Глава 1. Польша и поляки в русской исторической традиции до начала XIX века

Когда на исходе первого тысячелетия нашей эры русские и польские земли приняли христианство, Русь, как известно, избрала ориентацию на православ- ную Византию, а Польша – на католический Рим, что, по выражению А.В.

без того непростые взаимоотношения между двумя славянскими народами, но не помешает активному обмену историографической информацией и вообще поддержанию теснейшей связи между историописанием двух стран.

В свое время М.А. Алпатов в монографии «Русская историческая мысль и Западная Европа XII–ХVII вв.», отметив, что «в истории исторической мысли Польша служила теми воротами, через которые чаще всего западное влияние достигало России», решил все же не касаться польского историописания. «Это,

– по его словам, – увело бы нас слишком далеко в сторону от основной те-

135 Липатов А.В. Пушкин и Мицкевич: Два типа нациоанльной проекции европеизма // Адам Мицкевич и польский романтизм в русской культуре. М., 2007. С. 118.

136 Б.Н. Флоря, размышляя об истоках и последствиях религиозного раскола в славянском мире (ссыла- ясь, в том числе, на исследования А.И. Рогова), отмечает, что «в польских хрониках Галла Анонима (на-

чало XII в.) и краковского епископа Винцентия Кадлубка (начало XIII в.) русские не называются “схиз- матиками”, и в этих хрониках не содержится каких-либо выпадов против их веры». Б.Н. Флорей отме- чено также характерное для того времени чувство общехристианской солидарности, проявлявшееся при столкновении мира христианского как с миром мусульманским, так и с язычниками. Со временем, одна- ко, ситуация претерпела изменение, что выразилось не только в разрыве «существовавших связей меж-

ду западнорусскими землями и латинским миром, но и формированию в польском обществе представ-

ления о Руси как части внешнего враждебного, не христианского мира».

мы»137. Но, во-первых, нет оснований считать польскую историческую литера- туру только транслятором, безучастным передатчиком идей, идущих с Запада. Во-вторых, историческая мысль Руси и Польши развивалась в таком тесном взаимодействии, что абстрагироваться от польского материала, исследуя эво- люцию отечественной науки, практически невозможно. Больше того, не будем сбрасывать со счетов прямо сформулированное П.Н. Милюковым утверждение, что «наша средневековая философия истории есть, несомненно, заимствованная

– польская. Образование последней начинается еще с ΧΙΙΙ в., с Кадлубека, а с ΧVΙ в. ее результаты употребляются уже для создания русской национальной исторической теории»138…

В том, что оказался недостаточно точен (что касается польского историо- писания), М.А. Алпатов убедился и сам, и потому поспешил оговорить отступ- ление от провозглашенного им же правила в двух случаях: «в разделе о Киев- ской Руси, где речь идет о Мартине Галле и его последователях, и в сюжетах XVII в., когда влияние польских хроник заметно сказывалось на русской исто- рической литературе»139. Нельзя не признать, что такая оговорка по существу сводила на нет все введенное автором ограничение, тем более что по ходу из- ложения у него будут фигурировать и Длугош, и Мартин Бельский, и другие польские историки, формально не попадающие в оговоренные два случая.

Если «истоки» понимать в широком смысле слова, то, как кажется, не бу- дет большим преувеличением сказать, что истоки отечественной исторической полонистики – пусть с известной долей условности – восходят, по меньшей ме- ре, к «Повести временных лет». Как известно, прежде чем поведать читателю об отвоевании князем Владимиром червенских гродов у ляхов, о походе польского князя Болеслава Храброго на Киев и прочих событиях подобного рода, летопи- сец счел нужным дать – давно уже ставший хрестоматийным – краткий истори- ко-географический обзор, касающийся всех славян и, в том числе, поляков. «По мнозэхъ же временэхъ, - повествует он, - сэли суть словэни по Дунаеви,

137 Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII–ХVII вв. М., 1973. С. 24.

138 Милюков П.Н. Главные течения русской исторической мысли. М., 2006. – Ср. также с монументаль- ным исследованием В.С. Иконникова «Опыт русской историографии» (Киев, 1891–1892. Т. 1. Кн. 1–2; Т. 2. Кн. 1–2).

139 Алпатов М.А. Русская историческая мысль. С. 24.

гдэ есть ныне Угорьска земля и Болгарьска. И от тэхъ словэнъ разидоша- ся по землэ и прозвашася имены своми, гдэ сэдше на которомъ мэстэ. Яко пришедше, сэдоша на рэкэ имянемъ Морава, и прозвашася морава, а дру- зии чеси нарекошася. А се ти же словэни: хровате бэлии и серебь и хору- тане. Волхомъ бо нашэдшим на славэни на дунайския, и сэдшемъ в них, и насилящем имъ, славэне же ови придоша и сэдоша на Вислэ, и прозваша- ся ляхове, а от тэхъ ляховъ прорзвашася поляне, ляхове друзии лутичи, ини мазовшане, ине поморяне»140.

На протяжении веков летописные традиции Руси и Польши тесно соприка- сались, переплетались – а иногда и резко расходились – друг с другом. В лите- ратуре не раз производилось сопоставление русских и польских летописных ре- ляций о походе Болеслава Храброго на Киев и других событиях141. Хорошо из- вестно, что на исходе Средневековья знаменитый польский историк Ян Длугош (1415–1480) при создании своих «Анналов, или Хроник славного королевства Польского» многократно обращался к русским летописям142.

140 Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку // ПСРЛ. Т. 1. М., 1997. С. 5–6.

141 Об этом: Алпатов М.А. Русская историческая мысль... С.80–97. В той или иной степени сопоставле- ния такого рода неизбежно встречаются у всех исследователей, кто имеет дело с русскими летописями. См.: Шахматов А.А. Разыскания о древнейших летописных сводах. СПб., 1908. – См. современное изда-

ние избранных (важнейших) историко-филологических трудов А.А. Шахматова, в частности, об «Анна-

лах Польши» Яна Длугоша и его русских источниках («Мистиша Свенельдич и сказочные предки Вла- димира Святославича»). – Шахматов А.А. Разыскания о русских летописях. М., 2001. С. 245–270; Шах- матов А.А. «Повесть временных лет» и ее источники // ТОДРЛ, М.; Л., 1940. Т. IV; Алешковский М.Х. Повесть временных лет: Судьба литературного произведения в древней Руси. М., 1971; Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947; Творогов О. В. «Повесть вре- менных лет» и «Начальный свод» (Текстологический комментарий) // ТОДРЛ. Л., 1976. Т. XXX. С. 3– 26; и др. См. также: Наливайко Р. А. О русско-литовских источниках XV в «Annales Poloniae» Яна Длу- гоша // Вестник Санкт-Петербургского университета. 2007. Сер. 2. История. Вып. 3. С. 55–62.

142 [Клосс Б.М.] Русские источники I–VI книг Анналов Длугоша // Щавелева Н.И. Древняя Русь в»Польской истории» Яна Длугоша (книги I – VI): Текст, перевод, комментарий. М., 2004. С. 34–52; Свердлов М.Б. М.В. Ломоносов и становление исторической науки в России. СПб., 2011. С. 67–68; Кар-

наухов Д.В. Русские известия Хроники Яна Длугоша в отечественной и польской историографии // Рос-

сийско-польский исторический альманах.

ментальном труде не только как поляк-политик, но и как идеолог славянской взаимности, напоминая об общих предках западных и восточных славян, и по- тому писал о Московии и Северо-Восточной Руси143.

Об использовании польским историком русских летописей, как и вообще о взаимодействии историографических традиций двух стран, многократно писа- лось как в отечественной, так и в польской историографии. Особенно интенсив- ное изучение труда Длугоша под этим углом зрения развернется после первого полного издания его «Истории Польши», осуществленного в Кракове в 1867– 1870-х гг. Дань изучению «Анналов…» Яна Длугоша в свое время отдали такие польские историки, как А. Белёвский, М. Бобжиньский, С. Смолька, А. Семко- вич, Е. Перфецкий... Значительный вклад был внесен и российскими исследова- телями – от К.Н. Бестужева-Рюмина, А.А. Шахматова на рубеже XIX–ХХ вв. до В.Т. Пашуто, М.Н. Тихомирова, Я.С. Лурье, А.Н. Насонова и др. в ХХ столе-

тии144.

А.А. Шахматов в своих знаменитых «Разысканиях о древнейших русских летописных сводах» не один параграф посвятил как самим «Анналам…» поль- ского историка, так и их русским источникам145. Отметим, между прочим, что сведения о самом Яне Длугоше, обстоятельствах его жизни и его трудах, А.А. Шахматов почерпнул из классической монографии виднейших представителей Краковской исторической школы – Михала Бобжиньского и Станислава Смоль- ки146. Использовал Шахматов и «Критический разбор Истории Польши Яна Длугоша (до 1384 года)» (1887) Александра Семковича147. Позднее, уже под- робный сравнительный анализ Длугошева труда и его русских летописных ис-

точников – Лаврентьевской, Ипатьевской, Ермолинской и др. летописей – пред- принял Ю.А. Лимонов, реализуя на практике то, что когда-то А.А. Шахматов

143 Лимонов Ю.А.

144 Подробнее об этом: Лимонов Ю.А. Культурные связи России с европейскими странами в XV–XVII веках. Л., 1978. С. 10–11.

145 Шахматов А.А. Разыскания о древнейших летописных сводах. СПб., 1908. С. 340–378.

146 Bobrzyński M., Smolka S. Jan Długosz: Jego życie i stanowisko w piśmiennictwie. Krakow, 1893.

147 Semkowicz A. Krytyczny rozbior Dziejow polskich Jana Długosza (do roku 1384). Krakow, 1887, – но при этом А.А. Шахматов оставил в стороне другой опыт А. Семковича в области критического разбора тру-

да Длугоша. – См.: Semkowicz A. Krytyczny rozbior dziewiątej ksiegi Jana Dlugosza „Historyi Polskiejˮ // Rozprawy i sprawozdania z posiedzień wydziału historyczno-philosophyczniego Akademii umiejetności. Krakow, 1874. Т. II. S. 289–395.

рассматривал как перспективу, признав «исследование Длугоша со стороны русских источников делом будущего»148. Выявлению, так сказать, следов рус- ских источников в монументальном труде Яна Длугоша Ю.А. Лимонов посвя- тил специальной раздел в своей монографии «Культурные связи России с евро- пейскими странами в XV–XVII веках» (Л., 1978). Кроме того, Ю.А. Лимонову удалось выявить сведения из русских источников, присутствующие в сочинени- ях других польских авторов, таких как «Трактат о двух Сарматиях» Матвея Ме- ховского, «Записки о московитских делах» Сигизмунда Герберштейна, «Запис- ки о Московской войне» Рейнгольда Гейденштейна, а также в других сочинени- ях (и не только в польских)149.

Существенную роль в изучении характера использования русских источ-

ников в «Анналах Польши» Яна Длугоша сыграло исследование Н.И. Щавеле- вой «Древняя Русь в ”Польской истории“ Яна Длугоша» (завершенное и подго- товленное к изданию стараниями А.Н. Назаренко)150. Важно и то, что Н.И. Ща- велевой было проанализировано отношение Яна Длугоша к ближайшим сосе- дям поляков – к русским (тем самым наша исследовательница отреагировала на упрек одного из польских коллег, отметивших отсутствие в российской исто- риографии подобных наблюдений)151. Так, Щавелевой был выявлен образ рус- ских, увиденный глазами польского историка. Исследовательница отметила, что Длугош указывал не только на недостатки русских – лень, хитрость, легкомыс- лие, жестокость по отношению к пленным, несоблюдение присяги152 (вообще Длугош, по словам современного автора, был уверен в превосходстве поляков над русскими и в старшинстве Польши над Русью153), но видел и их достоинст- ва154. Среди новейших исследований, в которых выявлено и проанализировано использование русских источников в польском историописании позднего сред-

148 Шахматов А.А. Разыскания о древнейших летописных сводах... С. 342.

149 Лимонов Ю.А. Ян Длугош и русские летописи // Культурные связи России… С. 6–96.

150 Щавелева Н.И. Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша (книги I – VI): Текст, перевод, комментарий. М., 2004.

151 Щавелева Н.И. Древняя Русь… С. 56.

152 Щавелева Н.И. Древняя Русь… С. 57–59.

153 Щавелева Н.И. Древняя Русь… С. 55.

154 Щавелева Н.И. Древняя Русь… С. 61–62.

невековья и раннего нового времени (Длугош, Стрыйковский и др.), обращают на себя внимание статьи и монографии Д.В. Карнаухова155.

Как поляки прибегали к русским источникам при написании истории Польши, так и на Руси, в свою очередь, читали, переводили, использовали в собственных сочинениях писания Яна Длугоша, Матвея Меховского и других польских историков. По подсчетам М.А. Алпатова, половину переводной лите- ратуры в России XVII в. составляла именно литература польская156.

Особую популярность в русских землях приобрела «Хроника польская, ли-

товская, жмудская и всея Руси» Матвея Стрыйковского (1547 – после 1582), ко- торую до наших дней включительно нередко рассматривают, в том числе, и в контексте действовавших в Восточной Европе Раннего нового времени этноге- нетических мифов и легенд157. История бытования этого польского текста на Руси, степень и характер заимствований из Стрыйковского в сочинениях рус- ских авторов, были детально рассмотрены А.И. Роговым в монографии «Русско- польские культурные связи в эпоху Возрождения»158. Четверть века спустя его наблюдения дополнит исследование Збыслава Войтковяка159.

Даже в рамках беглого обзора работ, имевших отношение к закладке основ отечественной полонистики, вряд ли можно обойтись хотя бы без упоминания о таком видном памятнике исторической мысли эпохи украинского барокко, как

«Синопсис, или Краткое описание от различных летописцев о начале славяно- российского народа о первоначальных князьях богоспасаемого града Киева, о житии святого благоверного великого князя Киевского и всея Руси первейшего

155 Карнаухов Д.В. 1) История русских земель в польской хронографии конца XV начала XVII в. Ново- сибирск, 2009; 2) Концепции истории средневековой Руси в польского хронографии эпохи Возрожде- ния. Новосибирск, 2010; 3) Проблема русских летописных источников Яна Длугоша и Мачея Стрыйков- ского в отечественной и зарубежной историографии // Вестник Томского государственного университе- та. 2011. № 346. С. 69–73.

156 Алпатов М.А. Русская историческая мысль. С. 417.

157 Мыльников А.С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Этногенетические леген- ды, догадки, протогипотезы XVI – начала XVIII века. СПб., 1996; Он же. Картины славянского мира:

взгляд из Восточной Европы. Представления об этнической номинации и этничности XVI – начала XVIII века. СПб., 1999; Михайлов Н. А. Славяне в рамках славянской и западноевропейской (итальян- ской) «Модели мира»: «Этномифология» и реальная ситуация // Славяноведение. 1997. № 2; и др.

8 Рогов А.И. Русско-польские культурные связи в эпоху Возрождения (Стрыйковский и его Хроника). М., 1966; Watkowiak Z. Maciej Stryjkowski – dziejopis Wielkiego Ksiestwa Litewskiego: Kalendarium życia i

działalnosci. Poznań, 1990; Ср.: Хроника Мацея Стрыйковского // Словарь книжников и книжности Древ-

ней Руси. Вып. 3 (XVII в.). Часть 4. Т – Я. Дополнения. СПб., 2004. С. 215–218.

159 Wojtkowiak Z. Maciej Stryjkowski, dziejopis Wielkiego Ksiestwa Litewskiego: kalendarium życia i działalności. Poznań, 1990.

самодержца Владимира и о наследниках Благочестивые державы его Россий- ские». Как справедливо заметил в свое время П.Н. Милюков, «характеристика “Киевского синопсиса” должна лежать в основе изложения русской историо- графии прошлого столетия»160. Рассматривая в данном случае только подступы к российской исторической полонистике ΧΙΧ века, вряд ли допустимо проигно- рировать этот любопытнейший памятник исторической мысли, по сей день при- влекающий внимание исследователей161.

Так или иначе, вышедшую в 1674 г. из стен Киево-Могилянской академии, первую, напечатанную кириллицей книгу по русской истории162, которая обна- руживает сильное влияние сочинений Мартина Бельского и Матвея Стрыйков- ского, кто-то из нынешних историков назвал первым бестселлером среди рус- ских исторических сочинений. Действительно, «Синопсис», который, по словам С.Л. Пештича, сыграл «видную роль в распространении исторических знаний в России»163 (потребность в которых ощущалась и в XIX столетии), получит не- обычайно широкое по тем временам хождение. За полторы сотни лет (после 1674 г.) его раз тридцать переиздавали в Киеве, Петербурге, Москве, порой вно- ся в текст значительные дополнения и смысловые коррективы164. После долгих лет наступившего затем полузабвения, уже в наше время появляются очередные

160 Милюков П.Н. Главные течения русской исторической мысли. Изд. 3-е. СПб., 1913. С. 7. – Ср. совре- менное издание: Милюков П.Н. Главные течения русской исторической мысли. М., 2006. С. 13. В дан- ной работе используется издание: М., 2006.

161 Впрочем, нельзя забывать и о том, что «центральным (и при этом наиболее ранним) памятником вос- точнославянской легендарной историографии XVII в., – как напоминает А.А. Турилов, – является /…/ не

”Синопсис“, а написанная не позднее 1630-х годов и не дошедшая до печатного станка ”Повесть / Ска-

зание о Словене и Руссе“ (или ”О Великом Словенске“)». А.А. Турилов обращает внимание на то, что данное сочинение (о числе списков которого XVII–XIX вв. даже трудно судить), легло «в основу целого ряда русских легендарно-исторических сочинений последней четверти XVII – первой половины XVIII вв.». – Турилов А.А. Возникновение древнерусского государства в восточнославянской «легендарной» историографии XVII в. // Древняя Русь и Средневековая Европа: Возникновение государств. М., 2012. С. 290.

162 Гольдберг А.Л. Легендарная повесть XVII в. о древнейшей истории Руси // Вспомогательные истори- ческие дисциплины. Т. 13. Л., 1982. С. 50–63.

163 Пештич С.Л. Русская историография XVIII в. Ч. 1. Л., 1961. С. 58. Причину такой популярности при- водит П.Н. Милюков – со ссылкой на слова митрополита Евгения, который в предисловии к изданию 1836 г. отметил, что «книга сия, по бывшему недостатку других российской истории книг печатных,

была в свое время единственною оной учебною книгой». – Цит. по: Милюков П.Н. Главные течения

русской исторической мысли. С. 13.

164 См., напр., перечень изданий в кн.: Библиография русского летописания / Сост. Р.П. Дмитриева. М.; Л., 1962. С. 5–6.

переиздания «Синопсиса»165. Хотя «Синопсису» посвящено немало литерату- ры166, в истории этого сочинения не так все ясно167.

Но еще больше разногласий вызывала – и вызывает, – так сказать, идейно- политическая направленность произведения (учитывая заявленную тему, – во- прос, более других нас интересующий). Текстологический анализ выявляет до- воды, как в пользу, так и против промосковской ориентации «Синопсиса», а ос- вещение данного вопроса в литературе, насколько можно судить, зачастую оп- ределяется априорной установкой пишущих. Так, составителями московского 2006 года издания «Синопсиса» (названного «Мечта о русском единстве») по поводу Гизеля безоговорочно сказано, что «автор не считает этот период (пре- бывание юго-западных русских земель в составе Литвы и Польши. – Л.А.) своей региональной истории ни положительным, ни благоприятным, ни закономер-

ным»168. Смело используя современную нам терминологию, О.Я. и И.Ю. Са-

пожниковы – авторы «Предисловия» к «Мечте о русском единстве», столь же категорично заявляют: «Он (автор – Л.А.) всеми доступными средствами про- водит ту мысль, что часть русского народа, подчиненная литовцам и полякам,

165 См.: Келейный летописец святителя Дмитрия Ростовского с прибавлением его жития, чудес, избран- ных творений и Киевского Синопсиса архимандрита Иннокентия Гизеля. М., 2000; Мечта о русском единстве: Киевский синопсис (1674). М., 2006. – Ср. украинское издание: Синопсис Київський. Київ, 2002. Западные украинисты и русисты, культурологи и специалисты в сфере истории межэтнических отношений также обращаются к «Синопсису» с интересом и вниманием.

166 Обзор литературы подробнее см., напр.: Свердлов М.Б. М.В. Ломоносов и становление исторической науки в России. СПб., 2011. С. 100–105. Западные украинисты и русисты, культурологи и специалисты в сфере истории межэтнических отношений нередко обращаются к «Синопсису». См., напр.: Plokhy S.

The Symbol of Little Russia: The Pokrova Icon and Early Modern Ukrainian Politicl Ideology // Journal of

Ukrainian Studies. 1992. Vol. XVII. Nr. 1–2. P. 171–188; Frick D.A. Lazar Baranovych, 1680: The Union of Lech and Rus // Culture, Nation, and Identity. The Ukrainian-Russian Encounter (1600–1945). Edmonton – Toronto, 2003. P. 19–56; Kogut Z.E. Dynastic or Ethno-Dynastic Tsardom? Two Early Modern Concepts of Russia // Extending the Borders of Russian History. Essays in Honor of A.J. Rieber. Budapest – New-York, 2003. P. 17–30; Franklin S. Identity and Religion // National Identity in Russian Culture. An Introduction. Cambridge, 2004. P. 95–116.

167 Нет полной уверенности, что издание 1674 г. было действительно первым – появлялись сведения об изданиях 1670, 1672 гг., о чем в свое время писал С.Л. Пештич. См.: Пештич С.Л. «Синопсис» как исто- рическое произведение // ТОДРЛ. Кн. XV. Л., 1958. С. 284–285. Много споров всегда вызывал вопрос об авторстве. Если традиция связывала книгу с именем архимандрита Киево-Печерской лавры, ректора

Киево-Могилянской академии Иннокентия Гизеля, то в ученых кругах по этому поводу преобладал

скепсис. Однако к настоящему времени сомнения более или менее рассеялись, авторство архимандрита (возможно, не обошедшегося без соавторов) признано. Одним из подтверждений того может служить тот факт, что, например, в таком солидном издании, как «Словарь книжников и книжности Древней Ру- си» специальная статья о «Синопсисе» отсутствует, – все сведения, какие составители сочли нужным сообщить об этом произведении, помещены в статье, посвященной Иннокентию Гизелю. – Иннокентий Гизель // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). Часть 2. И–О. СПб., 1993. С. 43–46.

168 Сапожников О.Я., Сапожникова И.Ю. Предисловие // Мечта о русском единстве: Киевский синопсис (1674). М., 2006. С. 29.

не выработала новой самоидентификации, а осталась такой же русской, как и жители Московии»169. При этом никаких текстуальных подтверждений не при- водится – несмотря на то, что категоричность заявления, казалось бы, предпола- гает их наличие.

Вполне мотивированным представляется вывод, сформулированный С.Л. Пештичем, который логично вытекал из его наблюдений над текстом «Синоп- сиса»: «Историческую необходимость воссоединения Украины с Россией автор “Синопсиса” обосновывал не только родством и близостью “российских наро- дов”, под которыми он разумел всех славян, входивших в состав Древней Руси. Воссоединение для него – это восстановление былого государственного единст- ва, понимаемого как восстановление единой, т.е. монархической власти»170. Здесь же С.Л. Пештич обратил внимание на угадываемое в этом сочинении XVII в. противопоставление двух идей: с одной стороны, «политической теории панской республики с выборностью короля и шляхетскими вольностями», а, с другой, «единства самодержавной власти в России»171. При этом исследователь счел нужным подчеркнуть, что «в представлении автора (“Синопсиса” – Л.А.) история самодержавия в России неразрывно связана с Киевом», причем, опорой для подобного вывода исследователю послужили нередко встречающиеся в тек- сте напоминания такого рода: «преславное самодержавие Киевское», Киев – есть «первоначальный всея России царственный град» и т.д.172. Иными словами, речь здесь, скорее всего, может идти о противостоянии двух, выражаясь совре- менным языком, моделей государственно-политического устройства, россий- ской и польской173.

Понятное сочувствие идеям «Синопсиса», пожалуй, несколько затрудняет

объективную оценку того места, какое эта книга заняла в истории исторической

169 Сапожников О.Я., Сапожникова И.Ю. Предисловие. С. 29–30.

170 Пештич С.Л. «Синопсис» как историческое произведение. С. 291.

171 Пештич С.Л. «Синопсис» как историческое произведение. С. 293, 298.

172 Там же. С. 296.

173 Больше того, разница в представлениях об идеальной, так сказать, форме правления (при всех разли- чиях русского и польского исторического опыта) в предшествующие времена, уже в XIX веке приводи-

ла из области умозрительной – к прямому военному столкновению, зачастую выступая одной из глав-

ных причин русско-польских конфликтов. Вообще, имевшее место противостояние мнений, представ- лений, окажется весьма устойчивым, пройдет, если можно так выразиться, испытание временем и про- демонстрирует свою живучесть (во многом – вплоть до наших дней).

науки. Трудно согласиться с Е.В. Чистяковой и А.П. Богдановым, когда иссле- дователи, пренебрегая приведением веских доводов, заявляют, что автор «Си- нопсиса» демонстрирует некий «новый подход к источнику»174. Как отстранить- ся от того, что Гизель по-прежнему всерьез излагал библейские и иные легенды, например, о том, как Ной разделял земли между тремя сыновьями (где наслед- ство Ноя – это Азия, Африка и Европа, а давно открытая Америка проигнориро- вана), о том, как славяне пришли на помощь Александру Македонскому в его завоеваниях и пр. Не столь однозначную (хоть и не вполне определившуюся) позицию занимают О.Я. и И.Ю. Сапожниковы. Они признают, что «Синопсис»

– «это уже не хронограф, но еще и не историческое исследование», но если, по их словам, «еще и не историческое исследование», чем объяснить их же заявле- ние, что этот труд сыграл «особую роль в формировании русской исторической науки»175? Впрочем, примерно такую же, несколько двусмысленную, оценку (или идею) отстаивал в свое время С.Л. Пештич. Будучи убежден, что XVII век

– это время «перехода от донаучного метода летописных сводов к научному, т.е. к историческим исследованиям с философией истории и критикой», исследова- тель позволял себе тут же заявить, что «все исторические труды XVII в. все еще очень близки к летописным произведениям, так как в них по-прежнему нет сис- тематической критики источников, событий и фактов, а также философского понимания истории, но появление нелетописных исторических опытов /…/ сви- детельствовало о новых явлениях в развитии русской исторической мысли»176.

Не вполне выверенное, если не сказать – противоречивое, суждение авто-

ритетного историографа явственно показывает, сколь затруднительной оказыва- ется любая попытка оценить уровень развития исторической мысли эпохи ба- рокко177. Заметим, однако, что сложность дать более или менее адекватную оценку уровня научного развития, не мешает наблюдениям над текстами с точ-

174 Чистякова Е.В., Богданов А.П. «Да будет потомкам явлено…». М., 1988. С. 58.

175 Сапожников О.Я., Сапожникова И.Ю. Предисловие // Мечта о русском единстве… С. 6–7.

176 Пештич С.Л. Русская историография… С. 67.

177 А.П. Богданову не раз приходилось обращаться к этому вопросу, см. об этом подробнее, напр.: Бо- гданов А.П. 1) От летописания к исследованию: русские историки последней четверти XVII века. М., 1995; 2) Летописец и историк конца XVII века: Очерки истории исторической мысли «переходного пе- риода». М., 1994. 144 с.

ки зрения их эмоционального настроя, что напрямую касается имевших место в таких сочинениях оценок по отношению к Польше и полякам…

Кроме того, в своей более ранней работе, вышедшей за три года до появле- ния цитировавшейся книги, а именно в одной из статей 1958 г., С.Л. Пештич, сначала констатировав, что «отрицать элементы научности у автора первой пе- чатной книги по русской истории, думается, неверно. Это значит не видеть того нового, что пробивало себе дорогу сквозь старую средневековую идеологию и летописную форму повествования»178, на этом все же не остановился. Не буду- чи уверен, есть ли достаточные основания для того, чтобы «считать “Синопсис” произведением уже нелетописным», он оставлял без ответа им же сформулиро- ванный вопрос: «К какому типу исторических произведений принадлежит “Си-

нопсис” – к старому или новому, т.е. к летописному или нелетописному, /…/ т.е., проще говоря, к донаучному или научному?»179 Более лаконично, и более точно, по поводу роли и места «Синопсиса» в истории русской исторической мысли высказался П.Н. Милюков, заключив: «Составляя /…/ исходный пункт историографии прошлого века, ”Синопсис“, в то же время, важен для нас как резюме всего, что делалось в русской историографии до ΧVІІІ ст.»180.

Подчеркивая тесную взаимосвязь между русской и польской исторической традициями, Милюков не закрывал глаза и на то, сколько «невольных недора- зумений» из польской средневековой литературы перешло в русскую литерату- ру ΧVІІ века, и потому одну из задач историков следующих поколений видел в том, чтобы, как он выражался, «разрушить ”Синопсис“ и вернуть науку назад, к употреблению первых источников», чтобы избавиться от «искажения первоис- точников», начавшегося «с тех пор, как польские хронисты стали употреблять в

дело показания русских летописей»181.

Неудивительно, что политическая, идеологическая подоплека историче- ских сюжетов всегда привлекает особое внимание исследователей. Однако, вполне, казалось бы, справедливое замечание по данному поводу О.Я. и И.Ю.

178 Пештич С.Л. «Синопсис» как историческое произведение… С. 290.

179 Там же. С. 297.

180 Милюков П.Н. Главные течения… С. 14.

181 Там же. С. 14–15.

Сапожниковых, что в пору создания «Синопсиса» историописатель «уже не только фиксатор, но и выразитель определенной идеологии», заметно девальви- руется, когда выясняется, что именно числят по категории «определенная идео- логия» составители предисловия к «Мечте о русском единстве». «Определенная идеология», на их взгляд, это когда «автор “Синопсиса” направляет внимание

читателя и формирует у него правильную оценку событий»182 (подчеркнуто на-

ми. – Л.А.). Вряд ли можно признать бесспорным утверждение, что «оценка со- бытий» и «идеология» – понятия тождественные, да и что, в таком случае воз- никает вопрос, следует понимать под «правильной оценкой»?

По-разному трактуется в литературе (достаточно вспомнить хотя бы суж- дения П.Н. Милюкова) характер использования Гизелем польских исторических трудов. Так, на взгляд С.Л. Пештича, автор «Синопсиса», черпая материал у Стрыйковского, «систематически проверял, дополнял и корректировал свиде- тельства польской хроники русскими летописями»183. А.И. Рогов – думается, небезосновательно – в этом усомнился, полагая, что С.Л. Пештич вообще «не- сколько преуменьшает заимствования автора “Синопсиса” из Стрыйковско- го»184.

Говоря о «Синопсисе» как о памятнике исторической мысли XVII в., нель- зя не отметить позицию в этом вопросе М.В. Дмитриева185, который, прежде всего, стремился поместить анализ «Синопсиса» в контекст новейших исследо- вательских методик. Поэтому исследователь выдвигает перед собой совершенно иные задачи, нежели, скажем, в свое время А.С. Лаппо-Данилевский, С.Л. Пеш- тич, и др. Для М.В. Дмитриева «Синопсис» – это один из образцов «модели эт- ноисторической памяти». При этом он оставляет в стороне вопрос о том, какого уровня историческое сочинение создано Иннокентием Гизелем, зато уверенно относит автора «Синопсиса» к «историографам западной формации». Основа-

нием для такого отнесения ему служит восприятие автором «Синопсиса» исто-

182 Сапожников О.Я., Сапожникова И.Ю. Предисловие // Мечта о русском единстве… С. 6 –7.

183 Пештич С.Л. «Синопсис» как историческое произведение… С. 291.

184 Рогов А.И. Русско-польские культурные связи… С. 301.

185 Дмитриев М.В. Киево-Могилянская Академия и этнизация исторической памяти восточных славян (Иннокентий Гизель и Феодосий Софонович) // Киiвська Академiя. Киев, 2006. Вып. 2–3. С. 14–31.

рии человечества как совокупности истории народов186. При всей важности де- лаемых ученым наблюдений над текстом Гизеля, трудно согласиться с тем, что

«прославление неких особых качеств и добродетелей описываемого народа» яв- ляется характерной особенностью исключительно «западного опыта»187.

Вызывающий столько споров «Синопсис» вообще являет собой весьма лю- бопытный для историка социокультурный памятник. По сути своей он стоял ближе к мифу, чем к историческому исследованию, и, по-видимому, как раз это качество обеспечило ему такую популярность у давних читателей (не считая ог- ромную учащуюся братию), и, наверное, по той же причине – такой интерес и внимание не одного поколения исследователей. При всех разногласиях, какие до сих пор возникают по поводу этого сочинения, неоспоримым остается тот, существенный для рассматриваемой здесь проблематики факт, что текст «Си-

нопсиса»188 обнаруживает теснейшее взаимодействие польско-литовской и рус-

ской историографических традиций189.

Использование польского опыта в русском историописании продолжится и в дальнейшем – и, надо сказать, будет весьма продуктивным, хотя дело не обхо- дилось и без издержек. Их в свое время отметит (и, как нам представляется, сильно гиперболизирует) такой знаток истории отечественного славяноведения, как А.Н. Пыпин, весьма нелестно отозвавшийся о той роли, какую сыграла польская историография в деле становления российской славистики.

По словам знаменитого исследователя, «до начала нашего (т.е. XIX – Л.А.) столетия дошли те нелепые представления о славянстве, которые стали распро- страняться у нас в конце XVII века, в особенности под влиянием польских хро- нистов, проникавших в Москву и особливо в Киев»190. Причем, Пыпин не огра- ничился лишь обозначением направления, откуда проникали в Россию «неле-

186 Дмитриев М.В. Киево-Могилянская Академия и этнизация исторической памяти. С. 25.

187 Там же. С. 26.

188 Который, по мнению Милюкова, «преимущественно основан на польских компиляторах: Длугоше, Бельском, Кромере, Меховском, Стрыйковском; русские летописи являются только как дополнение». – Милюков П.Н. Главные течения… С. 16.

189 Милюков это взаимодействие понимал по-своему и прямо, как говорится, называл «ответственного» за содержание «Синопсиса» (при этом опираясь на исследования вопроса А.В. Старчевским и др.):

«…это /…/ не неизвестный составитель ˮСинопсисаˮ, а его единственный источник – игумен Михайлов-

ского монастыря Феодосий Сафонович, с хроники которого почти целиком списан ˮСинопсисˮ». – Ми- люков П.Н. Главные течения… С. 16.

190 Пыпин А.Н. Русское славяноведение в XIX столетии // Вестник Европы. 1889. Кн. 7. С. 268.

пые представления» о славянстве, – он нелицеприятно отозвался также о моти- вах, какими при этом руководствовались польские историки, будучи убежден, что «здесь не было даже и интереса узнать что-либо о славянской древности, а только повод к риторическому пустословию»191.

Подтверждением того, что Пыпин здесь был явно пристрастен, говорит хо-

тя бы вторая редакция «Хронографа» (1617 г.)192, основанная главным образом на «Хронике всего света» Мартина Бельского (ок. 1495–1575), первой всемир- ной хронике на польском языке. Эта редакция во многом – и в лучшую сторону

– отличалась от первоначального варианта столетней давности, что напрямую говорит в пользу благотворного влияния польского историописания на исто- риописание русское193.

Плодотворность русско-польских научных контактов в Раннее новое время подтверждают и наблюдения над таким примечательным образчиком русского историописания XVII века, как «Скифская история»194 Андрея Ивановича Лыз- лова (? – после 1696). Написанное на исходе столетия, сочинение это долго хо- дило в списках, и было опубликовано Н.М. Новиковым в 1776–1777 гг. (а новой публикации дождется лишь через две с лишним сотни лет, в 1990 г., когда

«Скифская история» будет издана в академической серии «Памятники истори- ческой мысли», – с подробным комментарием А.П. Богданова195).

Важно, помимо прочего, и то, что компилятивности своей книги, посвя- щенной борьбе Руси с татарами и турками, автор не скрывал – свидетельством тому служит хотя бы подзаголовок к основному названию: «От разных ино- странных историков, паче же от российских верных историй и повестей, от Ан- дрея Лызлова с премногими труды сложена и написана». «Скифская история»

191 Пыпин А.Н. Русское славяноведение. С. 268.

192 Подробнее см., напр.: Попов А.Н. Обзор хронографов русской редакции. Ч. 1–2. М., 1866–1869; Тво- рогов О. В. Древнерусские хронографы. Л., 1975.

193 О самом «Хронографе» (а также библиографию) см. подробнее: Словарь книжников и книжности Древней Руси. Выпуск. 3 (XVII в.). Часть 4. Т–Я. СПб., 2001. См. также: Хронограф Столяровский // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Выпуск. 3 (XVII в.). Часть 4. Т–Я. Дополнения. СПб., 2004. С. 219–220; Творогов О.В. Русский Хронограф. Хронограф редакции 1512 г.; Хронограф Западно- русской редакции и вопрос о времени создания Русского Хронографа // Творогов О.В. Древнерусские

хронографы. Л., 1975. С. 160–187, 188–207.

194 По уточнению М.Б. Свердлова, в рукописях труд А.И. Лызлова именуется «История Скифская». – Свердлов М.Б. М.В. Ломоносов и становление исторической науки в России. СПб., 2011. С. 128.

195 Лызлов А.И. Скифская история. М., 1990.

демонстрирует хорошее знание, – наряду с восточнославянскими летописями, разрядными книгами и иными источниками, – произведений Длугоша, Мехов- ского, Бельского, Кромера, и особенно Стрыйковского196. Причем, как особо подчеркивают исследователи, Лызлов избегал так называемых «ложных» ссы- лок на источники197. В Российской Национальной библиотеке хранится экземп- ляр первого издания «Хроники польской…» Стрыйковского из библиотеки Лызлова, с его пометами, а также пометами Феофана Прокоповича (в чье владе- ние потом перешла книга) и других лиц198. Кроме того, сохранилась также и

«История о начале нашествия народу, обитающему на земле», – не что иное, как сделанный Лызловым перевод нескольких разделов «Хроники польской, литов- ской, жмудской…» с его комментариями и дополнениями199.

Однако, как подчеркнет Е.В. Чистякова, «Лызлов не только переписывал текст Хроники Стрыйковского, но пытался проводить сопоставление его с дру- гими источниками, как польскими, так и русскими (Степенной книгой, хроно- графами, летописями и др.)»200. И, пожалуй, М.А. Алпатов имел все основания повторить вслед за Е.В. Чистяковой: «”Скифская история” примечательна пре- жде всего объемом привлеченных источников и чрезвычайно плодотворными попытками их интерпретации»201.

К основному тексту, как оговорено самим А.И. Лызловым, была приложена

«повесть о поведении и жительстве в Константинополе султанов турецких, еже переведена от словенопольского языка в словенороссийский язык», то есть пе- ревод памфлета Шимона Старовольского «Двор цезаря турецкого и резиденция его в Константинополе»202. Злободневность темы этого памфлета для XVII в.,

196 Чистякова Е.В. «Скифская история» А.И. Лызлова и труды польских историков XVII-ХVII вв. // ТОДРЛ. М.; Л., 1963. Т. XIX. С. 348, 350; Свердлов М.Б. М.В. Ломоносов и становление. С. 131–134.

197 Свердлов М.Б. М.В. Ломоносов и становление. С. 129.

198 См.: Григорьева И.Л., Салоников Н.В. «Хроника» Матвея Стрыйковского из библиотеки А.И. Лызло- ва // Старая Европа: Очерки истории общества и культуры. СПб., 2007.

199 Рогов А.И. Русско-польские культурные связи… С. 208–209.

200 Чистякова Е.В. «Скифская история» А.И. Лызлова и труды… С. 355. Это же подчеркивают и другие исследователи, – см., напр.: Моисеева Г.Н. Русская историческая проза первой половины XVIII в. и польские историки // Польско-русские литературные связи. М., 1970. С. 85.

201 Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа. XVII – первая четверть XVIII в. М., 1976. С. 302.

202 Этот вопрос довольно подробно рассматривает Е.В. Чистякова, при этом ссылаясь, в частности, на работу Е.М. Иссерлина «Лексика русского литературного языка XVII века» (М., 1961) // Чистякова Е.В.

«Скифская история» А.И. Лызлова… С. 351–352.

казалось бы, и так была очевидной, но Лызлов, тем не менее, счел нужным дать читателям пояснение: «с ним, с султаном же, мы, россияне и поляки, ближнее соседство имеем»203, будто напоминая о переплетении русско-польских истори- ческих судеб в прошлом, и указывая на общность внешнеполитических интере- сов в настоящем.

Активное взаимодействие с польской литературой сохранится и в XVIII веке204. Характерная, особенно с учетом заявленной темы, деталь: для опубли- кованных в петровскую эпоху «Деяний церковных и гражданских» (М., 1719), каковые, по замыслу власть предержащих, должны были способствовать иско- ренению старообрядчества, за основу был взят не оригинальный текст «Церков- ных анналов» Цезаря Барония, а его польская адаптация, выполненная стара- ниями Петра Скарги (причем, с его же – видного иезуитского проповедника – предисловием)205. Поэтому трудно не согласиться с тем, что «особую и значи- тельную роль сыграла для России Польша еще в допетровское время, подготав- ливая русскую культуру к восприятию и усвоению новых для нее ценностей ла- тинского мира, а тем самым создавая само культурное поле непосредственной встречи русскости с окцидентальностью»206.

Переходя к российскому историописанию ΧVΙΙΙ века, в большей или меньшей степени отразившему русско-польское взаимовлияние в данной сфере, нельзя не признать, что более, пожалуй, основательно, чем его предшественни- ки, подошел к польским материалам Василий Никитич Татищев (1686–1750), которого есть основания считать «первым, кто попытался осмыслить материалы по истории славянских народов в духе научной критики и философии раннего Просвещения»207.

203 Цит. по: Чистякова Е.В. «Скифская история» А.И. Лызлова… С. 352.

204 Что находило выражение, например, в том, что, как пишет М.Б. Свердлов, в богатой библиотеке Д.М. Голицына было немало книг по истории Польши. – Свердлов М.Б. М.В. Ломоносов и становление. С.

174.

205 См., например: Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа. XVII – первая чет- верть XVIII в. С. 326.

206 Липатов А.В. Польскость в русскости: разнонаправленный параллелизм восприятия культуры запад- ного соседа (Государство и гражданское общество) // Россия и Польша: Образы и стереотипы в литера-

туре и культуре. М., 2002. С. 147.

207 Дьяков В.А., Мыльников А.С. Об основных этапах истории славяноведения в дореволюционной Рос- сии // СДР... словарь. М., 1979. С. 12. Как сочла нужным подчеркнуть (со ссылкой на С.Л. Пештича) при характеристике труда В.Н. Татищева в своей капитальной монографии Катажина Блаховская, именно

В то же время, если попытаться охарактеризовать тот труд, который был предпринят В.Н. Татищевым, нельзя не оговориться, что в ходе работы над сво- ей «Историей Российской» Татищев на первых порах будто сам еще не был вполне уверен в том, что (как в свое время отметил С.Н. Валк) надо «идти по путям, проложенным новейшими западными образцами»208. Вслед за С.Л. Пеш- тичем Г.Н. Моисеева сделала предположение, что Татищев «убедился в невоз- можности создания им нового типа исторического повествования и начал пи- сать традиционным летописным порядком, следуя за хронологической канвой, объясняя только причины и следствия некоторых исторических событий»209, хо- тя, например, по мнению М.Н. Тихомирова, «История Российская» В.Н. Тати- щева, стала «первой попыткой осветить русскую историю на научных основа- ниях»210.

Лишним подтверждением крайней сложности исследуемой материи служат

и нередко проявляющиеся в литературе противоречия (причем, нередко – у од- ного и того же автора). Так, Г.Н. Моисеева в своей статье дает понять, что раз- деляет мнение С.Н. Валка, полагавшего, что Татищев сомневался в целесооб- разности «идти по путям, проложенным новейшими западными образцами», кроме того, подкрепила это мнение близким по смыслу суждением С.Л. Пешти- ча, убежденного, что Татищев не мог создать историческое повествование ново- го типа. Но буквально через пару страниц исследовательница приводит уже другое утверждение С.Н. Валка: «Татищев /…/ был первым представителем возникающего нового типа историографического труда», – к которому исследо- вательница также присоединяется, либо не заметив противоречия, либо не же-

лая делать по этому поводу каких-либо оговорок211.

«Историю Российскую» Татищева ценила Екатерина ΙΙ, ставя этот исторический труд выше «Древней российской истории» М.В. Ломоносова и «Истории Российской» князя М.М. Щербатова. – Błachowska

K. Narodziny imperium. Rozwoj terytorialny państwa carow w ujeciu historykow rosyjskich XVIII i XIX wieku. Warszawa, 2001. S. 17.

208 Цит. по: Моисеева Г.Н. Русская историческая проза… С. 86.

209 Моисеева Г.Н. Русская историческая проза… С. 87.

210 Цит. по: Валк С.Н. «История Российская» В.Н. Татищева в советской историографии // Валк С.Н. Избранные труды по историографии и источниковедению. СПб., 2000. С. 418.

211 Моисеева Г.Н. Русская историческая проза… – Ср. С. 86 и 90.

В целом разделяя наблюдения исследователей212 об уровне и характере ис- торического труда В.Н. Татищева (едва ли поддающегося помещению в строгие методологические рамки), все-таки трудно согласиться с ними полностью. С одной стороны (и, пожалуй, прежде всего), возражение вызывает то, что следо- вание хронологии признается свойством исключительно летописных сочине- ний, а, с другой, то, что объяснение – только – причин и следствий историче- ских событий выступает своего рода свидетельством отсталости – неразвитости

– летописей, их невозможности стать на одну доску с «историческими повест- вованиями нового типа». Вроде бы, и последующие поколения историописате- лей отнюдь не спешили отказаться от следования хронологической канве, да и объяснение причин и следствий (которое не всегда присутствует в летописных сочинениях) – пусть даже «некоторых исторических событий» – представляется как раз показателем далеко не среднего уровня писания.

Если же прислушаться к самому В.Н. Татищеву, то получится, что он по- просту «рассудил за лучшее писать тем порядком и наречием, каковые в древ- них находятся, собирая из всех полнейшее и обстоятельнейшее в порядок лет, как они написали, не переменяя, ни убавляя из них ничего»213…

Но со временем Татищев, очевидно, пересмотрел свой подход к предмету.

И, как видим, С.Л. Пештич, в конце концов, приходит к выводу, что вторая ре- дакция его труда говорит в пользу того, что он «уже писал историю, но не со- ставлял летописный свод»214. Думается, что в данном случае есть все основания солидаризироваться с позицией такого знатока вопроса, как С.Н. Валк, при- знавшим, что «на Татищева мы смотрим теперь уже не как только сводчика ле- тописных текстов /…/, а стремимся понять “Историю Российскую” как итог общественно-политических взглядов, а также представлений о задачах и прие- мах исторического исследования нашего первого ученого-историка»215. Впро-

212 Тихомиров В.Н. 1) Труды В.Н. Татищева // Очерки истории исторической науки в СССР. В 5 т. (1955–1985 гг.). М., 1955. Т. 1; 2) О русских источниках «Истории Российской» // Татищев В.Н. История Российская. Л., 1962. Т. 1; Добрушкин Е. М. «История Российская» В.Н. Татищева и русские летописи // Рукописное наследие древней Руси. Л., 1972; Валк С.Н. «История Российская» В.Н. Татищева в трудах в трудах отечественных исследователей XIX – начала XX века. Подготовительные фрагменты // Валк С.Н. Избранные труды…; Пештич С.Л. Русская историография…; и мн. др.

213 Цит. по: Милюков П.Н. Главные течения… С. 31.

214 Пештич С.Л. Русская историография… С. 237.

215 Валк С.Н. «История Российская» В.Н. Татищева в трудах Н.М. Карамзина // Валк С.Н. Избранные

чем, кто-то из исследователей, предпочитая устраниться от полемики по этому поводу, всего лишь признает, что «первые попытки создания научной истории были связаны с деятельностью В.Н. Татищева, хотя о его методах работы с ис- торическим текстом современники и более поздние исследователи отечествен- ного прошлого отзывались весьма скептически»216.

В то же время, для нас, конечно, наиболее существенный вопрос – заимст-

вования Татищева-историописателя, из польской историографии, и потому здесь нельзя не вспомнить, что Польшу Татищев знал не только по литературе,

– известно, что в годы военной службы ему доводилось там бывать217. В числе

выполняемых им тогда служебных поручений – поездка в 1717 г. в Данциг (Гданьск) для проверки, действительно ли является древней реликвией хранив- шаяся там русская икона (эта экспертиза, к слову сказать, дала отрицательный ответ). Владел Татищев и польским языком.

В духе предшествующей традиции в «Истории Российской» Татищева бы- ли широко использованы труды польских авторов. С опорой на признания само- го Татищева, Пештич по этому поводу подчеркивал, что «заимствование и ис- пользование Стрыйковского и других авторов Татищев делает совершенно соз- нательно, так как он убежден, что польские писатели пользовались летописны- ми, давно утраченными» памятниками218. И потому уже первая редакция тати- щевской «Истории…» была «не свободна от заимствования из польских писате- лей, особенно из Стрыйковского»219, во второй же редакции заимствований ста- нет еще больше. По справедливому замечанию А.П. Толочко, «стараниями А.А. Шахматова, С.Л. Пештича, С.Н. Валка собраны и описаны все сохранившиеся

труды… С. 458. К. Блаховская, со ссылкой на С.Н. Валка, М.Н. Тихомирова и др. русских историков, также специально останавливается на этом вопросе. – Błachowska K. Narodziny imperium… S. 17–18.

216 Колесник И.И. Историографическая мысль в России: от Татищева до Карамзина. Днепропетровск, 1993. С. 130–131.

217 Об этом см., например: Свердлов М.Б. Василий Никитич Татищев – автор и редактор «Истории Рос- сийской». СПб., 2009. С. 29.

218 Пештич С.Л. Русская историография… С. 241.

219 Пештич С.Л. Русская историография… С. 241; Моисеева Г.Н. Русская историческая проза… С. 87– 88; Рогов А.И. Стрыйковский и русская историография первой половины XVIII в. // Источники и исто- риография славянского средневековья. М., 1967. С. 154–155.

рукописи “Истории”, установлены редакции и между ними распределены спи- ски»220.

В своей характеристике источников (во многом с опорой на предшествен- ников), к каким прибегал русский историописатель, А.П. Толочко специально не акцентировал внимания на польских источниках «Истории Российской» В.Н. Татищева, но в «Татищевских известиях» не раз отметил обращение русского автора к свидетельствам польских коллег по перу – Мартина Бельского, Алек- сандра Гваньини или Матвея Стрыйковского221. Татищев черпал информацию у Кромера, Бельского и других, но при этом весьма нелицеприятно отзывался о их

– как и прочих иностранцев – трактовке описываемых событий, обличая «сущия лжи», недоброжелательность по отношению к России. Так, по поводу похода Болеслава  на Русь Татищев счел нужным заметить: «Кромер, Длугош, Гванин, а наиболее Бельский о сем обстоятельстве польское хвастанье изъявили, и один другого тщился перелгать»222. Попутно Татищев подверг критике и «Синопсис», где «многое нужное пропущено, но вместо того польских басен и недоказатель- ных включений с избытком вписано»223. На своеобразный характер использова- ния Татищевым иноземных авторов обращал внимание еще Н.М. Карамзин224.

Герарда Фридриха Миллера225, немало сделавшего для популяризации

«Истории Российской» В.Н. Татищева226, считал своим наставником и учителем ставший затем официальным историографом227 Российской империи М.М. Щербатов228, также – как и другие русские авторы – привлекавший в своей «Ис-

220 Толочко А.П. «История Российская» Василия Татищева. Источники и известия. М.; Киев, 2005. С. 25.

221 Толочко А.П. «История Российская» Василия Татищева. С. 218, 325–326, 481, 483.

222 Татищев В.Н. История Российская. Т. 2. М.; Л., 1962. С. 247.

223 Там же. Т. 1. С. 84.

224 См, напр.: Карамзин Н.М. История Государства Российского. В 12 т. М., 1991. Т. II–III. С. 281.

225 О деятельности Г.Ф. Миллера также см., напр.: Свердлов М.Б. М.В. Ломоносов и становление. С. 410–434.

226 См., напр.: Белковец Л.П. Г.-Ф. Миллер и В.Н. Татищев // Проблемы истории дореволюционной Си- бири. Томск, 1989. С. 21, 27; Каменский А.Б. 1) Г.Ф. Миллер и наследие В.Н. Татищева // ВИ. 1987. №

12; 2) Ломоносов и Миллер – два взгляда на историю // Ломоносов. Сб. статей и материалов. СПб., 1991. Т. 9; 3) Судьба и труды Герарда Фридриха Миллера (1705–1783) // Миллер Г.Ф. Сочинения по истории России: Избранное. М., 1996; 4) У истоков русской исторической науки: Г.Ф. Миллер / А.Б. Каменский

// Историческая культура императорской России: формирование представлений о прошлом. М., 2012; Błachowska K. Narodziny imperium… S. 17.

227 Как сформулировал в свое время П.Н. Милюков, «занятия русской историй в ΧVІІІ в. есть своего

рода официальная служба» (Милюков П.Н. Главные течения. С. 24).

228 Błachowska K. Narodziny imperium. S. 22. Впрочем, об этом, собственно, поспешил сообщить своим читателям сам автор: «Я при сем случае не могу удержаться, чтобы должного благодарения не принести

тории…» сочинения польских коллег по перу. Правда, Щербатов спешил пре- дупредить читателей (и особенно потенциальных критиков своей «Истории…»), что, по незнанию польского языка, он не использовал труды Длугоша, Кромера или Бельского, зато активно привлекал сочинение Матвея Стрыйковского, по- скольку имел в своем распоряжении перевод «Хроники польской, литовской,

жмудской…»229.

М.М. Щербатов со своей «Историей Российской от древнейших времен», как и предчувствовал, стал, что называется, легкой добычей для критиков, среди которых особенное усердие проявил И.Н. Болтин230, вступивший с автором в полемику. По мнению К. Блаховской, эта полемика сама по себе представляет интерес и, можно считать, что она по-своему обогатила историю русской исто- рической мысли231. В целом, однако, эта полемика к нашей теме большого от- ношения не имеет, разве в той своей части, где речь идет об упущениях (напри- мер, Летописи епископа Иоакима), допущенных со стороны Щербатова (и ука- занных ему Болтиным232), поскольку эти сюжеты отчасти касались и польских источников233. С другой стороны, как раз эта полемика позволила, в конце кон- цов, прийти к тому выводу, что «работа князя Щербатова не была оценена ни современниками, ни потомками»234.

господину советнику Миллеру, /…/ знаемому своими многими трудами о Российской истории, что в успехе сего труда многую от него получил помощь, как чрез сообщение мне разных списков, так и от его советов. Я должен признаться, что он не токмо мне вложил охоту к познанию отечества моего, но увидя мое прилежание, и побудил меня к сочинению оной /…/». – Щербатов М.М. История Российская от древнейших времен. Т. 1. СПб., 1770. С. ΧІV.

229 Щербатов М.М. История Российская от древнейших времен. СПб., 1770. С. V–VІ.

230 Болтин И.Н. Примечания на историю древния и нынешния России г. Леклерка. Т. 1–2. СПб., 1788; Щербатов М.М. Письмо князя Щербатова, сочинителя Российской истории, к одному его приятелю, в

оправдание на некоторыя сокрытыя и явныя охуления, учиненныя его Истории от господина генерал-

майора Болтина, творца Примечаний на Историю древния и нынешния России г. Леклерка. М., 1789; Болтин И.Н. Ответ генерал-майора Болтина на письмо князя Щербатова, сочинителя Российской исто- рии. СПб., 1789. Об этом см. также: Пештич СЛ. Русская историография… Ч. Ι. С. 223–224.

231 Błachowska K. Narodziny imperium. S. 24–25.

232 По мнению С.М. Соловьева, «Болтин, бесспорно, самый талантливый из всех занимавшихся русскою историею в XVIII веке, как своих, так и чужих». – Соловьев С.М. Н.М. Карамзин и его литературная

деятельность: «История Государства Российского» // Соловьев С.М. Соч. В 18 кн. Кн. XVI. М., 1995. С. 61.

233 Щербатов М.М. Письмо князя Щербатова, сочинителя Российской истории. С. 22–24, 52–53 и др. – Ср. Болтин И.Н. Ответ генерал-майора Болтина на письмо князя Щербатова. С. 13–14.

234 Błachowska K. Narodziny imperium… S. 25. В этом вопросе К. Блаховская разделяет мнение Т.В. Ар- темьевой. – Артемьева Т.В. Русская историография ΧVІІІ века. СПб., 1996. С. 45. Утверждение, впро-

чем, спорное или, по крайней мере, допускающее различные толкования. Достаточно вспомнить, что Н.М. Карамзин во многом именно М.М. Щербатову был обязан уже готовым (обработанным) материа- лом. – Об этом пишет сама же Катажина Блаховская (S. 44) и др. авторы (Милюков П.Н. Главные тече-

Дальнейшее развитие тема (использование сочинений польских авторов в русском историописании) получит у Михаила Васильевича Ломоносова235 (1711–1765), хотя присущая его трудам манера изложения, как многократно от- мечалось в литературе, мало похожа на ту, какую демонстрирует «История…» В.Н. Татищева236. Приверженец риторического направления в науке, Ломоносов вместе с тем резко заострил полемическую направленность своих исторических сочинений, отчаянно воюя с Герардом Фридрихом Миллером237 и другими ино- странными учеными на русской службе.

К полонистике прямое отношение имеет «Древняя Российская история» – главный исторический труд М.В. Ломоносова, над которым тот работал с нача- ла 1750-х гг., правда, успев довести изложение только до середины ХI столетия. Издадут «Древнюю Российскую историю от начала российского народа до кон- чины Великого князя Ярослава I, или до 1054 года» лишь после смерти автора, в 1766 году. При издании научный аппарат в книге был сведен до минимума238. Автограф давно утрачен, и читателю далеко не всегда удается судить об источ- никах приводимой Ломоносовым информации и о том, каких «многих внешних (т.е. иноземных – Л.А.) писателей»239, уничижительно отзывавшихся о России, он оспаривал в своем сочинении.

ния. С. 163–164, 170, 180 и др.).

235 Об изучении творчества Ломоносова-историка см. подробнее: Свердлов М.Б. М.В. Ломоносов и ста- новление исторической науки в России. СПб., 2011. С. 10–32.

236 См., например: Старчевский А.В. Очерк литературы русской истории до Карамзина. СПб., 1845; Мыльников А.С. Славянская тема в трудах Татищева и Ломоносова: Опыт сравнительной характеристи- ки // Ломоносов: Сб. статей и материалов. СПб., 1991. Т. 9.

Своеобразную оценку творчества Ломоносова – причем, заодно со Щербатовым (нельзя сказать, что связка достаточно логичная) – дал П.Н. Милюков, считавший, что: «Ломоносов с Щербатовым /…/

представляют мутную струю в историографии ΧVІІІ в.: первый – вследствие патриотическо- панегирического направления, второй – вследствие невежества в вопросах древней истории». – Милю- ков П.Н. Главные течения. С. 103.

237 Как метко по поводу судьбы Миллера (одного из трех знаменитых немцев на русской службе) в Рос- сии высказался П.Н.Милюков: «…самый дюжинный (Миллер) согласился на обрусение; но и этому да-

леко не сразу далось представление о том, что такое государственная тайна и как широки ее границы в

вопросах древней русской истории». – Милюков П.Н. Главные течения… С. 24. Ср. С. 81 («Миллер со- вершил, наконец, шаг, перед которым долго колебался: принял русское подданство»).

238 Как подчеркивал П.Н. Милюков, «Ломоносов должен был сделать русскую историю достойной вни- мания высшего общества; для этого нужно было только украсить старую материю новыми приемами изложения, приодеть русскую историю в приличный времени ложноклассический костюм. /…/ Таким

образом, на искусство, на язык обращено преимущественное внимание в ”Древней российской исто-

рии“». – Милюков П.Н. Главные течения. С. 36–37.

239 Ломоносов М.В. Древняя Российская история от начала российского народа // Ломоносов М.В. Из- бранные произведения. В 2 т. М., 1986. Т. 2. С. 49.

Для нас важно то, что поляки у Ломоносова фигурируют уже во «Вступле- нии» к «Древней Российской истории», где автор, в частности, рассуждает о том, что «междоусобные и отвне нанесенные войны» не помешали отечеству вознестись «на высочайший степень величества, могущества и славы»240. При этом особо обращает на себя внимание то, что поляков – вместе с уграми, пече- негами, половцами, татарскими ордами, шведами и турками – историк записал в число тех внешних врагов, которым так и не удалось истощить силы России («не могли так утомить России, чтобы сил своих не возобновила»)241. Попутно отметим, что и спустя десятилетия это не вполне привычное смешение народно- стей используется нашими авторами в аналогичном ключе. Например, у И.С. Киреевского читаем: «Татары, ляхи, венгры, немцы и другие бичи, посланные ему (русскому народу. – Л.А.) Провидением, могли только остановить его обра- зование и действительно остановили его, но не могли изменить существующего смысла его внутренней и общественной жизни»242.

О взаимоотношениях Руси и Польши речь в «Древней Российской исто-

рии» пойдет не раз. Естественно, что Ломоносов, прежде всего, опирался на

«Повесть временных лет». К ней он относился с почтением и в свое время уко- рял Миллера как раз за то, что немецкий ученый «о святом Несторе, летописце, говорит весьма предерзостно и хулительно так: ошибся Нестор, и сие неодно- кратно»243. Из «Повести…» взяты и сведения о приходе на Вислу тех славян, что назвались ляхами, и о том, что «от ляхов прозвались иные лутичи, иные ма- зовшане, иные поморяне». Летописное сообщение историк дополнил справкой: язык славян, живущих «около Дуная и в Иллирике /…/ много сходнее с велико-

российском, нежели с польским, невзирая на то, что поляки живут с ними бли- же, нежели мы, в соседстве»244. С точки зрения нашей темы, важно и то, что Ломоносов, как уже было сказано, изначально разместив поляков (наряду с та- тарскими ордами, турками и шведами) среди тех народов, которые не могли,

240 Ломоносов М.В. Древняя российская история. М., 2011. С. 5.

241 Ломоносов М.В. Древняя Российская история. С. 48.

242 Киреевский И.С. О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России // Кире- евский И.С., Киреевский П.В. Полн. Собр. соч. Т. 1. Калуга, 2006. С. 84.

243 Ломоносов М.В. Замечания на диссертацию Г.-Ф. Миллера «Происхождение имени и народа россий- ского» // Ломоносов М.В. Избранные произведения. С. 21.

244 Ломоносов М.В. Древняя Российская история… С. 63.

однако, «утомить Россию»245, в другой главе «Древней Российской истории», – где идет речь «О величестве и поколениях славенского народа», – уже весьма доброжелательно пишет о таких славянах, как «ляхи по Висле, чехи по верши- нам Албы, болгары, сербы и мораване около Дуная»246, делая акцент главным образом на том, что они «имели своих королей и владетелей, храбрыми делами знатных». Впрочем, объяснение здесь, по-видимому, самое простое – в данном случае Ломоносов отзывался о славянах в том же духе, как это было принято у византийских авторов (у кого он, в том числе, черпал информацию)247.

Ломоносов, активно используя в своих исторических трудах сочинения польских авторов, кроме всего прочего, демонстрировал, что, пожалуй, наибо- лее востребованным из польских историков – для наших авторов – по-прежнему оставался Матвей Стрыйковский. Больше того, разыскания Г.Н. Моисеевой по- зволили ей прийти к выводу о том, что Ломоносов, не исключено, был знаком с сочинениями польских историков еще до того, как перебрался в Москву (по- видимому, активно используя библиотеку Соловецкого монастыря, где храни-

лись, в частности, «Хроники» и М. Бельского, и М. Стрыйковского)248.

Также примечательно, что М.В. Ломоносов, несмотря на несколько ревни- вое (если можно так выразиться) отношение к полякам – как «соседственному» народу, – в своей горячей полемике с Г.-Ф. Миллером апеллирует, прежде все- го, как раз к сообщению Стрыйковского: «Весьма смешна в работе перемена го- рода Изборска на Иссабург, которая только для того вымышлена, чтобы опро- вергнуть потомков Гостомысловых во Пскове; однако сие ясно показуется рож- дением Ольги, великой княгини, которая в Прологе псковитянынею, а у Стри-

ковского правнукою Гостомысловою называется»249.

Вообще, нельзя не заметить, что Ломоносов в основном с доверием отно- сится к сообщениям польских историков (или, если воспользоваться обычным

245 Ломоносов М.В. Древняя Российская история. С. 48.

246 Здесь используется также издание: Ломоносов М.В. Древняя Российская история. М., 2011. С. 14.

247 Ломоносов М.В. Древняя Российская история. М., 2011. С. 18–19, 21–24.

248 Моисеева Г.Н. 1) Соловецкий сборник в исторических и литературных сочинениях М.В. Ломоносова

// От «Слова о полку Игореве» до «Тихого Дона». Л., 1969. С. 49–58; 2) Русская историческая проза. С. 90.

249 Ломоносов М.В. Замечания на диссертацию… С. 20; Подробно об использовании «Хроники» М. Стрыйковского Ломоносовым см.: Моисеева Г.Н. Русская историческая проза. С. 92–98.

для П.Н. Милюкова выражением, «польских компиляторов»250). Примерно в том же ключе воспринимал он и труд Мартина Кромера «30 книг о происхождении и истории поляков» (первое, базельское издание – 1555 г.), которому, похоже, при написании своей «Древней Российской истории» он все-таки отдавал пред- почтение. Охотно солидаризировался Ломоносов, в частности, и с развиваемой Кромером сарматской теорией («народ славенопольский по справедливости на- зывает себя сарматским; и я с Кромером согласно заключить не обинуюсь (без колебания, не раздумывая), что славяне и венды вообще суть древние сарма- ты»)251.

При рассказе о взаимоотношениях киевского князя Владимира Святосла-

вича с Мечиславом (Мешко) и его преемниками на польском престоле он кон- таминировал информацию нашей летописи и Кромера252. Так, сообщение Длу- гоша о переселении при Юлии Цезаре «некоторого числа римлян» на балтий- ское побережье подкреплено в «Древней Российской истории» отсылкой все к тому же Кромеру253 – очевидно, самого Яна Длугоша Ломоносов не читал. Сходным образом приводимое здесь же мнение «польского летописца Матвея Меховского», судя по ссылке, почерпнуто из сочинения немецкого историка конца XVII в. Вейсселя. Как уже говорилось, с «Хроникой…» Матвея Стрый- ковского («Стриковского») Ломоносов был знаком, – причем, как подтверждено исследователями, неплохо254. Правда, в «Древней Российской истории» сочине- ние Стрыйковского понадобится ему лишь однажды – по поводу сомнения о том, как звали одного из сыновей Владимира Святославича255. Но это обстоя- тельство, тем не менее, вряд ли способно поколебать лидирующие позиции Матвея Стрыйковского – как наиболее востребованного русским историописа- нием ΧVΙΙΙ в. польского автора.

Так или иначе, история России настолько тесно переплелась с польской, что едва ли было возможно абстрагироваться от последней, берясь за исследо-

250 Милюков П.Н. Главные течения. С. 14, 16 и др.

251 Ломоносов М.В. Древняя Российская история. С. 54.

252 Там же. С. 108.

253 Там же. С. 78.

254 Моисеева Г.Н. Русская историческая проза. С. 92–98.

255 Ломоносов М.В. Древняя Российская история. С. 111.

вание отечественного прошлого. Естественно, что наши писатели эпохи Про- свещения, под пером которых историописание постепенно приобретало черты подлинной науки, в большей или меньшей степени опирались на сведения, по- черпнутые (прямо либо через посредников) из польских исторических сочине- ний. В то же самое время при формировании в русском обществе представлений о польской истории, заметно давали о себе знать и стереотипы, складывавшиеся под воздействием этноконфессиональных и политических конфликтов256.

Присущий отечественной литературе критический подход к идущей от

Стрыйковского, Кромера и других польско-литовских авторов традиции был производным от двух разнородных факторов. С одной стороны, совершенство- валась исследовательская техника, – в частности, постепенно менялось само от- ношение к историческому источнику. С другой, все сильнее давало о себе знать подогреваемое имперскими амбициями стремление во что бы то ни стало пред- ставить описываемые события в благоприятном для России духе, списав ин- формацию иного рода на «басни и лжи» иноземцев.

Если в отечественном историописании послепетровской эпохи польско- литовские исторические сочинения по-прежнему считались важным источни- ком сведений о прошлом России и соседних стран (пусть и требующим идеоло- гической корректуры), то со временем заметно возрастает удельный вес иных, помимо познавательного, аспектов польской проблематики.

По мере усиления имперско-этатистских настроений все большее внимание будет привлекать броская, наглядная антитеза: набирающая силу самодержав- ная Российская монархия лучше всего смотрелась на фоне деградирующей Речи Посполитой, республики, которую губит шляхетское (вариант – магнатское)

256 Изучению стереотипов в последние годы уделяется больше (по сравнению с предшествующим вре- менем) внимания. Подробнее о стереотипах поляков в русском обществе XVI–XVII вв. см., например: Флоря Б.Н. Образ поляка в древнерусских памятниках о Смутном времени // Флоря Б.Н. Польско- литовская интервенция в России и русское общество. М., 2005. 381–415. О стереотипах: Поляки и рус- ские в глазах друг друга. М., 2000. Polacy w oczach Rosjan – Rosjanie w oczach Polakow. Warszawa, 2000; Поляки и русские: взаимопонимание и взаимонепонимание. М., 2000; Россия – Польша. Образы и сте- реотипы в литературе и культуре. М., 2002; Фалькович С.М. Значение фактора Европы для истории, культуры, общественного сознания и менталитета поляков // Миф Европы в литературе и культуре Польши и России. М., 2004. С. 55–61; Она же. Основные черты польского национального характера в представлениях русских (Эволюция стереотипа) // Polacy w oczych Rosjan – Rosjanie w oczach Polakow. Warszawa, 2000. С. 115–140; Горизонтов Л.Е. «Польская цивилизованность» и «русское варварство»: основания для стереотипов и автостереотипов // Миф Европы в литературе и культуре Польши и Рос- сии. М., 2004. С. 62–75; и др.

своеволие. Как в недалеком будущем безапелляционно заявит М.П. Погодин, у анархической по своей природе республики изначально не было шансов выжить в условиях Нового времени, и потому на исходе XVIII века она вполне право- мерно была стерта с лица Европы, поскольку «прочитав внимательно начало и продолжение польской истории, предчувствуем окончание»257…

Напрашивается, однако, вопрос, насколько обоснованны были подобные

упреки, – если не сказать, обвинения со стороны российских авторов – по адре- су былой Речи Посполитой, обвинения, органично вошедшие в русскую исто- рическую литературу и публицистику ΧІΧ века? Справедливости ради надо ска- зать, что, по крайней мере, неточностью грешит традиционное отождествление Речи Посполитой с вечной безурядией, воплощением которой привыкли считать одну из отличительный черт государственно-политического устройства Речи

Посполитой – принцип liberum veto258.

Как известно, ранее признаваемый лишь в теории, данный принцип впер- вые был реализован в Речи Посполитой только в 1652 г., в ту пору, когда шля- хетская демократия (а именно она, как правило, оказывается объектом нападок со стороны русских авторов) уже переродилась в магнатскую олигархию. Боль- ше того, с 1764 г. эта норма практически перестала действовать, а Конституция 1791 г. ее и вовсе отменила. Иными словами, на протяжении более половины того срока, который был отпущен Речи Посполитой историей, принцип «не по- звалям», с непониманием (если не с презрением) воспринимавшийся в России, не функционировал.

Вместе с тем, если говорить об успехах российского исторической науки последних лет века Просвещения, успехах, на которых как раз и закладывался фундамент российской полонистики ΧІΧ в. (выкристаллизовывалось понимание того, что, собственно, есть Польша и ее история), следует подчеркнуть, что раз- работка польской истории (стремление ее уразуметь, а, заодно, и поляков- современников) стимулировалась и чисто практическими соображениями рос-

257 Погодин М.П. Исторические размышления об отношении Польши к России // Погодин М.П. Поль- ский вопрос: Собрание рассуждений, записок и замечаний. 1831–1867. М., 1868. С. 7.

258 Об этом подробнее см., например, классическую монографию Владислава Конопчиньского: Konopczyński W. Liberum Veto: Studium porownawczo-historyczne. Krakow, 1918. – Переиздание: Krakow, 2002.

сийских политиков. Несмотря на то, что спорные вопросы о сферах влияния и государственных границах, в конечном счете, решались – когда путем диплома- тических комбинаций, – когда на полях сражений, но и знание истории, позво- лявшее аргументировать свои притязания ссылками на давние трактаты, дина- стические права и пр., служило все-таки действенным инструментом внешней политики. Другой вопрос, всегда ли к месту и ко времени этот инструмент уда- валось применять.

С точки зрения интересов как внешнеполитического ведомства России, так и отечественной полонистики неоценим вклад в науку, внесенный Николаем Николаевичем Бантыш-Каменским259 (1737–1814). Знания, полученные им в Киево-Могилянской академии, а затем пополненные усердными занятиями в Славяно-греко-латинской академии и Московском университете, он применил в своих многолетних архивных разысканиях. Уже в начале своей служебной карьеры, в 1760-х гг., по материалам Московского архива Коллегии иностран- ных дел Н.Н. Бантыш-Каменский составил – наряду с «Исторической выпиской из всех дел, происходивших между Российской и Турецкой империями, с 1512

по 1700 г.», которая тоже весьма небезынтересна с точки зрения истории Поль- ши, – «Выписку обстоятельную о выборе на польский престол кандидата в слу- чае смерти Августа II и о избрании потом в короли сына его, Августа III». Поз- же, в 1780 годах, им был создан пятитомный, капитальный труд «Дипломатиче- ское собрание дел между Российским и Польским дворами с самого оных нача- ла по 1700 год». За свою долгую жизнь ученый успел подготовить, помимо сво- их собственных исследований, великое множество архивных описей, реестров разного рода и публикаций. В последние годы жизни он деятельно включился в

259 С.А. Ганус счел необходимым, ссылаясь на мнение Зенона Когута, подчеркнуть, что «Н.Н. Бантыш- Каменский по квалификационным признакам … является типичным ассимиляционистом, что возымело непосредственное влияние на его политическое мировоззрение и направленность научных взглядов». – Цит. по: Ганус С.А. Рецепция истории церкви в восточнославянских историографиях эпохи романтизма конца XVIII – первой половины XIX в.: этнокультурные контексты и познавательные модели (на при- мере творчества М.М. Лучкая, Н.Н. Бантыш-Каменского и Д.И. Зубрицкого) // Межконфессиональные, культурные и общественные связи России с зарубежными славянками. М.: Институт славяноведения РАН; СПб.: Нестор-История, 2013. С. 300. Заметим попутно, что подобного рода «классификационные признаки», позволяющие определять историка/археографа/источниковеда в ту или иную нишу вряд ли имеет особое значение, если говорить о внесенном историком вкладе в развитие науки. Также, впрочем, представляется излишним (при условности любых периодизационных границ) указание на эпоху роман- тизма «конца XVIII – первой половины XIX в.», как это отмечено в названии статьи данного автора, будто есть основание говорить об эпохе романтизма, например, рубежа XIX–ХХ вв. …

издании е «Собрания государственных грамот и договоров, хранящихся в Госу- дарственной коллегии иностранных дел» (часть I – М., 1813), где польская тема- тика также присутствовала. Все это вместе взятое мало-помалу способствовало формированию образа Польши в глазах исследователей, а затем и более широ- кого круга русского общества.

Представление о свойственной Н.Н. Бантыш-Каменскому манере работы с материалом и о его понимании сути польского вопроса способно дать «Истори- ческое известие о возникшей в Польше унии. С показанием начала и важней- ших, в продолж[ении] оной через два века, приключений, паче же о бывшем от римлян и униатов на благочестивых тамошних жителей гонении». «Историче- ское известие…», над которым Бантыш-Каменский трудился по поручению обер-прокурора Святейшего синода, было завершено к 1795 году, к последнему

году существования Речи Посполитой260.

Со свойственной ему основательностью подойдя к решению поставленной перед ним задачи, Н.Н. Бантыш-Каменский261 начал свои изыскания издалека, стараясь проследить хотя бы кратко всю историю взаимоотношений восточной и западной церквей, и, конечно, не упустив случая пояснить, что «под именем Унии разумеется присоединение христиан греческого исповедания к церкви римско-католической»262.

Ясно давая понять, кто в сложившихся обстоятельствах прав, а кто вино- ват, Бантыш-Каменский заявлял: «Греки, а потому и россияне, однажды отлу- чившись и разделившись от римской церкви, никогда уже не хотели к оной при- соединиться, но римляне всеми силами покушались склонять иногда греков, иногда же россиян к принятию их догматов веры, дабы тем соединить обе сии

260 Об этом см., напр.: Ганус С.А. Рецепция истории церкви в восточнославянских историографиях. С. 290–292.

261 Козлова Н.А. Труды Н.Н. Бантыш-Кааменского по истории России // Россия на путях централизации. М., 1982. С. 287–293.

262 Бантыш-Каменский Н.Н. Историческое известие о возникшей в Польше унии, с показанием начала и важнейших, в продолжение оной чрез два века, приключений, паче же о бывшем от римлян и униатов на

благочестивых тамошних жителей гонении, по высочайшему блаженной памяти императрицы Екатери-

ны II повелению, из хранящихся государственной Коллегии иностранных дел в Московском Архиве и разных исторических книг, действительным статским советником Николаем Бантышем-Каменским 1795 года собранное (с издания 1805 года). Вильно, 1864. С. 5.

церкви»263. Буквально с первых страниц определив позиции сторон (и приняв за аксиому правоту одной из них, на основании чего по его адресу звучат упреки в тенденциозности264), автор приступает к изложению сути дела. Свободно ори- ентируясь в историческом материале, он, по всему видно, старался отметить каждый, – важный, с его точки зрения, – эпизод в истории взаимоотношений двух церквей. Он сообщал о контактах папы Иннокентия IV с князем Даниилом Галицким, поездке Антония Поссевина в Москву, «покушении к соединению Греко-российской с римскою церковью» в 1668 г., и о многом другом265. На его взгляд, ошибочность «мнения римлян», считающих, что «в 1439 году /…/ тор- жественно будто соединялась Греко-восточная, а следовательно и российская церковь с западною римскою на бывшем во Флоренции соборе /…/ и будто от сего собора Флорентийского (как многие нынешние униаты и римляне думают) началась потом в Польше Уния (курсив в оригинале. – Л.А.)»266, – была совер- шенно очевидна. Сам же автор был убежден в обратном: «сим Флорентийским собором всегда гнушалась греческая и российская церковь»267.

Чутко улавливая смысл полученного им, что называется, социального зака- за, для автора существенным было напомнить, что еще «в привилегиях поль- ских королей Александра I в 1499, и Сигизмунда I в 1511 году, данных испове- дующему греческую веру шляхетству видно, что тогда в воеводы, старосты, и наместники жалованы были наравне как римского, так и греческого закона лю- ди»268.

Так или иначе, но Бантыш-Каменский вынужден был констатировать, что

«из всех упомянутых покушений римского двора, силившегося разнообразно поработить благочестивых, греческую исповедующих веру, чрез соединение с своею церковью, по несчастью, было удачнее то, которое в 1595 году чрез по- сольство из Киева в Рим происходило»269. Основная идея автора (в полном со- ответствии с данным ему поручением) – понятна, его позиция – предсказуема,

263 Бантыш-Каменский Н.Н. Историческое известие. С. 6.

264 Ганус С.А. Рецепция истории церкви в восточнославянских историографиях. С. 291.

265 Бантыш-Каменский Н.Н. Историческое известие. С. 8, 16, 28.

266 Там же. С. 9.

267 Там же. С. 13.

268 Бантыш-Каменский Н.Н. Историческое известие. С. 34, 35.

269 Там же. С. 31.

изложение – детально. Но при этом, безусловно, нельзя не признать, что сочи- нение базируется поистине на огромном, что бесспорно, историческом материа- ле, причем, вне зависимости от того, что оно было, как несколько витиевато вы- ражается современный автор, написано «по заказу, то есть по предварительно заданному направлению изложения»270.

Для нас примечательно, что в своем труде Н.Н. Бантыш-Каменский охотно

прибегал к свидетельствам польских авторов. Так, когда он пишет о Казимире Великом, который «взял во владение свое Львов, Перемышль, Санок, Галич и другие города, – он, хотя сам был римско-католицкого закона, во всех /…/ сво- бодах и преимуществах уравнил русских и поляков, княжества переменил в воеводства и поветы, а русских бояр воеводами, кастелянами и старостами пе- реименовал»271, – то ссылается на «Историю Польши» Яна Длугоша. Часто встречаются в «Историческом известии…» ссылки на Мартина Кромера, и, ко- нечно, на наиболее популярного (как было уже не раз сказано, и в чем придется убедиться еще не раз) в России Матвея Стрыйковского (как и многими другими

нашими авторами называемого «Стриковским»).

Бантыш-Каменский особенно хорошо знал полемическую литературу, при- влекая книги, как (по его собственному выражению) «со стороны благочести- вых против униатов, так и от стороны униатской против благочестивых»272. На- пример, в его труде встречаются ссылки на «…увещание Виленской братии церкви Св. Духа 12 декабря 1628» (Краков, 1629), где содержится совет «всем русским соединиться с римской церковью»273, или на «Плач Восточной Церкви на отступление некоторых от древнего греческого исповедания и от повинове- ния Патриарху константинопольскому» (Вильна, 1610), или на «Историю о Славенской Церкви» (Амстердам, 1679) Андрея Венгерского. Вполне естест- венно, что в своем «Историческом известии…» Н.Н. Бантыш-Каменский широ- ко использовал фонды Архива Московской Коллегии иностранных дел, в част-

270 Ганус С.А. Рецепция истории церкви в восточнославянских историографиях. С. 291.

271 Бантыш-Каменский Н.Н. Историческое известие. С. 59.

272 Там же. С. 83 и др.

273 Бантыш-Каменский Н.Н. Историческое известие. С. 82.

ности, неоднократно цитируя хранящееся в архиве «Собрание Польских кон- ституций».

Но, вне зависимости от того, черпал Н.Н. Бантыш-Каменский информацию из «Церковных анналов» Цезаря Барония, из «Летописца Малой России», из

«Литовской Метрики» или прибегал к сведениям из «Записной книжки Киев- ского митрополита Петра Могилы», из писем Рогозы или Поцея, или из «Сла- венской грамматики», – эта информация интерпретировалась им в соответствии с исходной установкой274. Автор стремился всячески изобличать «ежедневно наносимые благочестивым обиды», напоминал о «вопле, стенаниях и жалобах благочестивых, вне России пребывающих», о том, что «римляне и униаты не удержались преследовать благочестивых, в Польской Украйне живущих», или, подобно средневековому хронисту, перечислял за годом год, констатируя, что

«не прошел и сей год без жалоб благочестивых в Польше живущих людей о причиненных им ругательных мучениях и крайнем разорении»275 и т.д.

По-своему вполне логично, что особое место отведено Н.Н. Бантыш- Каменским правлению Екатерины II – российской монархини, которая, как он писал, «не может спокойно взирать на воздыхания как единоверных своих, так и диссидентов, в Польше и Литве пребывающих; и для того требует скорого им возвращения всех прав, вольностей и богослужения, каковое они имели по

древнему становлению»276.

Примечательно также и то, что автор «Исторического известия…» порой отходит от основной (заявленной в названии) темы, чтобы высказать свое мне- ние по поводу сравнительно недавних дел – по поводу состояния Речи Поспо- литой накануне ее падения. Отношение автора к Станиславу Августу, которому, как он выражался, российская императрица, «доставила /…/ польскую корону», и «первейшим /…/ поставила долгом напомнить новому сему королю чрез сво- их в Варшаве находившихся тогда министров Кейзерлинга и князя Репнина о

274 Что позволило С.А. Ганусу заявить, что книга Н.Н. Бантыша-Каменского есть «некое квадратное уравнение, в которой намерения автора задекларированы даже не на первых страницах, а в самом назва- нии». – Ганус С.А. Рецепция истории церкви в восточнославянских историографиях. С. 291.

275 Бантыш-Каменский Н.Н. Историческое известие. С. 204, 319, 339, 269.

276 Там же. С. 326.

пользе благочестивых, в его владениях живущих»277, – вполне соответствует российской исторической традиции. Несмотря на то, что данный труд посвящен истории унии, Бантыш-Каменский не преминул задержать внимание читателей на том, как, в частности, развивались события в Польше после провозглашения

«Правительственного закона», не без удовлетворения при этом отметив, что

«раздоры и бесспокойствия, происшедшие в Польше после перемены 3 мая 1791 года, недолго продолжались». Не приходится удивляться, что Бантыш- Каменский безоговорочно одобрял тех «благонамеренных из поляков», кото- рые, «желая спасти погибающее отечество и дать оному прежнюю вольность и независимость, составили в Тарговице генеральную конфедерацию». Похоже, автор не видел ничего предосудительного в том, что Тарговицкая конфедерация была составлена «под защитою и покровительством Российского двора». По- путно (но явно благосклонно) им было также отмечено, что и «сам король поль-

ский /…/ оную конфедерацию одобрил»278, – правда, историк не счел нужным

пояснять, когда и почему это произошло.

В скобках заметим, что этот щекотливый вопрос долгое время преподно- сился односторонне, в том числе и в польской историографии, – с нескрывае- мым осуждением поступка короля Станислава Августа (что, как известно, было, по сути, спровоцировано одним из бывших его ближайших сподвижников Гуго Коллонтаем, который предпочел замолчать тот факт, что решение о присоеди- нении короля к Тарговицкой конфедерации было принято Стражей законов, членом которой был и сам Коллонтай279)… После архивных разысканий, если не сказать – открытий, Эммануила Ростворовского, поколебавшего давно, каза- лось бы, устоявшиеся суждения о Станиславе Августе как об одном из антиге-

роев польской истории, прошло еще не одно десятилетие прежде чем, и теперь уже в XXI в., в историографии, в том числе в польской, были пересмотрены об- стоятельства тех драматических событий, среди участников которых был и по- следний польский король280.

277 Бантыш-Каменский Н.Н. Историческое известие. С. 325.

278 Бантыш-Каменский Н.Н. Историческое известие… С. 350.

279 Подробнее об этом см., например: Rostworowski E. 1) Ostatni krol Rzeczypospolitej. Warszawa, 1966; 2) Legendy i fakty XVIII w. Warszawa, 1963.

280 См. новейшие исследования: Butterwick R. Polska rewolucja a Kościoł Katolicki. 1788 –1792. Krakow,

Так или иначе, для Н.Н. Бантыш-Каменского был важен результат, и он был вполне доволен, что «между императрицей и польским королем и Речью Посполитой Трактатом восстановлена в Польше тишина и спокойствие». Важ- нее всего для него, конечно, было то, что «присоединена к России отторженная от оной в смутные времена та часть Польши, которая тогда составила три рос- сийские губернии, Минскую, Изяславскую и Браславскую, населенные великим числом уставших от гонения благочестивых жителей»281.

Особо следует подчеркнуть то, что автор здесь говорит о возвращении Рос-

сией лишь тех земель, что отошли к Речи Посполитой в начале XVII столетия, – в то время как позднейшая российская полонистика, как известно, напомнит и о более давних потерях. Отмечая заслуги Н.Н. Бантыш-Каменского перед отече- ственной полонистикой, остается лишь отметить, что в последние годы своей жизни он деятельно включился в публикацию «Собрания государственных гра- мот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел» (часть I – М., 1813).

Отдавая должное отечественным историописателям Раннего нового време- ни, стараниями которых закладывался фундамент российской полонистики, не приходится, однако, забывать о том, что результаты их трудов нередко входили в научный оборот с большим запозданием. Как уже упоминалось, «Скифская история» А.И. Лызлова будет напечатана спустя примерно 80 лет после написа- ния. «Историю Российскую» В.Н. Татищева начнут издавать только посмертно, в 1768 г., и публикация затянется не на одно десятилетие. Что касается основ- ных полонистических студий Н.Н. Бантыш-Каменского, то их издательская судьба также сложится непросто – до них у издателей руки дойдут далеко не сразу. К примеру, составленное при Екатерине II «Историческое известие о воз- никшей… унии…» выйдет в свет лишь при ее внуке (М., 1805), это же издание позднее будет повторено (Вильна, 1864). Подготовленным трудами Н.Н. Бан- тыш-Каменского «Дипломатическим собранием дел между Российским и Поль- ским дворами» еще Н.М. Карамзин, как известно, будет пользоваться в рукопи-

2012. S. 450–454 и др.; Zielińska Z. Polska w okowach „Systemu Połnocnego”. 1763–1766. Krakow, 2012. S. 10–16 и др.

281 Бантыш-Каменский Н.Н. Историческое известие. С. 350–351.

си. Опубликуют его – да и то частично – только в начале 1860-х годов282. Что касается «Записки об избрании Августа III», то ее напечатают немногим ранее, в 1841 г.283.

В глазах людей конца XVIII – начала XIX в. связанные с Польшей события екатерининской поры, увенчанные суворовским штурмом Праги, правобереж- ного предместья польской столицы, и третьим разделом Речи Посполитой, еще не успели стать достоянием истории. Последовавшие за ними геополитические перемены первых десятилетий нового, ΧΙΧ века, – и, в том числе, появление в 1807 г. по воле Наполеона под боком у России Варшавского герцогства, чьи войска примут участие в походе 1812 года на Москву, новый передел польских земель на Венском конгрессе – никак не давали русскому обществу отойти от

польской тематики284 и побуждали оглядываться назад, благо – многовековая

история русско-польских взаимоотношений доставляла богатый материал для всяких аналогий. Пожалуй, именно этот взгляд в прошлое, рефлексия по поводу давних (и, как правило, непростых) взаимоотношений между Россией и Поль- шей, всегда придавали полонистическим занятиям (причем, самого разного рода и объема) неизменную актуальность.

С победой в Отечественной войне и созданием Королевства Польского, т.е. с включением значительной части этнической польской (а также литовской) территории в состав Российской империи на правах ограниченной автономии, тематика эта особенно актуализировалась285. Помимо прочего, оживились лич- ные и научные контакты с поляками.

Именно таким образом в историю российской науки вошел, например, Адам Чарноцкий (1784–1825). Поляк, родом из Минского воеводства, в свое время послуживший в наполеоновской армии, он в послевоенные годы взял себе

282 ЧОИДР. М., 1860. Кн. 4; 1861. Кн. 2; 1862. Кн. 4.

283 Русский вестник. 1841. Т. 4.

284 Во всяком случае, с точки зрения Яна Орловского, польская тематика (как видно, понимаемая поль- ским автором довольно узко) особенно часто начинает появляться в российской литературе, что, в ос- новном, было связано с политическими событиями, когда польский вопрос для России становился де- лом едва ли не первостепенным. – Orłowski J. Z dziejow antipolskich obsesji w literaturze rossyjskiej. Od wieku XVIII do roku 1917. Warszawa, 1992. S. 5.

285 См.: Жуковская Т.Н. 1) Польский вопрос и русское общество в 1815–1825 гг. // Памяти Ю.Д. Марго-

лиса: Письма, документы, научные работы, воспоминания. СПб., 2000. Она же. Правительство и обще- ство при Александре I. Петрозаводск, 2002; 2) Дворянский либерализм при Александре I. Споры о кон- ституциях и «Рабстве» в русских журналах 1800–1810 годов. Петрозаводск, 2002.

псевдоним Зориан Доленга-Ходаковский и под этим именем приобрел извест- ность как этнограф, историк, фольклорист. Как известно, с Россией был тесно связан начальный период творчества Иоахима Лелевеля (1786–1861), крупней- шего польского историка эпохи романтизма286.

Все больше входившее в моду в образованных кругах собирательство па-

мятников древности – «антикварский дилетантизм», как выражался В.О. Клю- чевский287 по поводу увлечения весьма чтимых им А.И. Мусина-Пушкина и других коллекционеров – не обошло своим вниманием польские манускрипты и редкие издания. Подогреваемое патриотическими чувствами и пользующееся благорасположением властей, такое увлечение способствовало опубликованию ряда источников, стимулировав и исторические студии.

Среди наших ученых первой трети XIX века, которые – пусть с немалыми оговорками – могут быть сопричислены к полонистам, первое место, бесспорно, принадлежит Николаю Михайловичу Карамзину (1766–1826) с его «Историей Государства Российского», где русско-польские отношения стали фактически сквозной темой. Польские экскурсы – разного характера и объема – проходят через все прославленное сочинение. Карамзину не просто принадлежит особая заслуга в разработке польской проблематики. Именно карамзинская трактовка никогда не терявшего актуальности для России польского вопроса надолго ста- нет господствующей в нашем обществе, сыграв огромную роль в формировании

национальной исторической традиции288.

Впрочем, свое понимание сути русско-польских отношений – и разделов Речи Посполитой в том числе – великий историк изложил еще до того, как стать официальным историографом. Выступив в 1802 г. с «Историческим похвальным словом Екатерине Второй», Н.М. Карамзин с полным одобрением отозвался о шагах императрицы по отношению к Речи Посполитой. По поводу российских

286 См., например: Басевич А.М. Иоахим Лелевель. Польский революционер, демократ, ученый. М., 1961; Попков Б.С. Польский ученый и революционер Иоахим Лелевель. Русская проблематика и кон- такты. М., 1974.

287 Ключевский В.О. Соч. в 9 т. Т. 7. М., 1989. С. 236.

288 Подробнее об этом см., например: Афиани В.Ю., Козлов В.П. От замысла к изданию «Истории госу- дарства Российского» // Карамзин Н.М. История государства Российского. В 12 т. Т. 1. М.‚ 1989. С. 520;

Glebocki H. Fatalna sprawa: Kwestia polska w rosyjskiej myśli politycznej (1856–1866). Krakow, 2000. S. 27– 33; Nowak A. Od imperium do impreium. Spojrzenia na historie Europy Wschodniej. Krakow, 2004. S. 147– 166; Błachowska K. Narodziny imperium… S. 37; и др.

приобретений в ходе разделов 1772–1795 гг. сказано без колебаний: «Монархи- ня взяла в Польше только древнее наше достояние и когда уже слабый дух вет- хой республики не мог управлять ее пространством». Карамзина, уверенного в том, что «сей раздел есть действие могущества Екатерины и любви ее к Рос- сии»289, восхищали как геополитические успехи российской императрицы, так и ее высокий патриотизм. Не удивительно поэтому, что отмена польским сеймом Кардинальных прав, гарантированных самой Екатериной, была представлена Карамзиным как «бунт», а в восстании 1794 г. акцентировано «предательское» нападение на русские гарнизоны в польских городах.

Писатель не сомневался, что о гибели Польского государства «никто не жалеет», а «ее мятежные и несчастные жители, утратив имя свое, нашли мир и спокойствие под державой трех союзных государств»290. На взгляд историка,

«Польша была также предметом ее (Екатерины. – Л.А.) внимания»291, императ-

рица не только действовала в интересах России, но и облагодетельствовала «мя- тежных и несчастных жителей» Речи Посполитой, которые обрели, наконец, мир.

Говоря о недавних польских делах, Карамзин отнюдь не забывал все те не- приятности, какие поляки издавна доставляли России292. Неприятности эти он связывал, прежде всего, со временами Самозванца, да и весь исторический путь беспокойного соседа был им охарактеризован соответственным образом. Поль- ша, писал он, «была всегда игралищем гордых вельмож, театром их своевольст- ва и народного унижения…». Напомнив, что Афинская, Спартанская или Рим- ская республики знавали времена своего расцвета, по поводу Польши Карамзин заявлял, что это – «республика без добродетели и геройской любви к отечест-

289 Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово Екатерине Второй // Карамзин Н.М. О древней и но- вой России: Избранная проза и публицистика. М., 2002. С. 290.

290 Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово // Карамзин Н.М. О древней и новой России. С. 294.

291 Там же. С. 293.

292 В связи с этим трудно не выступить против утверждения Н.М. Филатовой, которая (по-видимому, разделяя мнение польского исследователя Р. Волошиньского) пишет, что «в первой трети XIX века (до восстания 1830–1831 годов) представления о Польше, свойственные просвещенной части общества, оп- ределялись – в соответствии с приоритетами Просвещения – еще не столько идеей исторической ”на- родной” вражды, восходящей к Смутному времени, сколько пришедшим с Запада образом Польши как

отсталого во всех отношениях государства, где господствует анархия». – Филатова Н. Польша в синте-

зах российской историографии (Карамзин – Соловьев – Ключевский) // Polacy w oczach Rosjan – Rosjanie w oczach Polakow. Warszawa, 2000. S. 142. По крайней мере, спорным кажется заявление, что представ- ления о господствующей в соседней Польше анархии позаимствованы в России с Запада.

ву», что она – «есть неодушевленный труп»293. Потому он желал лишь, чтобы ветром развеялся пепел «тех развалин, где тирания была идолом»294.

Что же могло служить опорой для такого безапелляционного вердикта? Су- губо пророссийскую, этатистскую по своему характеру позицию автора, оче- видно, в значительной мере питала национальная память о тех бедах, какие по- ляки издавна приносили Руси. Именно эта, прочно закрепившаяся в поколениях, и к ΧΙΧ веку уже изрядно обросшая легендами, историческая память подсказы- вала Карамзину те хлесткие эпитеты, к каким он охотно прибегал в своем «По- хвальном слове».

Впрочем, Карамзин и не притязал на беспристрастие, рисуя явно идеализи- рованный портрет императрицы – российской патриотки и государственницы. Он восхищенно живописал295, как императрица «часто, облокотясь священною рукою на бессмертные страницы Духа законов (курсив в оригинале. – Л.А.), раскрывала в уме своем идеи о народном счастие, предчувствуя, что она сама будет творцом оного для обширнейшей империи в свете!»296 В то же самое вре- мя историк сознавал, что «правило народов и государей не есть правило чест- ных людей; благо сих последних требует, чтобы первые более всего думали о внешней безопасности: а безопасность есть – могущество!»297 И коль скоро речь идет о таком могуществе, невозможно, по мысли Карамзина, отрицать стремле- ния государей к территориальным приобретениям. Историк отдавал себе отчет в том, что «Петр и Екатерина хотели приобретений, но, – пояснял он, – единст- венно для пользы России, для ее могущества и внешней безопасности, без кото- рой всякое внутреннее благо ненадежно»298.

293 Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово. С. 294.

294 Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово Екатерине Второй. М., 1802. С. 39–41.

295 По мнению П.Н. Милюкова, Н.М. Карамзин исходил из того, что «история должна быть заниматель- на: по соображениям утилитарным, по соображениям эстетическим, по соображениям патриотическим. Вот основная задача, преследующая историографа. Разумеется, сам он сделает все возможное и употре- бит все средства для осуществления этой задачи: сократит, раскрасит, оживит патриотизмом». – Милю-

ков П.Н. Главные течения… С. 168.

296 Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово. М., 2002. С. 286.

297 Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово. С. 287.

298 Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово. С. 287.

Конечно, «Похвальное слово» – не тот жанр, который располагал к полной искренности, а тем более к объективности. Но, восхваляя деяния Екатерины и, в том числе, разделы Речи Посполитой, автор, судя по всему, не покривил душой.

В то же время нельзя не подчеркнуть, что карамзинское восприятие поль- ских реалий все-таки не сводилось лишь к возвышенным тирадам и нравоуче- ниям. Больше того, оно вообще не было столь уж однозначным. Доказательст- вом тому – «Мнение Русского гражданина», записка, которую Карамзин пред- ставил царю в 1819 году, когда распространился слух о намерении Александра I

«восстановить Польшу в ее целости (курсив в оригинале. – Л.А.)»299.

Рискуя навлечь на себя царский гнев, историк предсказывал губительные последствия восстановления независимой Польши: «Мы лишились бы не только прекрасных областей, но и любви к Царю: остыли бы душою и к Отечеству, ви- дя оное игралищем самовластного произвола; ослабели бы не только уменьше- нием государства, но и духом; унизились бы пред другим и пред собой»300. Вос- становление Польши, убеждал Карамзин, сулит альтернативу: или падение Рос- сии, или «сыновья наши обагрят своею кровью землю польскую и снова возь- мут штурмом Прагу». Опасаясь превращения поляков в «державный народ», он не доверял и «Полякам-Россиянам», хотя и не считал их столь опасными. Его основополагающая идея сводится к тому, что «никогда поляки не будут нам ни искренними братьями, ни верными союзниками»301.

Любопытно, что в «Мнении Русского гражданина», – в отличие от «По-

хвального слова Екатерине», – автор если не готов был сам признать разделы Польши нелегитимными, то, по крайней мере, допускал возможность такой трактовки (хотя в итоге такое допущение все равно для автора ничего по суще-

299 Карамзин Н.М. Мнение русского гражданина // Карамзин Н.М. О древней и новой России... С. 436.

300 Наверное, Т.А. Володина по-своему права, когда делает акцент не столько на имперском характере требований Н.М. Карамзина, сколько на проявившемся в связи с польским вопросом характере взаимо-

отношений между государем и его подданными. Автор статьи настаивает, что в предупреждении Карам-

зина слышится предупреждение всего общества – «мы отвернемся от Вас, Государь!», настаивая на том, что дело было «не только в Польше. В начале XІX века в общественных умонастроениях многое приоб- ретало национальную окраску. Образованная элита вдруг почувствовала потребность усилить и под- черкнуть свою ˮрусскостьˮ». – Володина Т.А. «Русская история» С.Н. Глинки и общественные настрое- ния в России в начале XІX века // ВИ. 2002. № 4. С. 148.

Однако, на наш взгляд, и подчеркивание «русскости», и утверждение права «меча» в данном случае вы- ступают неразрывно и, прежде всего, они связаны с характерным для русского общества восприятием Польши и поляков.

301 Карамзин Н.М. Мнение русского гражданина. С. 438.

ству не меняло). Кроме того, аргументы исторического характера (возвращение

«древнего нашего достояния») или выражение сочувствия «несчастным жите- лям»302 Речи Посполитой – теперь были отодвинуты в сторону: «Скажут ли, что она (Екатерина. – Л.А.) беззаконно разделила Польшу? Но Вы, – обращался Ка- рамзин к царю, – поступили бы еще беззаконнее, если бы вздумали загладить Ее несправедливость разделом самой России (т.е. отдать полякам Литву, Волынь и пр. – Л.А.). Мы, – напоминал Карамзин, – взяли Польшу мечом: вот наше право, коему государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоева- ний»303.

Что здесь обращает на себя внимание? Карамзин, как и его читатели, по-

видимому, не замечал уязвимости, даже рискованности своего главного аргу- мента. Ведь, придавая такой вес «праву меча» и, признавая, что «государства

/…/ все составлены из завоеваний», он фактически должен был бы признать, что в государственной политике всё, в конечном счете, решают не высокие побуж- дения, а грубая сила и геополитические интересы. Что же касается западнорус- ских земель, то они, как всем известно, в свое время принадлежали Речи Поспо- литой как раз по тому же «праву меча». Не выходит ли в таком случае, что дав- ние захваты русских земель литовцами или поляками получали у Карамзина – вопреки его собственным намерениям – некую легитимацию? Так или иначе, но свою основную цель историограф видел в том, чтобы внушить Александру I:

«Екатерина ответствует Богу, ответствует истории за свое дело; но оно сделано и для Вас уже свято: для Вас Польша есть законное российское владение»304.

Примечательно, что присутствовавшая в конфиденциальной записке по- своему трезвая (и одновременно, по сути своей, – геополитическая, имперская) аргументация была оставлена Карамзиным за рамками открытого обсуждения польского вопроса – как в «Историческом похвальном слове Екатерине Вто- рой», так и позднее, на страницах «Истории Государства Российского». На пуб- лике в ход привычно шли стереотипы, уже прочно закрепившиеся в обществен-

302 О противопоставлении поляков – русским («россиянам») у Н.М. Карамзина см.: Долбилов М.В. По- ляк в имперском политическом лексиконе // «Понятия о России». К исторической семантике имперского периода. М., 2012. Т. II. С. 297.

303 Карамзин Н.М. Мнение русского гражданина. С. 437.

304 Карамзин Н.М. Мнение русского гражданина. С. 437.

ном сознании. Вернее сказать, геополитическая составляющая у Карамзина, ав- тора всеми охотно читаемой «Истории Государства Российского»305, тоже будет присутствовать. Однако там она выступит в смягченном, облагороженном виде, и на первом плане окажутся такие доводы, как возвращение исконно российско- го достояния, защита единоверцев.

Политика – политикой, но в основе воззрений Н.М. Карамзина на поль- скую проблематику, как бы их ни оценивать, лежало, – наряду с преклонением перед величием России и перед самодержавием – солидное знание предмета. Судить о нем позволяет многотомная «История государства Российского», над которой историограф трудился до конца своих дней. Давно замечена известная дистанция между основным корпусом монументального творения и превы-

шающими его по объему «Примечаниями»306: в первом случае верх обычно

брали эмоции художника и морализаторство патриота-государственника, во втором – свободнее пробивал себе дорогу талант и эрудиция ученого. Судя по всему, не поддаваясь тому обаянию «Истории государства Российского», кото- рое испытали на себе современники Н.М. Карамзина, П.Н. Милюков уверенно заявлял, что: «Если /…/ ˮПримечанияˮ оставляют /…/ несравненно более вы- годное впечатление, чем самый текст ˮИсторииˮ, то это объясняется не столько критическим талантом автора, сколько его ученостью»307. Успех творения Ка- рамзина у читающей публики ничуть не удивлял Милюкова, поскольку текст

«Истории государства Российского», с его точки зрения, попросту был «прино- ровлен к литературным вкусам большой публики»308.

Материал для таких наблюдений доставляют также и польские экскурсы. Разного характера и объема, они проходят через весь огромный труд. Польская составляющая источниковой базы монументального творения Карамзина весьма основательна. Ее характеристике отведено немало места в научном аппарате на- чатого два десятилетия тому назад и до сих пор не завершенного академическо-

305 Об этом см., например: Козлов В.П. «История Государства Российского» Н.М. Карамзина в оценках современников. М., 1989; Błachowska K. Narodziny imperium. S. 41–43; Милюков П.Н. Главные течения. С. 187.

306 Об этом подробнее: Козлов В.П. «Примечания» Н.М. Карамзина к «Истории Государства Российско- го» // Карамзин Н.М. История государства Российского. В 12 т. М., 1989. Т. I.

307 Милюков П.Н. Главные течения. С. 179–180, 165, 187.

308 Милюков П.Н. Главные течения. С. 179–180; также см.: С. 165, 187.

го издания «Истории Государства Российского». Тем не менее он пока еще не получил достаточного освещения в нашей литературе309.

Обращение к польским средневековым и позднейшим историческим сочи- нениям в поисках сведений как о Руси, так и о соседних землях вошло в практи- ку российского историописания, как было отмечено, задолго до Карамзина310. Но, бесспорно, Карамзин делал это гораздо более основательно и систематич- но, чем его предшественники. Какие-то тексты доставались ему из вторых рук – как, например, отрывки из так называемой Великопольской хроники (XIII–XIV вв.), воспроизводимые им по «Истории польского народа» Адама Нарушевича, представлявшей собой высшее достижение польской исторической мысли эпо- хи Просвещения. Но, как правило, Карамзин обращался к более ранней исто-

риографической традиции.

Сведения о тех сочинениях (или об их авторах), на которые опирался Н.М. Карамзин, сосредоточены преимущественно как раз в «Примечаниях», хотя встречаются они, пусть эпизодически, и в основном тексте. Например, в первом томе «Истории Государства Российского» находим прямую цитату из «Хрони- ки» Матвея Стрыйковского (у Карамзина – Стриковского311). Там, где речь идет о древнем славянском богослужении, читаем: «Слыша вой бури (пишет Стри- ковский), сии язычники с благоговением преклоняли колена»312. В основном корпусе своего знаменитого труда Карамзин, надо сказать, редко прибегал к не- посредственным выдержкам из трудов своих предшественников (если признать, что отчасти задача состояла в том, чтобы «иное сократить, иное раскрасить; /…/ остановиться на благоприятных эпизодах и характерах»313), и потому ссылка на польского историка XVI века тем более обращает на себя внимание.

Вообще, хорошо зная сочинения Яна Длугоша, Матвея Меховского, Мар- тина Кромера и других авторов, Карамзин, подобно большинству своих пред- шественников, особенно охотно прибегал к «Хронике польской, литовской,

309 Космолинская Г.А. Об иностранных источниках «Истории Государства Российского» // Вопросы ис- тории. 1986. № 3. С. 172–176; Аржакова Л.М. Тема русско-польских отношений в трудах Н.М. Карамзи- на // Страницы Российской истории. Проблемы, события, люди. СПб., 2008. С. 23–32.

310 См., напр.: Старчевский А.В. Очерк литературы русской истории до Карамзина. СПб., 1845.

311 Карамзин Н.М. История Государства Российского. М., 1989. Т. I. С. 339.

312 Там же. С. 80.

313 Милюков П.Н. Главные течения. С. 166.

жмудской и всей Руси» Матвея Стрыйковского. В собрании Карамзина имелся список сделанного в 1688 г. русского перевода этой хроники. В одних случаях имя хрониста Карамзиным упоминается вскользь, в других – воспроизводится (когда более, когда менее подробно) суждение создателя «Хроники…» по тому или иному поводу.

Нередко Стрыйковский присутствует в «Истории Государства Российско- го» не в одиночку, а вместе с другими польскими историописателями, рядом то с Яном Длугошем – автором знаменитой «Истории Польши», то с Мартином Кромером. Реже упоминается среди других польских авторов хронист Винцен- тий Кадлубек (рубеж XII – XIII вв.), вовсе эпизодически – служивший в Польше итальянец Александр Гваньини (которого с большими на то основаниями по- дозревают в присвоении себе авторства одного из сочинений Матвея Стрыйков-

ского – «Описания Европейской Сарматии»)314.

Иными словами, «Примечания» к «Истории Государства Российского» и сам ее текст со всей очевидностью показывают, что ее создатель достаточно ос- новательно изучил польскую историографическую традицию с самых ее исто- ков – начиная с XII в., когда возникает «Хроника…» Галла Анонима (у Карам- зина он – Мартин Галлус), и вплоть до XVIII столетия, когда будет написана ка- питальная, доведенная до 1386 г. «История польского народа» Адама Наруше- вича. Кроме того, Н.М. Карамзин неоднократно прибегает к свидетельствам

«Синопсиса»315, не упуская случая попенять его автору за то, что тот заимство-

вал сведения преимущественно у польских историков и, к примеру, «ссылается, вместо Нестора, на Стриковского»316.

Карамзин отдавал «Хронике польской…» такое предпочтение, что один из критиков в 1823 г. упрекнет его за излишнее доверие к Стрыйковскому, на ко- торого, по мнению автора журнальной статьи, «можно ссылаться только в таком случае, кода надо представить пример легкомыслия в предметах историче-

314 Grabski A.F. Zarys historii historiografii polskiej. Poznań, 2003. S. 39; Хроника Александра Гваньини // Словарь книжников и книжности. Выпуск. 3 (XVII в.). Часть 4. Т – Я. Дополнения. СПб., 2004. С. 205– 207.

315 Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. I. С. 198, 228.

316 Там же. С. 228.

ских»317. Такой подход к «Хронике польской…» все-таки грешил гиперкрити- цизмом, но сам по себе упрек не был вовсе беспочвенен. Хотя, надо сказать, Ка- рамзин отдавал себе отчет в том, насколько долог и сложен был путь сведений о седой древности, прежде чем они попали в «Хронику…» Стрыйковского. Так, упомянув о войне князя Владимира с ляхами, он счел нужным в примечании пояснить читателю, что «Длугош упоминает о сей войне единственно по извес- тию Нестерову, прибавляя от себя, что счастие благоприятствовало той и дру- гой стороне /.../ Мартин Галлус и Кадлубек не знали Нестора. Длугош пользо- вался Кадлубеком и Нестером; Кромер также; Стриковский брал известия свои

o древней России из Длугоша, Кромера и Герберштейна»318.

Наряду с общеизвестными сочинениями русских, польских, западноевро- пейских авторов (таких, как, например, П.Ж. Солиньяк) Карамзин привлекал и труднодоступные издания. Примером тому может служить основанный на

«Письмах Общества Иисуса» рассказ о переходе Самозванца в католическую веру, сопровожденный следующим пояснением Карамзина: «Сии письма, напе- чатанные в 1618 г., весьма редки, они доставлены мне из бывшей Полоцкой ие- зуитской библиотеки»319. Освещая взаимоотношения России с Литвой и Поль- шей, ученый опирался также и на отечественные архивные фонды (им, в част- ности, упоминаются «Дела польского двора» и др.).

Надо отметить, что со своими польскими предшественниками Н.М. Карам- зин нередко полемизировал – чаще в примечаниях, но иногда и в основном тек- сте. Один из поводов для полемики дали рассуждения о действиях короля Си- гизмунда III после взятия им летом 1612 г. Смоленска. «Историки польские, – читаем у Карамзина, – строго осуждая его неблагоразумие в сем случае, пишут, что если бы он, взяв Смоленск, немедленно устремился к Москве, то (русское. – Л.А.) войско... рассеялось бы в ужасе, как стадо овец; что король вошел бы по- бедителем в Москву... и возвратился бы в Варшаву завоевателем не одного

317 Цит. по: Козлов В.П. «История государства Российского» Н.М. Карамзина в оценках современни- ков… С. 173.

318 Карамзин Н.М. История государства Российского... Т. I. С. 281–282. Мартин Галлус – это, иначе го- воря, Галл Аноним; вслед за русским переводчиком «Хроники польской...» Матвея Стрыйковского Н.М.

Карамзин именовал Стриковским.

319 Карамзин Н.М. История Государства Российского (Репринтное воспроизведение 5-го издания 1824– 1844 гг.). М., 1988. Т. XI. Примеч. 213.

Смоленска, но целой державы Российской». Соответствующее примечание (№ 778) отсылает к сочинениям А. Нарушевича и Ю. Немцевича.

Отчего заключение этих двух почтенных польских историков «едва ли справедливое»? Аргументация Карамзина по-своему примечательна: «Ибо ты- сяч пять усталых воинов, с королем мало уважаемым ляхами и ненавидимым россиянами, не сделали бы, вероятно, более того, что сделал после новый его военачальник, как увидим; не переменило бы судьбы, назначенной Провидени- ем для России!»320 Иначе говоря, здесь у автора «Истории…» воедино сведена прагматическая, житейская мотивировка со ссылкой на Провидение. По всему видно, что ход мыслей ученого в данном случае остается в пределах давних (и, главное, воспринимаемых большинством) стереотипов. Больше того, он не за-

мечал некоторой даже кощунственности своих собственных доводов: не выхо- дит ли, по его логике, что большое и свежее войско во главе с популярным пол- ководцем чуть ли не способно было бы даже нарушить предначертания Все- вышнего?

Этот эпизод, как и некоторые другие из польских экскурсов «Истории го- сударства Российского», заставляют несколько усомниться в правоте А.Н. Са- харова, ответственного редактора академического издания «Истории…», кото- рый – вместе с М.Б. Свердловым – уверяет, что Карамзину «были чужды провиденционалиcтско-теологические теории»321.

Военные и дипломатические контакты России с Польшей, вполне понятно,

стояли у Карамзина на первом плане, а внутрипольская проблематика остава- лась в тени. Но ученый все же не прошел мимо такого, с его точки зрения, важ- нейшего в истории любого народа, события, как то, что «Польские Славяне, Ля- хи, наскучив бурною вольностию, подобно Славянам Российским, еще ранее их прибегнули к Единовластию». В примечании информация была дополнена:

«Польские Славяне, около половины IX века, быв до того времени игрищем не-

320 Карамзин Н.М. Т.ХП. С. 576. “Новый военачальник” – гетман Ходкевич.

321 Сахаров А.Н., Свердлов М.Б. Послесловие. Начальный период отечественной истории в освещении Н.М. Карамзина // Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1989. Т. I. С. 595.

согласных Воевод своих, избрали себе в Государи Пиаста или Пяста, которого потомки царствовали до конца XIV века»322.

О дальнейших переменах в государственном устройстве страны упомина- ется бегло. Так, при объяснении, отчего польский король Ян Ольбрахт (у Ка- рамзина – «Алберт») не поддержал в споре с Москвой Литву, где правил млад- ший брат короля Александр, историк сослался на польскую «особенную госу- дарственную систему»323. На порядки в «республике», то есть в Речи Посполи- той обоих народов, возникшей после Люблинской унии, он взирал с явным не- одобрением, показывая, как выборность королей открывала простор интригам и раздорам. Им безоговорочно осуждались как вечно враждовавшие между собой вельможи, так и «мятежная шляхта», которая «любила законодательствовать на сеймах»324.

К своим польским источникам Н.М. Карамзин, продолжая идущую от Ло-

моносова, Татищева и их предшественников традицию, подходил строго крити- чески. Сходство обнаруживает себя и в том, что далеко не всегда можно понять, чем продиктованы неодобрительные эпитеты по адресу поляков – результат это критики источника в строгом, источниковедческом смысле этого слова или здесь сказываются национальные предубеждения. Пожалуй, один из самых употребительных у Карамзина эпитетов по отношению к Длугошевым извести- ям – «сказка», «басня», «вымысел».

В одном месте встречаем: «сказка новейшего Длугоша»325, в другом –

«Длугош, по своему обыкновению, вымыслил» или: «Далее он (Длугош. – Л.А.) баснословит». Учитывая, что Матвей Стрыйковский в своей «Хронике…» шел по стопам Яна Длугоша, неудивительно, что нелицеприятные эпитеты достают- ся и ему: «Кромер, Стриковский и другие повторили сказку Длугоша, смесь Не- стеровых и древних Польских известий, раскрашенную вымыслом»326, «Щерба- тов и Левек, повторили нелепости Длугошевы, взяв оные из М. Стриковско-

322 Там же. Т. I. С. 145 и 281.

323 Карамзин Н.М. История Государства Российского. М., 1999. Т. VI. С. 145.

324 Карамзин Н.М. История. М., 1988. Т. III. С. 100.

325 Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. II–III. М., 1991. С. 548.

326 Там же. С. 247, 299, 199.

го»327 и т.п. Обратим внимание, что Карамзин здесь пребывает уже на иной (по сравнению с изначальной) стадии самооценки: на первом этапе изложения сво- ей «Истории…» оттолкнувшись от Щербатова, по прошествии времени он поч- ти освободился от его влияния, и потому позволяет себе открыто критиковать предшественника328.

Впрочем, желая, очевидно, более мягко выразить свое несогласие с поль-

скими авторами, Карамзин употребляет такие обороты речи, как «они (Кромер и Нарушевич. – Л.А.) несправедливо говорят», «Длугош несправедливо пишет»,

«Длугош ошибся»329 и т.д.

В более выигрышном свете предстает разве что Адам Нарушевич. Ссылки на него, как правило, сопровождаются уважительным комментарием. Судя по всему, Карамзин, числил Нарушевича уже по иному разряду, нежели других (более ранних) польских историков – похоже, что российский историограф ис- ториографа польского воспринимал как равного себе, и потому писал о нем в иной тональности: «Нарушевич сомневается» или «справедливее думал, кажет- ся, Нарушевич», «Нарушевич доказывает»330.

Отношения Руси с Литвой и Польшей, как и все остальное, у Карамзина

подчеркнуто персонифицированы. Он не чуждался глобальных категорий (у Литвы «древняя, естественная ненависть к России»331), но отдавал предпочтение колоритным портретам, что во многом и обеспечило ему читательские симпа- тии. Действовавшие на страницах «Истории…» польские политики, как прави- ло, воплощали в себе зло. Они должны были оттенять добродетели и заслуги со- зидателей Российской державы. Своему любимому герою – Ивану III, «творцу величия России», который «принадлежит к числу весьма немногих Государей избираемых Провидением решать надолго судьбу народов»332, ученый противо- поставил Казимира IV Ягеллончика. Сей король польский и великий князь ли-

327 Там же. С. 299.

328 См., например: Милюков П.Н. Главные течения. С. 179.

329 Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. II–III. С. 207, 236, 247.

330 Там же. С. 205, 302, 548.

331 Там же. С. 371.

332 Карамзин Н.М. История... Т. VI. С. 207, 209.

товский в одном лице охарактеризован был крайне нелестно: всегда малодуш- ный, предавал своих союзников – как татар, так и новгородцев и пр.

Такой малопривлекательный образ монарха отчасти брал начало в поль- ской историографической традиции. Еще в 1870-х годах, одному из столпов так называемой Краковской школы, М. Бобжиньскому (о трудах которого и их вос- приятии в России еще будет идти речь в дальнейшем), придется доказывать своим соотечественникам, что Ян Длугош, от которого и пошла эта традиция,

«не будучи в состоянии примириться с направлением политики Казимира Ягел- лончика и будучи враждебно настроен против нового, неприязненного для церкви политического движения, /.../ умолчал обо всем, что говорило в пользу этого последнего, и оставил нам весьма отрывочное и тенденциозно окрашен- ное изображение тех времен»333.

Но, конечно, определяющим для Карамзина было то, что Казимир – враг

Москвы. Неоднократно было повторено, что король ненавидел Россию, «боялся твердого, хитрого, деятельного и счастливого Иоанна» и питал к нему нена- висть. Рассказ о том, что в Москве сожгли двух заговорщиков, по Казимирову наущению собиравшихся отравить Великого князя, вдохновил историка на па- тетическую тираду: «Никогда выгода государственная не может оправдать зло- деяния; нравственность существует не только для частных людей, но для Госу- дарей: они должны поступать так, чтобы правила их деяний могли быть общими

законами»334.

Безусловно, в основе воззрений Н.М. Карамзина на польскую проблемати- ку лежало солидное знание материала, столь наглядно демонстрируемое в «Ис- тории Государства Российского». Но обуревавшие его патриотические чувства, восхищение деяниями московских самодержцев накладывали зримый отпечаток на все повествование.

Любящий нравоучения Карамзин не заметил (впрочем, в этом отношении он не был ни первым, ни последним), что к поступкам Ивана III им прилагалась совсем иная мерка, чем к делам польских или литовских политиков. Впрочем,

333 Бобржинский М. Очерк истории Польши / Под ред. Н.И. Кареева. СПб, 1888. Т. I. С. 248.

334 Карамзин Н.М. История. Т. VI. С. 147.

политика двойных стандартов, которой не чуждался автор, была не нова для российской (и не только российской) исторической науки. Реляция о том, как тот осенью 1482 г. наслал татар на принадлежавший Литве Киев, сопровождена справкой: «Сей случай оскорбил православных Москвитян, которые видели с сожалением, что Россия насылает варваров на единоверных...». Самого же исто- рика вполне удовлетворила констатация: Великий Князь думал «единственно о выгодах государственных»335. Свое пристрастие к Ивану III историк еще яснее проявил в повествовании о том, как тот, заключив в 1503 г. перемирие со своим зятем Александром, после смерти Казимира IV унаследовавшим литовский пре- стол, тайно уговаривал хана Менгли-Гирея продолжать войну с литовцами и

обещал сохранить неизменным союз с ханом против Литвы. Тут же сообщалось, что Александр, у которого было немало претензий к тестю, арестовал несколь- ких русских послов. Мнение историка обо всем этом таково: «Великий Князь действовал по крайней мере согласно с выгодами своей Державы; напротив чего Александр /.../ следовал единственно движениям малодушной досады...»336.

По той же примерно схеме, что Казимир IV, в «Истории…» обрисованы

характеры и деяния прочих польско-литовских контрагентов Москвы. Самую, пожалуй, положительную аттестацию получил король Стефан Баторий, за кото- рым были признаны прозорливость, твердость, непреклонность. С похвалой сказано, что ради готовящейся войны он умерил расходы двора, сыпал в казну собственное золото и серебро и т.п. В таком доброжелательном подходе к врагу Москвы, возможно, сыграло свою роль то обстоятельство, что воевал Баторий против Ивана IV, которого Карамзин, как известно, строго судил за жестокость. Тем не менее, и этому польскому королю в вину поставлены лесть дворянству, вероломство. Русский историк не мог простить ему, что, желая снискать благо- воление султана, «он не усомнился нарушить святую обязанность чести: ибо думал, что совесть должна молчать в политике и что государственная выгода

есть главный закон для государя»337. Поводом для сурового вердикта послужила

335 Карамзин Н.М. История. Т. VI. С. 105.

336 Карамзин Н.М. История. Т. VI. С. 197.

337 Карамзин Н. М. Т. История. Т. III. С. 117.

казнь захватившего валашский престол казака Подковы, хотя ранее король га- рантировал ему личную безопасность.

Замечали ли читатели, что у Карамзина оправдание неблаговидных шагов государственной выгодой выступало выборочно, распространяясь только на российских государственников, тогда как с польских политиков спрос был дру- гой? Трудно сказать. Во всяком случае, если кто и замечал, то, скорее всего, от- носился к этому с пониманием – карамзинская логика явно гармонировала с чувствами читательской аудитории.

Краковский исследователь Анджей Новак в своей монографии «От импе- рии к империи»338 утверждает, что Карамзин был основоположником того по- нимания польского вопроса, какое воцарилось в русском обществе, и что имен- но от него пошли проекты декабристов насчет Польши и т.п.

Строгое разграничение тех идей, что витали в воздухе еще до Карамзина, вдохновляя последнего, и того, что в данном вопросе привнес сам автор «Исто- рии Государства Российского», думаем, едва ли возможно. Но тезис краковско- го коллеги в любом случае представляется нам сильно утрированным. Трудно поверить, что, не будь соответствующей национальной традиции, воззрения Ка- рамзина способны были бы так молниеносно завоевать признание. Ведь поль- ская тема в «Истории…» выходит на авансцену в последних томах сочинения, а десятый и одиннадцатый тома, посвященные событиям времен правления Фе- дора Иоанновича, Бориса Годунова, Федора Годунова и Дмитрия Самозванца, появятся лишь в 1824 г., двенадцатый же, так и не завершенный автором, том издадут посмертно, в 1829 года. Не говоря уж о дискуссионности безоговороч- ного зачисления декабристов – пусть даже в отдельно взятом польском вопросе,

– в разряд единомышленников Карамзина (как никак «Русская Правда» Пестеля предполагала существование независимой Польской республики, дружествен- ной России339). В свое время А.Л. Погодин, сознававший справедливость поста-

338 Nowak A. Od Imperium do Imperium: Spojrzenia na historie Europy Wschodniej. Krakow, 2004. S.

339 См., например: «Все племена, населяющие Россию, должны быть слиты в один народ, ради ее един- ства, и должны именоваться ˮрусскимиˮ, с единою нераздельною верховной властью, единым образом

правления и общими законами для всех частей государства. /…/ Исключение им делалось только в от-

ношении поляков, для которых он требовал полной независимости и восстановления Польши в ее ста- ринных и исторических границах (подчеркнуто нами. – Л.А.)». – Цит. по: Глинский Б.Б. Борьба за кон- ституцию. 1612–1861 гг. СПб., 1908. С. 182.

новки вопроса: «Было ли передовое общество России расположено к полякам?», давал на него уверенный ответ: «О декабристах говорить нечего: польские ре- волюционеры были их союзниками, славянская федерация их политической мечтой», – вместе с тем, признавая, что «все это рисовалось смутно, в самых не- определенных чертах» 340.

Идейный настрой «Истории…», как и ее литературные достоинства, сыг-

рал, кто спорит, немалую роль в формировании подхода российского общества. Но, по крайней мере, не меньшее значение имела, по-видимому, национальная память, на которую опирался Карамзин и которой он сумел придать четкие, по- своему гармоничные очертания. А.Л. Погодин позднее так оценит состояние умов (в том числе, что касается польского вопроса) в первой трети XIX в.:

«Масса общества стояла далеко от декабристов, а среди передовых людей было столько колебаний между искренним национализмом Карамзина, пугливым по- добострастием перед властью и либерализмом за стаканом вина, что о серьез- ном отношении к “польскому вопросу”, которого тогда будто бы и не было, нельзя и говорить»341…

Такой знаток предмета, как А.Л. Шапиро, по праву высоко оценив вклад

создателя «Истории Государства Российского» в отечественную историогра- фию, настаивал, что «Карамзина следует считать беспристрастным историком», поскольку, мол, «он всегда писал в соответствии со своими убеждениями и со- вестью»342. В том, что Карамзин писал добросовестно, причин сомневаться как будто бы нет. Но беспристрастно ли? Посвященные польским делам страницы

«Истории Государства Российского», скорее, говорят об обратном.

Оттолкнувшись от утверждения самого Н.М. Карамзина, что «историк не летописец», поскольку «последний смотрит единственно на время, а первый на свойство и связь деяний», А.Н. Сахаров попытался оспорить хрестоматийное определение А.С. Пушкина, назвавшего Н.М. Карамзина «последним летопис- цем». Признав подобную характеристику одновременно «блестящей» и «оши- бочной», современный исследователь счел необходимым разъяснить, что «автор

340 Погодин А.Л. Адам Мицкевич. Жизнь и творчество. М., 1912. Т. 2. С. 2.

341 Погодин А.Л. Адам Мицкевич. С. 2.

342 Шапиро А.Л. Русская историография с древнейших времен до 1917 г. [Б. м.] 1993. С. 301.

“Истории” и “Записки” (о древней и новой России. – Л.А.) меньше всего может удостоиться звания архаического трудолюбивого хроникера»343. Походя обидев ни в чем не повинного хроникера, и до странности не уловив поэтической мыс- ли А.С. Пушкина (которая давно и удачно обыграна в нашей литературе344), А.Н. Сахаров, тем самым, как бы вступает в полемику с В.О. Ключевским.

Небесспорная, но подтверждающая глубину наблюдений, мысль Ключев- ского сводилась к тому, что «цель труда Карамзина морально-этическая: сде- лать из русской истории изящное назидание /…/ в образах и лицах. Поэтому у него события – картины, исторические деятели либо образцы мудрости и доб- родетели, либо примеры обратного качества»345.

Несколько иронично, но, по существу, вторит Ключевскому и Милюков,

отмечая все «литературно-художественные приемы карамзинского изложе- ния»346 («…не историческое изучение, не разработка сырого материала истории, а художественный пересказ данных, уже известных – вот та заманчивая задача, которая рисуется в воображении /…/ историка»)347.

Больше того, Ключевский предъявил своему предшественнику, Карамзину, претензии по поводу того, что тот, будучи склонен видеть «явления с поучи- тельной стороны» и не обнаруживая в источниках такого материала, «восполнял их психологической выразительностью»348, или, и это уже претензия со стороны Милюкова – «другой литературный прием, не менее вредящий научному досто- инству изложения. Это – психологическая мотивировка событий»349.

И то бы ничего. Но именно здесь Ключевский проводит параллели между характером труда Карамзина и – трудом летописца. На взгляд Ключевского, у Карамзина отсутствует как раз то, что будто (по мнению А.Н. Сахарова и само- го Н.М. Карамзина) отличает труд историка от труда летописца. Ключевский считал, что у официального историографа империи: «Научная задача не идет

343 Сахаров А.Н. Бессмертный историограф: Николай Михайлович Карамзин // Историки России. XVIII

– начало ХХ века. М., 1996. С. 99.

344 См., например: Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М., 1983.

345 Ключевский В.О. Н.М. Карамзин // Ключевский В.О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 135.

346 Милюков П.Н. Главные течения. С. 172.

347 Там же. С. 166.

348 Ключевский В.О. Карамзин. С. 136.

349 Милюков П.Н. Главные течения. С. 170.

далее возможно точного воспроизведения хода отдельных событий в хроноло- гическом порядке и характера лиц и действий; но связи причин и следствий, ни- ти событий, последовательного движения народной жизни, того, что зовем ис- торическим процессом (курсив в оригинале. – Л.А.), не видит читатель».

И главное, чем подытоживает свой критический сюжет В.О. Ключевский: у Н.М. Карамзина, по его мнению, «нет критики (источников, ни критики) фактов (вместо первой – обширные выписки в примечаниях), вместо второй – мораль- ные сентенции или похвальные слова, как у древнерусского летописца (курсив в оригинале. – Л.А.)». И, будто очертив своеобразный круг, Ключевский возвра- щается к тому, с чего начал: «Карамзин не изучал того, что находил в источни- ках, а искал в источниках, что ему хотелось рассказать живописного и поучи-

тельного. Не собирал, а выбирал факты, данные»350. Претензии высказаны серь-

езные, но, не будем забывать, в свое время опубликованы они не были. В то же время, именно акцентирование Ключевским свойственной Карамзину манеры восприятия исторического материала лишний раз убеждает в правомерности использовать его труды в интересующем нас контексте.

Публицистика Н.М. Карамзина и особенно его капитальный исторический труд, пожалуй, как никакой другой из памятников эпохи, позволяют судить о том, как в России начала XIX века воспринимали польский вопрос. С одной стороны, произведения Карамзина отвечали царившим в обществе настроениям,

– без этого был бы невозможен потрясающий успех многотомного труда. С дру- гой, личная, карамзинская трактовка событий прошлого, – в том числе событий, связанных с польской тематикой, – станет, без преувеличения, явлением обще- ственным. «История…» явится своего рода эталоном исторического сочинения. Ее образы и идеи надолго овладеют умами публики. В частности, сведения о Польше и о вековых русско-польско-литовских взаимоотношениях более или менее определят тот объем информации на данную тему, каким будут опериро- вать в российских образованных кругах. Что еще более существенно – «История Государства Российского» во многом обозначит и тот угол зрения, под которым будут рассматриваться польские сюжеты.

350 Ключевский В.О. Карамзин. С. 136.

«История Государства Российского», помимо прочего, примечательна тем, что наблюдаемое здесь смешение понятий геополитического и, так сказать, воз- вышенно-патриотического свойства станет типичным для российской полони- стики. Та интерпретация российско-польских взаимоотношений, которая исхо- дила от Карамзина, была, вне всякого сомнения, созвучна этатистским настрое- ниям в русском обществе. Свидетельством тому – огромная популярность книги и, в частности, тот факт, что вышедшие в марте 1824 г. 10-й и 11-й тома «Исто- рии…» вдохновили А.С. Пушкина на создание в скором времени (1824–1825 гг.) трагедии «Борис Годунов», где польская сюжетная линия была выстроена,

что называется, по Карамзину351.

Совсем иного рода образчик русской истории предложил читающей пуб- лике предприимчивый издатель журнала «Русский вестник» Сергей Николаевич Глинка (1775–1847), уже в юные годы проявлявший тягу к историческим сочи- нениям: «Знакомство с русской стариной принадлежит к счастливейшим дням моей жизни, – вспоминал он позднее, – в летнее время читал я летописи за го- родом, под тенью рощей, под открытым небом; прислушиваясь к ходу столетий

/…/»352.

Впоследствии Глинка получил известность не только как журналист, лите- ратор, общественный деятель, но и как историк, в частности, как автор истори- ческого труда, имевшего не совсем привычное название: «Русская история. В пользу воспитания» (М., 1817)353. Как позднее не без юмора писал С.Н. Глинка в своих автобиографических «Записках» о том, каким образом явилось добавле- ние к заглавию «Русской истории»: желая поместить объявление о выходе кни- ги в свет, ему необходимо было получить формальное разрешение. Возникла заминка. Знающий свое дело чиновник ответствовал: «Карамзину поручено пи- сать историю», тем самым будто давая понять, что другой версии быть не при- стало. Глинка, однако, не растерялся, тут же снабдив изначальное (столь хре-

351 Об этом подробнее см., напр.: Эйдельман Н.Л. Карамзин и Пушкин // Пушкин: исследовательские материалы. Л., 1986. Т. XII . С. 299–304; Вацуро В.Э. Пушкин и Денис Давыдов в 1818–1819 гг. // Ис- точниковедение и краеведение в культуре России. М., 2000. С. 152.

352 Глинка С.Н. Записки. М., 2004. С. 360. – Ср. Глинка С.Н. Записки. СПб., 1895.

353 Здесь используется издание: Глинка С.Н. Русская история. Ч. 2–10. М., 1823; Ч. 11–13. М., 1824; Ч. 1,

14. М., 1825.

стоматийное) название своего сочинения припиской: «В пользу воспитания»354.

И, можно сказать, что его «Русская история» вполне отвечала своему под- заголовку. Адресованная отнюдь не только юным читателям, она вскоре приоб- рела большую популярность, одним из подтверждений чему могут служить появившиеся одно за другим четыре переиздания (с непременной пометкой на титульном листе: «издание /…/ и вновь дополненное»).

Популярность «Русской истории» С.Н. Глинки вполне объяснима. Написа- на она языком живым, колоритным, автор не слишком утомлял читателей не- нужными, видимо, на его взгляд, подробностями, но зато – не пренебрегал и нравоучениями. Примеров тому может набраться множество: «Междоусобие пагубнее всех других распрей. Воюя с иноплеменниками, войско отечественное знает, кого отражать и вслед за вождями идет к назначенной цели. В войне до- машней никто не знает, где враги и где друзья, страх и недоумение распростра-

няются повсеместно»355, или – «…и для наблюдателей человеческих деяний

очевидно, что от разврата страстей, от утеснения общих выгод личною коры- стью, от забвения веры и добродетели происходит падение царств и народов»356, и т.д.

Иными словами, созданное автором повествование, безусловно, увлека- тельное, не в последнюю очередь носило наставительно-нравоучительный ха- рактер. Сначала Глинка мог написать – вполне в духе романтической литерату- ры: «В злополучный 1607 год, когда, по словам летописей, бедствия исчезали и возрождались подобно морским волнам, едва погибающим и возникающим вновь /…/», а затем сразу же пойти по пути устрашения: «Яд разврата быстро разливается и заражает души. Зависть и корыстолюбие заглушают голос совести и веры»; или – «От порывов и домогательства необузданных страстей, история условий и договоров почти всегда представляет историю новых раздоров и уси-

лий зависти» 357…

Что касается сведений о польских делах, то они в «Русской истории» пода-

354 Там же. С. 356.

355 Глинка С.Н. Русская история. Ч. 5. М., 1823. С. 91.

356 Глинка С.Н. Русская история. Ч. 2. М., 1823. С. 228.

357 Глинка С.Н. Русская история. Ч. 5. С. 93, 85, 107.

ны по-разному – и с разными эмоциями, и в разной степени насыщенности. В одних случаях, когда Глинка не желал упустить ни одну подробность, он от описания физических характеристик Болеслава Ι Храброго – «от непомерной дородливости [он] едва мог сидеть на коне», тут же переходил к свойствам его натуры, причем пишет едва ли не с симпатией по отношению к польскому ко- ролю. «При невыгодной наружности, – продолжает Глинка, – Болеслав был от- важен и прозорлив. Зная, что пример вождя всего сильнее действует, Болеслав пустился на коне чрез брод и возопил к воинам своим: ˮЕсли вы не дорожите честью князя своего, я один погибну!ˮ Воспылав гневом и мщением, воины Бо-

леславовы бросились за ним в реку /…/»358.

Правда, к другим польским правителям отношение Глинки уже меняется. Поэтому по адресу Казимира ΙΙΙ Великого употреблены иные эпитеты: «Кази- мир, увлекаясь завистью…»359, «Казимир, неутомимый в зависти, коварными внушениями…»360, примерно те же чувства вызывал у автора «Русской исто- рии» и Сигизмунд Ι Старый: «Раздраженный вероломством и жестокостью Си- гизмунда, русский князь прервал мир, обещанный на словах, а делами отрину- тый…»361, «По наущению Сигизмунда, таившего злонамерение…», «Сигиз- мунд, неутомимый в ухищрениях…»362, и т.д.

В других случаях автор достаточно небрежен в описании деталей. Так, Си- гизмунд ІІІ у Глинки оказывается «Сигизмундом Четвертым», о котором автор решил сообщить читателям «некоторые подробности /…/, чтобы показать, что побудило его снять личину миролюбия»363.

Своеобразно Глинка описывал события в Польше начала ΧVІІ века: «По- всеместный мятеж волновал Польшу. Вельможи и дворяне, составя между со- бой союз, требовали, чтобы Сигизмунд отдал отчет в управлении своем и чтобы искоренил злоупотребления. К ослаблению буйного духа вельмож своих он, как будто бы неумышленно, позволял им нападать на Россию, разорять ее пределы,

358 Глинка С.Н. Русская история. Ч. 2. С. 36–37.

359 Глинка С.Н. Русская история. Ч. 4. С. 10–11.

360 Глинка С.Н. Русская история. Ч. 4. С. 15.

361 Глинка С.Н. Русская история. Ч. 4. С. 42.

362 Глинка С.Н. Русская история. Ч. 4. С. 48.

363 Глинка С.Н. Русская история. Ч. 5. С. 108.

а сам выжидал случая, когда способнее ему будет напасть на Россию изнемо- женную»364. Эта небольшая цитата способна дать некоторое представление о том, как виделись автору «Русской истории» проблемы Речи Посполитой, – причем, в то самое время, когда у самой ближайшей соседки, у России, хватало своих. Хотя русский читатель, скорее всего, затруднился бы составить себе чет- кую картину того, в чем же там, в соседней Польше, было дело, ознакомившись с этим захватывающим повествованием. Вряд ли смогли бы прояснить ситуа- цию и некоторые детали, которыми автор порой насыщал свой текст (не вполне, правда, ясно, чем он руководствовался в своем выборе), повествуя, например, об обстоятельствах жизни и правления Сигизмунда Вазы на польском престоле,

его притязаниях на престол шведский и т.д. Иногда Глинка, напротив, бывал излишне лаконичен, если не сказать, туманен в своих формулировках. Как в случае, когда писал, что «мечты и замыслы» французского короля Генриха

«произвели пагубные следствия для России. По внушениям его Польша и Шве- ция не только стесняли Россию, но и стремились к общему ее ниспровержению. Сперва опустошили Россию вельможи польские, а затем и сам Сигизмунд опол- чился»365. Наверное, можно согласиться с А. Койре в том, что Глинке была свойственна «абсолютная искренность», что «захватившее его сердце нацио- нальное чувство побуждало его равно любить настоящее и прошлое России». Учитывая, что, как это сформулировал Койре, «одной из главных его целей ста- ло пробуждение у читателей образов того прошлого, которое он заранее стал считать славным»366, следует, пожалуй, признать, что этот тезис органичным образом соответствовал тому восприятию русским обществом (но, понятно, с обратным знаком) образов прошлого Польши, которое станет свойственно рос- сийской исторической полонистике на протяжении всего XIX столетия.

Среди работ 1820-х годов, где затрагивались польские сюжеты, по-своему выделялась дилетантская и все же небезынтересная попытка дать общий очерк польской истории. Ее предпринял Владимир Борисович Броневский367 (1784–

364 Глинка С.Н. Русская история. Ч. 5. С. 109–110.

365 Глинка С.Н. Русская история. Ч. 5. С. 112.

366 Койре А. Философия и национальная проблема в России начала XIX века. М., 2003. С. 16.

367 См. содержательную статью М.М. Захаровой, посвященную литературному дебюту В.Б. Броневского, а именно – публикации его «Записок морского офицера» (1818–1819). – Захарова М.М. К вопросу о био-

1835), военный моряк, а после отставки (1816) видный чиновник и одновремен- но – писатель и ученый. В 1828 г. он выпустил двухтомное описание своей бы- лой поездки «Путешествие от Триеста до Санкт-Петербурга в 1810 г.». Зная, что о славянских и венгерских землях, через которые пролегал его путь, публика мало осведомлена, Броневский включил в свою книгу не только сведения этно- графического характера, но и обзоры истории Венгрии, Галиции, Польши.

Польский очерк получился довольно большим – на полсотни страниц. Осо- бой глубиной он, правда, не отличался. Автором были последовательно, один за другим, перечислены польские монархи – с добавлением попутной, иногда анекдотической, информации. По мере приближения к современности изложе- ние становится более развернутым. Броневский с уважением относился к ряду польских политиков, включая сюда (что традиционно для российских авторов) Тадеуша Костюшко. Однако уже Гуго Коллонтай для него – исключительно

«злобный» и «злодей». Зато его безусловное восхищение вызывали русские го- судари, их миролюбие в польском вопросе и мудрость.

Для В.Б. Броневского все ясно и просто: «…кому не очевидно, – восклицал он, – что пока короли управлялись самодержавно, до тех только пор могущество Польши росло и внутреннее ее благосостояние поддерживалось»368. Понятно, не Броневский был автором этой максимы. Она вошла в обиход до него – и будет на разные лады повторяться в дальнейшем, чуть ли не до наших дней включи- тельно. Едва ли нужно пояснять, что красивый афоризм имел мало общего с ис- торическими реалиями: перемены во «внутреннем благосостоянии» далеко не всегда совпадают с ростом или убылью могущества державы, а рост могущества Польши не оборвался с подписанием Генриховых статей. Но популярные сте- реотипы не слишком считаются с реалиями…

Основной вывод, к которому приходил Броневский, сводился к следующе- му: «Раздел (Польши. – Л.А.) был необходимым следствием беспорядков и не- счастий, до того ее обременивших, что уничтожение ее самобытности, в отно-

графии В.Б. Броневского // Вестник РГГУ. № 11/08. Серия Журналистика. Литературная критика. М., 2008. С. 58–74.

368 Броневский В.Б. Путешествие от Триеста до Санкт-Петербурга в 1810 г. М., 1828. Т. 2. С. 282.

шении к народу можно назвать истинным благодеянием»369. В итоге, резюмиро- вал автор, «история Польши принадлежит теперь России»370.

Не приходится, пожалуй, сомневаться в том, что любой из русских читате- лей «Путешествия от Триеста до Санкт-Петербурга…» не усомнился в правиль- ности (если не сказать, выверенности) этого вывода, который был сформулиро- ван автором с завидной легкостью. Распространенность подобного рода умозак- лючений не освобождает нас, однако, от наблюдений над текстами тех россий- ских исторических трудов ΧІΧ в., которые в большей или меньшей степени есть основания причислять к полонистической продукции, и, пожалуй, больше того, дают основания судить, в какой степени полонистические писания (представле- ния) воздействовали на бытование польского вопроса. И потому еще только предстоит дать ответ на вопрос, в какой мере можно говорить о существовав- шей между состоянием полонистических студий и польским вопросом в России ΧІΧ в. взаимозависимости, что, надо думать, будет проявлять себя в ходе эво- люции польского вопроса и полонистических изысканий, для которых к первой трети XIX века были заложены определенные основания.

369 Броневский В.Б. Путешествие от Триеста. С. 282, 287.

370 Броневский В.Б. Путешествие от Триеста. С. 248.