солидного журнала, редактор, очевидно, не сомневался, что драмати- ческие моменты из истории русско-польских отношений, в том или ином виде, но все равно привлекут внимание читателей728.

Среди публикаций тех лет заметный интерес представляет только что упо-

мянутый перевод брошюры видного польского историка – «Польша и Испания. Историческая параллель между ними в XVI, XVII и XVIII в.». К 1863 году долго сохранявшийся запрет на издание в России трудов И. Лелевеля (1786–1861) – и, вместе с тем, активного участника восстания 1830–1831 гг. – был уже снят. Сво- его рода свидетельством некоторой перемены в отношении властей к польскому историку, которого уже не было в живых, может служить хотя бы тот факт, что

726 Польша в 1830 и 1831 годах // Отечественные записки. Т. 151. 1863. С. 510–546.

727 Польша в 1830 и 1831 годах… С. 510. Трехтомная монография Фридриха (в российском обиходе – Федора Ивановича) Смита (1787–1865) «История польского восстания и войны 1830 и 1831 годов», из- данная по-немецки в Берлине в 1839–1848 гг., не сильно отличалась от собрания документов. Автор в 1820-х гг. трудился цензором в Вильне, а в пору Ноябрьского восстания состоял при Главной квартире армии, отправленной в Польшу. Ему было поручено редактировать предназначенные для иностранных

газет известия о действиях русских войск. В том же верноподданническом духе, что и эти известия, он

позднее составил свой трехтомник, опираясь на массу официальных материалов и выборочно привлекая прессу и повстанческие документы.

728 См. также: Три раздела Польши // Северная почта. 1864. № 120–143 (с перерывами).

незадолго до Январского восстания были переведены на русский язык его

«Краткие очерки истории польского народа» (СПб., 1862). В этих очерках, как и было заявлено автором, – кратко, дается изложение польской истории от басно- словных, по его выражению, преданий, вплоть до конца XVIII в. Весьма неза- тейливо повествуя о правлении Казимира III Великого, который, напоминал чи- тателям Лелевель, «присоединил к Польше выморочное по нем княжество га- личское или русское», автор спешил при этом заметить, что на это присоедине- ние «охотно согласилась большая часть обитателей Руси», и как бы между про- чим (в контексте перманентной русско-польской дискуссии о принадлежности

западнорусских земель) замечал: «Дело обошлось без войны»729. В целом же

Лелевель отстаивал в этой краткой версии истории Польши свои излюбленные тезисы, один из которых сводился к ответственности шляхетского сословия пе- ред собственной отчизной. Польский историк, характеризуя период (по его соб- ственному определению) цветущей Польши, в частности, писал, что тогда «от разумных действий шляхты зависело общественное благоденствие», но при этом вынужден был констатировать (не исключено, несколько сгущая краски):

«Шляхта в эти времена утрачивала рассудок, склонялась на все беззакония, всех обижала, часто неистовствовала, уничтожала, в несколько месяцев, благие на- чинания многих лет»730. Подобные оценки историка-поляка вполне отвечали духу утвердившейся в российской историографии традиции считать причинами гибели Речи Посполитой причины в основном внутренние, что как раз и объяс- няет решение русской стороны – даже в пору серьезного обострения русско- польских отношений – не отказаться от намерения напечатать сочинение поч- тенного польского историка. Помимо прочего, обращает на себя внимание тот факт, что Лелевель, доведя изложение польской истории до ее гибели в 1795 го-

ду, третий раздел лишь констатирует.

На первый взгляд, может показаться, что отсутствие третьего раздела и на страницах «Истории падения Польши» (1863) С.М. Соловьева, есть некоторое по отношению к нему небрежение со стороны историков. Но по-своему это, по-

729 Лелевель И. Краткие очерки польского народа. СПб., 1862. С. 82.

730 Там же. С. 145.

жалуй, вполне объяснимо. Поражение восстания Тадеуша Костюшки и скорое, уже на рубеже 1794–1795 гг., подписание декларации о третьем разделе между Россией и Австрией731, говорило само за себя, освобождая (если можно так вы- разиться) С.М. Соловьева, всегда столь внимательного к деталям и фактам ис- торика, от изложения обстоятельств решенного, по сути, дела. По-своему объ- яснимо и то, что свою монографию он заканчивает почти как роман, в котором будто поставлена последняя точка: «Станислав-Август не возвратился в Варша- ву; Польша исчезла с карты Европы»732 (но точка, которая, вместе с тем, дает волю фантазии читателя – волю размышлять, как развивались события даль- ше…).

Внимание со стороны русских издателей к сочинениям польского историка Иоахима Лелевеля можно понимать по-разному. С одной стороны, издание со- чинений И. Лелевеля в России, известного отечественному читателю еще с тех пор, когда он выступал с критическими рецензиями на «Историю государства Российского» Н.М. Карамзина, отчасти можно счесть определенным шагом на- встречу польскому обществу, польской исторической науке, как, наконец, сво- его рода попытку налаживания русско-польского диалога. Диалог этот, впро- чем, преимущественно носил форму полемики, в данном же случае, предостав- ляя слово оппоненту, русская сторона будто демонстрировала добрую волю, но дело-то в том, что оппонент (в силу естественных причин) уже не мог повлиять на ход и содержание полемики, участником которой он на сей раз стал...

С другой стороны, публикация тех, а не иных сочинений Лелевеля была, очевидно, вызвана именно тональностью этих сочинений. В Лелевеле русская сторона искала, и, казалось, находила, своего сторонника, ведь в достаточно бесхитростных «Кратких очерках истории польского народа» есть немало тези-

731 Декларация России и Австрии о третьем разделе Польши // Стегний П.В. Разделы Польши и дипло- матия Екатерины II. 1772. 1793. 1795. М., 2002. С. 442–444 (= Декларация, относящаяся до третьего раз- дела Польши // Мартенс Ф. Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. II. Трактаты с Австрией. 1772–1808. СПб., 1875. 517 с. С. 238–243).

732 Соловьев С.М. История падения Польши // Соловьев С.М. Сочинения. Кн. XVI. М., 1995. С. 628. К слову сказать, иное решение предпочитает современный нам историк. Так, П.В. Стегний не только по- свящает третьему разделу Польши отдельную главу, но и специально останавливается на характеристи-

ке деятельности русской дипломатии на последнем этапе независимого существования Речи Посполи-

той, а также контактам России, Австрии и Пруссии в период восстания Т. Костюшки, и переговорам, предшествовавшим оформлению (по выражению П.В. Стегния) третьего раздела. – Стегний П.В. Разде- лы Польши и дипломатия Екатерины II. 1772. 1793. 1795. М., 2002. С. 338–405.

сов, близких истолкованию польского прошлого российской полонистикой. Из- дание сочинения И. Лелевеля и в следующем году, когда очередь дошла

«Польши и Испании», лишь подтверждает предположение о мотивах русской стороны. По-видимому, развиваемые И. Лелевелем идеи в написанной им еще в 1820 г. брошюре «Польша и Испания. Историческая между ними параллель в XVI, XVII и XVIII столетиях», показались злободневными в России именно в году 1863. Книжка увидела свет в Москве осенью 1863 г. (цензурное разреше- ние датировано 12 октября 1863 г.), когда польское восстание еще не было окончательно задавлено.

Надо думать, издателя Ф. Каширина (он же переводчик и автор небольшо- го, но по-своему знакового для характеристики восприятия русским обществом польского вопроса предисловия) привлекли утверждения знаменитого поляка, вполне, как ему представлялось, созвучные официозным представлениям о при- чинах гибели Речи Посполитой. Русский публикатор брошюры Лелевеля (сочи- нения, заметим, издавна популярного, в свое время переведенного на немецкий и на французский языки), стремился «познакомить русских читателей с мнени- ем польского историка о внутренних причинах падения Польши и о тех болез- нях, которые принесли Польше смерть – “обессиление и омертвение народных

сил”, по выражению Лелевеля»733.

Не будет, наверное, большим преувеличением сказать, что «стремление познакомить русских читателей с мнением польского историка» в данном слу- чае вызвано стремлением подчеркнуть, что и польские историки способны ура- зуметь истинные причины падения Польши, те причины, о которых не раз гово- рилось в российской исторической литературе и публицистике.

Судя по всему, примерно теми же соображениями руководствовалась и цензура, разрешившая издание этого опыта историко-сравнительного анализа судеб Польши и Испании, двух некогда могущественных держав, одна из кото- рых пришла в упадок, а вторая вовсе исчезла с политической карты Европы. Ле- левель в своей брошюре, в частности, писал: «Во время троекратных междуцар- ствий после смерти последнего Ягеллона открылись в республике раны, кото-

733 Каширин Ф. От переводчика // Лелевель И. Польша и Испания… C. II.

рые при совершившемся образовании демократической шляхты, при разных уч- реждениях и переменах носили зародыш упадка Польши»734. И слова поляка- патриота о пороках политического устройства Речи Посполитой также вполне отвечали пророссийской трактовке польского вопроса: «В Польше все зло про- исходило от интересов властвующих и ошибок шляхты, каждый считал себя не- зависимым и мог сносить стеснения свободы. Шляхта знала, что она была всем». А в качестве заключительного аккорда следовало заявление Лелевеля:

«Удивительное разъединение и всеобщая рознь подвергали республику гибе- ли»735. Настолько ли оригинальна суровость оценки польским историком внут- реннего состояния своей отчизны? Отнюдь нет. Не чужды были подобной стро- гой наблюдательности (по отношению к собственной отчизне) и российские ав- торы: «Глубокое недовольство царило накануне смуты во всем населении; несо- гласия и вражда уже давно разделяли людей разных сословий»736. Разница лишь в том, что Речь Посполитая погибла, а Россия, так или иначе, смуту все-таки пе- режила. Тогда возникает вопрос, не следовало ли в таком случае оглянуться на внешние причины падения Польши, коль скоро внутренние положение двух со- седей-соперниц, России и Польши, не было так уж различно, причем, с точки зрениях отечественных – каждой из сторон – историков?

Что обращает на себя особое внимание: ни издатель, ни цензор как-то не придали значения тому, что констатацией пороков внутренней жизни Речи По- сполитой польский историк вовсе не ограничился. Признав, что в Речи Поспо- литой «народ в постоянном разъединении, так как не только низшие сословия, но и все диссиденты лишены политического значения», он здесь же прямо ука- зывал на губительное «чуждое влияние», которое «принадлежит России, Прус- сии и Австрии» и, больше того, даже счел нужным подчеркнуть – «более всего

России». «Главный удар, – по его словам, – нанесен был Россиею»737. Цензура

закрыла глаза и на это безапелляционное заявление.

734 Лелевель И. Польша и Испания… С. 19.

735 Там же. С. 30.

736 Агинский Б.Р. Смутное время в Московском государстве: Кн. 1: Борис Годунов и Лжедимитрий I. СПб., 1912. С. 21.

737 Там же. С. 39, 40.

Нельзя не заметить, что какие бы ни были недостатки (или пороки) у Речи Посполитой, по сравнению со своим восточным соседом-соперником она, судя по брошюре, смотрелась, тем не менее, выигрышно. Лелевель безапелляционно утверждал, что в Речи Посполитой, «казалось, /…/ заключена была вся восточ- ная Европа. Царствовали в ней избирательные короли. /…/ Не один народ не уклонялся от союза с Польшей, а Москва при слабых царях, терзаемая интрига- ми правителя, казалась легкой добычей»738. По-видимому, не слишком лестные для российского читателя характеристики России должны были, по крайней ме- ре, уравновешиваться признанием автором пороков польской жизни.

Помимо прочего, небезынтересно и предисловие самого издателя и пере- водчика Ф. Каширина к этой брошюре Иоахима Лелевеля, предисловия, в кото- ром тот предпринял попытку уразуметь причины, так сказать, безуспешности решения польского вопроса в России. Что особенно показательно, причинами таковой безуспешности, на его взгляд, были – «наше общественное бессилие, безучастие, наша бездеятельность, а главное – наше незнание»739. Примечатель- но то, что в предисловии была, по существу, подчеркнута не только зависимость успехов отечественной полонистики от состояния польского вопроса, но и зави- симость обратная – влияние разработанности польской проблематики в нашей

литературе на возможность разрешения польского вопроса. И, как можно более спешного разрешения, учитывая едва ли не чрезвычайную его актуальность:

«польский вопрос требует разрешения, и если Россия не разрешит его сама, то невольно передаст свое право Европе, стерегущей каждый наш промах»740.

Впрочем, признавая «наше общественное бессилие, безучастие, нашу без- деятельность, а главное – наше незнание», Ф. Каширин не снимал вину и с польской стороны – за то, что польско-российские взаимоотношения оказались почти в тупике. По его мнению, вина поляков заключалась в том, что все дейст- вия российских властей наталкивались на «многие притязания, желания и тре- бования» поляков. И все-таки, несмотря ни на что, автор выражал надежду, что

738 Там же. С. 15, 16 – 17.

739 Каширин Ф. От переводчика. C. I.

740Аксаков И.С. Польский вопрос и Западно-русское дело. Еврейский вопрос // Полное собрание сочи- нений. Т. 3. М., 1886. С. 54.

«при ближайшем знакомстве с поляками – польский вопрос потеряет для нас свою загадочность», поскольку теперь «наступает время для прямого непосред- ственного знакомства с поляками, с их историей и литературой, с их общест- венным развитием и настроением». По его наблюдениям, вообще наступал но- вый этап в истории польского вопроса в России. Как полагал Ф. Каширин:

«Польский вопрос, кажется, перестает быть вопросом дня, перестает быть темой обыденных разговоров, криков и возгласов; он исчез, если можно так выразить- ся, с поверхности общества, но зато тем глубже должен он проникать в умы и сознания людей мыслящих и сознающих»741.

Внимательный переводчик, и, надо думать, внимательный читатель, описав

язвы шляхетской республики, и подчеркнув губительность влияния иезуитов на судьбы Польши, Каширин сделал вывод, сильно расходившийся с мнением са- мого Лелевеля: «Подобное положение привело Польшу к политической смер- ти»742. Заявив, что «польский вопрос для России делается русским вопросом для поляков» и, будучи убежден, что «тесная связь с Польшей и необходимость вза- имного знакомства очевидны»743, переводчик на свой лад позиционировал себя сторонником польско-русского сотрудничества. Особо подчеркнем, что о необ- ходимости «взаимного знакомства» речь заходит – уже после второго (со вре- мени образования в 1815 г. Королевства Польского) восстания поляков…

Прежде чем несколько подробнее остановиться на том, как отреагировали на восстание 1863 г. российские слависты, отметим характерную для царившей тогда в русском обществе атмосферы брошюру историка Г.В. Есипова (сотруд- ника, а затем заведующего Общим архивом Министерства Императорского Двора) «Тушинский вор» (1863)744.

В поисках повсюду извечной «польской интриги» эта брошюра, написан-

ная бесхитростным слогом, отнюдь не перегруженная ссылками на источники и литературу, являет собой яркий образчик сочинения, будто призванного осве- жить историческую память россиян в отношении поляков. Написанная в сугубо

741 Каширин Ф. От переводчика… C. II. 742 Каширин Ф. От переводчика… С. III. 743 Там же. С. IV.

744 Есипов Г.В. Тушинский вор. М., 1863.

повествовательном ключе брошюра решала незатейливую задачу, поставленную перед собой самим ее автором – передать «вкратце эти события»745, связанные с Самозванцем, который «в истории нашей известен под прозванием Тушинского вора»746. Есипов вообще-то признавал: «Откуда был этот человек и кто такой, никто не знал наверное», но при этом тут же уверенно заявлял, что это «поляки отыскали Самозванца»747. Дабы подчеркнуть недобрые помыслы поляков, Еси- пов приводит их слова, сказанные в ответ на предложение царя (Шуйского) ос- вободить их пленных, «только чтоб поляки покинули Самозванца и вышли из Московского государства. Поляки отвечали: ˮскорее помрем, чем наше пред- приятие оставим; дороги нам наши родные и товарищи, но еще дороже добрая славаˮ»748. Не удивительно, что при описании событий (хоть и излагаемых, как было сказано автором, «вкратце») в ход шли уничижительные по адресу поля- ков эпитеты: «поганый король (польский)», «коварные поляки», «толпы наши врагов пришельцев-поляков»749, вполне уместные, по логике автора, в годину очередного столкновения с польскими повстанцами…

Для появлявшихся тогда в русской печати многочисленных откликов (в том числе, вышедших из-под пера славистов) на польские дела по-своему ха- рактерна одна из статей О.М. Бодянского. Свои соображения по поводу поль- ской истории еще на исходе 1850-х годов О.М. Бодянский изложил в разверну- том лекционном курсе (о чем шла речь во второй главе). Но вспыхнувшее Ян- варское восстание побудило историка вновь взяться за перо. Так в «Чтениях Общества истории и древностей российских» в 1863 г., в разделе «Смесь», была напечатана его статья «Польское дело». Точнее, статья эта была опубликована без подписи, но исследователями давно – и, похоже, точно – установлено, что авторство ее принадлежит Бодянскому.

Пожалуй, нет ничего удивительного в том, что статья содержала идеи, вполне типичные для журнальных и газетных публикаций той поры, и при этом живо, несмотря на минувшие три десятилетия, напоминающие реакцию русско-

745 Там же. С. 7.

746 Там же. С. 10.

747 Там же.

748 Там же. С. 16.

749 Там же. С. 18–19, 29.

го общества на восстание 1830 года. Хотя встречались, конечно, и отличия. Как известно, в связи с польским восстанием 1863 г. «либералов не без основания встревожила судьба российских реформ»750. В годину Ноябрьского восстания русское общество и не помышляло о реформах (некоторые надежды на которые угасли со смертью Александра I751).

Но сходств, признаться, предостаточно, и недаром статья Бодянского на- чиналась с крылатых пушкинских слов о «домашнем, старом споре, давно уж взвешенном судьбою», ставших к тому времени общим местом в нашей литера- туре. Ключевая, по своей сути – традиционно-славянофильская, мысль автора сводилась к противостоянию России и Запада, который «пытается перетянуть весы в противную сторону». Как убежденно писал в мартовские дни 1863 г. (в самый разгар восстания) И.С. Аксаков, «Европа добивается вовсе не безуслов- ной справедливости, вовсе не истины в этом деле, а ослабления могущества России» и потому-то «все немецкие ˮлиберальныеˮ газеты шипят и пузырятся

негодованием на Россию и симпатией к полякам» 752.

О.М. Бодянский, со своей стороны, также счел нужным подчеркнуть, что

«нынешнее содействие Запада польской шляхте направлено к одной, равно же- ланной для обеих сторон, цели – разделению /…/ России, единственной славян- ской самостоятельной державы, на создание которой потребовалось целое ты- сячелетие от нас, славян, прославившихся своим несогласием и братской враж- дой»753.

Бодянский и здесь – подобно тому, как он делал это в своей «Польской ис-

тории» (1858) – резко противопоставлял польскую шляхту и польский народ. Он почти внушал читателям, что «настоящий народ польский… помогает [нам] против незваных заступников, потому что не верит больше любви к отчизне тех, кто никогда не любил корня отчизны, простолюдина, кто не допускал его ни к

750 Walicki A. Rosja, katolicyzm i sprawa polska. Warszawa, 2002. S. 100.

751 Об этом см., напр.: Гросул В.Я. Общественное мнение в России XIX века. М., 2013. С. 107–108. В.Я. Гросул здесь ссылается, в частности, на мнение А.А. Корнилова в его «Курсе истории России XIX века» (М., 1912); Парсамов В.С. Пути развития русской общественной мысли первой четверти XIX века // Общественная мысль России: истоки, эволюция, основные направления. М., 2011. С. 181–182; Цимбаев

Н.И. Славянофильство и западничество. Поиски пути общественного развития // Общественная мысль

России: истоки, эволюция, основные направления. М., 2011. С. 204–205.

752 Аксаков И.С. Польский вопрос. С. 49.

753 [Бодянский О.М.] Польское дело // Чтения ОИДР. 1863. Кн. 1. С. 199.

чему в его же родине, а осудил на вечное рабство. Он слишком хорошо знает собственным опытом, что значит “старая Польша”/…/ и что такое золотая воль- ность /…/». О.М. Бодянский, создается впечатление, стремился убедить и своих возможных оппонентов: «Не говорите, что хлоп польский не ведает, что творит, не любит сам себя и своего добра, своей земли: человек себе не ворог, тем пуще

народ»754.

Причины жесткой, не чуждающейся угроз по адресу повстанцев, позиции автора понятны, он их не скрывал. Потому он прямо заявлял, что «вопрос о вы- даче Западной и Южной Руси кому бы то ни было, действительно, есть вопрос жизни и смерти для России». Буквально вторил Бодянскому – причем, на высо- кой эмоциональной ноте – И.С. Аксаков, когда восклицал: «Что касается до русских областей, некогда принадлежавших Польскому королевству, то неуже- ли поляки могут еще сомневаться, что скорее реки потекут вспять и Висла вме- сто Балтийского побежит в Черное море, прежде чем хоть одна пядь земли в

этих областях будет отдана нами во власть не-русской народности!»755 Можно

сказать, что более трезво, если не сказать – почти цинично, трактовал ситуацию

«Россия – Польша – Европа» М.Н. Катков, уверявший, что «теперь Польша представляет большой интерес для нее (Англии. – Л.А.) как готовое орудие про- тив России, как самое дешевое средство диверсии»756.

Однако Бодянский в данной статье не ограничивался лаконичным заявле- нием, и, развивая свою мысль, писал о геополитических интересах России:

«Коль скоро это станется, Восточная Русь с той поры сделается непременно го- сударством второстепенным»757. Попутно отметим, что здесь неизбежно возни- кает ассоциация с Давыдовым, логика которого в контексте рассуждений по польскому вопросу была лишена, как уже говорилось, каких-либо сантиментов, лирических формулировок, как, например, у Аксакова. Давыдов – для себя – знал, и провозглашал, лишь одно: земли полякам отдавать нельзя ни в коем слу- чае, поскольку Россия, «передав в руки Польши все отверстия, чрез которые

754 [Бодянский О.М.] Польское дело. С. 195.

755 Аксаков И.С. Польский вопрос. С. 57.

756 Катков М.Н. 1863 год. Собрание статей по польскому вопросу, помещавшихся в Московских Ведо- мостях, Русском Вестнике и Современной Летописи. Вып. Первый. М., 1887. С. 124.

757 [Бодянский О.М.] Польское дело. С. 188.

проникает к нам просвещение, /…/ должна была совершенно отказаться от мно- гих хозяйственных, финансовых и торговых предначертаний своих и беспреко- словно покориться игу Польши и Европы»758.

Приходится признать, что выводимая Бодянским (как и Давыдовым) жест- кая зависимость: если Россия лишится западнорусского края, то она неизбежно превратится во второстепенное государство, выглядела весьма нелестно для державы, претендовавшей на первенство в Восточной Европе и славянском ми- ре в целом. Правда, Бодянский счел нужным здесь же напомнить, что и сама Польша – «пока /…/ была без русских земель, /…/ ничего не значила, /…/ и ко- гда русские земли отошли от нее, по ее же грехам, Польша стала тем, чем была

до того – ничтожным государством»759.

Размышления о характере польско-русских взаимоотношений привели Бо- дянского в итоге к малоутешительной мысли: для России обретшие независи- мость поляки навсегда останутся «злейшими врагами», а не представителями, пусть не всегда дружной, но все-таки единоплеменной семьи славянских наро- дов. По его мнению, польские повстанцы – это всего лишь «Повислянские не- други, посягающие на пределы Руси и соединенных с нею навсегда земель». Автор провозглашал: Россия, «не ища преобладания ни над кем и нигде, /…/ предоставляя всякой народности свободно развиваться, пользоваться равно- правностью и равноответственностью за свои действия перед общим государст- венным строем /…/», в то же время не допустит, «чтобы и другое какое племя присваивало себе право возвышаться над другими исключительно, преследовать

лишь свои выгоды»760.

Сопоставляя эту статью О.М. Бодянского с его же лекционным курсом, можно констатировать, что под влиянием политических потрясений на смену довольно взвешенному восприятию событий польской истории в лекциях, спус- тя каких-то пять лет приходит эмоциональная (не всегда логически выверенная) оценка современных геополитических проблем. Антипольский – если точнее, антишляхетский – настрой статьи 1863 г. вполне объясним, и понадобится еще

758 Давыдов Д.В. Воспоминания о польской войне 1831 года… С. 254–255.

759 [Бодянский О.М.] Польское дело… С. 190.

760 [Бодянский О.М.] Польское дело… С. 190, 189.

немало времени, чтобы эмоции отступили на второй план, чтобы и в русском, и в польском обществе возникла устойчивая тенденция к движению навстречу друг к другу.

Несколько иначе воспринимал польские события Александр Федорович Гильфердинг (1831–1872), ученый и публицист, автор таких, завоевавших при- знание в профессиональной среде трудов, как «История балтийских славян»,

«Борьба славян с немцами на Балтийском Поморье в средние века», «Очерки истории Чехии», «Гус. Его отношение к православной церкви», «История сер- бов и болгар» и др.761.

Лишним доводом в пользу того, чтобы рассматривать сочинения Гильфер- динга в контексте отечественной полонистики XIX в. может служить признание того факта, что вплоть «до начала ХХ в. в изучении истории Польши более су- щественная, чем для исторической науки в целом, роль принадлежала славяно- фильской традиции»762. Также нельзя не отметить, что, по авторитетному мне- нию Л.П. Лаптевой, именно А.Ф. Гильфердинг являлся наиболее крупным исто- риком славянофильского направления в области изучения славян, и его по пра- ву «можно отнести к родоначальникам научного исследования истории зару- бежного славянства в России»763.

О подходе ученого к славянским делам известное представление дает про-

изошедший у него спор с И.С. Аксаковым. Поводом к тому стала статья А.Ф. Гильфердинга о славянских народах, которую он отдал в газету «Санкт- Петербургские ведомости». Его единомышленник-славянофил Аксаков, «убеж- денный, что “нельзя о славянах писать в газетах западнического направления”», был возмущен этим поступком коллеги. Сам же Гильфердинг, полагая, что «па- тента на славянскую идею, как и на всякую другую, не берут», решительно вы- ступал «против этой узости, против претензии славянофилов на какую-то моно- полию»764.

761 О большинстве трудов А.Ф. Гильфердинга см.: Лаптева Л.П. История славяноведения в России в XIX веке. М., 2005. С. 256–280; также: С. 257–257 – библиография работ Л.П. Лаптевой о А.Ф. Гильфердин- ге, которые вышли до монографии 2005 года.

762 Горизонтов Л.Е. Поляки и польский вопрос во внутренней политике Российской империи. 1831 г. – начало ХХ в.: Ключевые проблемы. Автореф. дисс. … д.и.н. М., 1999. С. 3–4.

763 Лаптева Л.П. История славяноведения... С. 145, 148.

764 Из переписки А.Ф. Гильфердинга с И.С. Аксаковым // Голос минувшего, 1916, № 2. С. 201–203.

Несмотря на то, что в огромном и разнородном научном наследии А.Ф. Гильфердинга труды на польскую тему занимают сравнительно скромное место, нельзя не отметить, что он немало, и со знанием дела, писал о прошлом и на- стоящем польского народа. Весьма неплохо разбирался он и в современной об- становке в Королевстве Польском, не напрасно его привлекут к разработке го- товившегося под руководством Н.А. Милютина проекта аграрной реформы 1864 г. в Царстве Польском.

Своего рода итогом размышлений Гильфердинга о Польше – причем, именно в историческом контексте, стала его статья «Развитие народности у за- падных славян» (1858), во многом основанная на личных впечатлениях, выне- сенных из поездки по славянским землям в 1855–1857 гг., где автор, в частно- сти, отметил «роковое значение» шляхты в судьбах польского народа. В статье выражено неподдельное беспокойство автора в связи с тем, что «дух славян- ский, воплощенный в Польше, всегда старался усвоить себе идеи Запада и рас-

пространить их в остальном славянском мире»765.

Насколько можно судить, акцент здесь был сделан не на том, что поляки традиционно откликались на идеи Запада, и нередко принимали их, но как раз на том, что, опираясь на свои достижения, они, по сути, могли претендовать на первенство в славянском мире. Конечно, такого рода беспокойство (порой толь- ко подспудное) – стало едва ли не общим местом для сочинений славянофиль- ского (и близкого к нему по духу) толка. В данном ключе находились и рассуж- дения Н.Н. Страхова, который писал: «Так как из всех славянских племен толь- ко они одни достигли высшей культуры, то по праву, по идее им должна при- надлежать главная роль в славянском мире; они должны бы стоять во главе и

руководить другими племенами»766.

Пытаясь разобраться, почему случилось так, как случилось, Гильфердинг приходил к выводу, что «из всех славянских племен, польское наименее спо- собно сопротивляться наплыву германскому: ни у кого из славян нет такой не- нависти к немцам, как у поляка, и несмотря на то, никто из славян не превраща-

765 Гильфердинг А.Ф. Развитие народности у западных славян // Гильфердинг А.Ф. Соч. Т. 2. С. 56.

766 Страхов Н.Н. Роковой вопрос… С. 156.

ется так легко в немца, как поляк». Причем, зная, что «поляки до сих пор были всегда более или менее недоверчивы к России, прочие славяне, напротив, полны сочувствия и уважения к ней»767, автор все же опасался того негативного влия- ния, какое поляки (легко, по его словам, превращавшиеся в «немца») могли оказать на других славян. Действительно, это обстоятельство должно было на- стораживать в первую очередь «славянофильствующих» авторов, которые сами же самокритично и признавали: «…мы, славяне, все та же рознь /…/ по старому усобим и враждуем, друг друга губим»768…

Наблюдения А.Ф. Гильфердинга над «развитием народности у западных славян», в конце концов, привели его к убеждению, что «исключительный дух одной касты, хранящей в себе народный патриотизм, мешает поляку сблизиться со своими братьями славянами, живущими в совершенно другой общественной сфере»769. Автор статьи был почти уверен, что «поляк /…/ охотнее примет даже сторону турка, нежели сербского или болгарского райи. Поляк не скоро решится протянуть руку своим братьям славянам и соединить с ними свою деятель- ность»770. Причину такой, – с точки зрения славянского патриота, противоесте- ственной – ситуации он видел в том, что «в Польше жила, чувствовала, дейст- вовала одна только аристократия, шляхта. В одной шляхте сосредоточивались чувства патриотизма и народности»771.

Развивая эту, традиционную для отечественной литературы, антишляхет-

скую тему, Гильфердинг обращал внимание читателей-соотечественников еще на одно отличие поляков от остальных славян. Если всем славянам было изна- чально свойственно «природное братство между людьми и проистекающее из него общинное устройство, эти первоначальные основы славянского быта», то у поляков со временем произошел явный отход от этого идеала. В результате чего

«природное братство» сделалось «в Польше исключительным достоянием одно- го сословия, которое, вследствие разных обстоятельств и влияний, стало полно-

767 Гильфердинг А.Ф. Развитие народности у западных славян… С. 59.

768 [Бодянский О.М.] Польское дело… С. 194.

769 Гильфердинг А.Ф. Развитие народности у западных славян… С. 62.

770 Гильфердинг А.Ф. Развитие народности… С. 63.

771 Гильфердинг А.Ф. Развитие народности. С. 59.

властным хозяином в государстве»772. Но и такое «братство, – на взгляд Гиль- фердинга, – было лишь пустым словом в устах гордой касты, которая угнетала народ, резалась между собою»773,.

Автор не сомневался, что со времен «Весны народов» «поляки стоят оди- нокими в славянском мире». Что же касается остальных славян, то, по его убе- ждению, «другие славяне сожалеют о них; они желают, чтобы они присоедини- лись к их стремлениям, но не имеют возможности питать к ним действительно- го сочувствия». «Одиночество поляков в общем возрождении славянского ми- ра» Гильфердинг считал предопределенным, поскольку в 1848 г., «поляки хоте- ли быть распорядителями и вождями всех других западных славян, в надежде увлечь их к революции, на которой они думали основать политическую незави- симость своего отечества и его первенство в славянском мире. /…/ Таким обра-

зом поляки отстранились от всех своих западных единоплеменников»774.

Среди выступлений Гильфердинга на польскую тематику (в ее злободнев- но-политическом ключе) выделяются три статьи, опубликованные им в период Январского восстания в «Русском инвалиде» (и затем перепечатанные газетой

«День»775): «За что борются русские с поляками» (апрель 1863 г.), «В чем искать

разрешения польскому вопросу» (июнь 1863 г.), «Положение и задачи России в Царстве Польском» (декабрь 1863 г.). Пять лет спустя эти статьи без изменений, но теперь составив единое целое, и под одним общим названием – «Польский вопрос», войдут во второй том его сочинений. Причем, при подготовке этого тома собрания сочинений776, Гильфердинг, по его собственному признанию, решил не сглаживать тогдашнего «исторического колорита /…/ борьбы с поля- ками, хотя многое, что в то время казалось сомнительным, с тех пор оконча-

772 Там же. С. 67.

773 Там же. С. 65.

774 Там же. С. 68.

775 Нередко возникающий в связи с этой газетой и другими изданиями вопрос, – как воспринимала цен- зура подобного рода сочинения, отметим, что, например, В.А. Дьяков, говоря как раз о газете «День», подчеркивал, что «оппозиционность ее была довольно ограниченной и непоследовательной». При этом историк ссылался на воспоминания И.А. Гончарова, по наблюдениям которого, «основным направлени- ем газеты был, с одной стороны, пылкий патриотизм, а с другой – любимая, задушевная и неудобоис-

полнимая мечта – обратить Россию в древнюю Русь. Это… не тревожило главного начальства цензуры,

который всегда имел средство обуздать излишнюю смелость газеты». – См. подробнее: Дьяков В.А, Славянский вопрос в общественной жизни дореволюционной России. М., 1993. С. 46.

776 Гильфердинг А.Ф. Собр. соч. Т. 1–4. СПб., 1868–1874.

тельно уяснилось, и, – как считал он, – многое осуществилось, о чем в 1863 году едва дерзали мечтать»777.

На этих трех статьях достаточно подробно остановился в своей историо- графической монографии Н.И. Кареев778. Внимание дотошного историографа, в первую очередь, привлекла трактовка Гильфердингом причин гибели Речи По- сполитой, но, к сожалению, дальше цитат (впрочем, весьма удачно подобран- ных) из перечисленных статей Гильфердинга Н.И. Кареев не пошел. Во всяком случае, приводя слова Гильфердинга – «корень борьбы России и Польши теря- ется в глубине веков»779, Кареев не счел необходимым развить данный тезис, хотя бы попытаться проанализировать, насколько он оригинален или нет, на- сколько, в конце концов, славянофильский автор шел в русле традиций отечест- венной историографии в целом и т.д.

В наши дни Л.П. Лаптева посвятила указанным статьям А.Ф. Гильфердинга специальную работу, сделав при этом далеко идущий вывод: Гильфердинг «в ряде случаев более глубоко и объективно оценивал историю и перспективу польско-русских отношений и возможность решения этого вопроса, чем, на- пример, революционные демократы, безоговорочно поддерживающие борьбу поляков против России, подходившие к этому вопросу без учета многих важных

факторов, т.е. односторонне»780. Правда, Лаптева, к сожалению, не дает поясне-

ний, какие именно важные факторы не были учтены демократами, и что входи- ло в тот «ряд случаев», где проявилась поверхностность их суждений…

Эти три статьи, в самом деле, заслуживают того, чтобы быть специально отмеченными. Обращает на себя внимание уже одно то, что этот видный, можно сказать – классический, славянофил вовсе не чуждавшийся стереотипов, в дан- ном случае заметно отходил от привычной славянофильской трактовки поль- ских дел, хотя писавшие о Гильфердинге исследователи меньше всего были

777 На эту, как и на другие «польские» статьи, ссылки даются по изданию: Гильфердинг А.Ф. Собр. соч. Т. 2. СПб., 1868.

778 Кареев Н.И. «Падение Польши» в исторической литературе. СПб., 1888. С.191–196.

779 Там же. С. 191.

780 Лаптева Л.П. Русский славист А.Ф. Гильфердинг (1831–1872) и его взгляд на польский вопрос // Рос- сийско-польские связи в ХIХ–ХХ вв. М., 2003. С. 100. – Ср. Лаптева Л.П. Славянофильство как основа мировоззрения и научных концепций А.Ф. Гильфердинга // Славянский альманах. 2000. М., 2001. С. 100–101.

склонны комментировать эти особенности подхода автора-славянофила к изу- чаемому материалу.

Так, если в нашей литературе было принято подчеркивать захватнический характер политики Польши на востоке, начиная со времен Киевской Руси, то Гильфердинг мог выразить мнение, заметно расходившееся с устоявшейся тра- дицией. Например, он мог заявить, что «Русская земля влеклась, так сказать, сама к свету цивилизации, к развитому общественному строю, с которым вы- ступала Польша», больше того – эти «обширные русские области /…/ она (Польша. – Л.А.) в XIV и ХV веках притянула к себе своим тогдашним нравст-

венным и общественным перевесом над Русью»781. Здесь же Гильфердинг напо-

минал, что «сам Великий Новгород едва ли не присоединился к этим мирным завоеваниям, которые доставляло Польше превосходство ее образованности, ее аристократической организации над невежеством и бессознательностью Рус- ской земли»782.

Кроме того, если в нашей литературе принято было безоговорочно проти-

вопоставлять шляхту Речи Посполитой всем прочим бесправным слоям поль- ского общества783, то Гильфердинг, напротив, признавал, что городское сосло- вие все же не было полностью отстранено от государственных дел. Но при этом он подчеркивал, опираясь, надо думать, на собственные изыскания: «…легко проследить в истории Польши, как /…/ крестьянское население с течением вре- мени устранялось более и более от участия в жизни и судьбах польского госу- дарства и как государство это сделалось исключительно принадлежностью шляхты и примыкавших к ней классов, горожан (подчеркнуто нами. – Л.А.) и духовенства»784.

На свой лад, но и здесь также выступая вразрез с общепринятым мнением

(и заметно утрируя ситуацию), истолковал Гильфердинг и направленность польских реформ конца XVIII века. Во всяком случае, по его словам, «неудав-

781 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос // Собр. соч. СПб., 1868. Т. 2. С. 300.

782 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос… С. 300.

783 Например, для И.С. Аксакова это, безусловно, топика: «Известно, что простой народ в Польше почти не выступает на сцену истории и что пресловутое польское равенство касалось только одной многочис- ленной шляхты». – Аксаков И.С. Польский вопрос… С. 61.

784 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос. С. 351.

шаяся конституция» 3 мая 1791 г., «как известно, хотела искупить грехи старой Польши относительно народа – открытием широкого доступа низшим классам в шляхетское сословие, постепенным ушляхтением всего польского народа»785.

Появившаяся в апреле 1863 г., в самый разгар польского восстания, статья

«За что борются русские с поляками» способна дать известное представление о позиции А.Ф. Гильфердинга. На вопрос, «за что он борется с русскими?», поляк, по мнению публициста, ответит громко и смело: «я борюсь за свое отечество и его свободу, за свою народность и независимость»786. И здесь, специально под- черкнем, наш славянофил отходил от более распространенного мнения. Доста- точно вспомнить довольно скептическое на сей счет мнение М.С. Лунина:

«Спросите всех и каждого: какая была у них цель? Никто не сумеет отвечать вам»787.

Что касается Гильфердинга, то он, напротив, был готов признать: «он (по- ляк. – Л.А.) действительно борется за свое отечество и свою народность». Тем не менее, публицист, изначально заявив, что он – за «свободное развитие на- родных элементов» и за «безусловную равноправность народностей», все-таки доказывал историческую правоту России, поскольку «Польша совершила исто- рическую измену славянскому духу»788.

Но в чем суть измены? В вину полякам ставилось, в частности, то, что они,

«спасая /…/ свою славянскую народность, в то же время проникались всеми на- чалами западной жизни» и «польский народ входил всем своим организмом в состав западноевропейского мира». «Польша, оставаясь славянскою, сделалась,

– подчеркивает Гильфердинг, – /…/ не в силу материального завоевания, а доб- ровольным принятием западноевропейских стихий /…/ вполне членом латино- германской семьи народов, единственною славянскою страною, вступившею в эту семью всецело и свободно»789. Впрочем, это как раз то убеждение, какое разделяли очень многие в русском обществе, и, в первую очередь, придержи- вающиеся славянофильских взглядов. Например, Ю.Ф. Самарин, очень уверен-

785 Там же. С. 356.

786 Там же. С. 292.

787 Лунин М.С. Письма из Сибири // Лунин М.С. Сочинения… С. 104.

788 Там же. С. 299.

789 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос... С. 295.

но заявлял: «Ни одно из племен славянских не отдавало себя на службу латин- ству так беззаветно, как польское», и, в развитие своей мысли делал общий вы- вод: «Глубокая несовместимость и непримиримость латинства с славянством доказана историческим опытом веков, хотя у нас многие не решаются еще при- знать ее»790.

Иными словами, говоря о противостоянии «Польша – Россия», Гильфер-

динг (впрочем, здесь он отнюдь не был оригинален) подразумевал более широ- кое, глобальное противостояние: «Россия – Запад». Западное влияние, считал он, губительно для славянства, и Польша на себе это испытала791. Впрочем, Рос- сия, по убеждению Гильфердинга, должна была быть даже благодарна Польше, которая «заслоняла Русскую землю от непосредственного влияния латино- германской Европы и тем самым способствовала тому, что на дальнем востоке нашем могли окрепнуть зародыши самобытной славянской жизни». С точки зрения Гильфердинга, именно в этом состоит «великая, хотя бессознательная, историческая для нас заслуга древней Польши, заслуга, которой мы не должны забывать»792.

Нельзя не заметить, что суждения А.Ф. Гильфердинга близки к тому, что

несколько месяцев спустя напишет С.М. Соловьев. Думается, напрасно было бы здесь задаваться вопросом, кто – видный славянофил или знаменитый западник

– первым пришел к выводам такого рода. Идея о губительности западного влия- ния давно имела хождение в русских как административных793, так и интеллек- туальных кругах, и в дни Январского восстания только приобрела особую зло- бодневность. Близкое сходство обнаруживается и в понимании этими авторами истоков так называемого польского вопроса. Если по Соловьеву, «польский во-

790 Самарин Ю.Ф. Сочинения. Т. 1. Статьи разнородного содержания и по польскому вопросу. М., 1877. С. 333.

791 Посыл выглядит, по крайней мере, сомнительно, если вспомнить, например, уже приводившиеся сло- ва Д.В. Давыдова, какими он описывал мрачную для России перспективу – в случае восстановления не-

зависимой Польши, – именно потому, что тем самым «Россия сама бы себя изгоняла из среды европей- ских государств, поступая добровольно в состав азиатских государств; передав в руки Польши все от- верстия, чрез которые проникает к нам просвещение, она должна была совершенно отказаться от мно- гих хозяйственных, финансовых и торговых предначертаний своих» // Давыдов Д.В. Воспоминания о польской войне 1831 года // Давыдов Д. Собр. соч. Т. 2. СПб., 1895. С. 254–255.

792 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос… С. 296.

793 Об этом подробнее см., например, раздел «Космополиты» и «ультрапатриоты» в монографии А.А. Комзоловой. – Комзолова А.А. Политика самодержавия в Северо-Западном крае в эпоху Великих ре- форм. М., 2005. С. 111–166.

прос /…/ родился вместе с Россией»794, то Гильфердинг писал: «Корень борьбы России и Польши теряется в глубине веков. Зародыш ее, можно сказать, суще- ствовал уже тогда, когда ни Россия, ни Польша еще не являлись на историче- ском поприще»795.

Характеризуя многовековое соперничество Руси и Польши, Гильфердинг признавал, что долгое время на стороне Польши оставалось «одно огромное преимущество, одно сильное орудие преобладания – образованность и наука, принятые Польшею от Западного мира вместе с его религиозными и общест- венными началами»796.

С его точки зрения, давний спор о том, «какой стороне принадлежит бу-

дущность в славянском мире: образованной ли славянской земле, но отказав- шейся от внутренней самобытности, или земле, с задатками самобытного разви- тия, но коснеющей в невежестве?»797, был решен при Петре Первом.: «Петр был первый из русских царей, который ни разу не воевал с Польшей, и первый, кто хозяйничал в ней, как у себя дома: так бессильна стала Польша перед Россиею, как скоро Россия овладела сама последним орудием ее прежнего обаяния – за- падною образованностью»798.

Несмотря на все давние и новые польско-русские конфликты, Гильфердинг все же полагал, что еще существует возможность сближения – правда, тут же возникала оговорка: «только на почве славянства возможно примирение рус- ских с поляками»799. Такую надежду в Гильфердинге поддерживала вера в то, что «в поляках может возникнуть потребность новой деятельности, дружной с русским народом, направленной к общему благу славянства»800.

Подобную надежду питали многие. В частности, И.С. Аксаков, отнюдь не склонный безоглядно разделять все идеи Гильфердинга, в данном случае, обна- руживал близкую позицию. Он, как и Гильфердинг, не исключал, что «рано или поздно последует теснейшее и полнейшее, искреннее соединение славянской

794 Соловьев С.М. Соч.: в 18 книгах. Кн. XXII. М., 1998. С. 200.

795 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос // Гильфердинг А.Ф. Собр. соч. СПб., 1868. Т. 2. С. 294.

796 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос. С. 301. 797 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос. С. 301. 798 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос. С. 301. 799 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос. С. 294. 800 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос. С. 302.

Польши с славянской же Россией, что к тому ведет непреложный ход исто- рии»801. И.С. Аксаков проявлял при этом известную самокритичность русского гражданина, понимая цель такого соединения следующим образом: «…покаясь взаимно в исторических грехах своих, соединиться вместе братским, тесным союзом против общих врагов – наших и всего славянства»802.

Можно подумать, что здесь будто признается обоюдная (именно обоюдная)

– русских и поляков – вина друг перед другом, только обоюдное признание ко- торой способно помочь достижению общей цели, а именно: созданию общесла- вянского союза ради борьбы с общим врагом. Дело здесь, однако, не только в том, что И.С. Аксаков как-то не учитывал, что у поляков может быть совершен- но иное мнение по поводу того, кто для поляков враг, не учитывал, что отнюдь не большая часть польского общества готова была разделить представления

русской стороны803. Помимо прочего, полякам тут же было выдвинуто условие:

«Если же поляки в состоянии переродиться, покаяться в своих исторических за- блуждениях и стать славянским мирным народом, то, конечно, русский народ был бы рад видеть в них добрых родственных соседей»804. Получается, что ка- яться, по разумению И.С. Аксакова, следовало только польской стороне, а как же призыв покаяться «взаимно в исторических грехах своих»?

Схожего мнения, – говоря о возможностях примирения между поляками и русскими – придерживался и О.М. Бодянский. Перспективы подобного прими- рения он также рассматривал в контексте «светлого будущего» всех славян:

«Пусть же они с русскими стремятся дружно и согласно к той великой цели, ко- торая предназначена провидением в будущем славянскому миру. Только едине- ние мыслей, желаний и действий ведет к величию и счастью; только с нами и при нас, /…/ возможны еще для поляков не только истинная государственная жизнь, но и вообще сохранение и развитие их народности, языка, словесности, быта и всего, чем дорожат существа разумные»805.

801 Аксаков И.С. Польский вопрос… С. 12.

802 Аксаков И.С. Польский вопрос… С. 12.

803 О том, в чем сходились и расходились польские и русские радикалы см., напр.: Борисенок Ю.А. Ми- хаил Бакунин и «польская интрига». 1840-е годы. М., 2001. С. 56–137.

804 Аксаков И.С. Польский вопрос… С. 11.

805 Бодянский О.М. Польское дело // ЧОИДР. Кн. 1. 1863. С. 186.

Гильфердинг в своих рассуждениях исходил из уверенности, что «славян- ское племя должно и действительно имеет силу стремиться не к подчинению стихиям латино-германской Европы, а, напротив – к внутренней самобытно- сти». Он без тени сомнения воздавал хвалу России, которая «одна в состоянии, органическим развитием славянского духа, положить решительный конец ста-

рым преданиям и надеждам польской пропаганды, иезуитской и шляхетской»806.

По его словам, Россия, хоть и «влеклась, так сказать, сама к свету цивили- зации, к развитому общественному строю, с которым выступала Польша», су- мела, несмотря ни на что, сохранить себя: «Русская земля воспользовалась пло- дами западной цивилизации, и с этим не вошла, подобно Польше, в состав ла- тино-германского мира, не потеряла начал своего самобытного славянского раз- вития»807, – с нескрываемым удовлетворением констатировал автор.

В то же время, создается впечатление, что Гильфердинг не был уверен в

завершенности процесса русско-польского противоборства в пользу России, и эта неуверенность бросала тень как историческую ретроспективу русско- польского противостояния, так и на соотношение сил в настоящем. Гильфер- динг явно выражает обеспокоенность, когда пишет: «…всякое уклонение Рос- сии от самобытной почвы славянской в область западных стихий давало и дает пищу старому польскому духу»808. Но в этих словах слышится беспокойство не только одного Гильфердинга, здесь – пусть подспудно – сквозит признание тех самых западных стихий, которые были способны, по-видимому, поколебать русский дух, оторвать его самобытной почвы славянской.

Гильфердинг уверенно заявлял, что именно «таким образом, Россия, кото- рая при Екатерине II окончательно развила у себя крепостное право и довела его до последних крайностей, Россия применила этот самый принцип, совершенно чуждый славянским понятиям, подарок Запада славянскому племени, к землям, приобретенным при разделах Польши»809. Нельзя сказать, что мало прикрытая укоризна по адресу российской императрицы, которую позволил себе автор, от-

806 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос. С. 299, 302.

807 Там же. С. 299, 301.

808 Там же. С. 302.

809 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос. С. 302.

вечала всегдашнему настрою российской исторической литературы. Деятель- ный поборник отмены крепостного права, Гильфердинг не стал вдаваться в осо- бенности крепостной зависимости русского мужика и польского хлопа, а пред- почел уверенно высказать свое мнение по поводу общего характера политики Екатерины II на присоединенных к империи землях: «Вместо того чтобы унич- тожить там то насаждение Польши, она его признала и узаконила: она узакони- ла тем самым гражданское владычество польского шляхетского меньшинства

над миллионами русского народа»810.

В качестве некоторого отступления от сочинений А.Ф. Гильфердинга отме- тим, что примерно о том же, разве несколько иначе расставляя акценты, писал, в частности, А.М. Лазаревский, проблематика книги которого «Малороссийские посполитые крестьяне (1648–1783)»811 оказалась на волне развития полонисти- ческих студий как в 1860-е гг., так, судя по переизданию, востребована и в на- чале ХХ в.812 На основании «источников, добытых из черниговских архивов», Лазаревский взялся написать «историю малороссийского крестьянства во время гетманщины»813, что в результате позволило ему утверждать нечто отличное от того, что писал Гильфердинг. Так, повествуя о том, в каком положении оказа- лись украинские земли в середине XVII в., Лазаревский писал: «С изгнания по- ляков в Малороссии не стало крупных поземельных собственников – польских панов, а вместе с ними не стало и привилегированного сословия; осталось одно поспольство, народ»814. Тогда возникает вопрос, если «не стало поземельных собственников», т.е. того «польского шляхетского меньшинства», кого, по- видимому, имел в виду Гильфердинг, то кому же досталась земля? Лазаревский поясняет: «Земля, принадлежавшая перед тем польским панам, теперь – извест- ный момент – оставалась в фактическом владении тех, кто ее обрабатывал. Но такое положение продолжалось недолго»815. Автор сразу давал понять, что «с

810 Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос. С. 302. – См. также: Лаптева Л.П. Славянофильство как основа мировоззрения… С. 101–102.

811 Лазаревский А. Малороссийские посполитые крестьяне (1648–1783). Историко-юридический очерк по архивным источникам. Чернигов, 1866.

812 Лазаревский А.М. Малороссийские посполитые крестьяне (1648–1783). Историко-юридический очерк по архивным источникам. Киев, 1908.

813 Лазаревский А. Малороссийские посполитые крестьяне. С. 2.

814 Там же. С. 3.

815 Там же.

изгнанием поляков» ситуация изменилась исключительно с точки зрения отно- шений «польский пан – крестьянин», но что касается земли, то «с этого време- ни, земля становится войсковою и все прежние поземельные акты польского владения уничтожены были козацкою саблей (курсив в оригинале. – Л.А.), по выражению того времени»816. Что было делать несчастному крестьянину? По мнению А.М. Лазаревского, «лучший исход для крестьянина, желавшего изба- виться от насилий державца, заключался в переходе в козачье сословие; из под- невольного, он в таком случае, становился свободным, не теряя своего позе- мельного имущества. Но достижение этой цели – козачества было нелегко»817.

Собственно это эпизодическое отступление от разбора позиции А.Ф. Гиль-

фердинга понадобилось для того, чтобы показать, что в представлениях о поло- жении западнорусских земель до окончательного (уже по итогам разделов) пе- рехода под власть России в отечественных исторических сочинениях наблюда- лось и сходство мнений, но и некоторые расхождения. Но важнее здесь, пожа- луй, подчеркнуть то, что, возможно, стало толчком для А.М. Лазаревского на- писать свой «Историко-юридический очерк по архивным источникам». Первая фраза, открывающая очерк позволяет предположить, что автор взялся за перо затем, чтобы внести ясность в ситуацию почти туманную: «Быт малороссийско- го крестьянства, со времени отделения Малороссии от Польши, так мало выяс- нен, что до сих пор господствует мнение – будто до конца XVIII в. крестьянство это пользовалось полною гражданскою свободой, которой лишилось по одному

лишь указу 3 мая 1783 года»818. Иначе говоря, задача автора, похоже, состояла в

том, чтобы – развенчать мифы, побороть заблуждения, но – исключительно

«посредством ближайшего изучения предмета» 819.

Примечательно, на наш взгляд, и то, что А.Ф. Гильфердинг, отступив от свойственного как славянофилам, так и западникам обыкновения акцентировать специфику государственного устройства Речи Посполитой, стремился подчер- кивать черты сходства в развитии всех славянских государств. Так, перечисляя

816 Там же. С. 5.

817 Лазаревский А. Малороссийские посполитые крестьяне (1648–1783). С. 69.

818 Лазаревский А. Малороссийские посполитые крестьяне. С. 1.

819 Там же.

разновидности форм правления, какие встречались у славян, он настаивал на том, что в основе любой из этих форм лежало единодержавие. На его взгляд, единодержавие «могло принять характер сословной конституционной монархии наподобие средневековых западноевропейских государств, как в Чехии; оно могло явиться аристократическо-республиканскою монархией, как в Польше, и смесью Византийского самодержавия с боярской аристократией, как в древней Сербии, и, как в древней России, самодержавием с совещательным земским на- чалом, уступившим затем место абсолютному самодержавию России Петров-

ской»820.

Гильфердинг, таким образом, отказывался использовать тот аргумент, к которому всегда охотно прибегали чуть ли не все русские историки и публици- сты, писавшие о причинах падения Польши и снимавшие при этом всякую вину с России, а именно – тезис об уникальности (и, главное, нежизнеспособности821) государственного устройства шляхетской республики. По-видимому, здесь для Гильфердинга было важнее подчеркнуть ту мысль, что «одного только вида они (славяне. – Л.А.) до сих пор не выказали в своей истории, – это именно федера- ция (курсив в оригинале. – Л.А.)»822. Иначе говоря, ключевая мысль статьи сво- дилась к утверждению: «Эти две идеи, государство и федерация, насколько сви- детельствует до сих пор история, оказывались несовместимыми в славянском мире»823, – как писал А.Ф. Гильфердинг в статье «Древний Новгород», также опубликованной в 1863 году.

Достаточно взвешенную позицию Гильфердинга в польском вопросе труд- но назвать типичной для того времени. Не приходится недооценивать тот факт, что в русском обществе и до Январского восстания, и особенно после его начала крайне сильны были антипольские настроения. Не случайно даже пожары 1862 года в столице и ряде губернских городов общественное мнение с такой уве- ренностью отнесло на счет «польской интриги» (заодно обвинив в поджогах еще и нигилистов).

820 Гильфердинг А.Ф. Древний Новгород // Гильфердинг А.Ф. Собр. соч. СПб., 1868. Т. 2. С. 428.

821 Как вопрошал, например, И.С. Аксаков: «…в силах ли были бы поляки создать что-либо стройное и прочное…»? – Аксаков И.С. Польский вопрос… С. 11.

822 Гильфердинг А.Ф. Древний Новгород… С. 429.

823 Там же.

Слепая вера в извечно-коварную польскую интригу, заставлявшая рассмат- ривать под соответствующим углом зрения и события отдаленного или недавне- го прошлого, была распространена даже в, казалось бы, просвещенных кругах общества. Свидетельством тому может служить историческое сочинение

«Княжна Тараканова и принцесса Владимирская», впервые опубликованное ле- том 1867 г. в издаваемом М.Н. Катковым журнале «Русский вестник» и вскоре вышедшее отдельным изданием (СПб., 1868).

Его автор, Павел Иванович Мельников (1818–1883), писавший под псевдо- нимом «Андрей Печерский», был довольно известным литератором. Выпускник Казанского университета, он в юности по подозрению в вольнодумстве попал в ссылку, но впоследствии, поступив на службу в министерство внутренних дел и проявив себя ревностным гонителем старообрядчества, сделал успешную карь- еру. Выйдя в 1866 г. в отставку, он продолжил свои литературные опыты, из ко- торых наиболее известна дилогия «В лесах» и «На горах», рисующая быт ниже- городских староверов.

В своей книге 1868 г. Мельников не просто собрал все доступные ему све- дения о княжне Таракановой, самозванке екатерининских времен, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны. Поставив своей задачей выяс- нить, кто же стоял за этой и иными авантюрами, целью которых, по его глубо- кому убеждению, было развалить Российскую империю, он пришел к твердому выводу, что все эти интриги – дело рук поляков.

Конечно, полонистом П.И. Мельникова никак не назовешь, но его пред- ставления о польской истории и о роли поляков в европейской политике по- своему показательны: в его книге слышатся давно знакомые мотивы. Автор

«Княжны Таракановой» ничуть не сомневается, что именно «магнаты и шляхта, составлявшие единственную причину всех злоключений Польского государства,

/…/ считали единственною виновницей ослабления их отечества Екатерину II», и после разделов Речи Посполитой продолжали настраивать Западную Европу против России. Он напоминал читателям: «польская эмиграция свила в Париже

теплое для себя гнездо, существующее, как известно, и в настоящую пору»824. На счет польских интриг автором были записаны и внутрироссийские смуты.

С точки зрения того, в сколь значимой степени русское общество было пропитано антипольской риторикой, небезынтересен сам ход рассуждений Мельникова-Печерского о пугачевском бунте, который, по словам автора

«Княжны Таракановой», – «явление доселе еще не разъясненное вполне и со всех сторон». Однако констатация неясности картины не помешала автору здесь же утверждать: «Пугачевский бунт был не просто мужицкий бунт, и руководи- телями его были не донской казак Зимовейской станицы с его пьяными и кро- вожадными сообщниками». По словам Мельникова, «мы не знаем, насколько в этом деле принимали участие поляки, но не можем и отрицать, чтоб они были совершенно непричастны этому делу. В шайках Пугачева было несколько лю-

дей, подвизавшихся до того в Барской конфедерации»825.

Сквозившая, казалось бы, здесь неуверенность была легко преодолена ав- тором буквально через несколько строк. Мельников твердо объявлял и пуга- чевщину, и появление самозванки делом рук одних и тех же «враждебников России и Екатерины» – «кто бы они ни были». И, несмотря на отсутствие каких бы то ни было доказательств – ведь сам автор признает, что «дело о пугачев- ском бунте, которого не показали Пушкину, до сих пор запечатано и никто еще из исследователей русской истории вполне им не пользовался», – у него не было

никаких сомнений, что «это дело – бесспорно польское дело»826. На этом осно-

вании, да еще с учетом того, что княжне Таракановой покровительствовал поль- ско-литовский магнат Кароль Радзивилл, писатель приходил к логичному, на его взгляд, выводу, что и Пугачев – тоже креатура «польской партии, враждеб- ной королю Понятовскому, а тем более еще императрице Екатерине»827.

Читателям внушалось, что «поляки – большие мастера подготовлять само-

званцев; при этом они умеют так искусно хоронить концы, что ни современни- ки, ни потомство не в состоянии сказать решительное слово об их происхожде-

824 Мельников П.И. Княжна Тараканова и принцесса Владимирская. СПб., 1868. С. 32, 33.

825 Мельников П.И. Княжна Тараканова… С. 34.

826 Мельников П.И. Княжна Тараканова… С. 34, 35.

827 Там же. С. 37.

нии»828. Потому, когда он говорил о Таракановой, которая, кроме всего прочего,

«упоминала о документах, доказывавших будто бы права ее на корону», он без особого сомнения заявлял: «Документы эти были составлены, по всей вероятно- сти, поляками»829.

В то же время, рассуждения Мельникова по поводу участия поляков в деле самозванки лишний раз обнаруживали отнюдь не простые взаимоотношения между сторонниками так называемой русской партии (и примкнувшими к ней) в Польше и российской императрицей. Это, в частности, нашло проявление в хо- де следственного дела самозванки (или, как ее называл Н.И. Панин, «побродяж- ки»), когда по всему было «видно, что князя Радзивилла и других поляков ста- рались беречь, а всю тяжесть вины сложить на голову одной ”всклепавшей на себя имя”». В показаниях поляков было «заметно старание выгородить не толь- ко себя, но и все польское дело, дать всему такой вид, чтобы не было обнаруже- но участие конфедератов, особенно же князя Радзивилла и иезуитов в замыслах

созданной польскою интригою претендентки на русскую корону»830.

Автор был уверен в том, что «дело действительно и заведено, и продол- жаемо было польскою рукой»831, но, пытаясь объяснить (себе самому и читате- лям) бездействие властей, допускал, что «императрица, хотя и поручившая кня- зю Голицыну обратить особенное внимание, не принадлежит ли пленница к польской интриге, приказала ограничиться допросами одной самозванки, когда убедилась, что если отыскивать польскую руку, выпустившую на политическую сцену мнимую дочь императрицы Елизаветы Петровны, то придется привлечь к делу и Радзивиллов, и Огинского, и Сангушко, и других польских магнатов, смирившихся пред нею и поладивших с королем Станиславом Августом»832.

Желал того Мельников или не желал, но он продемонстрировал осуществ-

лявшуюся Петербургом в отношении поляков, так сказать, политику двойных стандартов, ведь, по его словам, «привлечь их (Радзивиллов и пр. – Л.А.) к делу и даже к самой строгой ответственности для Екатерины было чрезвычайно лег-

828 Там же.

829 Мельников П.И. Княжна Тараканова… С. 88. 830 Мельников П.И. Княжна Тараканова… С. 213. 831 Там же. С. 250.

832 Там же. С. 250–251.

ко, ибо она властвовала в Польше почти также неограниченно, как и в Рос- сии»833.

Будучи далек от мысли (тем более, от намерения) хоть как-то комментиро- вать политику екатерининского двора, и, тем более, действия самой императри- цы, Мельников, в то же время, оставался при своем мнении. «Княжна Таракано- ва» была не первым откликом писателя на злободневную тему. Под впечатлени- ем польского восстания он в 1863 г. выпустил брошюру в псевдонародном стиле под выразительным названием «Русская правда и польская кривда». Выпустил анонимно, но его авторство большого секрета не составляло.

В понимании Мельникова, поляки представали как некая губительная сила

– наподобие охотно изобличаемых романистами иезуитов или масонов. С тем разве отличием, что поляки, по словам их обличителя, вредили избирательно – не западным странам, а исключительно России. Заметим, что все это вполне серьезно излагал известный писатель, а в недавнем прошлом – высокопостав- ленный чиновник (за пару лет до появления «Княжны Таракановой» Мельников вышел на пенсию в чине действительного статского советника, что по табели о рангах соответствовало в армии генерал-майору). Если он мог, дорожа, очевид- но, своей репутацией, выступать, нимало не смущаясь, с такими, мягко говоря, сомнительными, рассуждениями, то, надо полагать, был отнюдь не одинок в своей полонофобии и его книга отражала довольно распространенные умона- строения.

С другой стороны, можно думать, не оставался в одиночестве и Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, который примерно в те же годы печатал свою

«Историю одного города». В этой книге, помимо прочего, были спародированы и рассуждения о «польской интриге», каковую обитателям города Глупова «не- сравненно труднее было обнаружить, /…/ тем более что она действовала неви- димыми подземными путями»834. Но, похоже, у Щедрина – отказывавшегося видеть пресловутую «польскую интригу» на каждом шагу, – сторонников все-

833 Мельников П.И. Княжна Тараканова… С. 251.

834 Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. В 20 т. Т. 8. М., 1969. С. 297.

таки было меньше, нежели у Мельникова: антипольские настроения и в общест- ве, и в литературе заметно брали верх.

Для публицистики тех лет, можно сказать, достаточно типична брошюра Николая Павловича Барсова835 (1839–1889) «Славянский вопрос и его отноше- ние к России» (1867), в которой была предпринята попытка рассмотреть поль- ский вопрос в контексте вопроса славянского (хотя, понятно, в такой постанов- ке проблемы Барсов пионером не был). Автор этой брошюры, недавний выпу- скник историко-филологического факультета Петербургского университета, с 1864 г. учительствовал в Вильне, где отголоски Январского восстания и его раз- грома долго еще давали себя знать. Этот прочувствованный памфлет, написан- ный под впечатлением недавних событий, не нес в себе никаких свежих идей, по большей части являя набор избитых славянофильских штампов. Собственно,

тем-то он и интересен.

Одна из ключевых идей брошюры заключалась в том, чтобы внушить чита- телю: существует особая славянская цивилизация, в которой «связующая» всех славян «сила /…/ служит мощным залогом единения славян во всем, что состав- ляет цивилизацию народа, – во всем том, что касается его нравственного, обще- ственного и государственного развития»836. Будучи уверен, что «в череде сла- вянских племен нашему великому отечеству предназначено занять первое ме- сто», Н.П. Барсов приводил доводы в пользу справедливости своего мнения, по- лагая, что на то «дают ему право самостоятельное политическое существование и сила народного духа, сказавшиеся во всех отраслях русского народного бы- тия»837.

Публицист признавал: «В тысячелетнем существовании своем Россия не

могла не иметь отклонений от своего природного славянского характера», но это, в конечном счете, не помешало ему утверждать, что в настоящее время

«Россия выступила на путь внутренних преобразований в духе и смысле народ- ности, – больше того, как подчеркивал Барсов, – в духе и смысле коренного славянства». Для автора немаловажным оказывалось то обстоятельство, что

835 Славяноведение в дореволюционной России… М., 1979. С. 61.

836 Барсов Н.П. Славянский вопрос и его отношение к России. Вильна, 1867. С. 5.

837 Там же. С. 17.

«русское правительство, - по его убеждению, - во все время существования Рос- сии, как единого политического тела, никогда не переставало быть народным в широком смысле этого последнего слова», и потому «только враги русского на- рода и славянства могут отвергать славянский характер России»838. Н.П. Барсов в этом вопросе сходился во мнении с С.М. Соловьевым, считавшим, что «пра- вительственная форма есть результат народной жизни /…/ Она есть выражение народной воли, какова бы она ни была»839.

Под таким углом зрения (предварительно подчеркнув ведущее место Рос- сии в славянском мире) Барсов рассматривал и русско-польские взаимоотноше- ния. Характерно, что Польша фактически выводилась им за рамки славянского мира: «Между западными и восточными славянами /…/ узкою полосою по те- чению Вислы и ее притоков врезалось враждебное общеславянской идее и глав- ной политической представительнице ее – России – польское общество или со- словие польской аристократии»840. Общий ход событий рисовался следующим образом: «овладев западной Русью, Польское государство выступило на борьбу с захваченным врасплох народом. Но этот народ был русский». Поэтому, про- должал Барсов, «на помощь народу история привела русское правительство, –

которое после долгих попыток, колебаний, ненужных уступок, неотвратимою силою вещей, приведено наконец к необходимости /…/ политически возвратить русскому государству древнее его достояние»841.

Прибегнув к традиционной (можно сказать, ставшей уже стереотипной) мотивировке, автор не усмотрел ничего предосудительного в методах, которые были применены Петербургом для достижения желаемой цели: для этого – «на- до было сломить государственную Польшу; пред этой целью должна была от- ступить Польша аристократическая /…/»842. Затем, в одной фразе соединив рет- роспекцию с современностью («Польское государство и шляхетство пали, оста- вив по себе тяжелые следы в разоренном, невежественном и забитом народе,

838 Барсов Н.П. Славянский вопрос… С. 11–12.

839 Цит. по: Шаханов А.Н. С.М. Соловьев как преподаватель // История и историки. Историографиче- ский ежегодник. 2002. М., 2002. С. 103.

840 Барсов Н.П. Славянский вопрос… С. 11–12.

841 Барсов Н.П. Славянский вопрос… С. 24.

842 Там же. С. 25.

/…/ в жалкой и издыхающей эмиграции, с ее заговорами, пройдошеством аван- тюристов, ее подземным террором»), – Барсов, вместе с тем, не преминул выра- зить сожаление, что «эти бедные остатки былой Польши стоят пока еще стеной между восточным и западным славянством»843.

Обращает на себя внимание, что автор (по-видимому, без тени сомнения)

утверждал, будто русское правительство именно «при сочувственных заявлени- ях народа, положило начало господству славянства на западе России, сломав гидру польского дворянства и неразрывного с ним католического преоблада- ния». Но Барсов считал, что это – только начало, что «важная историческая за- дача славянского мира решится /.../ только в будущем». Тем не менее, он уже теперь выражал уверенность в том, что «нераздельное восстановление народ- ных чувств общеславянских в польском племени, от которого осталось только освобожденное нашим Монархом хлопство, будет началом окончательного со-

единения всех славян в одно…»844.

Впрочем, более пристально вглядываясь в сложившуюся в Польше ситуа- цию, Барсов даже приходил к выводу, что «в славянском народе, входившем в состав Польского королевства, жива еще славянская национальность». Но она, был вынужден с сожалением констатировать автор, «замерла под роковым влиянием государственной и сословной Польши, которая не только исказила свою славянскую народность, не только пошла наперекор всем началам ее об- щественной жизни, но является преступницей перед всем славянским ми-

ром»845. В поисках причин такой аномалии, Барсов готов был присоединиться

«к современному мнению о том, что польская шляхта не славянского происхо- ждения, но возникла чисто завоевательным путем»846. В скобках заметим, что это, по выражению Н.П. Барсова, современное мнение, по крайней мере, следу- ет отнести к 1830-м годам – достаточно вспомнить рассуждения по этому пово- ду М.П. Погодина в его «Исторических афоризмах» (1836). Конечно, на фоне писаний того времени брошюра Н.П. Барсова мало чем выделялась, потому не

843 Барсов Н.П. Славянский вопрос… С. 25.

844 Барсов Н.П. Славянский вопрос… С. 17, 25. 845 Барсов Н.П. Славянский вопрос… С. 18–19. 846 Барсов Н.П. Славянский вопрос… С. 20.

приходится удивляться, что большого внимания к себе она не привлекла. В то же время, можно полагать, что этот памфлет, убедительно доказывавший благо- намеренность автора, в немалой мере способствовал ученой карьере будущего профессора Варшавского университета по кафедре русской истории.

Отразившееся в публицистике 1860-х – 1870-х гг. восприятие польского вопроса русским обществом, наложило свою печать и на развитие российской исторической полонистики, которая как раз в те годы добилась значительных успехов. Существенные сдвиги в общественной жизни страны, сочетавшиеся с прогрессом самой исторической науки, привели, в частности, к появлению ряда исследований, до сих пор не выпавших из научного оборота. Список увидевших тогда свет монографий открыл вышедший в 1862 г. труд Владимира Ивановича

Герье (1837–1919)847 (интерес к творческой деятельности которого, по справед-

ливым наблюдениям Л.П. Лаптевой, в последние годы заметно вырос848), за че- тыре года до того окончившего историко-филологический факультет Москов- ского университета (1858) и оставленного для подготовки к профессорскому званию. Его, основанная на архивных материалах, внушительного вида (600 с лишним страниц, где примерно четверть листажа была отведена публикации впервые вводимых в научный оборот документов) магистерская диссертация

«Борьба за польский престол в 1733 г.» (М., 1862) заслуженно привлекла к себе внимание. Как выразился рецензент в «Отечественных записках», книга «при- надлежит к числу тех капитальных сочинений, которые часто издаются в Гер-

847 Лаптева Л.П. Герье Владимир Иванович // СДР… словарь. М., 1979. С. 120–121; Цыганков Д.А. В.И. Герье и Московский университет его эпохи. Вторая половина XIX – начало XX вв. М., 2008.

848 Лаптева Л.П. В.И. Герье и его оценка университетов Германии // Диалог со временем. 2013. № 42. С.

223. Подтверждением чему служат также материалы конференций: Мир историка. Владимир Иванович Герье (1837–1919). Материалы научной конференции. Москва 18–19 мая 2007 г. М., 2007; История идей и воспитание историей. Владимир Иванович Герье. М., 2008. Можно отметить также: Цыганков Д.А. Профессор В.И. Герье и его ученики. М., 2010; Малинов А.В., Погодин С.И. Владимир Иванович Герье. СПб., 2010; Иванова Т.Н. Владимир Иванович Герье и формирование науки всеобщей истории в России (30-е гг. XΙX – начало ΧΧ в.). Дисс. … д.и.н. Казань, 2011. Вместе с тем нельзя не заметить, что, напри- мер, Г.М. Мягков выступает противником «жестко сформулированного тезиса С.Н. Погодина», согласно которому, «изучение творчества В.И. Герье переживает только начальный этап», напоминая, что инте- рес к творчеству В.И. Герье демонстрировали еще его современники. – Мягков Г.П. В.И. Герье и его наследие в отечественной историографии: историко-научные и идейные интерпретации // Мир историка. Владимир Иванович Герье (1837–1919). С. 82.

мании и изредка в России»849. В том же 1862 г. это исследование принесло авто- ру искомую ученую степень.

Монография не забыта и поныне. Л.П. Лаптева даже считает, что «сочине- нием Герье была заложена основа для разработки русскими учеными истории Польши XVIII в.»850. Подкрепляя свое мнение, исследовательница процитиро- вала приведенную выше фразу из «Отечественных записок». Есть, правда, со- мнения, достаточно ли журнальной оценки для такого вывода, да к тому же нет уверенности, следует ли воспринимать слова рецензента как безусловную по- хвалу. Не исключено, что он, одобряя исследование Герье, в то же самое время прозрачно намекнул на то, что книга рассчитана на очень терпеливого читате- ля851 – в русском сознании толстые ученые труды немцев привычно ассоцииро- вались с невыносимой скукой.

В любом случае, отнесение книги Герье к числу основополагающих сочи- нений все-таки кажется преувеличением. Дело даже не в том, что в обширном и разнородном научном наследии историка магистерская диссертация стоит особ- няком – к политической истории Речи Посполитой он потом почти не обращал- ся. Но нельзя не считаться с тем, что автору, тогда только еще начинавшему свой долгий и плодотворный путь в науке, заметно не хватало опыта. В опреде- лении темы, в отборе и подаче привлекаемых источников вполне ощутимо не-

посредственное влияние С.М. Соловьева852 (считавшего, что «всеобщие истори-

ки должны брать себе темы для исследований, так или иначе соприкасавшиеся с русской историей»853), к советам которого Герье внимательно прислушивался. Книга 1862 г. излишне (если можно так выразиться в данном контексте) факто-

849 Отечественные записки. 1862. № 7. Отд. 3. С. 81. – Цит. по: Лаптева Л.П. История славяноведения… С. 338.

850 Лаптева Л.П. История славяноведения… С. 338.

851 См., напр. воспоминания о В.И. Герье-преподавателе: «…у Владимира Ивановича была особая мане- ра читать, которая, по крайней мере, на меня действовала усыпляющее, и, я думаю, не на одного меня только». – Василенко С.Н. Из воспоминаний композитора // Московский университет в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 559.

852 См.: Кареев Н.И. Памяти двух историков (В.И. Герье и И.В. Лучицкий) // Анналы. 1922. Кн. 1. С. 156–157; Кирсанова Е.С. Владимир Иванович Герье // Портреты историков: Время и судьбы. Т. 3. М.,

2004. С. 317.

853 Лаптева Л.П. Профессор Московского университета В.И. Герье и его интерес к истории славян // Мир историка: Владимир Иванович Герье (1837–1919). Материалы научной конференции. Москва 18 – 19 мая 2007 г. М., 2007. С. 65.

графична и по одной уж этой причине мало чем могла вдохновить других ис- следователей.

Выраженная автором еще в предисловии уверенность в том, что «вследст- вие недостатков своего общественного быта – отсутствия сильной правительст- венной власти, разделения всего народа на два слоя, наконец, необузданного стремления шляхтичей к демократическому равенству, – Польша не была в со- стоянии поддержать свою самостоятельность»854, никак не могла притязать на новизну. На взгляд Герье, состояние Польши того времени было таково: «Еще один сильный толчок, еще одна операция дипломатов и больной организм ее должен был разрушиться»855… Влияние С.М. Соловьева ощутимо и в этом за- ключении – как известно, он не раз писал о «больной Польше» (и «больной Турции»).

Автор монографии, бесспорно, выказывает себя знатоком исторической литературы (предпринимая попытку разбора, пусть довольно беглого, ряда тру- дов своих предшественников – например, Массюэта или Аманд де Ла Шапеля), свободно ориентируется во французской и немецкой литературе о Станиславе Лещинском, в публицистике интересующего его периода. Достаточно обосно- ванно он дает нелестную оценку состояния литературы вопроса, констатируя (в Приложении), что «о междуцарствии 1733 года нет ни одной монографии, а пи- сатели, излагавшие общую историю XVIII века, только мимоходом касаются этого события, насколько это им необходимо для объяснения европейских дел более их интересующих». Что касается собственно польской литературы, про- должает историк, то в ней «XVIII век менее обработан, чем предшествующие ему, а материал обнародованный относится или к началу или к концу столе-

тия»856. Видимо, потому Герье счел необходимым (не без гордости) подчерк-

нуть, что его сочинение – составлено «по архивским источникам» (что и пропи- сано на титульном листе).

При всем уважении к автору и его капитальному труду, трудно не заме- тить, что дальше описания событий (пусть детального) он не пошел. О позиции

854 Герье В.И. Предисловие // Герье В.И. Борьба за польский престол в 1733 г. М., 1862. С. IV.

855 Герье В.И. Предисловие // Герье В.И. Борьба... С. IV.

856 Герье В.И. Приложения // Герье В.И. Борьба… С. III.

Герье (и, в то же время, о тогдашнем уровне наших полонистических студий) свидетельствует бесхитростное признание автора: «В 1733 году вышло огром- ное множество брошюр и памфлетов, характеризующих взгляды различных партий, но они не заключают в себе исторического материала»857, – по сути, вполне сознательно абстрагировавшегося от значительного пласта одной из лю- бопытнейших разновидностей источников (будучи очевидно не в состоянии по достоинству оценить их значение и должным образом использовать).

Зато Герье подробнейшим образом, опираясь преимущественно на архив- ные источники, реконструирует ход событий, предшествовавших восшествию на престол Августа III. Он охотно, и с увлечением, описывает перипетии судьбы Станислава Лещинского или «торговлю» соседних с Польшей дворов по поводу того или иного претендента на польский престол, охотно пересказывая появив- шиеся тогда брошюры, поддерживающие Станислава Лещинского или других кандидатов858.

Также обращает на себя внимание, что в подробном изложении переписки

Вены с Петербургом у Герье практически отсутствует диссидентский вопрос. На первый план, как правило, выходит проблема Курляндии, Лифляндии, но не диссиденты, о которых он упоминает лишь однажды, да и то, лишь повторяя уже известное: «…в конце XVI ст., благодаря стараниям иезуитов и нетерпимо- сти короля Сигизмунда Вазы, число диссидентов уменьшилось и католическое духовенство начало думать об том, как бы их лишить прав гражданских», и это при том что еще «в царствование последних Ягеллонов число диссидентов было очень велико в Польше, и они пользовались беспрепятственно всеми правами

шляхетскими»859.

Поэтому, если кому и можно приписать заслугу своего рода закладки основ для изучения русскими учеными польской истории XVIII в., если кто из отече- ственных историков пореформенного периода вообще может притязать на зва- ние основоположника в области полонистики860, так это именно Сергей Михай-

857 Герье В.И. Приложения // Герье В.И. Борьба… С. III.

858 Герье В.И. Борьба… С. 115–122; 43–69, 122–132; 189–211 и др.

859 Герье В.И. Борьба… С. 221.

860 Об этом писал, в частности, Г.П. Мягков, ссылаясь при этом на суждение Н.И. Кареева, который, по словам современного историка, рассматривал труд Герье «в контексте вышедших в те же годы и заслу-

лович Соловьев (1820–1879). Самая известная из его работ на польскую тему –

«История падения Польши», – появится несколько позже, чем книга (магистер- ская диссертация) его ученика В.И. Герье, в конце 1863 г.

Но С.М. Соловьев, глубоко убежденный в том, что «польский вопрос /…/ родился вместе с Россией», имел дело с историей Польши уже не первый год861. Тема русско-польских взаимоотношений, как уже отмечалось в предшествую- щей главе, красной нитью проходит через все, регулярно публикуемые, начиная с 1851 г., тома его монументальной «Истории России с древнейших времен».

Что касается монографии 1863 г., – это исследование, о котором на исходе XX в. не без оснований будет сказано: «Вплоть до наших дней эта книга остает- ся не только первым, но фактически единственным в отечественной историо- графии трудом по этой проблеме»862. В 2002 г. вышел труд П.В. Стегния863, где внешнеполитические аспекты темы, безусловно, получили освещение более полное и более объективное, чем у С.М. Соловьева. Но в том, что касается кон- цептуальной стороны дела, положение, насколько можно судить, не очень из- менилось864.

Заявление Стегния: «Мы ни в коей мере не пытаемся оправдать действия

екатерининской дипломатии»865, нисколько не помешало ему примкнуть к тому направлению в отечественной литературе вопроса, которое идет от С.М. Со- ловьева и его продолжателей, оправдывавших действия Екатерины сложивши- мися обстоятельствами. В теории признавая тезис о коллективной ответствен- ности всех трех участников разделов за историческую трагедию Польши, Стег- ний еще в историографическом обзоре (предварявшем основную часть книги)

живающих “наибольшего внимания” сочинений С.М. Соловьева, Н.И. Костомарова, Д.И. Иловайского, де-Пуле». – Мягков Г.П. Кто Вы, профессор В.И. Герье? Наследие ученого в отечественной историо- графии // История идей и воспитание историей: Владимир Иванович Герье. М., 2008. С. 43.

861 Например, читаемый в 1863/64 учебном году курс С.М. Соловьев завершил лекцией «Польша в 1830– 1831 годах», в основу которой были положены до того неизвестные исследователям материалы Москов- ского главного архива Министерства иностранных дел, которые и для самого Соловьева стали доступны совсем недавно, в 1862 году. – Шаханов А.Н. С.М. Соловьев как преподаватель… С. 105, 115.

862 Каменский А.Б. Комментарии к шестнадцатой книге «Сочинений» С.М. Соловьева // Соловьев С.М. Соч. в 18 книгах. Кн. XVI. М., 1995. С. 699

863 Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II: 1772, 1793, 1795. М., 2002.

864 Arżakowa L. Rozbiory Polski – Рец. на кн.: Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. 1772. 1793. 1795. М., 2002 // Arkana: Kultura – Historia – Polityka. Krakow. Nr. 64–65. (4–5 / 2005).

865 Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. 1772. 1793. 1795. М., 2002. С. 414.

подчеркнуто выразил свое согласие с выводом об инициативной роли Австрии и Пруссии в расчленении Речи Посполитой866.

В то же время, П.В. Стегний – опять же подобно своим предшественникам,

– не допускает мысли о том, что Российская империя покорно шла в фарватере прусской или австрийской политики. По его словам, Екатерина «уверенно „ди- рижировала” действиями своих союзников, видевших в ней как арбитра в их беспрестанных и предельно циничных препирательствах относительно размеров своих „долей”, так и гаранта необратимости всего процесса»867. Едва ли нужно пояснять, что, считая поведение так сказать оркестрантов циничным, в действи- ях самого этого «дирижера» автор ничего циничного, судя по всему, не усмат- ривает.

Каким образом историку удается примирить оба эти – трудно совместимые друг с другом – положения: виноваты, мол, в разделах Пруссия и Австрия, а

«дирижировала» ими Екатерина? Помогает в этом Стегнию убеждение в «вы- нужденном вмешательстве [России] во внутренние дела Польши»868. Целиком в духе своих предшественников (например, Д.И. Иловайского) историк утвержда- ет: «Второй раздел Польши произошел вследствие исключительно неблагопри- ятной для России обстановки /.../ Русская дипломатия была вынуждена...»869. У читателя создается впечатление чуть ли не форс-мажора (разделы «становились неизбежными»870), хотя ситуацию можно свести к простой схеме: ради дости- жения других своих внешнеполитических целей – ради приобретений в При- черноморье, Екатерина пошла на сделку, расплатившись с правителями сосед- них держав польскими землями. Недвусмысленное подтверждение именно та- кого восприятия решения польских дел Петербургом демонстрирует сам автор:

«Практическое осуществление договоренностей в двустороннем или трехсто- роннем (с участием Австрии) формате он [Н.И. Панин] жестко увязывал с окон-

866 Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. С. 53. 867 Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. С. 53. 868 Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. С. 252. 869 Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. С. 30. 870 Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. С. 411.

чанием Русско-турецкой войны, ангажируя тем самым Берлин и Вену в плане оказания реального давления на Турцию»871.

Стегний настойчиво внушает читателю мысль, что «к лету 1771 г. инициа- тива переговоров о разделе полностью перешла в руки Фридриха II. Панина он приучал к мысли о неизбежности раздела обещаниями снять противодействие Австрии мирному окончанию Русско-турецкой войны»872. Однако данный тезис тут же вступает в некоторое противоречие с тем, что Н.И. Панин, как подчерки- вает сам автор, еще в мае, взял, что называется, на себя труд ввести членов Го- сударственного совета в курс дела, касающегося участия России в разделе Польши873.

Но если смотреть с другой стороны, Стегний (как и его единомышленники) по-своему прав: Россия, судя по всему, инициатором разделов действительно не была, она предпочитала завладеть целиком всей Речью Посполитой. Успешные шаги в этом направлении делались уже давно, со времен Петра I. Цель, можно сказать, была почти достигнута к концу 1760-х годов, как это аргументировано показано в исследовании Б.В. Носова874. Когда автор характеризует, например, ситуацию, как она сложилась в 1767 г., в пору польских конфедераций в Слуцке и Торуне, он констатирует, что «важнейшие решения о действиях в Польше уже были приняты в середине января 1767 г., когда прусский король только начинал переписку с Петербургом по поводу австрийских вооружений», что к этому

времени «план действий России в Польше был определен практически без кон- сультаций с прусским союзником»875. Носов не раз подчеркнул, что в проект

«Секретной конвенции» Н.И. Паниным было внесено уточнение, согласно кото- рому «военное выступление Пруссии осуществляется ”по требованию” России и только в случае действительного противодействия русским войскам со стороны австрийских войск»876. С точки зрения соотношения сил каждой из сторон рус- ско-прусских переговоров, проходивших в январе – марте 1767 г., поводом для

871 Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. С. 141.

872 Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. С. 139–140.

873 Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II. С. 140.

874 Носов Б.В. Установление российского господства в Речи Посполитой. 1756–1768. М., 2004.

875 Носов Б.В. Установление российского господства в Речи Посполитой. С. 504.

876 Носов Б.В. Установление российского господства в Речи Посполитой. С. 511.

которых стал диссидентский вопрос, показательно и то, что в ходе переговоров так и «не были затронуты ни конфессиональные проблемы, ни вопросы полити- ческого строя Речи Посполитой. Эти области рассматривались союзниками как сфера исключительно интересов России»877.

Более подробно остановиться на состоянии современной отечественной ис-

ториографии этой проблемы понадобилось для того, чтобы показать, сколь не- просто происходит отказ от устоявшихся на протяжении многих десятилетий установок в отношении эпохи разделов Польши, установок, ведущих свое нача- ло с историографии XIX столетия.

Свидетельством продолжающегося пересмотра оценок отчасти может слу- жить и монография М.Ю. Анисимова, где автор, не особенно выбирая выраже- ния, пишет, что Речь Посполитая стала – вслед за Курляндией – «следующей жертвой Екатерины»878. Не новость, конечно, что императрица «видела в Речи Посполитой только свои интересы и не обращала внимания на собственно поль- ские», что она «перестала считаться с Варшавой»879, что, в общем-то, общеизве- стно, писали об этом и раньше, но – преимущественно в контексте апологии имперской политики Екатерины II. Остается, правда, не вполне ясным, что имел в виду автор, когда констатировал, что «политика Екатерины II в польском во- просе привела не только к гибели Речи Посполитой», особенно непонятно, что подразумевал автор, говоря, что политика Екатерины «заставила российскую дипломатию на долгие годы завязнуть в Польше»880. Тем более, если учитывать, как автор квалифицировал результаты разделов Польши: «XVIII век стал вре- менем воссоединения Правобережной Украины и Белоруссии с Россией, слу- чившимся в ходе разделов Речи Посполитой»881…

Что же касается «История падения Польши» С.М. Соловьева, во многом заложившей основы отечественной полонистики в изучении разделов Речи По- сполитой, то, прежде всего надо сказать, что она явила собой оперативный от-

877 Там же. С. 512.

878 Анисимов М.Ю. Семилетняя война и российская дипломатия в 1756–1763 гг. М., 2014. С. 536.

879 Там же. С. 538, 540.

880 Там же. С. 541.

881 Анисимов М.Ю. Правобережная Украина и Белоруссия во внешней политике Российской империи в 50-х – начале 60-х годов XVIII в. // Труды Института Российской истории. Вып. 8. М., 2009. С. 119.

клик ученого на злобу дня882. Старый, на протяжении уже почти столетия не те- рявший остроты вопрос о причинах гибели Речи Посполитой и о том, на какой из держав лежит главная вина за ее разделы, с началом Январского восстания поляков приобрел чрезвычайную актуальность883. Объемистая книга увидела свет, когда в Царстве Польском, Белоруссии, Литве еще сражались повстанцы, – цензурное разрешение датировано 3 декабря 1863 г. Даже для предельно целе- устремленного, трудившегося буквально не разгибая спины С.М. Соловьева, та- кой темп был мало привычен – тем более что ученый не прерывал и работу над своей «Историей России». Выработанный им график выхода томов не будет на- рушен: тринадцатый том увидит свет в 1863 г., четырнадцатый – в 1864 г.

Правда, нужно учесть, во-первых, что для монографии в ход пошли заго- товленные впрок материалы к, так сказать, „екатерининским” томам «Истории России» (непосредственно до «царствования императрицы Екатерины II Алек- сеевны» очередь там дойдет не скоро, только в 1876 году). Обширные выписки из архивов, недоступных простому смертному884, историк привез как раз в янва- ре 1863 г. из Петербурга, где в течение полугода читал лекции по истории на- следнику престола, – вскоре умершему цесаревичу Николаю, сочетая препода- вание с архивными поисками. Во-вторых, если замысел монографии возник все же под влиянием варшавских потрясений, то часть текста будущей книги к тому времени была не только готова, но и опубликована.

Дело в том, что «Русском вестнике», начиная с четвертого номера за 1862 год, печатался цикл статей Соловьева под названием «Европа в конце XVIII ве- ка», посвященный восточному и польскому вопросам в екатерининскую эпоху. Шестая из статей, повествующая о событиях 1771–1772 годов, включая сюда первый раздел Речи Посполитой, появилась в мартовской тетради журнала за

882 В свою очередь, на монографию С.М. Соловьева откликнулись поляки. См., напр.: Szujski J. Sołowjewa „Historia upadku Polski” // Przegląd polski. № I. 1866; Chyliński // Biblioteka Ossolińskich. T. 9. Lwow: W drukarni Zakładu Narod. Im. Ossolińskich. Lwow, 1866.

883 По мнению А.Н. Шаханова, включение С.М. Соловьевым лекции «Польша в 1830–1831 годах» в его лекционный курс 1863 / 64 учебного года – это «реакция на современные события в западных регионах Российской империи» (Цит. по: Шаханов А.Н. С.М. Соловьев как преподаватель… С. 105).

884 То, что С.М. Соловьев в своей «Истории падения Польши» опирался на архивные материалы, специ-

ально, и одобрительно, было отмечено в польской, в целом, однако, достаточно критической, рецензии на его труд. – См.: Chyliński J. Sołowjewa „Istoria padenija Polszi”. Moskwa, 1863. str. 369 // Biblioteka Ossolińskich. T. 9. Lwow, 1866. S. 343–422.

1863 г. На том публикация и оборвалась. И напечатанные, и оставшиеся в руко- писи фрагменты «Европы в конце XVIII в.» подверглись незначительной автор- ской редактуре и вошли в «Историю падения Польши».

В процессе превращения цикла статей о политике России на ее юго- западных рубежах – в книгу о крахе Польского государства, кое-что было изъя- то, кое-что добавлено. В некоторых частях монографии явно видны следы спешки. Еще Н.И. Кареев в свое время обратил внимание на то, что только на- чало шестой главы книги касается событий в Польше после первого раздела, большая же часть главы – посвящена восточным делам до присоединения Кры- ма к России885. Нетрудно догадаться, что как раз эта глава – первая из тех, что не имеют прямого соответствия в журнальной публикации – все-таки писалась для «Русского вестника», где уклон в сторону турецкой проблематики был вполне естественен, и затем не подверглась заметной редактуре.

С другой стороны, столь важные для судеб Речи Посполитой события кон- ца 1780-х – первой половины 1790-х гг. изложены в книге не так подробно, как предшествующие. Бросается в глаза, что о восстании Тадеуша Костюшко рас- сказано бегло, на первый план больше выходят третьеразрядные мелочи, отно- сящиеся к действиям последнего российского посла в Польше барона И.А. Игельстрома. Заключительные эпизоды и вовсе отрывочны. За сообщением, что

«8 января 1795 года Станислав Август простился с главнокомандующим и был так тронут нежным прощанием Суворова, что растерялся и не припомнил всего, что хотел ему сказать», следует финальная фраза: «Станислав Август не возвра- тился в Варшаву; Польша исчезла с карты Европы»886.

Иными словами, третий раздел (как таковой) Речи Посполитой в книге во-

обще отсутствует. Впрочем, не исключено, что дело здесь было не столько в спешке, сколько в нежелании автора вдаваться в подробности, которые могли бы в какой-то степени представить в неблагоприятном свете внешнюю полити- ку Петербурга.

885 Кареев Н. «Падение Польши» в исторической литературе. СПб., 1888. С. 230.

886 Соловьев С.М. История падения Польши // Соловьев С.М. Соч. в 18 кн. Кн. XVI. М., 1995. С. 628.

Книга написана в привычной для Соловьева манере: в основу положены дипломатические источники, и именно дипломатическая деятельность находит- ся в центре внимания историка. Происходящее чаще всего и видится глазами русских дипломатов – так, как это написано в их депешах. Движение сюжета – борьба за опустевший со смертью Августа III польский трон, избрание Стани- слава Понятовского и пр. – преломляется сквозь призму переписки императри- цы либо ее сановников с русскими послами, берлинским и венским дворами. Текст – также по обыкновению для Соловьева – перенасыщен цитатами. На протяжении десятков страниц читателю предлагается нечто вроде коллажа из корреспонденции: Репнин пишет Панину, Панин отвечает Репнину и т.д. Безус- ловно, нельзя не отдать должного исследователю, как никто другой разбирав- шемуся в закулисной дипломатической кухне XVIII века: депеши, многие из ко- торых впервые входили в научный оборот, были скомпонованы и препарирова- ны с присущим С.М. Соловьеву мастерством.

П.В. Стегний – автор монографии «Разделы Польши и дипломатия Екате- рины II: 1772, 1793, 1795» – так оценит труд своего прямого предшественника:

«Что касается фактологической стороны работы С.М. Соловьева, то она, как всегда, предельно добросовестна и объективна»887. Похвала, правда, несколько теряет в весе из-за неясности, что автор понимает под объективностью в факто- логии. Остается неясным и то, как сочетать высокую оценку соловьевской объ- ективности с готовностью признать приукрашивание ученым политики России

– готовностью, которая тут же амортизируется странной оговоркой, что, мол, стремление приукрасить эту политику, «разумеется», вряд ли можно считать

«проявлением националистических и великодержавных настроений»888.

В.Е. Иллерицкий, подсчитав, что извлечениям из дипломатической пере- писки в книге Соловьева отведена примерно треть всего листажа, объяснил это стремлением историка усилить таким образом доказательность оценок и выво- дов своей монографии889. Возможно. Но складывается впечатление, что автор

«Истории падения Польши» попросту не отделял свою позицию от позиции

887 Стегний П.В. Разделы Польши… С. 20.

888 Там же. С. 19.

889 Иллерицкий В.Е. Сергей Михайлович Соловьев. М., 1980. С. 157.

екатерининских дипломатов. Дистанция между его собственным мнением и мнениями тех же Репнина либо Игельстрома если и существует, то касается ча- стностей, и оттого развернутые пояснения к цитатам ему, судя по всему, каза- лись излишними.

Констатировав, что авторский комментарий в книге минимален и что ис- торик лишь изредка считал необходимым вмешиваться в повествование, А.Б. Каменский в то же время отметил изредка проскальзывающее у С.М. Соловьева неодобрение действий Петербурга. Так, тот прямо назвал ошибкой отзыв в ию- не 1769 г. князя Н.В. Репнина из Варшавы890. Дальше Каменским выстраивается логическая цепочка: поскольку Репнин был сторонником более мягкой линии в отношении Польши, «то можно предположить, что Соловьев считал ошибкой не только замену Репнина в Варшаве, но и изменение самого курса польской поли- тики Петербурга»891. Но насколько в данном случае пригодна формальная логи- ка?

Знаменательная фраза: «Редкий государь восходит на престол с такими ми- ролюбивыми намерениями, с какими взошла на русский престол Екатерина II»,

– уже фигурировала в журнальной статье 1862 г.892 Но там она как-то терялась в

контексте. В книжном же варианте она открывает первую главу893, придавая со- ответствующую тональность всей монографии, где апология порой теснит ис- следование. Вместе с тем, эта ключевая фраза четко обозначила тот угол зрения, под которым анализируется проблема: у Соловьева Речь Посполитая – это, можно сказать, тот объект, к которому императрица прилагала свои миролюби- вые усилия, а поляки попадают в поле зрения историка постольку, поскольку они – или выступали послушным орудием петербургского двора, или, – не по- желав принять предлагаемые им правила игры, проявляли неблагодарность.

Следуя такой схеме, компоновались фрагменты из дипломатической кор- респонденции. И, что любопытно, на следующей же странице после процитиро-

890 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 463.

891 Каменский А.Б. Комментарии к Шестнадцатой книге «Сочинений» С.М. Соловьева // Соловьев С.М. Соч. в 18 кн. Кн. XVI. Работы разных лет. М., 1995. С. 699.

892 Соловьев С.М. Европа в XVIII в. // Соловьев С.М. Соч. в 18 кн. М., 1998. Кн. XXII (Дополнительная). С. 203.

893 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 412.

ванной выше фразы о высочайшем миролюбии императрицы историк как ни в чем ни бывало воспроизводит депешу, отправленную Екатериной первого апре- ля 1763 г. графу К. Кайзерлингу, своему послу при польском дворе. «Разгласи- те, – повелевала императрица, проявляя заботу о патронируемой ею тогда пар- тии Чарторыйских, – что если осмелятся схватить /…/ кого-нибудь из друзей

России, то я населю Сибирь моими врагами и спущу Запорожских казаков»894.

Если С.М. Соловьев не усматривал никакого противоречия между своим тезисом насчет миролюбия и подобными угрозами (и деяниями) Екатерины II, то едва ли стоит предполагать, что, осудив отставку Репнина, историк тем са- мым осудил и монарший курс на разделы Речи Посполитой. Да и, неизбежно возникает вопрос, чего ради он бы в таком случае стал так лукавить и маскиро- вать свои истинные воззрения, одновременно от своего имени провозглашая, например, следующее: «Во второй половине XVIII века, волею-неволею, России

надобно было свести старые счеты с Польшею»895.

Данная цитата взята из введения, целью которого было поместить рассмат- риваемый в монографии период 1763–1795 гг. в общие рамки истории русско- польских отношений на фоне общеевропейской политики. Как раз этот краткий, занявший менее десятка страниц раздел, где ученый изложил свое понимание польского вопроса, с точки зрения рассматриваемой темы, пожалуй, наиболее интересен. Он к тому же напрямую перекликается с появившимся в том же 1863 г. тринадцатым томом «Истории России с древнейших времен». Том с про- граммной для ученого первой главой («Россия перед эпохою преобразования»), как известно, занимает особое место в научном наследии С.М. Соловьева.

Не удивительно, что при анализе соловьевской концепции гибели Речи По- сполитой именно введению к «Истории падения Польши» обычно отводится центральное место. Так, в частности, сделано в капитальных (русском и поль- ском) обзорах литературы, посвященной разделам Польши, – и Н.И. Кареева896, и М.Х. Серейского897.

894 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 413.

895 Там же. С. 403.

896 Кареев Н.И. «Падение Польши»... С. 227–238.

897 Serejski M.H. Europa a rozbiory Polski. Warszawa, 1970. S. 368–373.

Введение это построено довольно сложно. «В 1620 году, – издалека начи- нает Соловьев свое рассуждение, – католицизм праздновал великую победу: страна, в которой некогда было высоко поднято знамя восстания против него во имя славянской народности, – страна, которая и теперь вздумала было восста- новить свою самостоятельность вследствие религиозного движения, – Богемия была залита кровью; иезуит мог на свободе жечь чешские книги и служить ла- тинскую обедню»898. В скобках заметим, что некоторые авторы позволяли себе говорить о торжестве латинства в Чехии применительно гораздо к более ранним временам. Так, например, у А.В. Лонгинова (хорошо знавшего русские, чеш- ские, польские источники и литературу899) читаем: «Но и Чешское государство распалось около 999 г., по смерти Болеслава ІІ, и вскоре (1002–1004 г.) навсегда (подчеркнуто нами. – Л.А.) подпало в вассальное подчинение немецко- латинской империи»900.

Напоминание о чешских делах, о гуситах и Белогорской катастрофе, трак-

туемых в привычном для отечественной литературы этноконфессиональном ду- хе, очевидно, должно было, с точки зрения С.М. Соловьева, подготовить чита- телей к принятию предлагаемой сразу же после этого альтернативы: «Теперь оставались только два самостоятельных славянских государства в Европе – Рос- сия и Польша; но и между ними история уже поставила роковой вопрос, при решении которого одно из них должно было окончить свое политическое бы- тие»901.

По словам историка, при Алексее Михайловиче была надежда на то, что

«Малороссия и Белоруссия, Волынь, Подолия и Литва останутся навсегда за ним»902. Этого не произошло из-за шатости, изменчивости казаков, и после Ан- друсовского перемирия истощенное, по выражению историка, войной Москов- ское государство почти на сто лет приостановило собирание православных зе- мель, остававшихся под властью поляков903.

898 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 406

899 Лонгинов А.В. Червенские города. Исторический очерк в связи с этнографией и топографией Чер- вонной Руси. Варшава, 1885. С. 27–28, 59, 73, 57, 94.

900 Там же. С. 38.

901 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 406.

902 Там же.

903 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 407.

Очертив контур русско-польских контактов при первых царях из дома Ро- мановых, Соловьев обратился к совсем далекому прошлому, к многовековым геополитическим сдвигам на просторах Восточной Европы. «С основания Рус- ского государства, в продолжение восьми веков мы видим в нашей истории движение на восток или северо-восток. В XII–XIII вв. историческая жизнь ви- димо отливает с Юго-Запада на Северо-Восток, с берегов Днепра к берегам Волги; Западная Россия теряет свое самостоятельное существование»904. Мос- ковское государство затем дойдет до океана, но на западе к прежним территори- альным утратам прибавляются в первой четверти XVII в. новые потери в пользу поляков и шведов.

За подробностями отослав читателя к первой главе тринадцатого тома сво- ей «Истории России», Соловьев отмечает вредные последствия удаления рус- ского народа на Северо-Восток – «застой, слабость общественного развития, банкротство экономическое и нравственное». Но положительные результаты, на его взгляд, решительно перевешивали: уход на далекий Северо-Восток был хо- рош уже тем, что благодаря нему Русское государство могло окрепнуть вдали от западных влияний. «Мы видим, – настаивал автор, – что те славянские народы, которые преждевременно, не окрепнув, вошли в столкновение с Западом, силь- ным своею цивилизациею, своим римским наследством, поникли перед ним, ут-

ратили свою самостоятельность, а некоторые даже и народность»905. Следует ли

это понимать так, что западник-Соловьев отчасти признавал, что противостоя- ние Восток – Запад заложено изначально (и неизбывно), практически как извеч- ный польский вопрос?

Западничество С.М. Соловьева, как видно, черпало идеи и из арсенала сла- вянофилов (сходство с тезисами А.Ф. Гильфердинга из его «польских» статей – тому подтверждением). Но все-таки он был уверен, что откат на восток был временным, и что для продолжения своей исторической жизни Русскому госу- дарству необходимо было сблизиться с Западом, приобрести его цивилизацию. Итак, в конце XVII века Россия поворачивает в эту сторону. Самостоятельности

904 Там же.

905 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 407.

того могущественного государства, каким была она теперь, такой поворот уже не мог повредить. Одним из следствий поворота, т.е. петровских преобразова- ний, стало расширение государства в западном направлении – «наступательное, завоевательное движение». Из тех трех вопросов, которые с начала XVIII века господствовали в отношениях России и Западной Европы, один – шведский – был успешно решен, и при Петре страна получила доступ к Балтике. Остальные

– турецкий (иначе говоря, восточный) и польский – достались в наследство вто- рой половине столетия906.

Главные из факторов, которые позволили России свести старые счеты с Польшей и «привели дело к концу», были историком пронумерованы и рас- смотрены один за другим907.

На первое место он поставил «русское национальное движение, совершав- шееся, как прежде, под религиозным знаменем». Связь между диссидентским вопросом и падением Польши казалась ему настолько ясной, что в проблемном по своему характеру введении не было нужды о ней долго распространяться. В основных же главах о диссидентах, ущемлении их прав в Речи Посполитой и об акциях Петербурга в защиту единоверцев – опять же с опорой на дипломатиче- скую корреспонденцию, повествуется подробно.

Подчеркивая – и одобряя – национальный характер политики Екатерины в польском вопросе, ученый в этом смысле не усматривал различия между пер- вым и последующими разделами Речи Посполитой. Считая такой подход не со- всем верным, и полагая, что национальная мотивация участия России в разделах появится только в 1790-х гг., П.В. Стегний констатировал общепризнанность этого, так сказать, унифицированного подхода «в работах отечественных исто- риков как дооктябрьского, так и советского периодов»908. С некоторыми ого- ворками (например, о том, что в советских работах долгое время превалировала отнюдь не позитивная оценка политики царизма в отношении Польши), конста- тацию можно было бы принять.

906 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 408–409.

907 Перечень факторов: Соловьев С.М. История падения Польши. С. 409.

908 Стегний П.В. Разделы Польши. С. 20.

Но современный исследователь почему-то убежден, что тезис о нацио- нальном характере екатерининской внешней политики стал у нас общепризнан- ным как раз «в силу высокого авторитета Соловьева – историка»909. Не вернее ли будет сказать иначе, – что автор «Истории падения Польши» разделял более или менее общепризнанное в его времена официальное мнение, и что позднее, уже в советский период, все более ощутимый с конца 1930-х гг. имперский привкус в политике Советского Союза вновь сделал актуальной ту трактовку вопроса, какой придерживался Соловьев910.

Вторым пунктом в перечне причин гибели Речи Посполитой у С.М. Со- ловьева значились «завоевательные стремления Пруссии». Историографическая традиция, к которой принадлежал историк, всегда – до наших дней включи- тельно – акцентирует внимание на пруссаках, вообще на немцах, поскольку на козни Берлина и Вены можно списать многие, если не все, негативные моменты в политической драме конца XVIII века. Правда, чрезмерное подчеркивание инициативы Пруссии в разделах тоже несет в себе некоторую опасность: оно способно создать неприятное для поклонников екатерининской политики впе- чатление, что Петербург был несамостоятелен в своих действиях и послушно шел в фарватере Берлина. Правда, Соловьеву, во всяком случае, антипрусские выпады нисколько не мешали воспевать заслуги императрицы, которую, как он считал, только стечение обстоятельств вынудило пойти навстречу стремлениям прусского короля.

К немецкой историографии у Соловьева, можно сказать, имелись серьез- ные претензии. В писавшемся, как уже говорилось, почти одновременно с «Ис- торией падением Польши» тринадцатом томе «Истории России» С.М. Соловьев недобрым словом помянул «непомерное восхваление своей национальности, ка- кое позволяют себе немецкие писатели», будучи убежден – едва ли основатель- но, – что такое самолюбование «не может увлечь русских последовать их при-

909 Там же.

910 См., напр.: Тарле Е.В. Екатерина II и ее дипломатия. М., 1945. Эта брошюра – есть не что иное, как первая глава единственной из незавершенных монографий Е.В. Тарле, («Внешняя политика России при

Екатерине II»), в которой историк, по словам Б.В. Кагановича, сочтя неудовлетворительным все то, что

писали о Екатерине II С.М. Соловьев или В.О. Ключевский, решил воздать должное «дипломатическим талантам и успехам императрицы». – Цит. по: Каганович Б.В. Е.В. Тарле и Петербургская школа исто- риков. СПб., 1995. С. 86.

меру»911. Тем не менее, и в статье 1862 года, и в монографии он, переходя ко второй причине краха Речи Посполитой, предпочел «за объяснениями обратить- ся к немецким историкам»912, – вернее, к одному из них, Генриху Зибелю. Длинный, на пару страниц, фрагмент из его «Истории революционной эпохи», вышедшей незадолго до того, в 1859 г. (а в 1863 г. изданной в Петербурге в рус- ском переводе), авторитетно свидетельствовал, что Прусское королевство было заклятым врагом Речи Посполитой и прилагало все силы, чтобы завладеть, пре- жде всего, польскими землями, отделявшими герцогство от Бранденбурга.

Вместе с тем Соловьева, по-видимому, привлекла та, весьма нелестная для поляков, историческая параллель, какую провел Зибель: «Шляхетская респуб- лика в XVI столетии взяла на себя относительно Восточной Европы ту же са- мую роль, какую относительно Запада взял на себя Филипп Испанский, то есть: стремление к всемирному владычеству во имя католицизма»913. Автору «Исто- рии падения Польши», по-видимому, импонировала мораль, какую его немец- кий коллега вывел из сравнения завоевательных попыток Филиппа II и польских

политиков: «…следствия были одни и те же, как на востоке, так и на западе: по- всюду кончилось неудачей»914.

Третьей причиной падения Польши были названы «преобразовательные движения XVIII века». В принципе историк их вовсе не осуждал. Напротив, о преобразованиях Петра Великого сказано, что вследствие них Восточная Евро- па приняла новый вид и соединилась с Западною. Вполне одобрительно был оценен историком отклик трех монархов – Екатерины II в России, Фридриха II в Пруссии, Иосифа II в Австрии – на новые движения в литературе и обществе. Порицания заслужило разве что французское правительство, но и то лишь по- тому, что оно «не сумело удержать в своих руках направление преобразова- тельного движения – и следствием был страшный переворот, взволновавший

всю Европу»915.

911 Соловьев С.М. Соч. в 18 кн. М., 1991. Кн. VII. С. 9.

912 Соловьев С.М. Европа в XVIII в. // Соловьев С.М. Соч. в 18 кн. Кн. XXII (Дополнительная). Работы разных лет. М., 1998. С. 201; Соловьев С.М. История падения Польши. С. 409.

913 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 409.

914 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 410.

915 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 411.

В одной из своих записок на имя великого князя Александра Александро- вича С.М. Соловьев подчеркивал, что «реформаторство уместно лишь в том случае, если оно направлено на качественное улучшение государственного ме- ханизма»916. Последовательный государственник, он не приветствовал «зло- употребление “переменой форм”», которое, на его взгляд, «приучает народ к неуважению к общественным институтам и ведет к потере политической ста- бильности». Примечательно, что «примером подобных “мелочных реформ” С.М. Соловьев выставлял деятельность Станислава Понятовского и Иосифа II Австрийского»917. Тем самым Соловьев входит в противоречие со своей собст- венной позицией, выраженной в монографии 1863 г., где преобразовательная деятельность Иосифа II всецело одобряется. Поэтому сравнение здесь австрий- ского императора с польским королем вызывает, по крайней мере, недоумение.

Что касается Польши, то ее, на взгляд Соловьева, преобразования не могли не затронуть – «тем более что в ней преобразования были нужнее, чем где- либо»918. В связи с этим упомянуты безобразно одностороннее развитие одного сословия, внутреннее безнарядье, вследствие чего независимость Польши была лишь номинальной919. Естественно, что «некоторым полякам» преобразование государственных форм казалось единственным средством спасения их отечест- ва. Станислав Понятовский, как полагал историк, именно с этой мыслью всту- пил на престол, собираясь подражать монархам России, Пруссии, Австрии. Но такая задача, считал Соловьев, «пришлась не по силам его как короля и не по силам его как человека»920.

Обращает на себя внимание, что в этом кратком сравнительном обзоре преобразовательных движений XVIII в. акцент явственно сдвинут на личные качества правителей. При этом на одну доску поставлены реформы Иосифа II и Екатерины II (в другом же месте, т.е. предполагая иной знак оценки, как было отмечено, Иосифа II и Станислава Августа). Язвительные строки А.К. Толстого

916 Шаханов А.Н. Русская историческая наука второй половины XIX – начала XX века. Московский и Петербургский университеты. М., 2003. С. 87.

917 Там же.

918 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 411. 919 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 411. 920 Там же.

по адресу императрицы («…и тотчас прикрепила украинцев к земле»921) будут написаны только лет пять спустя, однако направление екатерининской внутрен- ней политики и без того было достаточно известно, равно как и то, насколько различались между собой российский и австрийский варианты просвещенного абсолютизма.

Но любопытным образом историк, который на протяжении всей книги по- литику Екатерины в польском вопросе решительно противопоставлял политике ее венского и берлинского партнеров, теперь поступил иначе – не стал разгра- ничивать реформаторскую деятельность трех монархов. Объяснение напраши- вается только одно: если в первом случае противопоставление способствовало прославлению императрицы, то во втором оно могло бы бросить на нее нежела- тельную тень.

«Попытка преобразования, – уверенно писал историк, – только ускорила падение Польши». В пояснение была приведена эффектная, хоть и не слишком доказательная сентенция: «что бывает спасительно для крепких организмов, то губит слабые»922. Но если действительно так, то, значит, преобразовательное движение в Польше лишь приблизило и без того неизбежный финал и напрасно оно названо «третьей причиной» гибели республики?

Однако упрекать автора в непоследовательности было бы преждевременно. Все-таки диагностика (даже ретроспективная) применительно к государствен- ным организмам – вещь тонкая и весьма условная. Хороший пример тому нахо- дим у самого С.М. Соловьева, который в одной из своих статей 1867 г. упомя- нул о «смертельно больной Польше»923. Но дело в том, что, во-первых, речь в ней шла о первой четверти XVIII в. и, выходит, с таким диагнозом государство может жить еще довольно долго. А, во-вторых, на равных правах с Польшей ис- ториком там была названа и «смертельно больная Турция», которая, как было хорошо известно автору и его читателям, худо-бедно, но продолжала существо- вать и в их эпоху.

921 Толстой А.К. История Государства Российского от Гостомысла до Тимашева // Толстой А.К. Избран- ные сочинения. В 2 т. М., 1998. Т. 1. С. 202.

922 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 411.

923 Соловьев С.М. Восточный вопрос // Соловьев С.М. Соч. Кн. XVI. С. 633.

Не включая в перечень причин упадка то «внутреннее безнарядье», из-за которого независимость страны стала номинальной, Соловьев, тем не менее, отметил значимость этого фактора. Какой вес придавался ему историком, мож- но судить по вышедшей полтора десятилетия спустя монографии «Император Александр I. Политика. Дипломатия» (1877 г.). Там сказано безоговорочно и

однозначно: «Польша погибла вследствие своих республиканских форм»924. Ос-

тается только строить догадки, отчего в книге 1863 г. «безнарядье» и «смер- тельная болезнь» не вышли на первый план вместо, допустим, «преобразова- тельной деятельности». Поскольку кончину смертельно больного государствен- ного организма трудно было бы ставить в вину участникам разделов (недаром аргументация такого рода остается в ходу до нашего времени включительно), тогда попросту был бы снят целый ряд щекотливых для российского историка- государственника вопросов. Но автор выбрал другой ракурс, вероятно, подска- занный ему одной из главных тем исследования 1863 г. – темой противодейст- вия императрицы любым шагам польских реформаторов.

Рассуждение по поводу губительных для поляков результатах преобразова- тельной деятельности в неприкосновенном виде перешло из статьи 1862 года. Правда, в книге С.М. Соловьев счел нужным его дополнить: «Чтобы понять преобразовательные попытки в Польше во второй половине XVIII века, мы должны обратиться к устройству республики, в каком застал ее Станислав Ав- густ»925.

Речь Посполитая, на взгляд историка, представляла собой «обширное во-

енное государство». Погоду в нем делало «вооруженное сословие, шляхта. Она, имея у себя исключительно все права, кормилась на счет земледельческого на- родонаселения»926. Город не поднимался, мещанство не могло уравновесить си- лу шляхты, «потому что промышленность и торговля были в руках иностран- цев, немцев, жидов». Из всего этого Соловьевым сделан вывод: «Войско, следо- вательно, было единственною силою, могущею развиваться беспрепятственно и

924 Соловьев С.М. Император Александр I. Политика. Дипломатия // Соловьев С.М. Соч. М., 1996. Кн.

XVII. С. 213.

925 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 411.

926 Там же. С. 411–412.

определить в свою пользу отношения к верховной власти»927. Историк подчер- кивал, что королевская власть, в самом своем начале ограничиваемая, неуклон- но никла «перед вельможеством и шляхтою». В сейме действовал принцип liberum veto, шляхетские конфедерации придавали вид законности восстаниям против правительства, короля избирала только одна шляхта (напрашивается вопрос, какие иные варианты, уж если речь идет о выборе, существовали, и могли существовать, в условиях ΧVΙ–ΧVІІ вв.?), высшие сановники были неза- висимыми и несменяемыми. Иначе говоря, в Речи Посполитой отсутствовали какие-либо (государственного либо общественного плана) сдерживающие фак- торы, и «сознание своей силы, исключительной полноправности и независимо- сти условливали в польской шляхте крайнее развитие личности, стремление к необузданной свободе, неумение сторониться с своим я перед требованиями

общего блага»928, завершал свою краткую характеристику внутреннего состоя-

ния Польши Соловьев.

Добавленная в 1863 году к журнальному тексту страничка во введении сжато и, вместе с тем, наглядно показывает, как ученый сводил воедино, осмыс- лял, ранжировал почерпнутую из литературы и источников информацию о строе Речи Посполитой, о тех социальных язвах, которые свели ее в могилу или, по крайней мере, немало тому способствовали. В этом своего рода реестре пре- грешений шляхетской республики перед историей кое-что было заведомо схе- матизировано, подано односторонне, – даже по меркам середины XIX века.

Общим местом в историографии того времени было утверждение о перма- нентной слабости польского города и ее объяснение засильем иноземцев. Ин- терпретировалось это явление по-разному. Зачастую вопрос поворачивали в эт- нокультурное русло, рассуждая о свойствах славянской души и о немецком культуртрегерстве. В трактовке школы Иоахима Лелевеля – и следовавшей за ней европейской демократической публицистике, – тезис о губительном влия- нии немцев на развитие польского города работал, так сказать, в пользу Поль- ши, рисуя ее жертвой тевтонского натиска (благодаря Энгельсу, формула «нем-

927 Там же. С. 411–412.

928 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 412.

цы помешали созданию в Польше польских городов»929 надолго станет аксио- мой для советских полонистов).

Однако С.М. Соловьева эти аспекты интересовали меньше всего. Он про- сто, как говорится, подверстал констатацию слабости мещанства к прочим уп- рекам, адресованным шляхте. Причем, здесь (как и во всем добавлении 1863 го- да) Россия вообще не упоминалась. Между тем, стержневой сюжет книги – участь Речи Посполитой, в конечном счете, решаемая в российской столице – подсказывал, казалось бы, необходимость постоянного сравнения польских со- циальных параметров с российскими. Историк, однако, пренебрег этим без ка- кого-либо объяснения причин.

По-видимому, такое сравнение, в любом случае, не укрепило бы его кон- цепцию: не так уж сильно две страны различались по своим темпам урбаниза- ции и по политическому весу мещанства. Примечательно, что в своем антишля- хетском увлечении, историк в укор польским порядкам поставил даже то, что шляхта «кормилась за счет земледельческого народонаселения», – как будто в России (и не только в ней) дело обстояло по-другому.

Нетрудно заметить, что взгляды на польскую историю, развиваемые С.М. Соловьевым, своими корнями восходили к стереотипам, которые получили рас- пространение еще в дореформенную пору930.. Но заслуга историка, безусловно, состоит в том, что он – отчасти углубил, отчасти верифицировал – прежние представления, и, больше того, свел их в систему, послужившую ему опорой при создании очерка дипломатической истории последних трех десятилетий существования Польского государства. Важно то (по крайней мере, для россий- ской полонистики), что в итоге получился очерк, в котором по-своему логично гибель Речи Посполитой была представлена как нечто закономерное и предска-

зуемое.

Какой характер носила разработанная С.М. Соловьевым модель социально- политического устройства Речи Посполитой, и насколько эта модель учитывала

929 Маркс К. и Ф. Энгельс. Дебаты по польскому вопросу во Франкфурте // Маркс К. и Ф. Энгельс. Со- чинения. М., 1956. Т. 5. С. 338.

930 Об этом подробнее: Главы 1, 2.

происходившие в Республике структурные перемены, или, иначе говоря, на- сколько модель была динамичной? «В “Истории падения Польши“ Соловьев правильно наметил основную линию ее внутреннего развития, процесс разло- жения шляхетской Польши, определившийся в итоге банкротства ее внутренней и внешней политики XVI–XVII вв.», – авторитетно утверждал Н.Л. Рубин-

штейн931. При всем уважении к его фундаментальной «Русской историогра-

фии»932, напрасно в послевоенные годы обруганной за мнимые идеологические грехи, с подобной оценкой согласиться трудно. Разумеется, не стоит придавать большого значения лексике, пришедшей в книгу 1941 года издания из тогдаш- ней официальной прессы. Но трудно безоговорочно согласиться с тем, что у С.М. Соловьева присутствовала основная линия – да, к тому же, линия правиль- но намеченная – внутреннего развития Речи Посполитой.

Кто спорит, в «Истории падения Польши» показан ход и результат многих закулисных и публичных акций, то есть событийная, так сказать, динамика на- лицо. При большом желании на счет развития можно записать констатации вро- де той, что «войско», т.е. шляхта, беспрепятственно развивалось, а верховная власть «все никла более и более перед вельможеством и шляхтою»933. Но и только. С.М. Соловьев не ставил перед собой задачу подробно разбираться в метаморфозах, какие на протяжении веков переживало польское общество. По ходу дела он показывал роль, какую играли магнатские партии, их взаимные интриги и их связи – зачастую небескорыстные – с иностранными дворами.

Иногда, как в только что приведенной цитате, им отделялось «вельможе- ство» от «шляхты». Хотя, стоит заметить, и на этот раз действие обоих компо- нентов подано лишь суммарно: принципиальное различие между XVI и XVII веками, когда в первом случае на политическую авансцену выходила, ущемляя королевскую власть, средняя шляхта, а во втором – когда уже торжествует маг- натство (знаменуя произошедшие внутри Речи Посполитой перемены), оставле- но незамеченным. Очень часто историк вовсе не проводил разграничения, и под

«шляхтой» им разумелось все дворянство, начиная с захудалых загродовых

931 Рубинштейн Н.Л. Русская историография. М., 1941. С. 340

932 См. также переиздание: Рубинштейн Н.Л. Русская историография. СПб., 2008.

933 Соловьев С.М. История падения Польши. С. 412.

шляхтичей и заканчивая Радзивиллами, Потоцкими и их ясновельможными со- братьями.

Конечно, старая Польша, в отличие от Венгрии или Чехии, не знала члене- ния нобилитета на сословия. В обиходе Речи Посполитой до конца ее дней оста- валась горделивая (хоть и пустая) поговорка: «Шляхтич на загроде равен воево- де». Магнаты и простые шляхтичи составляли, как известно, одно сословие. Так что формальные основания для объединения этих двух понятий имелись.

Но формально-юридического довода все-таки недостаточно для того, что- бы побудить знающего и опытного исследователя пройти мимо внутренней трансформации той самой «золотой шляхетской вольности», которую он считал виновницей многих бед Польского государства. Как объяснить, что С.М. Со- ловьев, в свое время писавший, например, о бессилии Стефана Батория перед лицом магнатской оппозиции, в своей книге 1863 г. по существу абстрагировал- ся от свершившегося в XVII веке перерождения шляхетской республики в маг- натскую олигархию, плоды которого столь болезненно дали о себе знать на за- кате Речи Посполитой?

Здесь, надо думать, в первую очередь действовали политические реалии XIX века. В польских событиях и 1830, и 1863 гг. официальные российские кру- ги, а вместе с ними весьма значительная часть русского общества, винили всю мятежную шляхту (опять же – в широком смысле этого слова). Однако корень зла виделся именно в мелко- и среднешляхетской массе – сильно переменив- шейся со времен расцвета Речи Посполитой, зачастую пауперизированной и не- отличимой по быту от разночинцев, но, так или иначе, до конца не расставшей- ся со своими былыми, старопольскими идеалами. При таком настрое у доста- точно консервативно ориентированного русского историка, должно быть, и не возникало внутреннего стимула углубляться в разбирательство того, каковы были позиции давней мелкой и средней польской шляхты в период формирова- ния Речи Посполитой, и как они деформировались на протяжении XVII–XVIII вв. по мере политического усиления вельмож (преимущественно из среды лати- фундистов).

Параллельно с этим не мог также не сказаться историографический фактор

– своего рода отталкивание от лелевелевской концепции польской истории. Как известно, Иоахим Лелевель – не только выдающийся историк-романтик, но и видный идеолог демократического крыла польского национально- освободительного движения, «отец революции 1830 г.»934 – в своих трудах под- черкивая деструктивную роль магнатства в судьбах страны, идеализировал при этом гражданские доблести именно средней шляхты. Соответственно им строи- лась периодизация польского исторического процесса. Период «шляхетского гминовладства» историк относил к 1374–1607 гг., – это, по его словам, время

«цветущей Польши»; на смену этому периоду приходит «вырождение» шляхет- ской демократии, датируемое 1697–1795 гг. и характеризуемое господством аристократии.

Со временем отношение к польскому историку изменилось. В порефор- менной России имя Лелевеля-историка уже принято произносить с почтением. Даже М.П. Погодин, которого никак не заподозрить в демократических при- страстиях, станет с удовольствием вспоминать о своих контактах с великим по- ляком. Правда, следует отметить, что признание ученых заслуг Иоахима Леле- веля никак не распространялось на погодинскую концепцию польской истории. Нужно ли говорить, что неприятие российскими консервативно настроенными историками этой, – по меркам второй половины XIX века действительно наив- ной схемы, – диктовалось в первую очередь ее политическим звучанием. Апо- логия шляхетской демократии тем более не импонировала С.М. Соловьеву (как и его коллегам по цеху) в период Январского восстания, когда писалась «Исто- рия падения Польши»

Эти – внешние по отношению к проблематике XVIII века – моменты в из- вестной мере коррелировали с самим материалом изучаемой Соловьевым екате- рининской эпохи. Разграничение таких социальных категорий, как шляхта и магнатство, противопоставление их друг другу по ряду позиций, и, наконец, вы- явление стадиальности исторического процесса по признаку доминирования той

934 Цит. по: Ратч В. Сведения о польском мятеже 1863 года в Северо-Западной России. Вильна, 1867. Ч. 2. С. 690.

или иной из этих социальных групп, – все это нормальные, так сказать, иссле- довательские процедуры. Однако здесь историк имеет дело с довольно высокой степенью абстракции. Поэтому приходится учитывать, что между подобного рода абстракцией и исторической конкретикой в отдельных случаях возможны значительные расхождения. Даже если исходить не из (все-таки примитивной) лелевелевской схемы, а из более современных концептуальных построений, взаимозависимость между переходом лидерства от средней шляхты к магнатст- ву, с одной стороны, и состоянием польского общества и государства, с другой, все равно оказывается весьма относительной. Не удивительно, что, к примеру, линия раздела между враждующими лагерями в годы Барской или Тарговицкой конфедераций, Четырехлетнего сейма или восстания Костюшко выглядит в ис- торических сочинениях крайне извилистой и подвижной. И при синхронном, и при диахронном анализе событий в Речи Посполитой строгое распределение социальных ролей в соответствии с положением человека в обществе, – скорее исключение, чем правило.

Следует также подчеркнуть, что в начале 1860-х годов, т.е. на раннем этапе изучения проблемы (поиска причин гибели Речи Посполитой), было вдвойне трудно, отыскивая в осложненном этноконфессиональными противоречиями политическом хаосе клонящегося к упадку Польского государства сколько- нибудь надежные ориентиры, связывать их с происходившими в обществе со- циальными изменениями. Поэтому, пожалуй, не приходится особо удивляться тому, что социально-политическая модель Речи Посполитой получалась у С.М. Соловьева статичной. Попросту, помимо субъективных причин, здесь действо- вали и объективные факторы. В этом смогут убедиться последующие поколения полонистов, бьющиеся над расшифровкой того кода, которому подчинялась социально-политическая динамика Польши Раннего нового времени.

В то же время, надо отметить, что современная польская историография, с опорой на С.М. Соловьева и А.С. Хомякова, подчеркнуто склоняется к толкова- нию причин гибели Речи Посполитой в плоскости сложных взаимоотношений внутри самого славянского мира, когда Польша – в силу своей слабости, оказа- лась не в состоянии исполнять историческую миссию. Поэтому «в новых усло-

виях, когда все обязанности сильного славянского государства приняла на себя Россия, для Польши уже не было места. Это стало естественной причиной лик- видации Польши с карты Европы ΧVΙΙΙ века»935.

Так или иначе, нельзя не подчеркнуть, что даже односторонность, очевид- ная пристрастность в отборе материала и его интерпретации, дискуссионность ряда авторских утверждений не исключают того факта, что для российской ис- торической науки середины ХIХ века выход монографии С.М. Соловьева, без- условно, стал событием936. За автором монографии было закреплено первенство в обосновании ключевых для отечественной полонистики идей о необходимо- сти «сведения счетов» с Польшей и о превалировании внутриполитических фак- торов в ряду тех причин, что привели Речь Посполитую к гибели. Больше того, книга С.М. Соловьева и поныне представляет не только историографический интерес (наглядным тому доказательством служат ее переиздания последних лет937).

Спустя десятилетие с лишним после выхода «Истории падения Польши» в

соловьевской «Истории России…» очередь дойдет, наконец, до екатерининской эпохи, побудив историка в двадцать восьмом томе своего монументального труда вернуться к Барской конфедерации и первому разделу Речи Посполитой (до последующих разделов дело не дошло – историк успел довести свой труд лишь до середины 1770-х годов)938. Как отметит в свое время – вслед за поль- ским историком Тадеушем Корзоном (видным представителем Варшавской ис- торической школы) – Н.И. Кареев, трактовка польских событий С.М. Соловье-

вым теперь отчасти изменилась. Самое важное отличие, на взгляд польского и русского авторов, состояло в том, что раньше «Соловьев право России на Бело- руссию основывает на национальном и историческом принципах, а в “Истории

935 Błachowska K. Narodziny imperium... S. 191.

936 И не только для второй половины XIX в. Современники С.М. Соловьева и более молодое поколение русских историков признавало, что его «История падения Польши» остается основным исследованием в области изучения данной проблемы. См., напр.: Корнилов А.А. Русская политика в Польше со времени разделов до начала ХХ века. Пг., 1915. С. 27.

937 См., напр.: Соловьев С.М. История падения Польши. Восточный вопрос. М., 2003; и др.

938 Заметим, видный польский историк Владислав Конопчиньский в своей монографии, посвященной первому разделу Польши (и недавно, по прошествии нескольких десятилетий после написания, издан- ной), многократно ссылался на С.М. Соловьева (но ни разу, например, на Н.И. Костомарова). – Konopczyński W. Pierwszy rozbior Polski. Krakow, 2010. S. 52, 66, 97, 120, 127, и др.

России” – на праве завоевания»939. Такая констатация, признаться, представля- ется не вполне точной.

Действительно, напомнив, что барские конфедераты воевали против Рос- сии, а «польское правительство, не смея враждовать явно, враждовало тайно, оскорбляло своим поведением Россию больше, чем конфедераты», Соловьев за- ключил: «Известно, как война оканчивается для победителя и побежденных; Белоруссия была приобретена по праву войны, по праву победы»940. Однако на той же, и предшествующей, страницах было сказано и о собирании русской земли, защите единоверцев, справедливости присоединения Белоруссии. «Нет никаких свидетельств, – подчеркивал автор, – чтоб кто-нибудь из русских со- временников смотрел неблагоприятно на это дело с политической или нравст- венной точки зрения»941. Соловьев признавал, что позднее «осуждения этому событию» появятся, но появятся они «под влиянием мнений, высказывавшихся на крайнем Западе, влиянием, которому с таким трудом противится русский че- ловек»942.

Злободневное исследование С.М. Соловьева (став, не только с точки зрения

современников, «прямым ответом на события современной действительно- сти»943) было одобрительно воспринято в русском обществе. В 1864 г. последо- вали отклики в таких журналах, как «Русский вестник», «Отечественные запис- ки», «Северная почта» и др. Не оставили без внимания появление в России мо- нографии со столь характерным названием и поляки944. Но проблема падения Речи Посполитой, естественно, исчерпана не была (вряд ли можно говорить о ее исчерпании и теперь). Она, так или иначе, присутствовала практически во всех российских работах, касавшихся польской тематики945.

Среди них заметно выделялась большая монография Н.И. Костомарова

«Последние годы Речи Посполитой». На протяжении 1869 года она печаталась

939 Кареев Н.И. «Падение Польши» в исторической литературе. СПб., 1888. С. 232.

940 Соловьев С.М. Соч. Кн. ХIV. С. 581. 941 Соловьев С.М. Соч. Кн. ХIV. С. 580. 942 Там же.

943 Шаханов А.Н. Русская историческая наука… С. 82.

944 См., напр.: Chyliński S. Sołowjewa „Istoria padenija Polszi” wobec dziejowej prawdy // Biblioteka Ossolińskich. T. 9. Lwow, 1866; Szujski J. Sołowjewa „Historia upadku Polski” // Przegląd polski. № I. 1866. 945 Многократно ссылался на С.М. Соловьева В. Конопчинский. – Konopczyński W. Pierwszy rozbior Polski. Krakow, 2010

на страницах «Вестника Европы» и вскоре вышла отдельно, в виде двухтомника (СПб., 1870). В этом капитальном, увенчанном премией Академии наук, труде (к которому вплотную примыкает вскоре появившаяся его же большая статья

«Костюшко и революция 1794 года» – «Вестник Европы», 1870, № 1–3) рас- сматривались те же драматические события, что и в труде С.М. Соловьева. Без- условно, в центре внимания обоих исследователей – виднейших представителей отечественной науки того времени – стоял вопрос о факторах, приведших в конце XVIII века Речь Посполитую к гибели. Но их подходы к проблеме, пони- мание первопричин краха Польского государства во многом были различны.

Николай Иванович Костомаров (1817–1885), некогда один из создателей Кирилло-Мефодиевского братства, с годами станет более умеренным в своих взглядах, но сохранит при этом верность демократическим идеалам. Неудиви- тельно, что его ярко написанные книги на темы русской и украинской истории, где, как, например, в неоднократно переиздаваемом «Богдане Хмельницком», нередко присутствовала польская тема, пользовались (и по-прежнему пользу- ются) большой популярностью.

В отличие от Соловьева, высокая политика, публичные и закулисные ма- невры польской, российской и прочих дипломатий интересовали обратившегося к истории Речи Посполитой Костомарова в последнюю очередь. В центре его интересов находились люди той эпохи, даже, пожалуй, точнее – его привлекал менталитет (если выражаться современным нам языком) тех людей. Свои при- оритеты он объяснял не раз, в частности, в своих «Лекциях по русской исто- рии»: «Исследование развития народной духовной жизни – вот в чем состоит история народа. Тут основа и объяснение всякого политического события, тут

поверка и суд всякого учреждения и закона»946.

Соответственно, взявшись за изучение первопричин падения Польши, уче- ный положил в основу своего исследования, наряду с хорошо ему знакомыми трудами польских авторов, также мемуары и прочие свидетельства современни- ков, которые позволяли судить о мотивах поведения и эмоциях участников

946 Костомаров Н.И. Лекции по русской истории. Ч.1. СПб., 1861. С. 10–11; Киреева Р.А. Не мог жить и не писать: Николай Иванович Костомаров // Историки России… С. 289.

польской драмы. Кое-что из привлеченных автором памятников было уже опуб- ликовано, дополнительно к тому – немало информации историку принесли его разыскания в архивах Варшавы и Вильны.

Своему рассказу о временах Станислава Августа исследователь предпослал краткий обзор истории Польши с древнейших времен (в котором, вполне тради- ционно, было уделено внимание территориальным распрям между Польско- Литовским и Московским государствами947), где было охарактеризовано посте- пенное увеличение политического веса шляхты, достигаемое за счет все боль- шего притеснения крестьян, а также горожан.

Любопытно пояснение, к которому прибег Костомаров, когда касался при- чин того, почему «Московское государство и Польско-литовская Речь Посполи- тая беспрестанно дрались между собой». Обе стороны, отмечал автор, «приос- танавливали на время борьбу и снова ее возобновляли, а когда совещались, как бы им уладиться и помириться, то ни на чем не могли сойтись», главным обра- зом потому, завершал свою мысль автор, «что, как те, так и другие, хотели за- хватить себе как можно более русских земель». Сразу затем последовавшее уточнение, что, мол, «Иван III, объявляя себя государем всей Руси, считал спра- ведливым, чтобы все древние русские земли, захваченные прежде Литвою, под-

чинились бы Москве»948, не способно было изменить впечатление.

Костомаров, похоже, подспудно признавал (отдавая себе в этом отчет или нет), что обе стороны имели примерно равные права на так называемые «рус- ские земли», которые в конфликте, так или иначе, олицетворяли собой третью сторону, с интересами которой мало кто считался. Каждая из противостоящих друг другу сторон, Краков (затем Варшава) и Москва (впоследствии Петербург),

– что вполне понятно с точки зрения геополитики, попросту стремились вклю- чить спорные территории в сферу своего влияния.

Но, помимо, так сказать, территориального аспекта проблемы, какой здесь явственно присутствовал, введению к монографии были присущи также иные черты, демонстрировавшие отличие подхода автора к заявленной проблеме – от

947 Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой. Т. 1. СПб., 1870. С. 14–15.

948 Там же. С. 15.

подхода, свойственного ряду его коллег. Основную идею этого введения – как, впрочем, и всей книги Костомарова – точно сформулировал один из рецензен- тов, С.С. Окрейц: «Главный мотив его сочинения – показать угнетение кметей (земледельцев) шляхтой»949, но одновременно с этим Костомаров подчеркивал отстранение шляхтой городов от политической жизни. Социально-политические конфликты XVI–ХVII веков историка все же не очень интересовали и описаны были соответственно. Что касается польской Реформации, то она рисовалась Костомарову почти в опереточных тонах: «Была мода на вольнодумство – поля- ки поддались ей, шляхта бросалась в кальвинство, лютеранство, арианство, как будто играя своей свободой; явились иезуиты – и шляхта так же легко, поверх- ностно, необдуманно, бросилась в их объятия»950.

С переходом к эпохе разделов Польши, изложение монографии Костомаро-

ва становится куда более основательным. Историк довольно подробно расска- жет о работе Великого, или Четырехлетнего, сейма, что дало повод Б.В. Носову сказать, что эта книга «стала первой монографией на русском языке, посвящен- ной Великому сейму Речи Посполитой»951. По ходу повествования Костомаро- вым – когда кратко, когда более детально – отмечались разнородные факторы, которые ослабляли, разрушали Речь Посполитую.

Общие рассуждения по поводу политического устройства Польши и ца- ривших там нравов историк подкрепил развернутой характеристикой Станисла- ва Понятовского, полагая, что «это, можно сказать, был тип поляка XVIII века, соединявший в себе коренные свойства национального характера со свойствами европейской знатной особы своего времени»952. Обширное, на пару страниц, пе- речисление достоинств и пороков королевской натуры Костомаров дополнил развернутым сравнением Станислава Августа с его патронессой. Вернее даже будет назвать это не сравнением, а противопоставлением, ибо, по словам иссле- дователя, «русская императрица составляла по характеру диаметральную про- тивоположность с польским королем, ее подручником»953. Историк еще не раз

949 Окр-ц. Журналистика 1869 года: Наши историки-беллетристы // Дело. № 10. 1869. С. 16.

950 Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой… С. 43–44.

951 Носов Б.В. Разделы Речи Посполитой в трудах… С. 107–108. 952 Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой... С. 76. 953 Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой. С. 78.

будет возвращаться к этому сюжету, не меняя своей общей оценки и лишь до- бавляя колоритные детали. В итоге получился живой, запоминающийся читате- лям портрет последнего монарха Речи Посполитой, – пожалуй, самый деталь- ный и самый выразительный в отечественной историографии. А к этой фигуре, надо сказать, российские авторы обращались не раз. Например, в 1871 г. выйдет вторым изданием труд М. Де-Пуле «Станислав Август Понятовский в Гродне и Литве в 1794–1797 гг.» (см. ниже), Ф.М. Уманец выступит со статьей «Понятов- ский и Репнин» (Древняя и новая Россия. 1875. № 7) и пр. Можно сказать, что для отечественной исторической литературы ΧІΧ века российская императрица и ее креатура, последний польский король, стали персонажами хрестоматийны- ми.

Костомарова недаром называют «историком-художником». Художествен- ность явственно присутствует и в монографии 1869 года. У знаменитого исто- рика это понятие подразумевало не просто живость слога, образное мышление. Для него на первом месте стояли не отвлеченные понятия, среди каковых самы- ми важными принято было считать государственные институты, Государство с большой буквы, а человеческие свойства и поступки, в которых, как был уверен историк, черты национального характера преломляются прежде всего.

Заботясь о художественности (которая неизменно повлекла бы за собой популярность и читабельность книги), увлеченно живописуя людей и события прошлого, он порой пренебрегал нормами исследовательской техники и забы- вал о так называемой внутренней критике источников. Натолкнувшись в чьих- либо воспоминаниях на любопытный анекдот, он далеко не всегда затруднял себя проверкой его достоверности и репрезентативности – иначе говоря, по ос- торожному выражению А.Л. Шапиро, «не всегда был достаточно педантичен и

корректен в пользовании источниками и их критике»954. И в созданном им порт-

рете последнего монарха Речи Посполитой такие свойства творческой манеры историка проявили себя сполна.

Костомаров охотно признавал некоторые достоинства этого правителя: «От природы он получил счастливую память, живое воображение, блестящий, но

954 Шапиро А.Л. Русская историография с древнейших времен до 1917 г. [Б.м.] 1993. С. 462.

никак не глубокий ум» и т.д. «Не видно в нем было того самодурства, которым так часто отличались и даже чванились польские паны, избалованные своим бо- гатством и раболепством перед собою других»955, – развивает свою мысль исто- рик, не обращая внимания на то, что упрек насчет самодурства легко мог быть от польских магнатов и монархов переадресован их собратьям в России.

Но список недостатков Станислава Августа оказывается длиннее, чем пе- речень положительных черт: «поверхностность, лживость и слабодушие, – обычные качества охотников до женского естества, отражались в его поступ- ках», и пр., и пр. Костомаров мог назвать Станислава Августа «двоедушным, хитрым, недоверчивым» и тут же, не заметив некоторого противоречия, доба- вить: «зато в затруднительных положениях для своего ума и воли он был даже чересчур доверчив». В перечень качеств Понятовского автор включил и доволь- но туманные характеристики – тот «с трудом мог возвыситься до общей идеи, под которую подходили бы его понятия и поступки; у него всегда на первом

плане были частные отношения»956 и т.п.

Несмотря на то, что в глазах Костомарова Станислав Август олицетворял собой «тип поляка XVIII века, соединявший в себе коренные свойства нацио- нального характера со свойствами европейской знатной особы»957, однако столь разнородные слагаемые королевской натуры и их взаимодействие по существу так и не стали в книге предметом исследования.

Как не раз отмечалось в литературе, историк, в стиле романтической шко- лы настойчиво ставя перед наукой задачу «уразумения народного духа» и поле- мизируя на этой почве с С.М. Соловьевым, в своей исследовательской практике

– должно быть, незаметно для самого себя – порой переходил на позиции госу- дарственников. Это отчетливо заметно в монографии 1869 г., где, вопреки об- щим установкам Н.И. Костомарова, могущественное Российское государство времен Екатерины выступало едва ли не как абсолютная ценность.

Именно на этом построена антитеза «Станислав Август – Екатерина II». Императрица всячески восхваляется за то, что «она хотела сделать Россию

955 Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой. С. 76–77.

956 Там же. С. 77–78.

957 Там же. 78.

сильнейшей державой в свете» и «величие и благосостояние России было ее идеалом». Даже отмечаемые автором ее недостатки котируются иначе, чем у Станислава Августа: «Политика ее была нередко двоедушна и коварна, но это было не то легкое двоедушие, которое почти никогда не покидало польского короля. Екатерина прибегала к нему только тогда, когда оно было необходимо

для ее целей…»958.

Вообще политика двойных стандартов (если прибегать к современному по- литическому лексикону), которой не чуждался Костомаров, была не нова для российской (и не только российской) исторической науки и прежде. Если же го- ворить о российской, то достаточно вспомнить Н.М. Карамзина, у которого дей- ствовавшие на страницах его «Истории Государства Российского» польские по- литики, как правило, воплощали собой различные пороки, тем самым оттеняя добродетели и заслуги созидателей Российской державы. К примеру, любимому герою Карамзина – Ивану ӀӀӀ, «творцу величия России», был противопоставлен Казимир ӀV Ягеллончик, охарактеризованный им крайне нелестно: всегда мало- душный, предававший своих союзников – как татар, так и новгородцев…

Рассуждая о причинах польской катастрофы, Костомаров, не сомневался в том, что в гибели Речи Посполитой виноваты сами поляки, поэтому напоминал:

«внутренние условия, доведшие Польшу до разложения, сложны». Он критиче- ски отзывался об историках, которые «пытались поставить на первый план то одно, то другое явление, указывали на избирательное правление, на чрезмерную силу магнатов, на своеволие шляхты, на отсутствие среднего сословия, на рели- гиозную рознь, на упадок и порабощение земледельческого класса». Но все эти

«признаки польского политического строя», по мнению Костомарова, – «при своих дурных сторонах, не представляли еще стихий неизбежного падения и разложения государства»959.

Важно при этом отметить, какие аргументы приводил историк. Костомаров прямо подчеркивал, что многие проблемы Речи Посполитой мало чем отлича- лись от проблем в соседних странах: «Избирательное право существовало в

958 Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой. С. 79.

959 Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой. С. 25.

Германии, /…/ и Германия не разложилась, и ее не завоевали другие; /…/ сель- ский класс не в одной Польше был предан произволу высшего, угнетен и забит; везде в Европе он мало чем был в лучших условиях, а иногда и ничуть не в лучших; в Польше были религиозные волнения и преследования: и в остальной Европе они проявлялись, и западная Европа представляет в этом отношении бо- лее картин раздоров, смут и кровопролитий». Напрашивается вопрос: в чем же тогда дело, в чем аномалия Польши? С полным основанием – правда, ограничи- ваясь аналогией со странами Западной Европы и предпочитая обходиться здесь без упоминаний о России, – историк подчеркивал, что «польское устройство не хуже было устройства других стран», и, больше того, на его взгляд, «выработ-

кой свободных форм стояло выше многих»960.

С точки зрения Костомарова, «причины падения Польши не столько в тех дурных сторонах, которые были в нравах нации, сколько в отсутствии хороших

/…/ Корень падения Польши – в той деморализации шляхетского сословия, ум- ственной и нравственной, которая лишала силы хорошие учреждения и увели- чивала власть дурных». Впрочем, этим наблюдением он не удовлетворился.

«Восходя далее к началу», в конечном счете, историк заключил: «Корень паде- ния Польши в тех качествах народа, которые так легко увлекли его к деморали- зации и вообще делали поляков неспособными к самостоятельной государст- венной жизни»961.

Нельзя сказать, чтобы подобный вывод многое прояснял. Тем более что дальше, спустя три десятка страниц, автором будет безапелляционно заявлено:

«Воспитание всему корень. Каково воспитание народа, такова и его деятель- ность»962. Из этого же тезиса вытекал и другой, более основополагающий вы- вод: «Спасти Польшу могло только перевоспитание народа, но такое перевос- питание, которое бы изменило с корнем весь народный характер, создало друго- го поляка: прежний уже никуда не годился». Без этого, был уверен автор, «ни- какая реформа учреждений, никакие улучшения в правлении, законодательстве,

960 Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой. С. 25. 961 Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой. С. 26. 962 Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой. С. 49.

никакие способы к возвышению экономических сил, никакие средства внешней защиты не могли ей помочь»963.

Так, буквально походя, Н.И. Костомаров представлял лишенными какого- либо смысла все реформаторские предприятия эпохи польского Просвещения. Ничего не значили ни реформы в хозяйственной сфере, ни опыт выработки но- вого законодательства (приведший к провозглашению Конституции 3 мая), ни учреждение в 1765 г. в Варшаве по инициативе Станислава Августа Рыцарской школы, одним из выпускников которой был Тадеуш Костюшко? И разве подоб- ные реформаторские шаги не способствовали, в том числе, процессу перевоспи- тания?

Костомаров выполнил свою задачу: книга стала популярна, но этой попу- лярности она обязана не только богатству собранного в ней материала и коло- ритности зарисовок быта и нравов эпохи, но и явному преклонению историка перед Екатериной IӀ, – тому, что на страницах монографии Российская империя екатерининских времен и ее политические интересы выступали чуть ли не как абсолютные ценности. Не менее, наверное, существенно и то, что такой подход к прошлому оказывается во многом созвучным и современным настроениям. Не случайно, скажем, тоже по-своему яркая, но не слишком почтительная по отно- шению к Екатерине ΙΙ фраза А.И. Герцена – о «двух немцах и одной немке» – монархах, поделивших между собой Польшу, особой популярностью не пользу- ется.

Но, в конечном счете, и это, пожалуй, более существенно: все персональ- ные характеристики исторических персонажей – Екатерины ӀӀ и Станислава Ав- густа в том числе – практически всегда (вне зависимости от того, отдавал сам создатель такой характеристики себе отчет в этом или нет) несут на себе печать политических и иных воззрений пишущего. За такими характеристиками неиз- бежно стоит соответствующее понимание их авторами тех или иных историче- ских процессов, причин и следствий этих процессов, обнаруживает приоритеты автора в государственно-политической сфере и т.д.

963 Там же. С. 75. – Об этом см. также: Якубский В.А. Фундаментальные идеи российской полонистики

// Проблемы социальной истории и культуры средних веков и раннего нового времени. Вып. 2. СПб., 2000. С. 10–11.

Так или иначе, но в конце книги Н.И. Костомаров возвращает читателя к своей исходной идее: «Коренных причин падения Польши следует искать в том складе племенного характера, который производит эти явления или сообщает им вид и направление и которого раннее образование теряется во временах мало доступных для исторических исследований»964. Выдвигая на первый план чисто романтическую идею «национального характера» (с некоторой поправкой на всемогущество воспитания, заставляющей вспомнить о воззрениях просветите- лей XVIII века), ученый даже готов был признать определенные достоинства политического устройства Речи Посполитой, использовать которые помешала

все та же деморализация шляхты. Надо сказать, что современники по-разному отреагировали на тезис о решающем влиянии национального характера на судь- бы Польши.

Например, Д.И. Иловайскому, которому довелось рецензировать книгу Н.И. Костомарова, когда она была выдвинута на Малую Уваровскую премию, идея очень понравилась965. Зато С.С. Окрейц, напротив, решительно не согла- сился с Костомаровым, поскольку тот, мол, не только выдвигал на первый план своеобразие национального характера, но и, вопреки обыкновению большинст- ва русских историков, довольно доброжелательно отзывался об изначальном го- сударственном устройстве Речи Посполитой966 («не хуже было устройства дру-

гих стран, а выработкою свободных форм стояло выше многих»967).

Н.И. Костомаров, не без оснований скептически отозвавшись о попытках своих предшественников выяснить те причины, которыми был обусловлен крах Речи Посполитой, противопоставил им свою, еще более спорную, концепцию. Но российская публика охотно читала книгу, очевидно, не слишком обращая внимание на шаткость концептуальных построений. Ее привлекало не только живое, колоритное изображение польского быта, но и полное оправдание дейст- вий екатерининской России. В этом отношении между Соловьевым и Костома-

964 Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой. Т. 2. С. 657.

965 Иловайский Д.И. Рец. на: Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой // Киевская старина. 1874. № 5. С. 106–107.

966 Окр-ц. Журналистика 1869 г. // Дело. № 10. 1869. С. 28–30.

967 Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой. С. 25.

ровым, при всем несходстве общественных позиций и творческих манер этих двух крупнейших историков той поры, существенного различия не было.

В период заметно возросшего в русском обществе интереса к польской ис- тории был создан, среди прочего, пятитомный труд А.Н. Петрова «Война Рос- сии с Турцией и польскими конфедератами в 1769–74 гг.», составленный, как было прописано на титульном листе, «преимущественно из неизвестных по сие время рукописных материалов». Материалы автором привлечены, действитель- но, самые обширные и разнообразные: печатные и рукописные, отечественные и иностранные (преимущественно, правда, французские).

Первые два тома (где изложены события с 1769 по 1770 гг., каждый том был посвящен одному году) вышли в 1866 г., три остальных – в 1874 г. (соот- ветственно, с 1771 по 1774 г.). Как пояснял автор в предисловии к третьему то- му, он завершил свой труд только спустя семь лет (после выхода первых томов), поскольку ему понадобилось время на сбор и последующую обработку мате- риалов. Зато теперь, похоже, Петров был вполне удовлетворен: «Только разра- ботав массу рукописных материалов, впервые тронутых мною при настоящем исследовании, я мог, насколько мне позволили средства, пополнить, встречав- шиеся до сих пор пробелы в истории, при описании, доблестной для русского солдата, славной для Румянцева и возвеличившей Россию войны, в царствова-

ние Екатерины Великой»968.

Впрочем, создается впечатление, что как раз обилие привлеченного в ра- боте материала не позволило автору должным образом его проработать. Стрем- ление поделиться с читателями своими находками, либо попросту желание при- вести наиболее понравившуюся цитату (которая порой занимала не одну стра- ницу) заслонило, – если не сказать, свело на нет – аналитическую составляю- щую пятитомного труда (снабженного к тому же приложениями). В первых двух томах, где речь идет о Станиславе Августе и требованиях Екатерины II, которая, что особо подчеркнуто автором, «по силе Оливского и Московского трактатов, не могла не принять участия в деле польских диссидентов и реши-

968 Петров А.Н. Война России с Турцией и польскими конфедератами в 1769 – 74 гг. Т. 3. СПб., 1874. С. III.

лась положить конец нетерпимости»969, еще присутствует хоть какое-то автор- ское изложение, пусть и в русле привычных уже штампов и формулировок.

Использование – в своих целях – «ловкой политикой Екатерины II» изби- рательного образа правления Польши, который «был всегда причиною внутрен- них раздоров ее», с точки зрения автора, заслуживало исключительно одобре- ния. Он напоминал читателям, чем было продиктовано предпочтение Екатери- ны видеть на польском престоле Станислава Понятовского – «природного поля- ка, за которого действовала в Польше сильная партия». Расчет был прост, и ав- тор не находил ничего предосудительного в предварительных расчетах Петер- бурга: «Слабый характер Станислава Понятовского, влияние, которое всегда имела на него Екатерина, давали ей право надеяться, что Понятовский, обязан-

ный русскому двору своим избранием, всегда будет подчинен ее политике»970.

Противопоставляя двух монархов (польского короля и российскую императри- цу), Петров, тем самым, прокладывал тот путь, по которому вскоре пройдут многие наши авторы, и, в том числе, Костомаров, оставивший наиболее яркие портреты Станислава Августа и Екатерины.

Подобно Костомарову, особенности исторических судеб любого народа из его национального характера выводил Д.И. Иловайский (1832–1920), воспитан- ник историко-филологического факультета Московского университета, со вре- менем приобретший громкую, но несколько одиозную известность. Впрочем, репутацией ретрограда он был обязан своим примитивно верноподданническим учебникам по русской и всеобщей истории, которые набили оскомину поколе- ниям российских гимназистов. Что же касается монографий Иловайского, то ряд их «сохраняет свое значение тщательностью обработки документального и

фактического материала»971. Оценка эта вполне приложима к его докторской

диссертации «Гродненский сейм 1793 г.: Последний сейм Речи Посполитой» (М., 1870, первоначально – «Русский вестник», 1870, № 1, 3, 4, 6; перевод на польский язык – Познань, 1872).

969 Петров А.Н. Война России с Турцией… СПб., 1866. Т. 1. С. 13.

970 Петров А.Н. Война России с Турцией… Т. 1. 1866. С. 1–2.

971 Рубинштейн Н.А. Русская историография. М., 1941. С. 414.

Солидная монография (около 300 страниц убористой печати) была посвя- щена «исследованию нескольких месяцев из истории Речи Посполитой в эпоху разделов»972. С не меньшим основанием можно было бы сказать, что это – книга о деятельности российского посла Я.Е. Сиверса: она открывается назначением в ноябре 1792 г. Сиверса полномочным и чрезвычайным посланником при Польской Республике и доходит до вынужденной его отставки в декабре 1793 г., когда этой Республики практически уже не существует.

Все события 1793 г. – и закат Тарговицкой конфедерации, и второй раздел Польши, и пр. – увидены исследователем именно глазами посла. Для него Си- верс – «главное действующее лицо гродненской драмы»973, и собранный в книге материал во многом подтверждает этот тезис, рисуя действия екатерининского вельможи, самовластно распоряжавшегося в Варшаве и Гродно.

Весьма основательная монография была построена на документах из Мос- ковского архива министерства иностранных дел – депешах Сиверса из Польши и препровождаемых ему из Петербурга рескриптах и инструкциях. К богатому архивному собранию историк присоединил разысканные им в петербургских хранилищах и у варшавских коллекционеров рукописные дневники последнего польского сейма, а также комплект за 1793 г. варшавской газеты «Korespondent krajowy…», мемуары Китовича, Козьмяна и др. «Широкую источниковую базу

монографии Иловайского» по праву отмечает и М. Серейский974.

Продолжая традицию С.М. Соловьева (и, пожалуй, еще в большей степени Н.Г. Устрялова), автор стремился детально воссоздать ход дипломатических комбинаций (по его собственным словам, «монография /…/ главною своей зада- чей полагает разработку подробностей»975). Ради этого он насыщал свой текст многочисленными – порой даже огромными – цитатами, интервалы между ко- торыми чаще всего заполнялись пересказом дипломатических документов.

Встречая в источниках противоречивую информацию, Иловайский сопос- тавлял и взвешивал различные версии, примером тому может служить критиче-

972 Иловайский Д.. Гродненский сейм 1793 г.: Последний сейм Речи Посполитой. М., 1870. С. ХII.

973 Иловайский Д.. Гродненский сейм… С.253.

974 Serejski M.H. Europa a rozbiory Polski. Warszawa, 1970. S. 377.

975 Иловайский Д.. Гродненский сейм… С. III.

ский разбор суждений о том, когда именно Сиверс мог получить екатеринин- ский рескрипт от 7 сентября 1793 г. 976. По отношению к некоторым из исполь- зуемых им памятников он бывал очень строг. Еще в обзоре источников историк предупреждал читателей, что привлекаемые им мемуары поляков «принадлежат к тем источникам, которыми надо пользоваться весьма осторожно»977. И неуди- вительно, что в дальнейшем, по ходу дела ссылаясь на воспоминания полковни- ка Гонсяновского, он скажет, что «эти записки представляют образец польских мемуаров, наполненных неверностями и противоречиями»978. Но, похоже, по- добные замечания были не столько итогом придирчивого анализа памятников, сколько производным от изначальной установки ученого.

Когда в монографии речь заходит о материалах, излагающих российскую версию событий, гиперкритицизм (преобладающий при разборе автором поль- ских материалов) уступает место полному доверию. Письма Сиверса дочерям признаются автором ценным дополнением к официальной корреспонденции, так как там посол «откровенно высказывает свои впечатления, планы и сужде- ния об окружающих его лицах», т.е. на этот раз одобрено то качество, которое в ином, касавшемся поляка случае (мемуаров Михала Огиньского), квалифициро-

валось как «недостаток добросовестности»979.

«Покончив с историей Гродненского сейма, представим в нескольких сло- вах те выводы, к которым привело нас изучение данной эпохи»980, – деклариру- ет Иловайский в конце книги. Изложенные в пяти пунктах, все они посвящены возвеличиванию Екатерины и ее политики. Первый из пунктов, вполне дающий представление о толковании ученым сути проблемы, таков: «Второй раздел Польши был прямым следствием обстоятельств и условий, сложившихся поми- мо воли русской императрицы. Как ни желала Екатерина обезопасить Речь По-

сполитую от дальнейших захватов со стороны ее немецких соседей и подчинить ее исключительно русскому влиянию, она принуждена была уступить настояни- ям Пруссии. Главным образом она уступила потому, что поляки не хотели или

976 Иловайский Д.. Гродненский сейм… С. 200–201.

977 Там же. С.VI

978 Иловайский Д.И. Гродненский сейм… С.235.

979 Там же. С. IV–VI.

980 Иловайский Д.И. Гродненский сейм… С. 263.

не могли понять своей полной несостоятельности посреди соседних держав, и вместо того, чтобы примкнуть к России для спасения своей цельности, при вся- ком удобном случае становились к ней во враждебные отношения»981.

При этом историк, по-видимому, не заметил, что в его последней фразе оказалось заложено сомнение в могуществе Российской империи времен Екате- рины ΙΙ. Ведь если «она уступила» (все-таки уступила), и вина за это возлагается на самих поляков (которые не пожелали «примкнуть к России для спасения сво- ей цельности»), не значит ли это, что Россия попросту была не в состоянии эту

«цельность» обеспечить, сохранить Польшу – для себя, и пенять надо было то- же – на себя. Так что логическая цепочка здесь явно рвется.

Собранные во многом из стандартных блоков официальной и официозной фразеологии, выводы историка любопытны именно своей явной апологетикой самодержавной России. С научной точки зрения наибольший интерес представ- ляет пункт четвертый, где подчеркнута «непосредственная связь политики Ека- терины II с политикой Александра I».

Из своего сугубо фактографического исследования Иловайский делал вы- воды принципиального порядка. Но они, насколько можно судить, вытекали не столько из рассмотренного архивного материала, сколько, как уже было сказа- но, из априорных установок ученого. Так, в предпосланном изложению событий 1793 г. введении автор поспешил заранее расставить все точки над і: «Всякому сколько-нибудь знакомому с ходом польской истории известно, что Польша па- ла жертвою своей анархии и что анархия эта была следствием крайнего ослаб- ления центральной власти и чудовищного развития шляхетского сословия, в се-

бе одном воплотившего все Польское государство и весь польский народ»982.

Что касается польской анархии, ни Д.И. Иловайский, ни другие не сообщали своим читателям ничего нового по сравнению с тем, что было (или могло быть) им известно о характере правления в Речи Посполитой983.

981 Там же.

982 Иловайский Д.И. Гродненский сейм… С. ХIV.

983 М.А. Алпатов, например, писал о том, что статейные списки XVII в. содержали сведения о междо- усобной борьбе польской шляхты, а Петровские «Ведомости» рассказывали о феодальной анархии, как

«национальной беде» Речи Посполитой. – Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа (XVII – первая четверть XVIII века). М., 1976. С. 244, 246.

Возникает вопрос, какую цель преследовал историк, берясь за перо, если ответ на главный вопрос ему был давно известен? Это, конечно, очень напоми- нает афористичные высказывания М.П. Погодина: «Прочитав внимательно на- чало и продолжение польской истории, предчувствуем окончание»984, или:

«Здание должно было рухнуть, ибо подпоры были негодные, – вот содержание

польской истории до кончины последнего короля»985, которые сформулированы автором отнюдь не в ходе долгих изысканий. Дело, однако, в том, что, в отли- чие от Иловайского, Погодин все-таки не брался за изучением конкретного сю- жета польской истории…

Но это, по выражению историка, – «очевидные или ближние явления». Где искать первопричину? Краеугольным камнем прочно освоенной Иловайским философии истории оставался, как уже упоминалось, «народный тип, или на- родный характер». Что составляет принадлежность народов, завоевавших себе важное место в истории цивилизации, т.е. народов исторических? «Храбрость, энергия, предприимчивость, упругость и тому подобные качества, – отвечает автор, превыше всех качеств ставя творческую способность, или способность организаций, в тесной связи с которой находится народный инстинкт самосо-

хранения»986.

Концептуально книга была очень близка к исследованиям Соловьева и Костомарова. Но в понимании роли национального характера Иловайский по- шел даже дальше автора «Последних лет…», развивая «теорию государствен- ных бытов», которую в литературе порой уподобляют учению Н.Я. Данилевско- го987, а также подчеркивая ту роль, какую сыграли евреи «в разложении поль-

ского организма»988. Сочетавший преклонение перед самодержавием с убежде-

ниями славянофильского толка, историк полагал, что поляки именно по своему народному характеру не способны создать прочную государственность, и соб-

984 Погодин М.П. Исторические размышления… // Погодин М.П. Польский вопрос... С. 7.

985 Погодин М.П. Отрывок из донесения Министру народного просвещения о путешествии по славян- ским странам // Он же. Польский вопрос… С. 31.

986 Там же. С.ХII.

987 СДР… словарь. М., 1979. С. 166.

988 Иловайский Д. Иловайский Д.И. Гродненский сейм… С. ХIII.

ственно по этой причине разделы Речи Посполитой ему виделись вполне зако- номерным финалом.

В то же время, заявляя: «Мы никоим образом не можем порицать тех це- лей, которыми руководствовалась политика Екатерины II в отношении к Речи Посполитой: она была направлена на то, чтобы подготовить слияние Польши с Россией и прежде всего имела в виду не чужие, а собственные русские интере- сы», – Иловайский был далек от того, чтобы всецело одобрять предпринимав- шиеся императрицей в Польше меры. Иловайский предъявляет целый перечень претензий к екатерининским дипломатам. Так, с его точки зрения, было недос- таточно «полагаться главным образом на силу штыков и подкупы, вынуждать разного рода трактаты и конституции, издавать их от имени мнимого большин- ства нации», поскольку «все это представляло слишком ненадежные средства для скрепления связей между двумя соседними и родственными народами». Но, что, по мнению Иловайского, было еще хуже – «при первом удобном случае на- коплявшееся раздражение производило взрыв, и дипломатические акты оказы-

вались ни для кого не обязательными»989.

Позволяя себе некоторые критические замечания по поводу екатеринин- ской политики в Польше, автор в то же время сознавал, что нельзя в полной ме- ре «применять к ее действиям политические идеи и воззрения нашего времени». Он акцентировал сам факт, что тогда «не существовал почти и самый вопрос о национальностях и национальной политике», хотя «Екатерина все-таки многое угадывала с помощью своего сильного ума, и умела избегать тех крайностей, которые были допущены в эпоху за ней последовавшую»990.

Работая, так сказать, на официальную версию (что касается вопроса, кто

был инициатором разделов), Иловайский признал «более практичной» в Польше политику Пруссии, которая «предоставляла русской дипломатии играть самую видную роль в разложении Речи Посполитой и накоплять раздражение поляков против России; а потом, когда поднималось восстание и подавлялось русскими силами, Пруссия принимала деятельное участие в разделе»991.

989 Там же. С. 239.

990 Иловайский Д.И. Гродненский сейм… С. 240.

991 Там же. С. 239–240.

Любопытно, каким образом автор «Гродненского сейма» отвечал на во- прос, «зачем императрица не удовольствовалась возвращением русскому народу того, что ему когда-то принадлежало, и не хотела предоставить остальную Польшу ее собственной участи?». Для самого Иловайского вопрос вообще-то носил риторический характер, но свой вариант ответа он все же читателям из- ложил. Напомнив, что в XVIII в. «вопрос о национальностях еще не был выяс- нен и недостаточно влиял на политику», автор, развивая свою мысль, не заме- тил, что, заявив – «не было достаточно ясно, где кончилось свое и начиналось чужое», – он ступил на зыбкую почву. Зато он выражал уверенность, что «пре- доставить Польшу собственной участи было бы достаточно рискованным для русских интересов».

В то же время, допуская, что «если она (Польша. – Л.А.) оправится от анархии и усилится, то, конечно, будет домогаться возвращения отошедших провинций, будет возбуждать враждебное к нам настроение в нерусских эле- ментах западной России и будет готовым союзником всякого внешнего врага Русской Империи»992, Иловайский косвенным образом (пусть сам того не же- лая) признал способность поляков к самоорганизации и созданию прочной го- сударственности.

Другое дело, что мнение русского общества (как и мнение правительства) по вопросу возвращения былых владений Речи Посполитой оставалось неиз- менным, никто и мысли не допускал о восстановлении польской государствен- ности. Как ни фрондировали наши славянофилы, но в данном вопросе их пози- ция мало чем отличалась от позиции властей. И пламенное заявление И.С. Ак- сакова – «В отношении к древним русским областям, населенным нашими кровными, единоверными братьями /…/ Россия опирается на несомненное из всех прав, – нравственное право, или, вернее сказать, на нравственные обязан-

ности братства»993 – лишнее тому подтверждение. Еще более резко в 1863 г.

ставил вопрос Ю.Ф. Самарин: «Польша была и перестала быть государством.

/…/ Все /…/ утрачено. Спрашивается: о какой же Польше идет теперь речь и в

992 Там же. С. 241.

993 Аксаков И.С. Польский вопрос… С. 7.

каких границах требуется ее восстановление?»994. И наблюдения над историче- скими текстами (но с ощутимой публицистической окраской), позволяет пред- полагать, что за неполные десять лет после поражения Январского восстания поляков общественные настроения в России заметно изменились.

Вообще, рубеж 1860-х–1870-х годов для отечественной полонистики был необычайно продуктивным. Наряду с книгами Костомарова и Иловайского одна за другой появлялись монографии, оставившие по большей части заметный след в истории науки.

Высоко оценил исследование Костомарова («классический труд», «капи- тальной приобретение для нашей исторической литературы» и т.п.), и одновре- менно не во всем согласился с его положениями, Михаил Федорович де-Пуле (1822–1885). Окончив Харьковский университет, он занимался преподаванием и журналистикой: печатался в изданиях самого разного направления – от «Совре- менника» и «Вестника Европы» до «Московских ведомостей» и «Руси». Во вто- рой половине 1860-х годов работая в Вильне, по материалам тамошнего архива опубликовал две большие статьи, которые потом составили книгу «Станислав- Август Понятовский в Гродне и Литва в 1794–1797 гг.» (СПб., 1871). Эта книга, понятно, не столь известна, как названные выше работы (не удивительно, что в биобиблиографический словарь славистов де-Пуле не попал), но интересна хотя бы тем, что отразила поиск неких средних, непредвзятых путей при решении сложной, противоречивой проблемы.

Де-Пуле также исходил из того, что «ничего не могло быть противополож- нее элементов польского и русского, польских и русских учреждений, польско- го и русского народного характера». Оттого «русские и поляки, при близком племенном родстве, не понимали друг друга, как граждане, даже просто как лю- ди, друг другу они должны были казаться, по меньшей мере, странными»995. Но он решительно – и достаточно аргументировано – выступал против односто- ронности в освещении русско-польских взаимоотношений.

994 Самарин Ю.Ф. Современный объем польского вопроса // Самарин Ю.Ф. Сочинения. Т. 1. Статьи раз- нородного содержания и по польскому вопросу. Издание Д. Самарина. М., 1877. С. 328.

995 Де-Пуле М. Станислав-Август Понятовский в Гродне и Литва в 1794–1797 гг. СПб., 1871. С. 53.

Российская и польская литература страдает, по его выражению, «фатали- стическим направлением». «Поляки во всем обвиняют судьбу, грубую физиче- скую силу и коварство соседей: мы от негодности их государственного строя, от растленности высших, влиятельнейших классов польского общества делаем за- ключение о неизбежной смерти и всего польского, то есть опять приходим к то- му же определению, которому противоречит осязательная живучесть польского духа и медленные успехи русификации. Ни крики о превосходстве польской гражданственности над русскою, просвещения над варварством (польская точка зрения), ни глумление над шляхетством и саркастическое подведение под него всей жизни соперника (наше воззрение) – отнюдь не научные приемы необхо-

димые для исследования»996. Нестандартен был и его подход к церковной унии.

Считая ее явлением непрочным, обреченным со временем на распад, он в то же время настаивал на том, что в белорусских землях уния не встретила такого со- противления, как на Украине.

Помимо прочего, Де-Пуле сетовал на то, что историки преимущественно обращают свое внимание или на государственные формы, или на социальный строй, тогда как, на его взгляд, необходимо учитывать и «образовательную культуру». Декларации, главным образом, были адресованы коллегам по цеху, поскольку сам автор на деле пошел не намного дальше.

Параллельно с поистине неисчерпаемой (требующей дальнейшей, и тща- тельнейшей, разработки) проблемой гибели Речи Посполитой – и в теснейшем единстве с нею – в нашей полонистике формировался и другой проблемный узел, связанный с такими событиями, как Люблинский сейм 1569 года и вскоре за ним последовавшим бескоролевьем, увенчанным принятием знаменитых Генриховых статей. К решению этой задачи российская полонистика подошла в конце 1860-х гг.

Обращает на себя внимание, что «Польское бескоролевье по прекращении династии Ягеллонов» (М., 1869)997, – капитальное исследование (и одновремен- но магистерская диссертация) Александра Семеновича Трачевского (1838–1906)

996 Де-Пуле М. Станислав-Август Понятовский… С. 108.

997 Отдельные разделы монографии печатались в виде статей в «Московских университетских извести- ях» и «Русском вестнике» за 1867–1868 годы.

обнаруживало непосредственное влияние «Истории падения Польши» С.М. Со- ловьева. О бескоролевье после смерти последнего Ягеллона, которое заверши- лось избранием на престол Генриха Валуа и сопутствовавшим тому резким ог- раничением прерогатив монарха, писали (правда, обычно не идя дальше бесхит- ростного изложения событий, информация о которых черпалась из ограничен-

ного числа памятников998) и до Трачевского. И потому, как подчеркивает В.А.

Якубский999, у автора были все основания сказать: «Предмет нашего труда не подвергался специальной обработке до нашего времени»1000.

Может вызывать удивление, но, действительно, первая в истории Речи По- сполитой вольная элекция, при всей драматичности развернувшихся тогда со- бытий, оказавших значительное влияние на все последующее развитие шляхет- ской республики, к тому времени, когда взялся за работу А.С. Трачевский, оста- валась практически не исследованной1001. Таким образом, Траческий оказался фактически первым, кто с такой детальностью изучил перипетии драматиче- ской, открытой и закулисной, борьбы за польский трон1002. В основу исследова- ния им были положены впервые вводимые в научный оборот польские архив- ные материалы, которые в то время находились в Публичной библиотеке в Пе- тербурге. Небольшую часть этих источников историк воспроизведет в приложе- нии к своей книге.

Обращает на себя внимание, что Траческому, подобно многим другим оте- чественным историкам, писавшим о старопольских временах, было свойственно достаточно размытое представление о характерной для Речи Посполитой со-

998 Якубский В.А. «Польское бескоролевье» А.С. Трачевского и его историографический контекст // Проблемы социальной истории и культуры средних веков и раннего нового времени. Вып. 3. СПб., 2001. С. 147.

999 До В.А. Якубского монография А.С. Трачевского «Польское бескоролевье по пресечении династии Ягеллонов» практически не становилась предметом специального историографического исследования. Можно отметить разве что статью З.Е. Ивановой: Иванова З.Е. Трачевский – историк Польши // Акту- альные проблемы развития общественных наук: тезисы докладов. Петрозаводск, 1986.

1000 Якубский В.А. «Польское бескоролевье»… С. 147.

1001 Там же.

1002 Работы профессора Варшавского университета Ф.Ф. Вержбовского, касающиеся польских событий середины 70-х гг. ΧVІ появятся гораздо позже: Вержбовский Ф.Ф. 1) Отношения России и Польши в 1574–1578 годах, по донесениям папского нунция В. Лаурео // ЖМНП. 1882. № 8; 2) Две кандидатуры на польский престол Вильгельма из Розенберга и эрцгерцога Фердинанда, 1574–1575. Варшава, 1889; 3)

Викентий Лаурео, Мондовский епископ, папский нунций в Польше, 1574–1578, и его неизданные доне-

сения кардиналу Комскому, статс-секретарю папы Григория ΧΙΙΙ, разъясняющие политику Римской ку- рии в течение вышеуказанных лет по отношению к Польше, Франции, Австрии и России, собранные в Ватиканском архиве. Варшава, 1887.

словной картине, у него попросту отсутствует терминологическая четкость в том, что касалось шляхты. Трачевский пишет то о «шляхетско-панской анар- хии»1003, разграничивая эти две социальные группы, то о шляхте – как о дворян- ском сословии в целом. Значения терминологическим тонкостям он, по- видимому, не придавал. Гораздо существеннее для него было то, что, при лю- бом варианте социально-сословной характеристики, шляхта – по выражению историка, «невежественная и фанатичная владычица Польши» – есть не что иное, как «главная язва Польши»1004. Соответственно политический строй Речи Посполитой для Трачевского – не более как «уродливая историческая анома- лия»1005.

В то же время, нельзя не признать, что к такого рода безрадостным для по- клонников шляхетского республиканизма (и в данном случае выпад был на- правлен и против сохранивших верность идеалам шляхетской демократии по- следователям лелевелевской школы) выводам историк пришел в ходе собствен- ного изучения солидного массива источников. Это, бесспорно, придавало до- полнительный вес тезисам Трачевского, поскольку в предшествующий период российская полонистика черпала аргументы для подтверждения нежизнеспо- собности государственно-политической устройства Речи Посполитой, в основ-

ном, опираясь на массив памятников ΧVΙΙΙ столетия1006.

Среди откликов на монографию А.С. Трачевского обращает на себя вни- мание рецензия М.О. Кояловича. Весьма одобрительная, она любопытна тем, что рецензент поделился некоторыми своими представлениями о польском ис- торическом процессе – и при этом не побоялся четко сформулировать обскуран- тистский тезис, который в завуалированном, смягченном виде не раз встречался в консервативных по своему духу писаниях. Так, по утверждению Кояловича, польская шляхта в ХVI в. «поторопилась просветиться по-западноевропейски», и как раз это ослабило страну, ибо «славянские народы почти все бывали до сих

1003 Трачевский А.С. Польское бескоролевье по прекращении династии Ягеллонов 1572–1573. СПб., 1869. С. 189.

1004 Там же. С. XIX, 319.

1005 Там же. С. ХХХVI.

1006 Якубский В.А. «Польское бескоролевье»… С. 162–163.

пор могущественны только при сильном невежестве»1007. Похоже, автор не за- метил двусмысленности сформулированного им тезиса, который не только не был привязан к историческим реалиям, но и вряд ли мог бы вдохновить активи- стов славянского Возрождения.

Хотя монография принесла молодому ученому А.С. Трачевскому искомую степень магистра (а, помимо этого, Уваровскую премию1008) и доброжелатель- ные отзывы, в первом большом труде начинающего исследователя не обошлось без заметных слабостей. Будто сознавая это, суховатую информацию источни- ков автор пытался оживить, местами прибегая к беллетризации изложения. Вместе с тем он был готов на основании одного-единственного рассмотренного им казуса вывести некую историческую закономерность, что как раз говорит о

недостатке исследовательского опыта. Так, рассказ о неудаче на элекционном сейме проавстрийской партии сопровождался в монографии назидательным по- яснением: «Так всегда бывает там, где действует интрига, слабая человеческая личность, а не народная сила, воспитанная временем»1009.

Однако при этом историк не заметил, что его красивому афоризму реши- тельно противоречит избрание на польский трон французского принца, которое как раз было результатом всякого рода интриг. В.А. Якубский, посвятивший монографии Трачевского большую статью и отметивший эти промахи, имел ос- нования сказать, что исследователь, на материале событий 1572–1573 гг. обна- руживая, как ему представлялось, действие всеобщих исторических законов, все-таки больше полагался на свою интуицию и не проверял, насколько этот ма-

териал репрезентативен, а выводы, к которым он приходит, доказательны1010.

Отметим попутно, что польских дел в эпоху разделов Речи Посполитой Трачев- ский коснется в своей докторской диссертации «Союз князей и немецкая поли- тика Екатерины II, Иосифа II, Фридриха II, 1780–1790 гг.» (СПб., 1877).

1007 Коялович М.О. Рец. на кн.: Трачевский А.С. Польское бескоролевье // ЖМНП. Ч. 146. 1869. С. 364– 365.

1008 СДР… словарь. С. 331.

1009 Трачевский А.С. Польское бескоролевье… С. 221–222.

1010 Якубский В.А. «Польское бескоролевье» А.С. Трачевского и его историографический контекст // Проблемы социальной истории и культуры средних веков и раннего нового времени. Вып. 3. СПб., 2001. С. 146–164.

К тому же сюжету, что А.С. Трачевский в «Польском бескоролевье…», вскоре обратится Федор Михайлович Уманец (1841 – год смерти неизвестен). Питомец юридического факультета Московского университета, он участвовал в реализации крестьянской и иных реформ в украинских губерниях, работал в земстве (что всегда отмечается в литературе биобиблиографического характе-

ра1011). В его творческом наследии преобладали статьи на современную темати-

ку (начиная с напечатанной в 1862 г. в «Отечественных записках» кандидатской диссертации «Надел общины и дворовые люди»), но писал он и на исторические темы. Умеренное украинофильство не мешало ему быть поклонником россий- ской великодержавной политики. В историю отечественной полонистики Ума- нец вошел, прежде всего, благодаря книге «Вырождению Польши» (СПб., 1872).

Книгу открывало большое вступление, озаглавленное «По поводу русско- польского вопроса». В свою очередь, главное место в нем было отведено заняв- шему полсотни страниц разделу «Россия и Польша». «Самой большой из наших ошибок» по отношению к полякам там объявлялись разделы Речи Посполитой – по выражению автора, «невыносимое польского раздела заключается именно в этом разделе»1012. Впрочем, поляки со своей стороны, рассуждал Уманец, тоже совершили ряд ошибок. В их число записано желание упразднить свой респуб- ликанский строй. По странной логике Уманца, этого-то им как раз и не следова- ло делать потому, что в то время Европа уже развивала республиканские идеи… Этот небольшой очерк заставляет обратить на себя более пристальное вни-

мание потому, что являет собой любопытную попытку взглянуть на польский вопрос – в его прошлом и настоящем. Правда, автор сразу предупреждает чита- телей (видимо, будучи не вполне уверен в собственных силах), что он оставляет

«в стороне возможный выход из польского вопроса, то есть все попытки согла- шения», и в большей степени касается «только его оснований, то есть тех ис- точников, откуда он возник». Уманец будто не рискует брать на себя ответст- венность, когда говорит, что «ограничивается только постановкою фактов, пре-

1011 СДР… Словарь. С. 387.

1012 Уманец Ф.М. Вырождение Польши. СПб., 1872. С. XLIX.

доставляя каждому русскому и поляку – буде пожелает – додуматься до резуль- татов, то есть до соглашения по польскому вопросу»1013.

Хотя, казалось бы, сама проблема – как оценивает ее автор («в числе эле- ментов, нарушающих государственную гармонию и спокойствие России, в на- стоящую минуту, первое место принадлежит польскому патриотизму») – требо- вала именно решения. Но Уманцу попросту не давала покоя мысль, что «при всей неотступности, польский вопрос отличается еще какой-то неприступно- стью»1014, – или, как в свое время отмечал Н.Н. Страхов, «в польском вопросе есть черта, которая дает ему страшную глубину и неразрешимую загадоч- ность»1015

Пытаясь разобраться в причинах сложившегося положения, автор критиче- ски отзывался о деятельности тех «многих начальниках», которые отправлялись

«в западный край с благими намерениями произвести искреннее соединение польского и русского общества»1016, но на деле тамошние их действия своди- лись лишь к тому, что «соединение не простиралось дальше преферанса. Много циркуляров – печатных, писанных, явных, секретных и конфиденциальных – было разослано. Но польский патриотизм продолжается щетиниться, как ёж». Размышляя об истоках неудач подобного рода деятельности, автор приходил к выводу, что «великим делом» было бы «согласить два в такой степени нетерпя- щие друг друга патриотизма, как русский и польский»1017. Впрочем, особых ил- люзий на сей счет он не питал, сознавая, что «необходимо помириться с мыс- лью о том, что всякий человек не свободен в своих искренних убеждениях, и что большинство польских патриотов искренно убеждено в правоте своего де- ла»1018.

Толкуя «фактическую сторону польского вопроса» как «ошибки с нашей

стороны и ошибки поляков», он отдавал себе отчет в том, что «именно противо- речия и непоследовательность нашей политики по польскому вопросу составля-

1013 Там же. С. XXXV.

1014 Уманец Ф.М. Вырождение Польши. С. XXXIV.

1015 [Русский]. Роковой вопрос (Заметка по поводу польского вопроса) // Время. 1863. № 4. С. 152.

1016 Уманец Ф.М. Вырождение Польши. С. XXXIV.

1017 Там же.

1018 Там же. С. XXXV.

ет нашу первую ошибку». Но и это не все, поскольку всякого рода «противоре- чия и непоследовательность», что хуже, способствовали также «иллюзиям поль- ского патриотизма»1019. Впрочем, констатируя неудовлетворительное состояние дел в Западном крае, автор указывал на своего рода оправдывающие обстоя- тельства. По крайней мере, признав, что «напрасно объясняют эту непоследова- тельность одними только личными расчетами и наклонностями лиц высоко по- ставленных, напрасно вменяют ее только этим лицам»1020, Уманец делает вы- вод: «ошибки, происходящие от непоследовательности нашей политики, /…/ коренятся в природе русского человека, сложенной из крайностей и беспечно- сти, энергии и апатии, силы и малодушия»1021. Иначе говоря, Уманец в данном случае был склонен видеть истоки всех существующих между поляками и рус- скими неурядиц в особенностях народного характера – причем, характера рус- ского: «причина польского патриотизма заключается не только в польском на- роде, но и в свойствах нашего народного характера»1022.

Если русский народ «не способен ровно и систематически /…/ преследо- вать раз заданную цель, он действует порывами, поражает натиском»1023, если

«свойство русского ума» таково, что «он способен преследовать только крайний идеал, последнее выражение истины»1024, польский народ – напротив. Польский народ, как это понимал Уманец, «очень часто ошибается в избранных им целях, он слишком склонен жить чужим умом, поклоняться раз принятому авторитету, но он гораздо систематичнее в своих ошибках, чем мы все в стремлении к вели- ким и справедливым целям». Поэтому, выводит он своеобразную формулу, если

«русский народ приспособлен к крайностям, польский – к медленному, но ров- ному давлению»1025.

Признавая, что русскому народу не занимать «энергию, силу и самобыт- ность», он в то же время отмечает, что подобного рода свойства «мы бережем только для событий, выходящих из ряда обыкновенных». «Весь объем русского

1019 Там же. С. XXXV.

1020 Уманец Ф.М. Вырождение Польши. С. XXXVI.

1021 Там же.

1022 Там же.

1023 Там же. С. XLVI

1024 Там же. С. XLIII.

1025 Уманец Ф.М. Вырождение Польши. С. XLVI.

народного характера» Уманец видел именно в «способности развернуться в критическую минуту и неспособности к мелочному постоянству и немецкой ак- куратности». По разумению Уманца, свойство русского народа «все делать “за- поем”» не в последнюю очередь было обусловлено «размерами нашего отечест- ва», которые «произвели глубокое впечатление на народный характер».

Когда автор пишет, что «надобны эпохи 612 года, 812 и, по крайней мере, польское восстание для того, чтобы сдвинуть эти части (части государства. – Л.А.) с их уединенных пьедесталей и слить их в одно общее дело или жела- ние»1026, его логика не так элементарна, как может показаться на первый взгляд. Похоже, он не столько отождествляет сами эти события, сколько подразумевает, что такого рода потрясения требуют от народа сравнимых усилий для того, что- бы с ними справиться. Надо думать, что примерно то же самое имели в виду А.С. Пушкин, Д.В. Давыдов и другие, когда сравнивали Ноябрьское восстание с Отечественной войной 1812 года.

Восприятие Уманцом поляков, как видно, не было однозначным. Похоже, поляк, который «никогда не просит и не даст пощады», вызывает у него симпа- тии, и он будто даже сожалеет, что «польская вольность остановилась только на одном шляхетском сословии»1027. Зато в авторской характеристике русского на- рода явно сквозит неудовольствие. Он прямо осуждает «непривычку к мелким, будничным проявлениям патриотизма», вследствие которой «каждое мировое событие застает наш патриотизм врасплох, каждая встреча с другой националь- ностью находит наше национально-государственное чувство неприготовлен- ным»1028. Будучи убежден, что «нормальное течение народной жизни слагается из мелочей, а не из великих дел», он – в качестве назидательного (и печального) примера – ссылается на Курбского. Уманца, как он сам признается, «неприятно поражает в портрете знаменитого эмигранта» как раз то, что, «бросая Иоанну столько “кусательных словес” за ее (“земли святорусской”. – Л.А.) мучение и гибель, он только один раз, и то мимоходом, упрекнул его в гибели своего соб- ственного семейства. Вся его грусть ушла на народ-государство». Потому автор

1026 Там же. С. XXXVIII.

1027 Там же. С. XLIII.

1028 Там же.

с грустью констатирует, что в этом-то и заключается «свойство русского ума – в великом деле забыть частное и довести искание истины, скорбь земского чело- века до ее последнего предела, до односторонности и парадокса»1029, – что как раз в корне, утверждал автор, отличает русского от поляка.

Но Уманец также прямо указывал на «предрассудки польского народа», которым, как он считал, тонко льстит поэзия Мицкевича, огромное обаяние ко- торой он безусловно признавал1030. Сам же он видел обратное, как «в XVIII веке Польша /…/ по-прежнему утопала в веселой анархии своих магнатов, вассаль- ных отношениях мелкого дворянства и рабстве народа. В это время /…/ “жил” не польский народ, но несколько сотен привилегированных семейств, исключи- тельно преданных католицизму, правам польского шляхтича и тщеславному блеску своей фамилии». Не потому ли, признавая «самой большой из наших ошибок» раздел Польши, он пояснял: «Это не значит, чтобы уничтожение Польши было само по себе ошибкой»1031.

На взгляд Уманца, похоже, настало время, так сказать, определиться. По-

этому он заявлял: «Дело не в недостатках, а в их свойстве. Этими-то свойствами и изобличается народный характер», и на сей раз делает акцент на пагубных свойствах польского народного характера. Как о бесспорном преимуществе русского характера Уманец пишет о том, что «наши герои олицетворяют народ- ную самобытность и все /…/ проникнуты разъедающим скептицизмом», в то время как польский народ – и поэзия Мицкевича тому доказательство – «создает только апологию своего общества»1032.

Наблюдения Уманца над характерами русского и польского народа не ли-

шены остроты, а иногда – и оригинальности. Порой даже кажется, что автор за- бывает об осторожности и рискует навлечь на себя неудовольствие читателей, столь прямолинейна его критика русского народа. Объяснение тому состоит, пожалуй, в том, что в своем кратком очерке русско-польских отношений Ума- нец стремится, пусть на свой лад, сформулировать идею славянского единства.

1029 Уманец Ф.М. Вырождение Польши. С. XXXIX–XLIII.

1030 Там же. С. XLIV.

1031 Там же. С. LI, XLVIII.

1032 Там же. С. XLV.

Рассматривая характерные черты двух народов – русского и польского (столь отличных друг от друга), он приходил к довольно оптимистическому выводу:

«две струи славянского мира – русская и польская – взаимно дополняют друг друга»1033.

По всему видно, что Уманец, размышляя о будущности русско-польских отношений, был настроен вполне оптимистично, исходя из убеждения, что во- обще-то «соединение всей Польши с Россией было давно предначертано в умах русских и поляков XVI и XVII века», поскольку «лучшие люди обоих народов давно к нему стремились». Когда он говорит, что «ошибка русских политиков XVIII века заключается» как раз в том, что «мы завладели только частью ягел- лонского наследства, а не целой Польшей», он по-своему проявляет заботу о польском народе, для которого «невыносимое польского раздела заключается именно в этом разделе», вследствие чего «польское племя заболело тяжелой

нервной болезнью»1034. Правда, сколь оригинальные, столь и голословные заяв-

ления не были подкреплены хоть каким-то конкретным материалом.

Неудивительно, что логика авторского рассуждения подводила его к тому, чтобы высказать свое мнение по кардинальной проблеме – разделам Речи По- сполитой. И, коль скоро «соединение всей Польши с Россией было давно пред- начертано», то когда он писал: «Надо было или брать Польшу всю, до последне- го сажня славянской земли, или, до поры до времени, управлять ею чрез Поня- товского и Репнина»1035, – он, по-видимому, рассчитывал на отклик и понима- ние с обеих сторон. Но, спрашивается, на каком основании? Хотя бы на том, был уверен Уманец, что «за нас были и польские историки, и голос наших лето- писцев». На свой лад развивая идею славянской взаимности, он выражал недо- вольство политикой Екатерины II, правительство которой «вдруг отбросило

старый славянский идеал, одинаково дорогой обоим народам, и ограничилось жалким обрезком там, где надо было брать все»1036. Ему глубоко чужда была мысль, что мотивы держав, разделивших Польшу, были схожи. Автор задавался

1033 Уманец Ф.М. Вырождение Польши. С. XLVI.

1034 Там же. С. XLVIII–XLIX.

1035 Там же. С. XLIX.

1036 Там же. С. L.

вопросом: «Что имели мы общего с домогательствами Пруссии и Австрии?», и сам же отвечал на него: «У нас было историческое право, там опирались на жи- тейскую истину – “не клади плохо”…»1037.

Хотя постепенно его мысль все-таки входила в традиционное для нашей литературы русло, и он вставал на путь оправдания действий петербургского двора и, главное, самой императрицы. Отдавая должное дипломатическим и го- сударственным способностям Екатерины ІІ, он сам себе отвечал на вопрос, по- чему сначала «политика императрицы Екатерины шла совершенно верной сла- вянской стезей до самого 1772 года», а затем была свернута. Будто мысленно окунувшись в омут сложнейших дипломатических хитросплетений времен раз- делов Польши, Уманец, наконец, понимал, что к чему: «Императрица долго ко- лебалась». И уже одно это позволило ему сделать следующее заключение: «При решительности ее характера эта нерешительность всего верней указывает на то, что в разделе не было никакой надобности, и что в душе она ему не сочувство-

вала»1038. Так или иначе, трудно не заметить, что логики нашему автору явно

недоставало.

Рассуждая в духе излюбленной славянофильской идеи – извечного проти- востояния германского и славянского начал, он не сомневался, что «если бы вся Польша присоединилась к России, она принесла бы чрезвычайные выгоды разъ- единенному и подавленному славянскому племени. Перевес славянской поли- тики в Европе был бы неизбежен»1039. Иначе говоря, у автора здесь самым тес- ным образом переплетен сугубо геополитический аспект и довольно отвлечен- ная идея славянской взаимности (отнюдь не всегда ощущавшаяся в реальности). Но раз Польша не присоединилась, то ее «падение /…/ не было замечено сла- вянским миром. В это время она была уже так слаба, что не могла играть сколь- ко-нибудь самостоятельную роль».

Очевидно, автор не заметил, что когда он поставил в зависимость присое- динение Польши к России и выгоды от этого присоединения проистекавшие для всего славянского мира, а затем констатировал, что гибель Польши не была за-

1037 Там же. С. XLIX.

1038 Уманец Ф.М. Вырождение Польши. С. L.

1039 Там же.

мечена по той причине, что она была уже слишком слаба, чтобы играть само- стоятельную роль (не присоединившись к России) и, значит, отстаивать интере- сы братьев-славян, он в крайнем невыгодном свете выставил весь славянский мир, по его логике, весьма своекорыстный. Выходит так, что именно на Польшу автором возлагалась ответственность (если не вина) за то, что она не пожелала

«присоединиться» к России и, в результате этого присоединения, оказать по- мощь братьям-славянам. Так или иначе, но автор был вынужден с грустью кон- статировать: «/…/ мы купили ненависть там, где могли бы обрести – если не любовь, то славу»1040.

В конце концов, изложив, по выражению самого автора, «постановку фак-

тов», он перенес читателей в «золотой» для Речи Посполитой XVI век. Основ- ная часть книги носила название «Два года после Ягеллонов», т.е. сюжетно по- вторяла труд Трачевского. Отличие этой книги 1872 г. от «Польского бескоро- левья» заключалось, прежде всего, в том, что, во-первых, Уманец охватил еще и недолгое правление Генриха Валуа и, во-вторых, несколько иной была тональ- ность изложения, где с особым рвением изобличалось католическое вероиспо- ведание. Об идеях автора вполне можно составить представление по приводи- мым далее двум отрывкам.

«История Польши, – утверждал Уманец, – имеет то печальное преимуще- ство перед историей других народов, что пружины, низвергшие польскую рес- публику, с редкою ясностью выступают наружу. Механический состав того по- литического орудия, которое расшатало древний государственный строй и ис- портило древний народный характер, с редкою ясностью представляется глазам потомства. Пружинами падения служат католицизм и шляхетская демократия. Обе они одновременно начинают действовать в первое безкоролевье по пре- кращении ягеллонской династии. /…/ Пока держались Ягеллоны, титаническая

сила шляхетства и католицизма сдерживалась их нравственным обаянием»1041.

Подводя итог своим социологическим наблюдениям, он писал, что «поль- ская шляхта была похожа на демократию по своей способности увлекаться, не-

1040 Уманец Ф.М. Вырождение Польши. С. L.

1041 Там же. С. 97.

достатку определенного плана и шаткости мнений. В то же время она была по- хожа на аристократию по своему чрезмерному уважению расы, презрению к личным заслугам, к народу, труду, к инстинктам и желаниям масс. В одно и то же время это была бесформенная глыба, на которую более или менее похожа всякая демократия, и такая же эгоистичная, строго охраняющая свои привиле-

гии корпорация, как и всякая аристократия»1042.

Если сравнивать исследовательский уровень книг А.С. Трачевского и Ф.М. Уманца, то сравнение окажется не в пользу последнего, да и большого смысла в этом сравнение, скорее всего, нет. Уманца как автора отличало как раз то, что, по существу, он и не пытался исследовать им же избранный объект. Он предпо- читал использовать яркие события первой половины 1570-х годов в качестве фона, на котором было удобно демонстрировать свои идеи. Неудивительно, что у автора сохранилась потребность продолжить свои экзерсисы в области исто- рии русско-польских взаимоотношений, как они могли бы развиваться и к чему привести, если бы не…

Когда спустя три года в статье «Понятовский и Репнин»1043 он вновь обра-

тился к этим сюжетам, в центре его внимания уже была Речь Посполитая, кло- нившаяся к упадку. В этой статье, характеризуя состояние польского общества, Уманец, в частности, подчеркивал, что «зло заключалось /…/ в нравственной испорченности высшего сословия Польши», акцентируя остроту противостоя- ния внутри одного сословия (между магнатами и шляхтой) тогда, когда «отча- янное положение не было тайной для самих поляков»1044.

Отдав дань традиции, и привычно провозгласив: «…невозможность само-

бытного существования слабого, деморализованного, подрываемого брожением народных масс государства была очевидна»1045, Уманец сосредоточился на сво- ей излюбленной идее – русско-польского сближения, прямо заявив, что «Россия и русский народ были единственным государством и единственным народом, которые чувствовали к полякам племенное тяготение»1046.

1042 Уманец Ф.М. Вырождение Польши. С. 168–169.

1043 Уманец Ф.М. Понятовский и Репнин // Древняя и новая Россия. 1875. Май – Август.

1044 Там же. Июль. С. 201.

1045 Там же.

1046 Там же. С. 207.

Но все-таки главное внимание автора было сконцентрировано на портрете Станислава Августа, который он составил, опираясь на мемуары самого поль- ского короля, его соотечественников (Китовича, Карпиньского и др.), отчасти на русскую (Соловьев, Коялович и пр.), отчасти иностранную (например, Рюль- ер) литературу. Соперничая с Костомаровым в образности выражений, Уманец не пожалел красок, чтобы описать всю противоречивость королевской особы:

«Светский лоск и красота далеко не исчерпывали капитал весь капитал будуще- го короля. Медаль, ученая книга, археологический обломок, нумизматика, по- литический трактат и художественное произведение – все это одинаково входи- ло в его умственный обиход. До какой степени светская пустота переплелась в нем с ученым дилетантизмом, видно между прочим из того, что каждое утро, в то время, когда его завивал парикмахер, ex-иезуит Гавронский читал ему астро-

номические сочинения и старые польские хроники»1047.

То ли с грустью, то с сарказмом Уманец констатировал, что «…в Польше этого времени не было ничего систематического»1048, и, в том числе, поэтому не мог не отдать должного объективности взгляда короля, будучи убежден, что

«Понятовский был слишком умен для того, чтобы не видеть глубокого разло- жения Польши» и потому его «политическая цель /…/, если он верно понимал интересы Польши, должна была заключаться в том, чтобы привести польское государство к полному соглашению с русскими государственными интересами и наоборот»1049. Сам Уманец, разумеется, также исходил из русских государст- венных интересов, и потому не пытался хотя бы усомниться в том, что польские государственные интересы могли с ними расходиться.

Отметив некоторые достоинства (или способности) Станислава Августа, наш автор отводит ему острохарактерную роль в заключительном спектакле, разыгрывавшемся в Речи Посполитой: «Понятовский не привык стоять за свои мнения, но он имел свое мнение по всем важнейшим вопросам жизни и полити- ки», – твердо заявлял Уманец. Впрочем, сколь твердо, столь и голословно он продолжил свою характеристику Станислава Августа: «Как дилетант до мозга

1047 Там же. С. 202.

1048 Там же. С. 211.

1049 Там же. С. 207.

костей, он был неспособен усидчиво посвятить себя государственным делам, но трудно отыскать человека, который также хорошо как он понимал бы теорети- ческую сторону большей части государственных вопросов. Как человек бесха- рактерный и к тому же поставленный в крайне неблагоприятные условия, он не осуществил своих намерений, но никто не сомневался в том, что, вступая на

престол, он имел самые честные намерения»1050.

Одновременно с последним актом польской драмы Уманец не оставлял своих занятий и в области русско-польских отношений золотого века польской государственности, в том же (1875) году напечатав в «Журнале Министерства народного просвещения» статью «Русско-литовская партия в Польше 1574–1576 гг.»1051…

О слабости польских городов, об особенностях государственного строя Ре-

чи Посполитой говорили чуть ли не все из упоминаемых здесь авторов. Но со- циально-экономических или хотя бы социально-правовых основ наблюдаемых ими процессов они либо вовсе не затрагивали, либо касались мимоходом. Особ- няком в этом отношении стоит опубликованная в 1868 г. в Журнале Министер- ства народного просвещения (был выпущен и отдельный оттиск) магистерская диссертация Михаила Флегонтовича Владимирского-Буданова (1838–1916)

«Немецкое право в Польше и Литве», которая демонстрировала профессиональ- ный, историко-сравнительный подход к юридическим памятникам.

Ученик профессора-юриста Н.Д. Иванищева, который в своих трудах так- же касался проблем старопольского права (и участвовал в разработке проекта судебной реформы в Царстве Польском), молодой исследователь – питомец Университета св. Владимира убедительно показал существенные отличия не- мецкого права, как оно сложилось в западнославянских землях, от германского образца1052. Однако увлеченность автора славянофильскими идеями обусловила пренебрежение социально-экономическими предпосылками смены правовых норм. В конечном счете, Владимирский-Буданов утвердился в мысли, что не- мецкое право отрицательно повлияло на государственные институты и печаль-

1050 Уманец Ф.М. Понятовский и Репнин… С. 215–216.

1051 Уманец Ф.М. Русско-литовская партия в Польше 1574–1576 гг. // ЖМНП. 1875. № 12.

1052 СДР… словарь. С. 104–106.

ная судьба Речи Посполитой есть пример «пагубности усвоения чужого»1053. Недостатки книги не помешали, однако, тому, что и в новейшее время в спорах о сущности так называемого немецкого права слависты будут апеллировать к этой работе 1868 года.

Проблемой генезиса польской и чешской государственности занялся в эти годы Федор Иванович Успенский (1845–1928)1054, в будущем признанный пат- риарх отечественного византиноведения и академик, а в ту пору только начи- навший свою ученую карьеру. В год окончания им Петербургского университе- та вышла в свет его монография «Первые славянские монархии на северо- западе»1055, посвященная автором памяти Александра Федоровича Гильфердин- га, председателя Санкт-Петербургского славянского благотворительного коми- тета. Примечательно, что работа, написанная студентом на третьем и четвертом курсах, удостоилась весьма благожелательных отзывов старших коллег по цеху (в частности, К.Н. Бестужева-Рюмина, Ф.И. Леонтовича и др.). Кроме того, по рекомендации К.Н. Бестужева-Рюмина книга молодого исследователя (в кото- рой, кстати сказать, немало места отведено именно польским сюжетам, коими, точнее – сообщением Галла Анонима о смерти короля Болеслава I Храброго,

книга и завершается в тональности, не только отчасти выдающей возраст авто- ра, но и его политические предпочтения) получила первую премию имени Ки- рилла и Мефодия1056. Несмотря на то, что монография «Первые славянские мо- нархии на северо-западе» несет на себе, что неудивительно, некоторую печать ученичества (но ученичества, достойного всяческого подражания и поощрения), она по сей день – используемая по разным поводам – не выпала из научного оборота.

Рядом с такими исследованиями, как монографии Н.И. Костомарова или А.С. Трачевского, по всем статьям проигрывал одновременно с ними изданный

«Очерк истории крестьян в Польше» И.Л. Горемыкина (СПб., 1869). Недавний выпускник Императорского училища правоведения (а в будущем – глава рос-

1053 Владимирский-Буданов Н.Я. Немецкое право в Польше и Литве. СПб., 1868. С. 302.

1054 СДР… словарь. С. 338–339.

1055 Успенский Ф.И. Первые славянские монархии на северо-западе. СПб., 1872.

1056 Bibliogaphia Uspenskiana // Византийский временник. Т. I (XXVI). М., 1947. С. 270.

сийского правительства), Иван Логгинович Горемыкин (1839–1917) с 1864 г. служил в Царстве Польском комиссаром по крестьянским делам (затем – това- рищем председателя Комиссии по крестьянским делам). Реализация аграрной реформы 1864 г. и возникавшие при этом сложности были ему, разумеется, хо- рошо знакомы, но в истории польского крестьянства он все-таки оставался не более чем дилетантом. Составленный Горемыкиным компилятивный (и весьма краткий, от давних времен вплоть до начала 1860-х гг.) обзор заслуживает упо- минания разве только как показатель растущего внимания к крестьянской (аг- рарной) проблематике в российской полонистике. При написании собственного сочинения опираясь преимущественно на польскую литературу (А. Нарушеви- ча, И. Лелевеля и др.), и сообщив, что из русских авторов им использованы лишь труды А.Ф. Гильфердинга «Историю балтийских славян» (М., 1855) и М.О. Кояловича «Лекции по истории Западной России» (М., 1864), И.Л. Горе- мыкин не избежал, тем не менее, трансляции тезисов, ставших для российской литературы уже едва ли не штампами. Так, например, характеризуя положение польских хлопов в XVII–XVIII вв., автор пишет, что «в отношении государства крестьянин был как бы вещью, принадлежавшею его гражданам-шляхте. Вещь

эта принималась в расчет, когда была в том нужда…»1057, решительно не желая

проводить хотя бы поверхностное сравнение положения польского крестьянства раннего нового времени и русского крестьянства вплоть до XIX ст., лишь не- давно (относительно выхода в свет книги Горемыкина) освобожденного от кре- постной зависимости. Духу представлений русской исторической литературы в целом (и полонистики в частности) о состоянии внутренней жизни Речи Поспо- литой отвечает и другое заявление автора очерков, когда он твердо, без тени сомнений, зато с нескрываемым возмущением, сообщает читателям: «Время от конца XVI-го до конца XVIII-го в. прошло для польских крестьян в полном раб- стве, не принося с собою никаких перемен в их судьбе. В течение этих двух ве- ков крестьяне несли на себе все тягости своей неволи, если не безропотно, то по крайней мере без общего по всей Польше сопротивления угнетавшей их власти

1057 Горемыкин И.Л. Очерки истории крестьян в Польше. СПб., 1872. С. 109.

шляхты»1058. Таким образом, даже демонстрируемая автором опора на польскую историографическую традицию (что вполне можно было бы записать на счет русско-польского диалога в сфере научных контактов), не позволила ему, тем не менее, освободиться от давления устоявшихся в русском обществе стереотипов в отношении как давнего прошлого, так в известной мере и настоящего Польши, распространенность которых мало зависела от степени разработанности кон- кретной исторической проблематики.

Вместе с тем нельзя не подчеркнуть, что исследованиями по польской ис- тории Соловьева, Трачевского и ряда других из числа упоминаемых здесь авто- ров в 1860–1870-е годы вводился в научный оборот солидный массив ранее не- известных источников – главным образом, мемуаров и дипломатической пере- писки. Пополнялся и фонд изданий польских исторических памятников.

Говоря об этом, весьма значимом направлении развития российской поло- нистики, нельзя не отметить, что несколько публикаций увидело свет благодаря стараниям Владимира Ивановича Ламанского (1833–1914)1059, под чьим руково- дством в студенческие годы вел свои западнославянские изыскания Ф.И. Ус- пенский. Поборник идеи непримиримого противостояния греко-славянского мира и латинства, ревнитель православного вероучения, Ламанский вполне профессионально занимался польской историей. Тому способствовала недолгая, но продуктивная служба в Архиве министерства иностранных дел, где Ламан- ский обнаружил материалы эпохи падения Речи Посполитой. В итоге им были

изданы такие важные, с точки зрения расширения наших представлений о дра- матичной эпохе польской истории, памятники как «Допросы Костюшке, Немце- вичу и прочим и их показания» (ЧОИДР, 1866. Кн. 3, 4; 1867. Кн. 1), «По слу- чаю слуха о прибытии Костюшки в русские владения в 1798 г.» (Там же. 1867. Кн. 2), «Бумаги К.С. Домбровского» (Там же), «Из архива гр. В.Н. Панина: Бу- маги о первом разделе Польши» («Русский архив». 1871. №1).

К публикациям источников как таковым тесно примыкали и сочинения, ко- торые являли собой не столько исследования, сколько сводки материала – свод-

1058 Горемыкин И.Л. Очерки истории крестьян… С. 110.

1059 СДР… словарь. С. 214–217; Лаптева Л.П. История славяноведения в России в XIX веке. С. 354–378.

ки, разумеется, тенденциозно подобранные и таким же образом прокомменти- рованные. Примером тому может служить хотя бы двухтомник В.Ф. Ратча

«Сведения о польском мятеже 1863 г. в Северо-западной России» (Вильна, 1867–1868). Среди подобных изданий особо надо отметить целую серию книг (в переводе с немецкого) Фридриха Смита (1787–1865), остзейского немца, сде- лавшего успешную чиновную карьеру, а в 1863 г. избранного членом- корреспондентом Академии наук.

В России Фридриха (Федора Ивановича) Смита ценили: так, перевод его

«Истории польского восстания и войны 1830 и 1831 гг.» (Т. 1–3. СПб., 1863– 1864), уже упоминавшейся во второй главе, принес автору академическую Де- мидовскую премию. Также были изданы его «Отзывы и мнения военно- начальников о польской войне 1831 г.» (СПб., 1867), «Суворов и падение Поль- ши» (ч. 1–2, СПб., 1866–1867). Ф. Смит, надо сказать, не чуждался и историо- софических сюжетов, о чем свидетельствует сочинение под длинным и вырази- тельным заглавием «Ключ к разрешению польского вопроса, или почему Поль- ша не могла и не может существовать как самостоятельное государство» (СПб., 1866).

Лишним подтверждением того, сколь популярна была в тогдашней России монография Ф. Смита «История польского восстания и войны 1830 и 1831 го- дов» 1060, первые два тома которой в переводе с немецкого вышли в Петербурге в 1863 г., а третий увидел свет в следующем, 1864 г., может служить упоминав- шаяся ранее статья из «Отечественных записок», построенная, в основном, на пересказе содержания книги Смита. Что же касается самого Ф. Смита, то он, прежде чем перейти к изложению событийной канвы Ноябрьского восстания и

последовавшего затем польско-русского военного противостояния (а именно в таком ключе решена монография), счел необходимым дать краткий обзор исто- рии Польши в течение, как он выражался, «пятнадцатилетнего владычества

1060 Надо сказать, что и следующие поколения русских историков с неослабевающим вниманием вчиты- вались в это сочинение Ф. Смита. К примеру, А.А. Корнилов именно по Смиту приводил слова одного из активистов Ноябрьского восстания Мауриция Мохнацкого (о чем не преминул сообщить в примеча- нии) в своей монографии «Русская политика в Польше со времени разделов до начала ХХ века» (Пг., 1915). – Корнилов А.А. Русская политика в Польше со времени разделов до начала ХХ века. Пг., 1915. С. 25–26.

России». Пойдя по пути сравнения помыслов и деяний двух императоров в кон- тексте решения каждым из них польского вопроса – Наполеона и Александра – Ф. Смит явно склонялся в сторону последнего.

Русским читателям, наверное, было лестно читать о признании немецким автором заслуг императора Александра I. Если, писал Смит, «в глазах Наполео- на обольстительная идея восстановления Польши была не более как приманка для того, чтобы привлечь поляков на свою сторону и сделать их орудием своих обширных замыслов», то «рыцарский характер» Александра «возмущался при мысли» заискивать перед поляками «в то время, когда он в них нуждается»1061. Смит, похоже, был уверен в том, что российский император действительно «хо- тел удовлетворить их (поляков. – Л.А.) стремлениям не в минуту опасности, ко- гда руководившие его виды могли быть ложно поняты, но в то время, когда он, как победитель, мог действовать с полною свободою», и при этом поступал бы

так исключительно «по великодушным внушениям своего сердца, которые были в этом случае согласны с видами политики»1062.

Нетрудно предположить, сколь широкий отклик в русском обществе долж- ны были получить и приведенные Ф. Смитом слова просьбы поляков, обращен- ные к Александру I: «”Император может”, – говорили они, – “впредь управлять нами по своему желанию, и мы только просим, чтобы он не допустил нас по- пасть под владычество немцев, потому что поляки составляют одно племя с русскими”»1063. Противопоставление «немцев» и «единоплеменных» русским поляков пало, безусловно, на вполне подготовленную славянофилами почву. Кроме того, автор был не прочь лишний раз дать понять, сколь не просто скла- дывались дела на Венском конгрессе, где решалась судьба Варшавского герцог- ства, созданного по воле Наполеона. Учитывая, что «представители первосте-

пенных держав имели совершенно различные намерения» в решении польского вопроса, первостепенное значение должна была приобрести позиция императо- ра Александра. Он же, несмотря на то, что «не хотел без своих союзников ре- шить их (поляков. – Л.А.) судьбу», все-таки «принимал сторону поляков и тре-

1061 Смит Ф. История польского восстания и войны 1830 и 1831 годов. В 3 т. СПб., 1863. Т. 1. С. 1, 4.

1062 Смит Ф. История польского восстания… Т. 1. С. 4–5.

1063 Там же.

бовал полного восстановления Польского королевства под своим скипетром, подобно тому, как соединена Венгрия с Австриею»1064.

С точки зрения Ф. Смита, сложившаяся на конгрессе ситуация (развивав- шаяся в атмосфере недоверия) объяснялась тем, что тогда впервые проявилась

«боязнь усиления России». Европейские державы «скорее соглашались вторич- но разделить Польшу и все пространство ее до Вислы отдать Пруссии, чем ви- деть ее восстановленною под влиянием России», и, подчеркивал Смит, в сло- жившихся условиях только «император Александр твердо сопротивлялся; он был тогда единственным защитником польского дела»1065.

Правда, Ф. Смит будто не замечал противоречивости своих высказываний,

не замечал, что у него не всегда, как говорится, сходились концы с концами. То он говорил о «всеобщем желании [поляков] соединиться с Россией», то вынуж- ден был подчеркивать «доброжелательные намерения относительно Польши» российского императора, который «постоянно сохранял свое расположение к ним; даже в те минуты, когда их оружие наносило ему явный вред, его мысли были заняты их будущим благосостоянием. Ласково принимал он всех являв- шихся к нему, даже тех, которые сражались в неприятельских рядах»1066. Но, невольно возникает вопрос, разве это не означает, что желание «соединиться с Россией» отнюдь не было всеобщим?

Так или иначе, на протяжении не одного десятка страниц читатель имел возможность внимать гимну во славу императора Александра, который, по сло- вам князя Адама Чарторыйского (произнесенным в речи 24 (12) декабря 1815 г.)

«мог господствовать одною силою, но руководимый внушением добродетели, он отвергнул такое господство. Он основал свою власть не на одном праве, но на чувстве благодарности, на чувстве преданности и на том нравственном мо- гуществе, которое порождает вместо трепета – обязанность, вместо принужде- ния – преданность и добровольные жертвы»1067.

1064 Там же. С. 7–8.

1065 Смит Ф. История польского восстания… 8, 9.

1066 Там же. С. 6, 7.

1067 Там же. С. 17.

Правда, если «неприятель, на которого поляки напали вооруженною ру- кою, страну которого они опустошили, – продолжая воздавать хвалу императо- ру Александру, писал Ф. Смит, – этот самый неприятель, когда победа обрати- лась на его сторону, великодушно даровал им свободу, законы и благосостояние их отечества, бывшего так долго театром войн и волнений беспорядочных стра- стей», то сами поляки, вынужден был констатировать автор, оказались не спо- собны «ценить эти дары». Объяснение тому он приводил самое простое, давно известное русскому читателю (всецело отвечающее его представлениям о поля- ках): «ни постоянство, ни благодарность не были отличительными чертами их характера», и, будто подготавливая внимательного читателя к переходу к ос- новному сюжету, заявлял: «Это выказалось с самого начала. Уже в то время на-

ходились люди, недовольные приобретенными выгодами»1068.

Поляки, выступившие в 1830 г. против «своего» государя, подчеркивал Смит, всеми своими действиями, «старались выставить дело так, как будто бы государь был вынужден и обязан Венским конгрессом восстановить Польшу и дать ей особенную конституцию, но, давши раз конституцию, он сделал это с тайною мыслью никогда не выполнять ее». Сам же автор, выступая своего рода добровольным адвокатом Александра I (но нуждался ли император в адвокате?), был уверен в обратном, да и напоминал читателям: «акты конгресса находятся перед глазами всего света; каждая страница их свидетельствует об усиленных

стараниях государя в пользу Польши»1069.

Безудержное восхваление добрых намерений императора Александра I (ко- торый был готов восстановить Польшу, по словам самого автора, не только «по великодушным внушениям своего сердца», но и потому, что они «были в этом случае согласны с видами политики»1070) не способствовало благожелательному восприятию Ф. Смитом требований польских повстанцев. Напротив. Жалобы поляков на «несчастную судьбу Польши», судя по всему, не производили на не- го впечатления. Признавая, что «манифест блестящим образом превозносит

1068 Смит Ф. История польского восстания. Т. 1. С. 20.

1069 Там же. С. 21.

1070 Там же. С. 5.

польскую нацию»1071, он не согласен был с ним по существу. Ф. Смит с едва скрываемой иронией прокомментировал приведенные им слова из манифеста повстанцев. В этом манифесте, напоминал он читателям, поляки представляли себя как «спасители свободы, которой хотят нанести смертельный удар», и по- тому они брали на себя обязательство – «оберегать и защищать цивилизацию и не допускать до Европы дикие орды севера»1072, обязались служить только опо- рою, блюстителями и защитниками /…/ свободы; если бы даже они не были поддержаны», иначе говоря, в любом случае, поскольку они изначально «реши- лись одни вести борьбу за всех, и если вынуждены будут пасть, то умрут с слад- ким чувством: что они защищали человеческие права европейских народов»1073.

Но сердце Ф. Смита, многие страницы сочинения которого были отведены

умилению над каждым «движением души» российского императора, теперь не дрогнуло. Слова польского манифеста стали для него лишь поводом подчерк- нуть крайнюю самонадеянность поляков, «с которою 4 миллиона людей брали на себя покровительство 160 миллионами»1074. Он довольно скептически отнес- ся и к уверениям повстанцев, которые будто бы «предприняли свою революцию за Австрию и Пруссию, дабы служить им оплотом против России; /…/ за всю Европу, дабы оберегать ее права и свободы»1075. В стремлении указать на про- тиворечие, допущенное создателями манифеста, Смит подчеркивал, что «они сознавались в конце манифеста, /…./ что они имеют целью не только независи- мость, но и завоевание прежде бывших польских провинций»1076, хотя, с точки зрения польских интересов, противоречие здесь не было. Для поляков, как из- вестно, восстановление независимости всегда означало восстановление преж- них границ (и, к слову, примерно о том же помышлял, и, кстати, был не раз за это порицаем, император Александр I, столь высокой ценимый самим Смитом). Не приходится сомневаться, что именно подчеркнуто пророссийский настрой

1071 Там же. С. 219.

1072 Смит Ф. История польского восстания… С. 219.

1073 Там же.

1074 Там же.

1075 Там же. С. 220.

1076 Там же.

книги Ф. Смита обеспечил ей лидирующее место среди тех книжных новинок, которые должны были в первую очередь увидеть свет на русском языке.

Одним из свидетельств проявления польского вопроса в исторической ли- тературе служит выход в свет нескольких общих очерков истории Польши. Так, в те же годы, что и монография Смита, была переведена с польского «История польского народа» Генрика Шмитта (Т. 1–3. СПб., 1864–1866). О трактовке ав- тором судеб своей родины дает некоторое представление принятая им периоди- зация польской истории, где, к примеру, на Раннее новое время пришлись два отрезка: «Польша в цветущем положении как шляхетско-общинная Речь Поспо- литая» (1496–1648) и «Польша, клонящаяся к падению» (1648–1733).

С этим солидным (правда, посвященным только политической истории) трудом абсолютно несопоставима «История Польши» И.Г. Кулжинского (Киев, 1863), небольшой по объему, а главное – дилетантски составленный очерк. Дос- таточно беззаботный в отношении исторической критики, автор, зато, упорно внушал читателям, что во всех своих бедах виноваты сами поляки – то же самое он провозглашал и в своей брошюре 1863 г. «Последнее пятидесятилетие Польши», где изложение было доведено до 1815 г. и завершалось восхвалением Александра I. Погружаясь в атмосферу «последнего пятидесятилетия», автор будто стремился оградить себя от неожиданных открытий. Ему самому было хорошо известно (и он спешил напомнить об этом читателям), что «давно уже существовало в Европе всеобщее убеждение о невозможности существовать

Польше в таком беспокойном и буйном характере ее жителей»1077. Как нельзя

кстати оказались и самокритичные высказывания самих поляков, не забытые Кулжинским. Не без удовольствия автор приводил горькие констатации Адама Нарушевича: «Трудно обманывать себя: мы [поляки] никогда не имели правле- ния, и никогда не были счастливы», которому на свой манер вторил его коллега по перу Георг Бандтке: «Расстройство и беспорядок были повсеместны, и Польша была похожа на заездную корчму, в которой всяк, что хотел, то и де- лал»1078.

1077 Кулжинский И.Г. Последнее пятидесятилетие Польши, с 1764 по 1814 год. (Краткий исторический очерк). Киев, 1863. С. 7.

1078 Цит. по: Кулжинский И.Г. Последнее пятидесятилетие Польши. С. 2–3

Кулжинского, как видно, вполне устраивали именно констатации, он по- просту не был склонен разбирать факты, доводы, причины, предпочитая оты- скивать (благо – они почти на поверхности) уже готовые ответы. Как ни удиви- тельно, но ему удалось «собрать в одном слове все те причины, которые погу- били Польшу», и в итоге получилось, что «это слово было /…/ – католи-

цизм»1079. Автор решил не придавать значения тому, что указанная им самим

причина не совпала с тем, о чем толковали поляки, но, так или иначе, причина столь счастливо обнаружена, каков же, возникает вопрос, был механизм ее дей- ствия?

Поскольку «со всех сторон была чувствуема потребность решительных мер», подготавливал автор читателей к дальнейшему развитию событий (хотя, казалось бы, какие меры должны идти в ход, раз счастливо найденная причина уже ведет дело к гибели), «решительная мысль о разделе этой несчастной стра- ны, не умевшей существовать (курсив в оригинале. – Л.А.), /…/ вышла из голо- вы Фридриха II-го короля Прусского, который склонил к тому же и австрий- скую императрицу Марию-Терезию»1080. Как известно, случилась загвоздка –

«оставалось только склонить третьего соседа, российскую императрицу». При-

чем, Екатерина II у Кулжинского выходит на сцену последней, она – явно ведо- мая, хоть роль ей была отведена отнюдь не второстепенная, – как-никак, импе- ратрица «в вознаграждение военных издержек хотела присоединить к России Молдавию и Валахию»1081. Ближайших соседей, понятно, подобное развитие событий устроить не могло. А уж «Австрийскому двору чрезвычайно неприятно было предстоящее присоединение дунайских княжеств к России», вот потому, считал автор, «немцы и начали стараться, чтоб Россия, вместо Молдавии и Ва- лахии, согласилась присоединить к себе часть Польши»1082.

Создается впечатление, что сколь хрестоматийное, столь и схематичное из-

ложение событий понадобилось Кулжинскому только для того, чтобы лишний раз напомнить полякам об их собственных проступках. Когда автор брался пе-

1079 Кулжинский И.Г. Последнее пятидесятилетие Польши… С. 3.

1080 Там же. С. 8.

1081 Там же.

1082 Там же.

речислять: «Польша не умеет пользоваться благодеяниями мира и /…/ покрови- тельства», она «вместо раскаяния в своих политических грехах и неустройствах пришла в отчаяние», а затем «всю ненависть свою обратила /…/ на Россию», – главным для него было напомнить, ведь Россия-то «менее всех виновна была в ее несчастии, и с 1775 по 1788 год искренне старалась поддержать самобыт-

ность ее»1083.

Правда, Кулжинский был далек от того, чтобы вдаваться в разъяснения, ка- ким именно образом Россия «искренне старалась поддержать самобытность» Польши, зато рекомендовал самим полякам «не /…/ забывать, что при разделе- нии Польши Россия взяла у нее не польские провинции, населенные польским народом, но свои древние русские области с русским народом, с русским язы- ком и русской верой (курсив в оригинале. – Л.А.)»1084. Впрочем, ожидать боль- шего от пропагандистской по духу брошюры (зато способной проиллюстриро- вать преломление польского вопроса в литературе такого рода), наверное, и не следовало.

Своеобразный и по-своему любопытный очерк польской истории включил в свою, сильно пострадавшую от цензуры, книгу «История кабаков в России в связи с историей русского народа» (1868) Иван Гаврилович Прыжов (1827– 1885). Приобщению И.Г. Прыжова к славянской (точнее, пожалуй, к южнорус- ской) тематике в немалой степени способствовало его пребывание в стенах Мо- сковского университета, где он, по выражению М. Альтмана, получил «оконча- тельную шлифовку /…/ как историк и литературовед». «Своими обширными познаниями и глубокими симпатиями к Украине» Прыжов был обязан «щирому украинцу» О.М. Бодянскому, немалое влияние оказали на него Т.Н. Грановский

и С.М. Соловьев1085.

Как писал Прыжов в своей «Исповеди», «целью моих трудов было на осно- вании законов исторического движения проследить все главные явления народ- ной жизни, и каждое из них с первых следов их существования вплоть до ны-

1083 Кулжинский И.Г. Последнее пятидесятилетие Польши… С. 12–13.

1084 Кулжинский И.Г. Последнее пятидесятилетие Польши… С. 13.

1085 Альтман М. Иван Гаврилович Прыжов и его литературное наследие // Прыжов И.Г. История кабаков в России. М., 1992. С. 9–10.

нешнего дня…»1086. Подобное признание, что важно, находит прямое соответст- вие в его «Истории кабаков в России». В скором будущем – член «Народной расправы» и один из подсудимых на знаменитом процессе нечаевцев, Прыжов рассматривал прошлое Польши с леворадикальных позиций. Хотя и в данном случае обращение к польской истории обернулось очередным для русской лите- ратуры антишляхтским выпадом.

Прыжов подчеркивал, что, начиная с середины XVII в., «Польша приходи- ла “в конечную роспуту”, шляхта проплясывала последние свои дни, и с роко- вого 1659 года она уже прямо шла к своей погибели». При этом он акцентиро- вал, что, став «передовым сословием Польши», шляхта «вечно была ненавистна народу, и шляхтич стал притчею во языцех». Любопытно, но в противовес шляхте, даже на королей польских автор, создается впечатление, взирает едва ли не с симпатией: «Несмотря на все усилия польских королей поддержать сво- бодные права городов, свободу их попирала шляхта» или другой вариант – «со- бираясь на сеймы, шляхта начинала предъявлять королям самые алчные требо-

вания»1087.

На особый манер, и очень четко, представлена у Прыжова проблема извеч- ного российско-польского соперничества: «Русского человека, – считал он, – шляхте нужно было или охолопить или искоренить»1088. Что касается карди- нального вопроса (и для российской полонистики, и для русского общества, и для самих поляков) – о виновниках (причинах) гибели Речи Посполитой, – авто- ру ответ был известен, и в данном случае его вариант не отличался оригиналь- ностью: «Шляхта, по единодушному признанию всех историков, польских и русских, и сгубила Польское государство»1089. Больше того, ради усиления до- казательности этого тезиса (хотя в русской среде он давно прослыл аксиомой) и, в то же время, демонстрируя знание польской литературы вопроса (доводилось ему ссылаться на Адама Нарушевича, по его словам, одного «из лучших поля- ков»), Прыжов приводил обширную цитату (правда, не давая точной отсылки,

1086 Там же. С. 17.

1087 Прыжов И.Г. История кабаков…С. 157, 162, 150, 153.

1088 Там же. С. 162.

1089 Там же. С. 163.

откуда она взята). Содержание цитаты вполне объясняет, почему Прыжов, во- обще-то не злоупотреблявший цитированием (при очевидном, и широком, зна- комстве с литературой), не смог отказать себе в том, чтобы не привести эти сло- ва: «Шляхта, живя на счет хлопов, не знала ни физического, ни умственного труда. Где было этой продажной и разучившейся шляхте мыслить, чувствовать и честно управлять страной? Неуменье правительственных сословий осчастли- вить народ, деморализация высших классов – естественное последствие крепо- стного права, которое всегда лишает владетельные классы нравственной силы и упругости, а у низших отнимает последние качества человека – вот причины

падения Польши»1090.

Разумеется, автора здесь, прежде всего, привлекло прямое, ясное указание причин гибели Речи Посполитой, и причины эти, что существенно, были пода- ны под углом зрения радикально мыслящего автора. Сожалея, что в свое время

«татарщина, убив в Москве самобытную народную деятельность, ввела в жизнь рабство и деспотизм», Прыжов, в то же время, не принимал и «начала свободы», исходившие от «свободомыслящей Польши», поскольку, по его убеждению, «у ляхов не оказалось никакой свободы, кроме шляхетской»1091.

К разряду такого рода общих очерков должен быть по праву отнесен поль-

ский раздел из «Обзора истории славянских литератур» А.Н. Пыпина и В.Д. Спасовича (СПб., 1865), принадлежавший перу второго из соавторов. Но по- скольку этот краткий раздел будет значительно расширен при переиздании кни- ги в 1881 г., его характеристика будет дана в следующей главе.

Тематически близка к либеральному по своему духу сочинению В.Д. Спа- совича, – и, в то же время, резко отлична от него по своей идейной направлен- ности, – большая статья В.В. Макушева «Общественные и государственные во- просы в польской литературе XVI в.». Статья привлекает внимание и сама по себе, и поскольку она вышла из стен нового университетского центра, – откры- того (точнее, восстановленного) с осени 1869 г. Варшавского университета. Воссоздаваемый на базе былой Главной школы (которая, в свою очередь, воз-

1090 Прыжов И.Г. История кабаков… С. 163–164.

1091 Там же. С. 161.

никла на месте университета, учрежденного еще при Александре I в столице Царства Польского в 1816 г. и упраздненного, как рассадник вредных идей, в 1831 году), Варшавский университет1092, по замыслу властей, должен был слу- жить делу русификации так называемых Привислянских губерний. Хотя среди студентов преобладали поляки, преподавание велось на русском языке, соответ- ственно подбирался преподавательский состав, соответственно строился учеб- ный план, в котором не нашлось места для истории Польши1093. Начальство строго пресекало любые проявления свободомыслия и – даже намеки – на поло- нофильство.

Викентию Васильевичу Макушеву (1837–1883), ученику И.И. Срезневско- го, довелось в 1871 г. стать первым профессором по тамошней кафедре славян- ской филологии (иначе именуемой «кафедрой славянских литератур, истории и древностей»). Основные его работы, в том числе обе диссертации – магистер- ская (1867) и докторская (1871), посвящены были балканистике1094. Польские

сюжеты в его ученых трудах стояли далеко не на первом плане1095. Когда же

Макушев обращался к польским сюжетам, то его больше интересовало литера- туроведение, и в еще большей степени – политическое звучание затрагиваемых вопросов. Сам наполовину поляк (мать его происходила из старинного шляхет- ского рода Михайловских), историк, убежденный сторонник русификации им- перских окраин, вообще поляков не жаловал, а шляхту глубоко презирал.

Свое понимание собственных польских студий варшавский профессор В.В. Макушев изложил следующим образом: «Преследовать польскую интригу и разъяснять отношение поляков к русским в старину и ныне стало моей задачею. Кроме того, зная, как извращают поляки свою историю для возбуждения народ-

1092 Иванов А.Е Русский университет в Царстве Польском. Из истории университетской политики само- державия: национальный аспект // Отечественная история. 1997. № 6. С. 23 – 33.

1093 Лаптева Л.П. История славяноведения… С. 591–592; Иванов А.Е. Варшавский университет в конце XIX – начале XX в. // Польские профессора и студенты в университетах России (XIX – начало XX в.) Варшава, 1995. С. 198–205; и др.

1094 Лаптева Л.П. История славяноведения… С. 604–606, 611–616.

1095 Подробнее об этом см.: Лаптева Л.П. Профессор Варшавского университета Викентий Макушев и его работы о Польше // История и историография зарубежного мира в лицах. Вып. 1 [Самара]. 1996. С. 156–167.

ного чувства, я изучал их литературу и их историю, и восстановлял истину в университетских лекциях, из коих некоторые напечатал»1096.

Названная статья (большая, занявшая сотню страниц) во многих отноше- ниях показательна – как для самого автора, так и для российской полонистики тех лет. Помещена она была вместе с двумя другими его статьями, но уже на иную тему, в третьем томе «Славянского сборника» (СПб., 1876). Исследова- тель начинал с констатации того, что «ни одно из славянских племен не заслу- живает столь тщательного с нашей стороны изучения, как соседнее нам поль- ское племя, с которым мы находимся в непрерывных сношениях и столкнове-

ниях с древнейших времен и поныне»1097. Поляки, на взгляд Макушева, выделя-

лись среди славян еще и в ином отношении. На сакраментальный вопрос, соль- ются ли когда-нибудь славянские ручьи в русском море, Макушев, что следует подчеркнуть, отвечал отрицательно. По его словам, слияние «не представляется возможным и желанным ни славянским нашим братьям, ни нам самим». Однако для поляков он все-таки делал исключение, поскольку, как он писал, «польский ручей (по крайности, значительнейшая его часть) уже давно влился в наше мо- ре, и есть надежда, что в ближайшем будущем окончательно с ним сольет-

ся»1098. Вопрос, была ли подобная перспектива желанна полякам, в статье не

рассматривался.

Здесь же автор не раз с грустью отмечал скудость сведений о ближайшем соседе: «поляков мы знаем меньше, чем, например, герцоговинцев или сербов- лужичан»1099. На счет такой неосведомленности – «мы слишком мало знали и знаем поляков» – он записывал «непростительные промахи и ошибки», какие русская сторона делала «при всяком столкновении с ними»1100, тем самым – вольно или невольно – подтверждая неразрывную связь между польским вопро- сом (в его общественно-политическом проявлении) и развитием отечественной полонистики. В то же время, как считал Макушев, полякам тоже было свойст-

1096 РО ИРЛИ. Архив П.А. Кулаковского. Ф. 572. № 306. Макушев В.В. Автобиография его. Л. 6 об.

1097 Макушев В.В. Общественные и государственные вопросы в польской литературе XVI в. // Славян- ский сборник. Т. 3. СПб., 1876. С. 27.

1098 Там же.

1099 Там же.

1100 Макушев В.В. Общественные и государственные вопросы. С. 27.

венно незнание (или нежелание знать) Россию, отчего те и действовали «безрас- судно, бестактно и бестолково». Но они, признавал автор, свою ошибку осозна- ли: по уверению Макушева, «даже самые ярые защитники польщизны» теперь советуют изучать Россию – «с целью эксплуатировать ее в свою пользу». Ради противодействия такому повороту событий историк настоятельно рекомендовал ближе знакомиться с прошлым и настоящим польского народа, а для этого нуж- но, чтобы «наши периодические издания почаще помещали на своих страницах серьезные и беспристрастные статьи по польской этнографии и истории поли-

тической и литературной»1101.

Под таким, сугубо утилитарным, углом зрения Макушев и рассматривал в своей статье польскую литературу XVI века и преломление в ней общественных и политических вопросов, демонстрируя при этом как знание предмета, так и далеко не беспристрастное (в противовес своим же собственным призывам) от- ношение к нему.

Автор не замыкался в хронологических и тематических рамках, обозначен- ных заглавием. Казимиру III и Владиславу Ягайле в вину было поставлено на- саждение католической веры в русских землях, а Витовт (хотя позднее он и пе- рейдет «в лагерь поляков и католиков») признан защитником православия. «Со- чувствие Литовской Руси к новому учению лютеран, кальвинистов и анабапти- стов» истолковано автором как проявление ненависти населения к польскому католицизму. Люблинская уния представлена результатом опасений поляков, что «постоянно возраставшая в силе и могуществе православная Россия не только возвратит себе утраченные литовско-русские земли, но даже поглотит

саму Польшу»1102.

Помимо прочего, В.В. Макушев отдал дань традиционным представлениям об отрицательной роли немецкой сельской и городской колонизации («немец- кие общины составляли государство в государстве»). По его словам, в XVI в.

«торговля и промышленность были в руках преимущественно немцев – этих па- разитов Польши», причем тут же было добавлено, что «еще вреднее немцев для

1101 Там же. С. 27–28.

1102 Там же. С. 30–31.

Польского государства были евреи»1103. Сельское хозяйство, как неоднократно подчеркнуто автором, пребывало в упадке: «Свободные земледельцы, кметы, уже в XV в. обратились в крепостных; между ними и хлопами исчезло всякое различие»1104. Нельзя не отметить, что российского историка – здесь, правда, Макушев был не первым и не последним – подвело созвучие польского слова

«chłopy», т.е. «мужики», и русского «холопы». По мнению Макушева, с конца ХV столетия в Польше закон и право существовали только для шляхты. Пре- словутое шляхетское равенство им безоговорочно признано фикцией: «на деле всем заправляли сильные и богатые паны, мелкая же шляхта спасалась от их на- силия и своеволия по деревням или находилась у них на службе»1105. Несмотря на то, что работа Макушева была написана с опорой на польскую историогра- фию и источники, в своих суждениях о польской истории он почти не выходил за пределы расхожих представлений.

В основной части своей статьи он собрал немало сколь колоритных, столь и язвительных высказываний писателей XVI в. о положении дел в стране и о нравах ее обитателей. При этом Макушев – подобно Трачевскому и ряду дру- гих исследователей – меньше всего обращал внимание на жанровые особенно- сти привлекаемых произведений, на обстоятельства появления того или иного памфлета и на те задачи, какие ставили перед собой Петр Скарга и его собратья по перу. В совокупности все эти, зачастую очень пристрастные, полемически заостренные суждения современников были призваны, по мысли исследователя, доказать полную моральную деградацию своенравной польской шляхты, по- грязшей в тунеядстве, роскоши, обжорстве, пьянстве и разврате.

Впрочем, еще года за три до составления такой сводки, Макушев уже уве- ренно писал в газетной статье о том, что аморальность шляхты – главная при- чина падения Речи Посполитой: «История /…/ произнесла над ними (поляками.

– Л.А.) приговор: она признала их независимое политическое существование невозможным /…/ и нашла нужным приставить к ней трех опекунов – Россию,

1103 Макушев В.В. Общественные и государственные вопросы…С. 32–34.

1104 Там же. С. 35.

1105 Там же. С. 35.

Пруссию и Австрию»1106. И потому, провозглашалось историком несколько ме- сяцев спустя в той же газете, – «падение Польши было исторически неизбеж- ным явлением, Польша родилась с зачатками неизлечимой болезни, которая развивалась все более. Поляк живет сердцем, а не умом, действует постоянно под влиянием сердечных порывов, неспособен к холодному обсуждению и ус- тойчивому труду. Из такого народного характера развилось безначалие в Поль- ше, приведшее ее к падению»1107. Л.П. Лаптева приводит еще один выразитель- ный пассаж из этой серии газетных публикаций 1870-х гг.: «Вековые заблужде- ния и предрассудки до того отуманили польский ум, что он оказывается реши- тельно неспособным к правильному и последовательному мышлению»1108.

Если к пореформенным статьям Гильфердинга, не говоря уж о монографи-

ях Соловьева или Костомарова, исследователи обращаются по сей день, то странным образом ими обойдены вниманием, а то и попросту забыты, появив- шиеся на исходе 1870-х годов большие монографии Н.И. Павлищева. Возмож- но, причина заключается в том, что мимо них по преимуществу прошли и со- временники.

Надо сказать, что школьным учебником 1843 г. (см. главу вторую) Павли- щев не ограничился. Увлеченный мыслью создать целый цикл исследований по истории Польши, он в течение долгих лет своего пребывания в Варшаве, на- сколько ему это позволяла служба, собирал всякого рода информацию, делал заметки и наброски к будущим книгам. Однако после подавления Январского восстания служебные обязанности оставляли ему еще меньше свободного вре- мени, чем прежде. «Человек высокообразованный, закаленный русский патриот и глубокий знаток края и его населения», как аттестует Павлищева его сослужи-

вец по Варшаве1109, был в сентябре 1863 г. назначен «директором периодиче-

ской печати», т.е. должен был контролировать всю печать Царства Польского. Год спустя, наместник назначил его также и редактором создаваемой новой русской газеты «Варшавский дневник».

1106 Макушев В.В. Современное положение северо-западных славян // Голос. 1873. № 26.

1107 Макушев В.В. Поляки в России // Голос. 1873. № 160.

1108 Лаптева Л.П. История славяноведения... С. 628.

1109 Любарский И.В. «Варшавский дневник» и первый его редактор // Исторический вестник. Т. 54 1893. С. 150.

Реализовать свои замыслы – пусть не полностью – ему удалось уже после возвращения в Петербург (1871)1110. Столичная служба по военному ведомству, очевидно, оставляла тайному советнику (что по армейскому счету соответство- вало генерал-лейтенанту) больше времени для ученых занятий, и у него оконча- тельно вызревает проект написания фундаментальной истории страны, которая не уступала бы лучшим польским образцам – трудам Г. Бандтке, И. Лелевеля, Ю. Шуйского. В ней, само собой разумеется, русско-польским взаимоотноше- ниям на протяжении веков должно было быть уделено самое пристальное вни- мание.

В итоге «свод польской старины с древнейших времен до наших дней» об- рел форму четырех тесно связанных между собой монографий: «Польша до Люблинской унии», «Польская анархия при Яне Казимире и война за Украину»,

«Последние три Августа в Польше» и «Седмицы польского мятежа 1861–1864 г.»1111. Если в гимназическом учебнике третий раздел Речи Посполитой ставил точку в истории Польши, то теперь, как видим, она должна была получить раз- вернутое продолжение.

Историк успел завершить и сдать в печать вторую и четвертую части тет- ралогии1112. На них стоит остановиться, поскольку они достаточно наглядно от- разили направленность научных интересов историка, особенности его исследо- вательской манеры.

Увидевшая свет в 1878 г. «Польская анархия при Яне Казимире и война за Украину. 1592–1699» – это 700-страничный труд, дополненный занявшими еще две сотни страниц приложениями, куда входили документы, отрывки из исто- рических произведений и справочные материалы. Монография целиком заняла первых три тома «Сочинений Николая Ивановича Павлищева». Уже сами хро- нологические рамки, обозначенные в заглавии книги, намекали на то, что речь пойдет не только о двадцатилетнем правлении короля Яна Казимира (1648– 1668). И действительно, первый том целиком был отведен предшествовавшим

1110 Об этом подробнее см.: От издателя // Павлищев Н.И. Сочинения. Т. 1. Польская анархия при Яне Казимире и война за Украину. Ч. 1. СПб., 1878. С. 7.

1111 Русский биографический словарь. Т. Павел, преподобный – Петр (Илейка). СПб., 1902. С. 80.

1112 Предисловие // Павлищев Н.И. Сочинения. Т. 4. Седмицы Польского мятежа. 1861–1864. Ч. 1. СПб., 1887. С. VII.

событиям, и отсчет шел даже не от 1592 (как обещано заглавием), а от 1569 го- да, т.е. от Люблинского сейма, ознаменовавшего рождение Речи Посполитой. Третий же том представлял собой обширный «Эпилог», который вместил в себя дела от бескоролевья 1668 г. до избрания Августа II (1696) и подписания Карло- вицкого договора, каким успешно завершились польско-турецкие войны (1699).

В авторском предисловии перечислено четыре десятка использованных при написании книги разноязычных трудов XVII–XIX веков (в число которых попало и несколько публикаций источников), вдобавок к ним названа дюжина авторов (Руссо, Карамзин, Мацеевский и др.), чьи произведения также были привлечены, затем автор назовет еще несколько работ1113. Текст монографии подтвердит, что упомянутые в книге сочинения историком были изучены осно- вательно. Павлищев сопоставлял изложение материала и суждения разных пи- сателей, считал своей обязанностью отметить случаи, когда мнения авторов расходятся, – допустим, по Шуйскому, дело происходило так, а, согласно Кос-

томарову, – иначе.

Эрудиция исследователя сомнений не вызывает. Однако несложно заме- тить, что опирался он преимущественно на старую (нередко – очень старую) ли- тературу. Пореформенная же наша наука, полонистика в том числе, добилась, как знаем, заметных успехов. В польской историографии после неудачи Январ- ского восстания тоже происходили серьезные сдвиги, начинался радикальный пересмотр привычных идейных ценностей. Однако у Павлищева 1860-е годы представлены, (если не считать переиздания «Исторического известия о воз- никшей в Польше унии» Н.Н. Бантыш-Каменского) всего лишь пятью именами. Из русских авторов это С.М. Соловьев («История падения Польши», тома «Ис- тории России») и М.О. Коялович («Документы, объясняющие историю западно- русского края»). Из поляков – К. Шайноха, Г. Шмит, Ю. Шуйский. Последний особенно привлек Павлищева, поскольку в своей четырехтомной «Истории Польши» основоположник так наз. Краковской исторической школы основную вину за гибель Речи Посполитой возлагал не, как обычно, на ее соседей, а на самих поляков, на польское безнарядье. Новейшая российская литература ис-

1113 Предисловие // Павлищев Н.И. Сочинения. Т. 1. Польская анархия… С. 19–22.

черпывалась у Павлищева двумя книгами Н.И. Костомарова издания 1870 г. («Богдан Хмельницкий», «Последние годы Речи Посполитой»).

Похоже, книга Павлищева принадлежала уже безвозвратно ушедшей эпохе не только по своему научному аппарату. Автор при отборе материала и его ос- мыслении оставался в кругу представлений примерно той поры, когда им пи- сался учебник. История страны для Павлищева – это главным образом история военных действий1114. Они описаны подробно, с массой дат и деталей. На вто- ром месте стоит дипломатия, при этом описание событий заслоняло собой раз- бор их подоплеки. К примеру, значимость такого факта, как срыв сейма 1652 г. послом Владиславом Сицинским, автор вполне осознавал, уделив шесть стра- ниц первому в истории Речи Посполитой случаю применения на практике ранее лишь признаваемого в теории права liberum veto (вместе с перечислением пред-

шествовавших срыву сеймовых казусов). Для российской публики это могло представить известный интерес. Но все равно дать сколько-нибудь внятный анализ случившегося историк не пожелал или не сумел, а всю информацию по- заимствовал у Юзефа Шуйского (о чем, надо отдать ему должное, добросовест- но предупредил читателя)1115.

Когда в начале 1830-х годов М.П. Погодин рецензировал русский перевод

«Истории польского народа» Г. Бандтке, он поставил в вину польскому ученому то, что тот «принадлежит к старой школе историков, которые в истории обра- щали главное внимание на внешние сношения, то есть на войны, миры, приоб- ретения и потери, и которые почти совершенно упускали из виду последова- тельность умственного личного образования, промышленности, нравственно- сти, религиозных понятий»1116. Сам Погодин, как видно из его собственных произведений, тоже не был готов выполнить такую сложную программу. Но знаменательно само осознание им необходимости выйти за тесные рамки собы- тийной истории, не скользить по поверхности явлений, а постараться найти их

1114 В то время как, например, по мнению С.М. Соловьева, межгосударственные военные конфликты для историка должны представлять важность лишь с точки зрения их общеполитического значения, что же касается подробного изложения боевых действий – это уже предмет военной истории (См. подробнее об этом: Шаханов А.Н. С.М. Соловьев как преподаватель… С. 103).

1115 Павлищев Н.И. Сочинения. Т. 2. Польская анархия… С. 78.

1116 Погодин М.П. Польский вопрос: Собрание рассуждений, записок и замечаний. М., 1868. С. 27.

корни. Почти полвека спустя Павлищев над такими вещами, по-видимому, даже не задумывался.

Параллельно с выпуском «Польской анархии…» в издательстве шла работа над следующими, четвертым и пятым, томами Сочинений Павлищева, куда во- шла монография, посвященная восстанию 1863 г. Автор – или ради ускорения публикации, или, ощутив, что такая задача ему не вполне по силам, – отказался от своего, недавно прозвучавшего обещания (в предисловии к третьему тому Сочинений), предпослать описанию «мятежа 1863–1864 г.» обзор предшество- вавших событий, начиная с 1795 г.1117.

При жизни историка успели отпечатать почти весь труд. Задержка про-

изошла из-за незавершенности подбора документов для «Приложений». После кончины Павлищева издатель (правда, не вполне уверенный, «настоит ли в дан- ный момент надобность в появлении подобной книги», даже подумывая, а «не отодвинуть ли польский вопрос в прошедшее мирно протекшими двумя десяти- летиями»1118), воспользовавшись его заметками, восполнил пробелы. Но в книге все же будут попадаться отсылки к материалам, которых в приложении на са- мом деле нет, остались и кое-какие другие недоработки. Из концовки замыкаю- щего книгу «Эпилога» видно, что автор предполагал его еще несколько расши- рить.

Говоря о событиях 1861–1864 гг., Павлищев уловил даже некую историче- скую параллель. В «Эпилоге», подводя итог своему обзору, он напомнит о рас- суждениях «старого воина Бидзинского», одного из польских политиков эпохи Яна Собеского. Тот «хорошо знал, что Польша, как больной человек, периоди- чески впадала в бред, от которого лучшим лекарством считалось кровопуска- ние. Это врачевание производилось теми же магнатами, которые напускали бред на бедного больного. Завязывались конфедерации, и кровь лилась…». На взгляд историка, эта схема вполне подходила к характеристике ситуации начала 1860-х годов: «После двух лет манифестационного бреда, воротилы подпольно- го жонда порешили, что пора пустить кровь, и верные своим традициям девяно-

1117 Предисловие // Павлищев Н.И. Сочинения. Т. 3. Польская анархия… С. VIII.

1118 Предисловие // Павлищев Н.И. Сочинения. Т. 4. Седмицы… С. VIII.

сто четвертого и тридцатого года, начали операцию...»1119. Аналогия получилась довольно поверхностной и произвольной. Вообще историческая, так сказать, часть монографии была слабым местом книги, – которая представляла собой не более как хронику текущих событий. Но зато, что справедливо было подчеркну- то Л.А. Обушенковой, при создании своего труда Н.И. Павлищев использовал, в том числе, рукописные журналы военных действий, в частности, «Журнал во- енных действий в Царстве Польском» 1863–1864 гг.1120

Павлищев не дожил до выхода в свет второй своей монографии «Седмицы

мятежа 1861–1864» (СПб., 1878). Труд выйдет посмертно, и содержащиеся в нем огрехи – отчасти на совести издателя. Эмоционально окрашенное повество- вание, охватившее развитие драматических событий в Царстве Польском с 1 ян- варя 1861 по начало мая 1864 г., строилось на информации из первых рук – на официальных актах, к которым историк имел широкий доступ, и на свидетель- ствах очевидцев с той и с другой стороны, включая сюда его собственные на- блюдения. Заглавие книги точно отвечало ее построению: весь материал своей шестисотстраничной летописи автор расположил в хронологическом порядке, сгруппировав его по неделям («седмицам»).

В развернутом «Эпилоге» автор, окидывая взором «мятеж» 1863–1864 гг., которому предшествовали два года «манифестационного бреда», счел нужным подчеркнуть ту роль, какую в разжигании страстей сыграли «ксендзы светские и монашествующие». Много места он отвел полемике с писаниями польских радикалов на тему восстания, сделав категорический вывод, который относится, очевидно, не только к трудам о 1860-х годах: «На долю беспристрастного исто- рика, пишущего о польской старине выпадет всегда скучная и горькая задача – чуть ли не на каждом шагу сбивать ложь или клевету и восстанавливать сущую

правду»1121.

1119 Павлищев Н.И. Седмицы польского мятежа. 1861–1864. Ч.2 // Павлищев Н.И. Соч. Т. 5. СПб., 1878. С.307–308.

1120 Обушенкова Л.А. «Журнал военных действий штаба войск в Царстве Польском» за 1863–1864 гг. как исторический источник // Русско-польские революционные связи 69-х годов и восстание 1863 года. М., 1962. С. 180.

1121 Павлищев Н.И. Седмицы… С. 307, 312.

Надо ли объяснять, что относительно своего беспристрастия Павлищев глубоко заблуждался. Тенденциозность, пристрастность автора ощутима на ка- ждой странице объемистой хроники. В лучшем случае можно говорить о том, что здесь запечатлелось столкновение, так сказать, двух правд: правды проник- нутого верой в незыблемость имперских ценностей русского чиновника- патриота и правды патриотов-повстанцев, вовсе не свободных от национали- стических и иных предубеждений, но готовых отдать жизнь за независимость родины. Так как последовательный, достаточно подробный обзор событий по

«седмицам» был доведен только до весны 1864 г., автор завершил свой «Эпи- лог» небольшим параграфом «Разрушение автономии и реформы после разгро- ма мятежа», где перечислил главные правительственные мероприятия 1864– 1876 годов.

При всей своей политической ангажированности и односторонности, хро- ника (в какой-то мере это и памфлет, в основе которого лежат личные воспоми- нания и чувства) – произведение все-таки историческое. Известное представле- ние о Павлищеве-историке она, безусловно, тоже дает. Но характерно, что ана- литическая часть здесь была, даже по сравнению с первой монографией, сведе- на к минимуму. Строить догадки, искать первопричины мятежа и взвешивать доводы «за» и «против» предлагаемых решений Павлищеву не было никакой нужды. Все ответы, как ему представлялось, он знал заранее и по ходу дела только лишний раз утверждался в безошибочности своих исходных посылок.

Н.И. Павлищеву как историку-полонисту, можно сказать, не повезло, он сильно опоздал. Его монографии, можно не сомневаться, в свое время привлек- ли бы к себе внимание. Но к рубежу 1870–1880-х гг. «Седмицы…» утратили злободневность. Сменились декорации, шляхетское революционное движение фактически сошло со сцены, и русскому обществу, озабоченному новыми про- блемами, не очень была интересна подробнейшая летопись событий, некогда всколыхнувших Россию. «Седмицы…» теперь выглядели произведением явно компилятивным, вторичным и по материалу, и по его интерпретации.

Павлищев в полонистике был и остался самоучкой-дилетантом. В ту пору, когда он начинал свои польские студии, в этом никакой беды не было. Как раз

такие дилетанты по преимуществу и двигали нашу науку. Университетское об- разование распространялось в России не так быстро, да и университетская фи- лологическая подготовка тех лет не так уж помогала в исторических разыскани- ях. Начинающие слависты-историки сами, как умели, методом проб и ошибок приобретали необходимые навыки. Российское славяноведение первой полови- ны ХIХ века, как известно, дает тому сколько угодно примеров. Но ситуация сильно изменится к тому времени, когда стали выходить труды Н.И. Павлище- ва. Пореформенные полонисты, как правило, уже были профессионалами в сво- ем деле. Сознавал это Павлищев или нет, но тягаться с ними ему было не под силу. Отсутствие школы сказывалось отчетливо. Судьба его монографий – на- глядное доказательство того, как разительно изменились за эти десятилетия требования к уровню исторических сочинений.

С циклом появившихся в пореформенные годы исследований на темы польской истории, сопровождаемым изданиями научно-популярными, а то и попросту компилятивными, вплотную соприкасались статьи и книги, авторы которых, занимаясь иными проблемами, но при этом по ходу дела уделяя боль- шее или меньшее внимание Польше, предлагали свои варианты понимания польского исторического процесса.

В ряду таких работ наиболее примечателен напечатанный в 1869 г. в поч- венническом журнале «Заря» трактат Николая Яковлевича Данилевского (1822– 1885) «Россия и Европа: Взгляд на культурные и политические отношения Сла- вянского мира к Германо-Романскому». Два года спустя трактат вышел отдель- ной книгой, «в которой впервые была сделана попытка подвести под воздуш- ный замок славянофильства более или менее солидный научный фунда- мент»1122.

Будучи злободневным и темпераментным откликом консервативно настро-

енного российского патриота-ученого на политические события в Европе, сочи- нение одновременно являло собой, как теперь всем известно, примечательную попытку философски осмыслить всемирный исторический процесс и место в нем славянских народов. Для рассматриваемой здесь проблематики существен-

1122 Милюков П.Н. Разложение славянофильства: Данилевский, Леонтьев, Вл. Соловьев. М., 1893. С. 8.

но то, что как в одном, так и в другом своем качестве трактат постоянно воз- вращал внимание читателя к Польше, рельефно отражая свойственные автору представления о польском вопросе, о месте поляков в истории славянства и Ев- ропы1123. Представления эти, вполне созвучные традиционным воззрениям кон- сервативных кругов русского общества, получали в книге новое историософи- ческое обоснование, хотя ничего нового в саму разработку проблем польской истории Данилевский, конечно, не внес.

Отправной пункт теории «культурно-исторических типов» составили на- блюдения над характером взаимоотношений славянства с Европой в ХIХ веке. Польское восстание 1863 г. и реакция на него западноевропейского общества, наряду с Крымской войной, дали непосредственный стимул к написанию этого трактата, поначалу не вызвавшего особого интереса, а впоследствии ставшего знаменитым и вызвавшего разноязычные отклики, переводы, переиздания.

Данилевского не переставало возмущать то, что европейские державы и европейское общество в 1863 г. оказались на стороне восставших поляков – точно так же, как в 1854 г., в пору Восточного кризиса, они были на стороне Турции, на целостность которой, по его утверждению, Россия и не посягала. При этом «общественное мнение Европы было гораздо враждебнее к России, нежели ее правительственные дипломатические сферы»1124. Обида и недоуме- ние заставили искать ответа на вопрос, вынесенный в заголовок второй главы трактата: «Почему Европа враждебна России?» Автор обратился здесь к близ- кому и далекому прошлому. Не с Данилевского началось и не с ним прекрати-

лось тиражирование тезиса, согласно которому Российская империя вмешива- лась в европейские дела вполне бескорыстно, что ее армия, например, в наполе- оновскую эпоху сражалась «не за русские, а за европейские интересы», за сво- боду Европы1125. Затем, в конце 1840-х гг., Россия, по мнению Данилевского,

«едва ли не вопреки своим интересам, спасла от конечного распадения Авст-

1123 Аржакова Л.М. Н.Я. Данилевский и его современники о месте поляков в славянском мире // Славян- ский альманах. 2008. М., 2009.

1124 Данилевский Н. Россия и Европа: Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому. М., 2003. С. 30.

1125 Данилевский Н. Россия и Европа. С. 31.

рию»1126. В другом месте своего трактата он, впрочем, спишет это деяние, кото- рым странно было бы гордиться многое унаследовавшему от славянофилов ав- тору, на коварство австрийского канцлера Меттерниха1127.

В том же ключе характеризовалась перекройка польских территорий по Тильзитскому миру и решениям Венского конгресса. Первое пятнадцатилетие существования Царства Польского названо было «счастливейшим временем польской истории /…/ и в материальном, и в нравственном отношениях»1128. При этом автор «России и Европы» деликатно упрекнул Александра I за то, что император, ослепленный желанием осуществить свою юношескую мечту и

«восстановить польскую народность»1129, во вред России создал Царство Поль-

ское в рамках Российской державы.

От событий ХIХ в. переходя к более отдаленным временам, автор подроб- но остановился на разделе Польши, который «считается во мнении Европы ве- личайшим преступлением против народного права»1130. Сложная, даже щекот- ливая проблема была им сведена к возвращению Россией восточнославянских земель, попавших под власть Речи Посполитой, и к защите утесненного «право- славного населения, взывавшего о помощи к родной России»1131. При таком по- нимании дела менялась даже датировка – первый раздел был отнесен к време- нам Алексея Михайловича, когда Москвой были отвоеваны Левобережная Ук- раина, Киев и Смоленск. Данилевскому оставалось только сожалеть, что отцом Петра был упущен такой благоприятный случай. Будь Полоцк, Минск, Вильно возвращены России в XVII веке, когда «не бродили еще гуманитарные идеи в русских головах, и край был бы закреплен за православием и русской народно- стью прежде, чем успели бы явиться на пагубу русскому делу Чарторыйские с их многочисленными последователями и сторонниками»1132.

«Правление Екатерины, – писал Данилевский, переходя к последней трети

XVIII в., – по справедливости считалось одним из самых передовых и прогрес-

1126 Там же. С. 51.

1127 Там же. С. 53–54.

1128 Там же. С. 44.

1129 Там же. С. 43.

1130 Там же. С. 39.

1131 Там же.

1132 Данилевский Н.Я. Россия и Европа. С. 39.

сивных». В том же духе характеризовались разделы Речи Посполитой. «Не оче- видно ли, – восклицал Данилевский, считая согласие екатерининской диплома- тии на переход этнических польских земель под власть Берлина и Вены вынуж- денным и неизбежным шагом, – что все, что было несправедливо в разделе Польши, – так сказать, убийство польской национальности, – лежит на совести

Пруссии и Австрии, а вовсе не России»1133. Если при разделе Польши была не-

справедливость со стороны России, – утверждалось далее, – то она заключалась единственно в том, что не был воссоединен Галич1134.

Увлеченный полемикой, автор не замечал, что его приглаженная, односто- ронне-упрощенная трактовка запутанных событий плохо согласовалась с реа- лиями рассматриваемой эпохи. Достаточно было бы задать себе, скажем, во- прос: кто же накануне второго раздела Польши взывал о помощи к России? И пришлось бы, прежде всего, назвать Тарговицкую конфедерацию, которая, мало того что была инспирирована самой Россией, но и, олицетворяя собой ту самую, изобличаемую публицистом аристократическую Польшу, вообще никак не ук- ладывалась в предлагаемую читателю схему.

Неуверенность делаемых Данилевским выводов, – причем, не только в от- ношении Польши, – отметил в свое время Н.И. Кареев, признавшийся: «Целью нашего разбора не было доказывать возможности общей теории общества: мы хотели только представить, на каких шатких и непродуманных положениях ос- нован тезис Данилевского»1135, при этом совершенно разойдясь во мнении с К.Н. Бестужевым-Рюминым, убежденным, что “Россия и Европа” – «замеча- тельнейшая из всех русских книг последнего времени, а, может быть, даже и не одного последнего…»1136.

Впрочем, Данилевский, по-видимому, и сам ощущал шаткость своих умо- заключений, и потому он тут же поспешил оговориться, что правила христиан- ской нравственности не распространяются на политику, резюмировав: «Раздел

1133 Там же. С. 40.

1134 Там же. С. 40.

1135 Кареев Н.И. Теория культурно-исторических типов // Русская мысль. 1889. Кн. 9. С. 1, 5.

1136 Бестужев-Рюмин К.Н. Теория культурно-исторических типов (Н.Я. Данилевский. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношенияславянского мира к миру германо-романскому. Изд. 3- е с портретом и посмертными примечаниями (издание Н. Страхова). СПб., 1888) // Русский вестник. – 1888. – Кн. 5. – С. 212.

Польши, насколько в нем принимала участие Россия, был делом совершенно за- конным и справедливым, был исполнением священного долга перед ее собст- венными сынами, в котором ее не должны были смущать порывы сентимен- тальности и ложного великодушия»1137. Автором было категорически отвергну- то и обвинение, что царская Россия якобы – «гасительница света и свободы»1138. Изложив свое понимание политических акций Петербурга, Данилевский заклю-

чил: «Правление Екатерины по справедливости считалось одним из самых пе- редовых и прогрессивных»1139. Вообще, обозрение польских и иных дел приво- дило автора к безоговорочному выводу: «Если же разбирать дело по совести и чистой справедливости, то ни одно из владений России нельзя назвать завоева- нием /…/ Россия не честолюбивая, не завоевательная держава»1140.

Если, несмотря на российское миролюбие, Европа враждебна России, то в чем причина? «Дело в том, что Европа не признает нас своими»1141, – отвечал Данилевский. При этом он на свой лад даже защищал Европу от часто звучав- ших в русской прессе обвинений в измене и предательстве. Если Европа испы- тывает вражду к славянству и, в первую очередь, к России – вражду, в которой

«даже нет ничего сознательного», то здесь, утверждалось в книге, не может быть речи об измене. Предать возможно только близкого, связанного узами родства или интереса, человека (а также народ, государство). «Причина явления лежит глубже, – считал автор, – она лежит в неизведанных глубинах тех пле- менных симпатий и антипатий, которые составляют как бы исторический ин- стинкт народов»1142.

Поскольку Русь и славянство не принадлежат к Европе, «поприщу герма-

но-романской цивилизации», автор делал категорический вывод: «Для всякого славянина: русского, чеха, серба, хорвата, словенца, болгара (желал бы приба- вить и поляка) – после Бога и Его святой Церкви – идея Славянства должна быть высшею идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения, выше

1137 Данилевский Н. Россия и Европа… С. 42.

1138 Там же. С. 51.

1139 Там же. 52.

1140 Данилевский Н. Россия и Европа… С. 47, 51.

1141 Там же. С. 57.

1142 Там же. С. 57, 58.

всякого земного блага, ибо ни одно из них для него недостижимо без ее осуще- ствления, без духовно-, народно- и политически-самобытного Славянства; а на- против того, все эти блага будут необходимыми последствиями этой независи- мости и самобытности»1143. Авторская оговорка по поводу «поляка» многозна- чительна. Для Данилевского тот был славянином, предавшим славянский мир, а Польша – «исконной изменницей славянству». Польская шляхта, как не уставал повторять публицист на протяжении всего дискурса, изменила народным сла- вянским началам. В свое время она хотела «принудить и русский народ к той же измене»1144. Речь Посполитую – «бывшую Польшу» – публицист ставил в один ряд с «турецкой ордой в Турции». Его вывод: «Несомненно, что польское шля- хетство есть исконный, коренной и злейший враг русского народа»1145.

С болью констатировав, что напор мира германского на мир славянский, т.е. латинства на православие, ознаменовался более или менее полным успехом, Данилевский подчеркивал, что из всех западных славян только одна Польша сравнительно долго, до конца XVIII в., не уступала политическому натиску Ев- ропы, «осталась материально независимой от немецкого владычества». Сохра- нив свою государственную самостоятельность, она, зато, духовно подчинилась Западу. Польша «одна из всех славянских стран приняла без борьбы западные религиозные начала и усвоили их себе, – а потому и была в течение большей части своей истории не только бесполезным, но и вредным членом славянской семьи». Теперь, в ХIХ веке, поляки действовали в унисон с Западом, во вред России, и Данилевского до глубины души возмущали «клеветы поляков и Евро-

пы»1146.

Он уважительно отзывался о Яне Собеском (правда, не упустив случая на- помнить, что в 1683 г. Вену спасли «польские и русские войска»), с почтением произносил имена Коперника, Мицкевича, Костюшки. Стоит повторить, что свои обвинения по адресу Польши, «классической страны русобоязни и русоне- навидения», публицист (подобно многим другим нашим авторам) адресовал

1143 Там же. С. 128.

1144 Данилевский Н. Россия и Европа… С. 310, 257 и др.

1145 Там же. С. 217, 281.

1146 Там же. С. 304, 392.

только шляхте (с которой фактически отождествлял польскую интеллигенцию), утверждая, что польский «народ на нашей стороне»1147. Но даже произносимые Данилевским добрые слова по адресу поляков не меняли существа дела. Поль- ский, выражаясь современным языком, менталитет был Данилевскому абсолют- но чужд, если не сказать – вызывал отвращение.

Продолжая давнюю славянофильскую традицию, он рассуждал о глубоком различии славянского и романо-германского национального характера. Среди отличительных черт последнего Данилевский выделил насильственность, кото- рая проявила себя в религиозных войнах, колониальной горячке и даже в тор- говле, а также в том, что общество сосредоточилось на вопросах гражданской и политической свободы. По отношению к славянам исследователь придерживал- ся диаметрально противоположного взгляда: «Терпимость составляла отличи- тельный характер России в самые грубые времена. /…/ Значит в самых их (сла- вянских народов. – Л.А.) природных свойствах не было задатков для такого ис-

кажения»1148. Продолжая свою мысль, он писал: «Самый характер русских и во-

обще славян, чуждый насильственности, исполненный мягкости, покорности, почтительности, имеет наибольшую соответственность с христианским идеа- лом»1149 и т.п.

Но, с сожалением констатировал Данилевский, «действительное и грустное исключение» составили одни лишь поляки – «насильственность и нетерпимость отметили характер их истории». Упрек, впрочем, и здесь адресовался только шляхте, которая усвоила европейскую насильственность, исказив тем самым весь свой славянский облик. «Высшим сословиям Польши» поставлено было в вину глубоко воспринятое – «вместе с католицизмом и разными немецкими по- рядками» – аристократическое начало, которое, в конце концов, и погубило

Польшу»1150. Под гибельным «аристократическим началом» автор понимал

«безурядицы Польши», почти дословно передав мысль С.М. Соловьева1151. Те-

1147 Там же. С. 451.

1148 Данилевский Н. Россия и Европа… С. 184.

1149 Там же. С. 229.

1150 Там же. С. 193.

1151 Соловьев С.М. Соч. В 18 книгах. Кн. XVI. М., 1995. С. 411.

зис о «глубоко искажающем влиянии латинства на польский народный харак- тер» также проходит через всю книгу1152.

Из провозглашенных Данилевским пяти постулатов чаще всего в литерату- ре упоминают третий закон, который гласил: «Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа. Каждый тип вырабатывает ее для себя». Но при этом далеко не всегда воспроизводят ав- торскую оговорку насчет того, что такая выработка цивилизационных начал может проходить и при большем или меньшем влиянии чуждых данному типу предшествующих или современных цивилизаций. Эта существенная оговорка непосредственно касалась Польши.

Задачи, которые ставил перед собой автор «России и Европы», особенно- сти авторского подхода к рассматриваемым проблемам, очевидно, определили собой своеобразие той ниши, какую занял этот трактат в нашей полонистике, в отечественном славяноведении в целом. Появление трактата с его многочислен- ными польскими экскурсами естественно соотносить с общими успехами поре- форменных студий, обусловленными как прогрессом самой науки, так и ростом общественного интереса к Польше и полякам.

Характер изложения материала в трактате не предполагал прямых отсылок к используемым трудам, поэтому сложно сказать, каков был круг его чтения. Из наших историков он, кажется, называет лишь Соловьева. Судя по всему, не- смотря на то, что автор «России и Европы», будучи человеком бесспорно начи- танным1153, тем не менее не испытывал особой нужды напрямую обращаться к исторической литературе вопроса – как отечественной, так и зарубежной. Зато его книга наглядно воспроизводила давно утвердившиеся (в первую очередь, с подачи славянофильских авторов) в русском общественном сознании клише по поводу поляков и российско-польских отношений. Нетрудно заметить, что тези-

1152 Данилевский Н. Россия и Европа…. С. 463. и др.

1153 По словам К.Н. Бестужева-Рюмина, «”Россия и Европа” поражает читателя /…/ необыкновенной стройностью логической, убедительностью своих доводов, полною объективностью изложения /…/

массою знаний: экономических, политических, исторических. Данилевский /…/ в науку историческую

/…/ вносит метод и объективность естествознания» (Цит. по: Бестужев-Рюмин К.Н. Теория культурно- исторических типов // Русский вестник. 1888. Кн. 5. С. 216–217).

сы А.Ф. Гильфердинга, Ю.Ф. Самарина, др. авторов буквально проглядывают сквозь все повествование Н.Я. Данилевского.

Конечно, стереотипы сплошь и рядом встречались в русских исторических трудах – достаточно сослаться на «Историю падения Польши» С.М. Соловьева с ее восхвалением миролюбия Екатерины II и пр. Но там их в какой-то мере за- слонял собой анализ рассматриваемых процессов – или хотя бы подробное опи- сание хода событий. У Данилевского же они выступали в оголенном виде и по- тому слишком бросались в глаза. Чем дальше развивалось отечественное славя- новедение, тем примитивнее и уязвимее должны были выглядеть в глазах чита- телей однозначные, лишенные нюансов формулировки трактата.

Не удивительно, что книга Данилевского, по своему настрою во многом совпадавшая с российской охранительной прессой тех лет, все же не пришлась ко двору в полонистике, где в последние десятилетия ХIХ в постепенно приоб- ретали популярность либеральные веяния1154. Всем этим, очевидно, объясняется ограниченный, выборочный интерес полонистов к «России и Европе» – как прежде, так и теперь.

Когда на первый план в историографических трудах выходит вопрос об общественно-политических факторах, влиявших на славистические исследова- ния в пореформенную эпоху, без многократного обращения к Данилевскому и его теории трудно обойтись. Иллюстрацией здесь могут служить соответст- вующие разделы В.А. Дьякова, включенные им в коллективную монографию

«Славяноведение в дореволюционной России: Изучение южных и западных славян»1155. При характеристике же самого историографического процесса, при показе того, как развивалось пореформенное российское славяноведение, дело обстоит по-другому. Не напрасно в историографии истории южных и западных славян Данилевский даже не назван. Не менее показательно и то, что в капи- тальной монографии Л.П. Лаптевой «История славяноведения в России в ХIХ

1154 Однако уже в наши дни в ходе обращения «к новым методологическим ключам познания» оказалось возможным «новое прочтение /…/ творчества Н.Я. Данилевского», введение «в научный оборот исто- риософской теории /…/ об извечном противостоянии России и Европы, о российской цивилизации как особом историческом феномене». – Цит. по: Сахаров А.Н. О новых подходах в российской историче- ской науке // История и историки. Историографический ежегодник. 2002. … С. 6, 9.

1155 Славяноведение в дореволюционной России: Изучение южных и западных славян. М., 1988. С. 176– 194

веке», имя Данилевского встречается только дважды. Собственно, оба раза речь идет не о самом авторе «России и Европы» и его концепции, а лишь о том, что эту книгу мимоходом упомянул в одном из своих писем М.П. Покровский и на нее кратко сослался Ф.Ф. Зигель в рецензии на сочинение К.Я. Грота1156.

В таком подходе наших историографов к трактату 1869 г. есть своя логика.

Конечно, в более отдаленной перспективе разрабатываемый Данилевским циви- лизационный подход к историческому материалу будет в той или иной мере славяноведением востребован. Однако в пределах своей эпохи книга Данилев- ского действительно стояла где-то в стороне от основной линии развития рос- сийской полонистики, хотя, повторим еще раз, польская тема (даже точнее – польский вопрос) в его трактате занимала значительное место.

В теории Данилевский не был приверженцем имперских идеалов. Уверен- ный, что для зарождения и развития самобытной цивилизации необходимое ус- ловие – политическая независимость народов, входящих в данный культурно- исторический тип, он, со ссылкой на судьбу Греции и ее культуры, выражал уверенность, что для уже сформировавшейся цивилизации утрата независимо- сти не обязательно будет гибельной. В первую очередь интересуясь состоянием славянского мира, он свои обобщения зачастую подкреплял польским материа- лом. Симпатий к мятежным полякам Данилевский не испытывал. На европей- ских политиков, потакавших польским амбициям, он был обижен, но еще боль- ше его возмущало европейское общественное мнение, которое в польском во- просе заняло враждебную позицию по отношению к российской государствен- ной политике. Размышления по этим поводам и побудили ученого разработать свою теорию культурно-исторических типов.

Для понимания позиции Данилевского в польском вопросе немаловажны его футурологические размышления. Свои надежды на будущее он связывал с объединением славянских народов – как в политическом, так и в культурном отношении, с созданием всеславянской федерации, во главе которой стояла бы Россия. Что касается Польши, то автор рассматривал разные варианты развития событий. Дурным для России поворотом дел исследователь считал реализацию

1156 Лаптева Л.П. История славяноведения… С. 587, 695.

польских мечтаний – воссоздание, в тех или иных размерах, независимого Польского государства, которое, уверял он, непременно стало бы центром рево- люционных интриг. Польские притязания на Западную Русь, в чем публицист не сомневался, непременно вызовут военный конфликт с Россией, заставив по- ляков искать поддержки у Германии – и тогда они бы непременно разделили судьбу попавшей под власть немцев Силезии. Отсюда вывод: «Независимость Польского государства была бы гибелью польского народа, поглощением его

немецкой народностью»1157. Ничего хорошего не ожидал автор и от сохранения

существующего в Царстве Польском «порядка вещей, болезненного как для России, так и для Польши». Желанный, единственно счастливый для поляков и всего славянства, выход виделся ему во вступлении Польши во всеславянскую федерацию: «В качестве члена союза, будучи самостоятельна и независима, в форме ли личного соединения с Россией или даже без оного, она была бы сво- бодна только во благо, а не во вред общеславянскому делу»1158.

Характеризуя общее состояние отечественной полонистики в пореформен-

ный период, следует заметить, что если в предшествующие десятилетия россий- ские авторы, оперируя главным образом общими рассуждениями и широко при- бегая к укоренившимся в общественном сознании стереотипам, по преимущест- ву еще только искали подступы к изучению польской проблематики1159, то в по- реформенную эпоху положение заметно изменилось. Как видим, 1860–1870 го- ды ознаменовались появлением ряда в полном смысле этого слова исследований на польскую тему, в том числе и нескольких капитальных трудов.

1157 Данилевский Н.Я. Россия и Европа… С. 378.

1158 Там же. С. 382.

1159 Образную характеристику бытовавших в первые годы восшествия на престол Александра II пред- ставлений о Польше и о поляках находим в «Записках…» Н.В. Берга: «Ошибка, ротозейность, объятия и крики увеличивались еще и оттого, что польское наше дело было для нас тогда очень плохо знакомо,

было новостью, как бы только что родившеюся на свете. То, что теперь знает о Польше всякий гимна-

зист, тогда знали немногие оракулы. Польша и Варшава представлялись нашему воображению чем-то далеким, каким-то заброшенным в неведомом море островом Буяном, где все иначе, и пусть иначе! О тамошней жизни мы получали кое-какие баснословные и сбивчивые сведения от заезжих оттуда офице- ров, а они больше всего рассказывали о красивых варшавских женщинах и дешевых перчатках… Мы были равнодушны к вопросам, к которым нельзя быть равнодушну, считая себя европейским челове- ком». – Берг Н.В. Записки Н.В. Берга о польских заговорах и восстаниях. М., 1873. С. 134. – См. также о том, какие препоны пришлось преодолеть автору при издании своего труда: Нилова В.А., Штакельберг Ю.И. «Записки о польских заговорах и восстаниях» Н.В. Берга (Судьба одного труда) // Славянский альманах. 2007. М., 2008. С. 44–65.

Но стереотипы, связанные как с разделами Речи Посполитой, так и с рус- ско-польскими взаимоотношениями в целом, отнюдь не выпали из обращения. Помнили авторы той поры или нет формулу Н.М. Карамзина из его «Историче- ского похвального слова Екатерине Второй»: «монархиня взяла в Польше толь- ко древнее наше достояние, и когда уже слабый дух ветхой республики не мог

управлять ее пространством»1160, но они руководствовались теми же идеями.

Через абсолютное большинство крупных и малых трудов красной нитью отчет- ливо проходят эти два тезиса – о необходимости сведения старых счетов с Польшей и о нараставшей ее внутренней слабости, в конечном счете, и погу- бившей Речь Посполитую.

Сохранялась традиционная для российской историографии терминологиче- ская неопределенность по отношению к нобилитету Речи Посполитой. Однако и тогда кое-кто из историков все же пытался разобраться в том, какая из социаль- ных групп и в какой мере повинна в гибели Речи Посполитой. Такое стремление проявлял, к примеру, Петр Карлович Щебальский (1810–1886), подчеркивав- ший, что именно представители польской знати способствовали укреплению позиций российского правительства в Польше. Опираясь на переписку польских вельмож с Петром I, Щебальский утверждал, что «вмешательство Петра в дела Польши нельзя объяснять одним его честолюбием» и что русский царь в своих целях сполна смог использовать польских аристократов. «Правда, – продолжал московский историк, – это вмешательство простерлось впоследствии далее, не- жели как желали Потоцкие, Поцеи, Огинские и другие». Применив к польским делам XVIII века старинную легенду «о колдуне, который настойчиво хотел вы-

звать духа, но, вызвав его, лишился жизни от страху»1161, Щебальский напоми-

нал, что хотя было «произнесено много пламенных заявлений о любви к отече- ству, много было потрачено красноречия, /…/ но дух был вызван и вызван са- мими поляками»1162.

1160 Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово Екатерине Второй // Карамзин Н.М. О древней и новой России. М., 2002. С. 290.

1161 Щебальский П.К. Русская политика и русская партия в Польше до Екатерины II. М., 1864. С. 11.

1162 Там же. С. 12–13.

В то же самое время, как видим, Щебальский без колебаний демонстриро- вал приверженность привычной для отечественной историографии трактовке причин гибели Речи Посполитой, возлагая всю вину за разделы на самих поля- ков. Но под последними он разумел, в этом как раз отступив от традиции рос- сийской полонистики, именно аристократическую верхушку.

Обращает на себя внимание еще одна черта, свойственная касающимся Польши и ее истории сочинениям, когда в них шла речь о шляхте: польское дворянское сословие подчеркнуто противопоставлялось польскому простонаро- дью, – так, как будто подобная ситуация представляла собой явление исключи- тельное в европейской истории. Казалось бы, тут предполагалось, прежде всего, сравнение с российскими реалиями, но отечественные историки такое сопостав- ление упорно игнорировали.

К противопоставлению верхов низам польского общества отечественные авторы обыкновенно прибегали в своих рассуждениях, касающихся польских восстаний – или в самый разгар последних, или по горячим следам. Еще Д.В. Давыдов, когда писал о Ноябрьском восстании, неоднократно подчеркивал, что в нем приняли участие только шляхтичи, а не «многочисленнейший класс наро- донаселения, состоящий из хлебопашцев, мещан и ремесленников»1163. Три де- сятилетия спустя М.Н. Катков то же самое утверждал по поводу восстания Ян- варского1164. На взгляд издателя «Московских ведомостей», «польское восста- ние – вовсе не народное восстание: восстал не народ, а шляхта и духовенство». Больше того, по выражению Каткова, это была «не борьба за свободу, а борьба за власть, желание слабого покорить себе сильного», – прозрачно намекая на посягательство шляхты на российские интересы. По этому поводу публицист, в частности, писал: «Властолюбивой шляхте, желающей властвовать над русским

патриотизмом, подает руку властолюбивое римско-католическое духовенство, желающее поработить православную церковь». Катков не преминул заявить, что «не польский народ – враг наш. Не польскую национальность поражаем мы,

1163 Давыдов Д.В. Воспоминания о польской войне… С. 218.

1164 Об этом см., напр.: Левинсон К.А. Тема России и Польши в публицистике М.Н Каткова // Образы России в научном, художественном и политическом дискурсах. Петрозаводск, 2001. С. 118–125.

подавляя восстание. Мы боремся с интригой, которую затеяло властолюбие шляхты и ксендзов»1165.

И по прошествии десятилетия после восстания 1863 г. тональность печат- ных выступлений Каткова по польскому вопросу в основном не претерпела из- менений, даже если речь – как, к примеру, в 1872 году – шла о проведении су- дебной реформы в Царстве Польском. В одной из своих статей 1872 г. он при- водит, в частности, выдержки из журнала комитета (утвержденного еще 24 фев- раля 1865 г.) по делам Царства Польского. Из этого журнала он предпочел в первую очередь привести выдержки, касающиеся «революционных и враждеб- ных элементов», которые «легко могут найти себе убежище под покровительст- вом судебных гарантий и даже обратить их в политическое орудие против за- конной власти». В то время как новые судебные установления должны «посто- янно иметь в виду не одни общепринятые юридические начала, но преимущест- венно интересы государственные, также как интересы большинства народа, вы-

зываемого правительством к новой жизни»1166.

Судя и по тому, что до сих пор Катков принужден был вспоминать, что в 1864 году «правительство приступило к пересозданию всего гражданского быта Царства Польского, и призвало к новой жизни его население», дела шли не слишком ладно. Впрочем, трудно было бы предположить, что даже введение в Царстве Польском новшеств по судебной части не будет отличать его положе- ние от других губерний Российской империи. Поэтому в следующей своей ста- тье на эту же тему Катков подчеркивает «особые политические условия, в кото- рых находится Царство Польское», по причине чего «признано необходимым обеспечить за тамошнею полицией независимость от новых судов, особенно на

первое время»1167. Катков – верный приверженец правительственных указаний,

с пониманием воспринимает и тот факт, что даже с учетом проведения судебной реформы, никто не спешит – видимо, как раз «ввиду “особых условий края”» – лишить «губернаторов и других лиц местной администрации» предоставленно-

1165 Московские ведомости. № 130. 1863 // Катков М.Н. Собрание передовых статей «Московских ведо- мостей». 1863. М., 1897. С. 310.

1166 Московские ведомости. № 84. 1872 // Катков М.Н. Собрание передовых статей «Московских ведо- мостей». 1872. М., 1897. С. 225.

1167 Московские ведомости. № 96. 1872 // Катков М.Н. Собрание передовых статей… С. 258–259.

го им ранее «права наложения некоторых взысканий». Автора передовицы

«Московских ведомостей», по-видимому, вполне устраивала та констатация, что, мол, «при той осторожности, с какою вырабатывалась эта реформы, проект не спешит разрешением помянутого вопроса»1168. Впрочем, некоторые сомне- ния ему не были чужды. Он, пусть осторожно, но задавался вопросом: «не сле- дует ли сознаться, что в судебной реформе Царства Польского проглядывает уже теперь, пока она только в проекте, некоторое недоверие к будущим органам суда, побуждающее в некоторых случаях ограничить власть посредством поли- ции, как бы считается более надежною в государственном отношении?»1169.

Так или иначе, неизменным для Каткова оставалось одно – акцентирование

внимания на том, что «необходимо иметь в виду интересы большинства народа, вызываемого правительством к новой гражданской жизни». При этом, правда, он не преминул выразить опасения, как бы суды, которые «должны действовать по закону /…/ были в самом деле орудием права, а не политических страстей или сословного властолюбия»1170.

Катков, как известно, пристально следивший за всем ходом подготовки су-

дебной реформы в Царстве Польском, придавал ей особое значение, осознавая, что «здесь, прежде всего, требовалось глубокое, всестороннее изучение юриди- ческих форм /…/ в праве нам чуждом, в праве, которое образовалось из пестрой амальгамы разнообразных систем права тех народов, от которых мы приняли Царство в состав Империи». Важность данной реформы была обусловлена и тем обстоятельством, что, как подчеркивал редактор «Московских ведомостей», «из прежних польских учреждений судебное ведомство далее всех хранило свою административную особность, польский язык в суде, польскую физиономию во всем своем строе». Зато теперь, «став последним звеном в цепи административ- ных реформ в этом крае», осуществление этой реформы, без тени сомнения за- являл Катков, будет свидетельством того, что Царство «сходит с исторической сцены, оставляя после себя за титулом Царства Польского то же значение, какое

1168 Там же. С. 260.

1169 Там же. № 112. 1872 // Там же.

1170 Там же. С. 291.

имеют титулы царств Казанского или Астраханского»1171. Безапелляционность Каткова при определении статуса Королевства Польского, пожалуй, несколько неуместна. В конце концов, Королевство Польское, даже лишившись своей ав- тономии после поражения восстания 1830 г., не утратило своего официального наименования, полученного им в 1815 г. согласно решению Венского конгресса.

В одной из своих статей Катков специально подчеркнул, что введение в Варшавском судебном округе русского языка означает окончательное одоление русского начала над польской народностью. Катков не преминул указать, что

«эта мера логически вытекает из той системы отношений государственной вла- сти к польской окраине, которая установилась после восстания, и что эта систе- ма отношений вызвана была безрассудною борьбой, затеянной с государством этой провинцией»1172. Правда, не слишком соотнося только что сказанное с ре- альным положением дел, Катков настаивал, что «до последней возможности наше правительство старалось не только сохранить, но развить и усилить авто- номические права Польши»1173. Катков будто балансировал – обращаясь то к русским, то к польским читателям. Он – то выражал даже нечто похожее на со- чувствие полякам, и тут же, будучи не в силах отказать себе в том, чтобы в оче- редной раз не подчеркнуть беспочвенность их притязаний, разражался тирадой, перечеркивавшей все прежние заявления. По сути, он всегда был не прочь пус- титься в разъяснения, – десятки раз, и на разные лады, – разъяснения, растира- жированные в пореформенной литературе.

Наверное, можно было бы здесь не останавливаться на передовых статьях М.Н. Каткова по польскому вопросу, учитывая, сколь широко они известны и активно используемы в российской и польской историографии, если бы заявле- ние редактора «Московских ведомостей» не касалось того же вопроса, на какой искала ответ отечественная полонистика XIX века. «Мы, – с явным удовлетво- рением писал Катков, – присутствуем при последнем явлении драмы многове-

ковой борьбы польской государственности с русскою»1174.

1171 Московские ведомости. № 102. 1875 // Катков М.Н. Собрание передовых статей… 1875. С. 197.

1172 Там же. № 110. 1875 // Там же. С. 219.

1173 Там же.

1174 Московские ведомости. № 102. 1875 // Катков М.Н. Собрание передовых статей…. 1875. С. 197.

Хотя, казалось бы, сам факт того, что «последнее явление драмы» проис- ходило в середине 1870-х гг. (спустя столетие после первого раздела Польши, и более полусотни лет после образования Царства Польского), косвенным обра- зом свидетельствовало как раз о прочности тех основ, на которых базировалось государственное устройство былой – давно заклейменной, но по сей день охот- но порицаемой Речи Посполитой. Катков, по-видимому, не придал значения то- му, что прежнее его утверждение, сводившееся к тому, что Польша, не имевшая особых оснований «к самобытному существованию, увлекаясь живописностью исторических руин и апокалипсическими пророчествами событий в неизмери- мом будущем, /…/ бросила перчатку вызова на неравную борьбу и поплатилась, потеряв и то, что имела своего, национального, признанного нашим правитель-

ством»1175, – способно было заметно уменьшить значение одержанной в ходе

«многовековой борьбы» победы.

В сложившихся обстоятельствах, когда «революционная вспышка /…/ ука- зала и на систему отношений к нашим иноплеменным окраинам», Катков ни в коей мере не подвергал сомнению правильность курса на всемерную русифика- цию. Ему оставалось лишь информировать, информировать и констатировать:

«Эта система состоит в исключительном господстве одной русской государст- венности на наших окраинах, в опоре не на привилегированные классы, которые крепко держатся своих нерусских исторических традиций, а на массу населения, привязанную к центральной русской государственной власти за ее постоянные неусыпные заботы об общенародном благосостоянии, и в прекращении приви- легированного положения наших окраин сравнительно с ядром Русского госу- дарства, коренною Россией»1176.

Даже если не стремиться к тому, чтобы охватить все писания о Польше и

поляках, созданные в России на протяжении XIX, тем более – так называемого долгого XIX века, трудно обойти вниманием суждения по польскому вопросу известного своими консервативными взглядами Константина Николаевича Ле-

1175 Там же. № 110. 1875 // Там же. С. 219.

1176 Там же. № 110. 1875 // Там же. С. 219.

онтьева (1831–1891), этого, по выражению В.П. Бузескула, «ревностного по- клонника «“византинизма”»1177.

Леонтьев напрямую не занимался изысканиями в области польской исто- рии, но его высказывания косвенным образом характеризуют представления оп- ределенной части русского общества как об основных чертах и особенностях развития польской истории, так и о трактовке польского вопроса. Его рассужде- ния о либерализме применительно к российской ситуации второй половины XIX ст. (преимущественно в контексте полемики с А.Д. Градовским) дают все основания судить, в частности, о восприятии Леонтьевым государственно- политического устройства Речи Посполитой. Во всяком случае, как видно, именно в ходе рассуждений о различных формах государственного устройства, он, в частности, признавался: «…для меня еще вопрос: может ли долго, более каких-нибудь ста лет, простоять какое бы то ни было общество при равенстве

и свободе?»1178. Вряд ли здесь найдется какая-либо более уместная, не польская,

ассоциация. При этом Леонтьев не без сожаления констатировал, что русское дворянство, по его собственным наблюдениям, есть «прежде всего русские ев- ропейцы, выросшие на общеевропейских понятиях XIX века, то есть на поняти- ях смутных, на основах расшатанных»1179. По-видимому, не одобряя такого рода пристрастия, К.Н. Леонтьев противопоставлял русскому дворянству (заражен- ному, по выражению Н.Я. Данилевского, болезнью «европейничанья») русских крестьян, которые, считал он, хоть «нравственно несравненно ниже дворян, /…/ но у них есть определенные объективные идеи, есть страх греха и любовь к са- мому принципу власти. Начальство смелое, твердое, блестящее и даже крутое им нравится…»1180. О чем это свидетельствует? По крайней мере, о приорите- тах Леонтьева-гражданина или, точнее, Леонтьева-подданного, подданного Го- сударя императора. Действительно, поляку было бы трудно понять, что может представлять собой «любовь к самому принципу власти», утраченная, по мне- нию Леонтьева (понятно, не одобрявшего такую утрату), русским дворянством,

1177 Бузескул В.П. Всеобщая история… С. 305.

1178 Леонтьев К.Н. Чем и как либерализм наш вреден? // Леонтьев К.Н. Восток, Россия и славянство. Т. 2. М., 1886. С. 127.

1179 Там же. С. 130.

1180 Там же.

но сохраненная русским крестьянством. Л.А. Тихомиров в свое время с горечью написал о К.Н. Леонтьеве: «Был у нас в публицистике /…/ блестящий ум, не признанный при жизни, почти забытый по смерти, а, между тем, обладавший несравненно более философской складкой, нежели другие…»1181.

Так или иначе, но в настоящее время в контексте истории русского консер-

ватизма XIX века «разочарованного славянофила», как назвал его С.Н. Трубец- кой, считавший, что «…по своей страсти к парадоксу, по цинической откровен- ности своей проповеди этот убежденный сотрудник “Гражданина“ и “Варшав- ского дневника” не совсем удобен для своих единомышленников»1182, не забы- вают. Пожалуй, как раз страстью к парадоксу можно объяснить не вполне ти- пичное для консервативно настроенного русского патриота отношение к так на- зываемым «нашим окраинам», выраженное им, в частности, в статье «Право- славие и католицизм в Польше». Впоследствии эта статья, а также «Отрывок из письма об Остзейском крае», под общим названием – «Наши окраины», вместе, в том числе, с передовыми статьями “Варшавского дневника”, были включены К.Н. Леонтьевым в книгу «Восток, Россия и славянство»1183.

К.Н. Леонтьев счел нужным напомнить читателям, что статья «Правосла-

вие и католицизм в Польше» была им написана под впечатлением от статьи М.О. Кояловича в ”Холмско-Варшавском Епархиальном Вестнике“ по поводу примирения с поляками1184 еще за два года до того, как появилась в 1882 г. на страницах “Гражданина“. Отозвавшись о самом авторе статьи как о «весьма по- лезном и основательном русском человеке»1185, К.Н. Леонтьев поддался порыву откликнуться на его статью, с которой он был, по его признанию, «и согласен, и не согласен»1186.

Заметим попутно, что К.Н. Леонтьев в своем отзыве о М.О. Кояловиче как об «основательном русском человеке» акцентировал как раз те черты, так ска-

1181 Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. СПб., 1992. 324.

1182 Трубецкой С.Н. Разочарованный славянофил // Константин Леонтьев. Pro et contra. С. 123.

1183 Леонтьев К.Н. Наши окраины // Леонтьев К.Н. Восток, Россия и славянство. Т. I–II. М., 1885–1886. Т. II. М., 1886. С. 176–190.

1184 Леонтьев К.Н. Православие и католицизм в Польше // Леонтьев К.Н. Восток, Россия и славянство. Т.

II. М., 1886. С. 176, 177–178.

1185 Леонтьев К.Н. Православие и католицизм в Польше. С. 177.

1186 Там же. С. 177.

зать, «русскости», которые спустя пару лет, после выхода в свет монографии М.О. Кояловича «История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям» (1884) немало покоробили его рецензентов1187.

Что до К.Н. Леонтьева, то он в своей полемике с М.О. Кояловичем был со- средоточен на иных сюжетах. Если Коялович заявлял, что «главным препятст- вием искреннему и прочному примирению русских с поляками является “все- гдашнее преобладание в поляках фанатического, ультрамонтанского направле- ния”...»1188, то Леонтьев сразу, и несколько иронично, парировал: «Согласен, что борьба с католицизмом не легка, и что католики люди крепкие, убежденные, упрямые, которые и нам могут служить добрым примером. Слова только эти ”фанатизм“, “ультрамонтанство” и т.п. я что-то плохо понимаю». И затем, уже без всякой иронии, добавлял: ведь «если человек не фанат своей веры, то это только личная слабость его и больше ничего»1189.

Отчасти такая реакция К.Н. Леонтьева («несомненно, искреннего консерва-

тора»1190) на упрек М.О. Кояловича, брошенный им полякам, схожа с реакцией либерально настроенного А.Н. Пыпина, парировавшего обвинения полякам со стороны русских литераторов-полонофобов: «Поляк виноват тем, что не может забыть своего прошлого, – но это та самая черта, которую у самих себя мы со- чли бы высокой национальной добродетелью»1191.

К.Н. Леонтьев, что называется, соблюдая правила игры, предоставлял пра-

во голоса своему оппоненту – цитируя его статью (не слишком полагаясь на то, что читатель – дабы уяснить, что к чему в разногласиях сторон – бросится на поиски номера ”Холмско-Варшавского Епархиального Вестника“ со статьей М.О. Кояловича). К.Н. Леонтьев последовательно приводил все те доводы М.О. Кояловича, которые как раз и собирался опровергнуть, или, по крайней мере, подвергнуть сомнению. И только после этого он позволял себе, пусть осторож- но, но внушать оппоненту, а заодно, и читателям: «…при всей правдивости его сообщений, при всей основательности его выводов существует еще другой круг

1187 Вестник Европы. 1884. Кн. 12. С. 917–918, 924; Исторический вестник. 1885. Т. 19. С. 692.

1188 Леонтьев К.Н. Православие и католицизм в Польше. С. 179.

1189 Леонтьев К.Н. Православие и католицизм в Польше. С. 180. Здесь и далее – курсив в оригинале.

1190 Гросул В.Я. Общественное мнение в России XIX века. М., 2013. С. 451.

1191 Пыпин А.Н. Польский вопрос в русской литературе // Вестник Европы. 1880. Кн. 2. С. 707–708.

мыслей, в котором те же самые факты принимают совсем иное освещение»1192.

И если Коялович исходил из уверенности, что «не может быть никакой серьезной речи о примирении между нами и поляками, и все попытки вести эту речь помимо религии окажутся пустою мечтою»1193, то Леонтьев решительно отвергал эту установку – похоже, не столько выработанную Кояловичем в ходе исследования, сколько воспринятую априори. Вместе с тем, Леонтьев был не готов и разделять, так сказать, «розовый славизм» Ф.И. Тютчева1194, и потому предлагал Кояловичу рассматривать примирение с поляками в сугубо практиче- ской плоскости, деликатно намекая (если не сказать, растолковывая), что пред- лагаемый им путь решения проблемы – прописная истина: «Это очень просто... Старая теория наименьшего зла – и больше ничего»1195.

Приятие К.Н. Леонтьевым теории наименьшего зла во многом обнаружи- вает, с одной стороны, достаточно трезвую оценку им состояния русского об- щества, а, с другой, еще раз напоминает о проблемах, стоявших перед общест- вом. Вот хотя бы еще одно из свидетельств современника: «Оглянитесь на Рос- сию. …мы рассыпаны как песок морской, разбиты на сословия и классы, на го- рода и сельские общества, на дворянство и духовенство, без всякого центра единения, без действительного понимания общественных целей и без умения вести какое бы то ни было общественное дело. Русская земля жаждет, как хлеба насущного, настоящих русских людей, которые умели и хотели бы говорить и

действовать за всю землю»1196...

Не оттого ли, перманентно пребывая в процессе поиска решения внутри- российских (и прочих) проблем, К.Н. Леонтьев с воодушевлением восклицал:

«Я считаю твердых католиков очень полезными для всей Европы, (Бог с ней – с Европой!) но и для России»1197, хотя, скорее всего, вполне сознавал, что ожидать особого сочувствия своей позиции почти не приходилось. Нельзя было не учи- тывать того, что после восстания 1863 г. все «стали несколько более славянофи-

1192 Леонтьев К.Н. Православие и католицизм в Польше. С. 179.

1193 Там же. С. 179.

1194 Леонтьев К.Н. Как надо понимать сближение с народом // Леонтьев К.Н. Восток, Россия и славянст- во. Т. 2. М., 1886. С. 170.

1195 Леонтьев К.Н. Православие и католицизм в Польше. С. 179.

1196 Градовский А.Д. Задача русской молодежи // Градовский А.Д. Сочинения. СПб., 2001. С. 482.

1197 Леонтьев К.Н. Православие и католицизм в Польше. С. 181.

лы… Учение это в раздробленном виде приобрело себе больше прежнего по- клонников. И если в наше время трудно найти славянофилов совершенно стро- гих и полных, то и грубых европеистов стало все-таки меньше»1198.

Вместе с тем, исходя из существующего порядка вещей, и, считая, что «на- циональные свойства великорусского племени в последнее время стали если не окончательно дурны, то, по крайней мере, сомнительны»1199, К.Н. Леонтьев чув- ствовал себя обязанным перебирать все возможные варианты избавления от не- дуга. Будто бы отстаивавший (или, по крайней мере, учитывающий) интересы поляков, К.Н. Леонтьев, разумеется, на первый план всегда выдвигал интересы России. С тем, чтобы убедить соотечественников согласиться с ним, принять

единственно верный, на его взгляд, способ примирения с поляками, он предла- гал им попросту «спуститься на почву действительности нашей, на почву ми- нуты исторической»1200.

Конечно, К.Н. Леонтьеву и самому трудно было отрешиться от того, что не так давно «поляки хотели посягнуть на целость нашего государства! Не доволь- ствуясь мечтой о свободе собственно польской земли, они надеялись вырвать у нас Белоруссию и Украйну…»1201. И все-таки с учетом настоящего момента он считал более целесообразным сохранить нынешнее положение дел в «наших окраинах», полагая, что «для нашего, слава Богу, еще пестрого государства, по- лезны своеобычные окраины; полезно упрямое иноверчество», и, добавлял, что, казалось бы, совсем странно для записного консерватора, «слава Богу, что ны- нешней русификации дается отпор» (и пусть даже это сказано с оговоркой: «не

прямо полезен этот отпор, а косвенно; католичество есть главная опора поло- низма»)1202.

На первый взгляд, позиция К.Н. Леонтьева по поводу примирения с поля- ками в его полемике с М.О. Кояловичем может показаться несколько неожи- данной. Но это лишь на первый взгляд. В изложении своих суждений К.Н. Ле-

1198 Леонтьев К.Н. Грамотность и народность // Леонтьев К.Н. Восток, Россия и славянство. Т. 2. М., 1886. С. 12.

1199 Там же. С. 182.

1200 Леонтьев К.Н. Православие и католицизм в Польше. С. 181.

1201 Леонтьев К.Н. Грамотность и народность. С. 12.

1202 Леонтьев К.Н. Православие и католицизм в Польше. С. 184.

онтьев всегда внутренне логичен, достаточно последователен, а главное, всеми помыслами своими подчинен главной цели, – укреплению переживавшей не лучшие времена российской государственности.

Все это вместе взятое лишний раз предостерегает от излишне прямолиней- ных оценок, излишне категоричных (и как раз поэтому ограниченных) опреде- лений. Так, например, есть все основания усомниться в справедливости тезиса, что «в вопросе об отношении к славянским народам, проживающим вне границ России, Данилевский и Леонтьев в рамках консервативного лагеря занимали крайние, прямо противоположные позиции. Первый был панславистом, второй полагал, /…/ что прославянская политика для России гибельна»1203.

В заключение можно сказать, что, в целом, при всех имевших место из-

держках, сочетание целого ряда социально-политических и научных факторов обусловило в 1860-е – 1870-е гг., невиданный прежде всплеск историко- полонистических студий. Что особенно важно – этот всплеск был ознаменован не просто количественным ростом, появлением многих статей и книг, посвя- щенных истории Польши (хотя, конечно, самого разного уровня). В эти годы резко возрастает удельный вес именно исследований в общей массе печатной продукции, и этот сдвиг служит добавочным аргументом в пользу того, чтобы с наступлением 1860-х годов связывать начало нового периода в развитии инте- ресующей нас отрасли исторических знаний, периода, едва ли не в первую оче- редь связанного с изысканиями на ниве полонистики С.М. Соловьева.

1203 Гусев В.А. Консервативная русская политическая мысль. Тверь, 1997. С. 103.