§ 2. Общинная теория в отечественной медиевистике 20—30-х гг. XX
Несмотря на вклад М.М. Ковалевского, И.В. Лучицкого, П.Г. Виноградова,-в 20-е гг. XX в. в отечественной медиевистике наметилась тенденция ослабления позиций общинной теории, что в определенной степени было связано с ситуацией, в целом, сложившейся в исторической науке в нашей стране после революционных событий 1917 г. Меры по реорганизации системы образования и науки, проводимые советской властью в первые десятилетия XX в., привели фактически к разрушению прежней системы исторического образования. В университетах были закрыты историко-филологические факультеты. Шел разрыв со «старой традицией» и формировалась система по подготовке марксистских кадров в науке и образовании. Историки этого поколения специализировались почти исключительно на проблемах новейшей истории. Работа по изучению других исторических периодов, в том числе и средневековья, была заметно сокращена. До начала 30-х гг. XX в. она находилась преимущественно в руках ученых-немарксистов, представителей «старой школы», не ставших на путь эмиграции и готовых лояльно сотрудничать с советской властью. В этот период они имели возможность заниматься исследовательской деятельностью и издавать свои труды ввиду того, что историческая наука еще нс была полностью унифицировала марксистской исторической теорией. Тогда еще существовал известный теоретико-методологический и идейный плюрализм, хотя пределы его год от года неуклонно сужались. Средневековая тематика заметно преобладала в Институте истории Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН), созданном в 1921 г. при факультете общественных наук I МГУ, директором которого был профессор (с 1929 г. академик) Д.М. Петрушевский15 . При этом некоторые представители «старой школы», в число которых входил и Д.М. Петрушевский, возможно, под воздействием социально-политических потрясений, а также в силу неудовлетворенности познавательными возможностями позитивизма, отказались от своих прежних методологических принципов, обратились к неокантианству[150][151] и присоединились к отдельным конкретно-историческим идеям критического направления, в частности отрицанию основных положений общинной теории[152]. Наиболее показательным в этом отношении является творчество Д.М. Петрушевского. Уже после революции 1905-1907 гг. прослеживается изменение идейнометодологических взглядов Д.М. Петрушевского, которое было вызвано как обстоятельствами общественно-политического характера, так и его глубоким интересом к общим историко-философским вопросам исторической науки, к проблеме соотношения истории и социологии, к новейшим трудам западных ученых в данной области. Это изменение выразилось в высокой оценке и критическом восприятии им некоторых положений Г. Риккерта, М. Вебера, А. Допша, а также в критике натурально-хозяйственной концепции К. Бюхера, в отказе от идеи однолинейного, однонаправленного прогресса и симпатии к теории цикличности исторического развития немецкого антиковеда Э. Майера. В связи с эволюцией идейнометодологических взглядов в советской историографии в адрес Д.М. Петрушевского высказывались весьма резкие отрицательные суждения[153]. В последнее же время возобладал более взвешенный подход к творческому наследию и научным исканиям выдающегося русского медиевиста. Так Л.Т. Мильская отмечает, что мысль Д.М. Петрушевского «была самостоятельной, творческой и критической», что «его подход к изучению историко-философского содержания новых явлений в европейской культуре и науке, каковыми в его время и были труды Г. Риккерта, В. Виндельбранда, Макса Вебера, - это поиск места и путей развития исторической науки, которой он отводит весьма почетное место в системе человеческого знания. Но подход этот ярко характеризуется его же фразой относительно эволюционных схем и построений К. Бюхера: «много здесь было веры и мало критики»[154]. Изменение идейно-методологических взглядов оказало определенное влияние на изучение Д.М. Петрушевским конкретно-исторического материала. Под воздействием неокантианских идей ученый пересмотрел свои прежние представления по отдельным интересующим его проблемам средневековой истории, в число которых входила и проблема общины. Об этом свидетельствует содержание некоторых докладов, сделанных им на заседаниях секции средневековой истории Научно-исследовательского института истории РАНИОН[155]. C наибольшей же полнотой и законченностью этот пересмотр был осуществлен в его крупной работе «Очерки из экономической истории средневековой Европы»[156]. Автор подверг критике те «господствующие теории», которых сам раньше придерживался, и выдвинул идеи, перекликающиеся как с теоретическими, так и конкретноисторическими выводами и построениями немецкого критического направления, и, преимущественно, австрийского историка А. Допша. Между тем, с учетом тенденций развития современной медиевистики, некоторые мысли этой книги можно считать плодотворными[157]. В наибольшей степени пересмотр относился к трактовке общественного и аграрного строя древних германцев. Как полагал теперь Д.М. Петрушевский, древнегерманское общество эпохи Цезаря и Тацита было далеко от первобытности, «в особенности той, какую рисовало как романтически, так и эволтоционно настроенное воображение немецких и многих других ученых...», и мало чем отличаюсь от позднеримского общества[158]. Аграрные отношения древних германцев так же, как и в Римской империи, были основаны на частной собственности на землю. Поэтому, с точки зрения ученого, по своему характеру были одинаковы и позднеримская и древнегерманская община-деревня. Он пишет: «и германская деревня, как деревня римская, была общиной лишь в смысле организованной совокупности индивидуальных собственников и владельцев земельных участков, состоявших из полевых участков и права пользования неразделенными пустошами»[159]. Автор пришел к выводу, что никаких данных о существовании у германцев «первобытной общины - марки с общей собственностью на землю и равными участками всех ее членов» источники не содержали[160]. Д.М. Петрушевский также утверждал, что древним германцам было хорошо знакомо и крупное землевладение, основанное на соединении «крупного владения с мелким фермерским и притом исключительно оброчным хозяйством»[161]. По его словам, Тацит «изображает общество оседлых земледельцев... далеко ушедшее по пути социального расчленения и социальных неравенств и уже знакомое в полной мере с социальным и политическим преобладанием военной аристократии крупных землевладельцев, живущих на оброк с посаженных на землю рабов (и литов) и восполняющих хозяйственные недочеты военной добычей. Вся политическая власть находится в руках этой знати, а народ низведен до положения плебса»[162]. Историк не обнаружил никаких следов общины-марки у германцев и после их окончательного расселения на территории Римской империи. Он установил, что в этот период, как и во времена Тацита, их аграрный и социальный строй «был далек и от коллективной собственности на землю и от равенства в распределении прав на землю между членами общины и от всего другого, что вкладывали в понятие марки все те, кто верил в ее существование у германцев, и едва ли не у всех народов и даже видел в ней необходимую ступень в развитии каждого человеческого общества»[163]. По его мнению, все сохранившиеся от того времени источники, свидетельствуют лишь об индивидуальной земельной собственности и о большой роли в жизни германских государств с момента их возникновения крупного землевладения и крупного поместья. Д.М. Петрушевский настойчиво подчеркивал отсутствие каких-либо существенных различий между социально-экономическими порядками поздней Римской империи, древних германцев и государств раннего средневековья. В работе неоднократно встречаются его заявления о том, что германцы в Римской империи не нашли для себя ничего принципиально нового, отличного от своих собственных порядков, что на римскую территорию они не принесли никаких новых начал аграрного и общественного устройства, неведомых и враждебных римским порядкам[164]. Последующее развитие аграрных отношений германцев, с точки зрения ученого, уже двигалось по одному пути с римским аграрным развитием и выражалось в дальнейшем росте крупного землевладения и всестороннем развитии внутренней структуры поместного строя в его разновидностях. Так Д.М. Петрушевский пересмотрел свои прежние оценки социально- экономических отношений древних германцев и раннего средневековья. Его новые представления в определенной степени были созвучны с идеями А. Дошла. При этом сходство между учеными проявлялось не только в некоторых положениях, но и в отдельных случаях в конкретной аргументации. В частности, А. Допш, анализируя известное место свевского экскурса «Записок о галльской войне» 10. Цезаря, где автор говорит об отсутствии частной собственности на землю и о ее коллективной обработке, пытался объяснить этот факт, противоречивший основным положениям его концепции, «государственным социализмом», который был обусловлен военным временем и вызвал соответствующее изменение исконных аграрных отношений, базировавшихся на частной собственности и индивидуальном ведении хозяйства[165]. Подобным же образом рассуждал и Д.М. Петрушевский. Он полагал, что военные вожди германцев, в условиях «хронического» военного положения, для усиления обороноспособности народа вынуждены были «принести в жертву все обычные и привычные порядки культурного существования» и заменить их чрезвычайным положением, временно устранив частную земельную собственность и соединенное с нею земельное неравенство. В результате «получился своего рода военный коммунизм, особенно выразительную форму принявший у свевов с их военными и земледельческими сменами»[166]. Д.М. Петрушевский, как и А. Допш, изображал, описанные Ю. Цезарем хозяйственные порядки германцев как исключительное состояние. А, в рассказе Тацита он видел отражение «исконного быта германцев, не искаженного силою экстренных обстоятельств, но вовсе не дальнейшую ступень в эволюции того общественного строя, какой рисует Цезарь»[167]. Таким образом, Д.М. Петрушевский, начав свою научную деятельность, будучи сторонником общинной теории, с переходом на позиции неокантианства в области методологии и в области конкретных исследований, превратился в ее противника. В конце 20-х гг. XX в. в отечественной медиевистике развернулась дискуссия о книге Д.М. Петрушевского «Очерки из истории средневековой Европы»[168]. Со стороны многих историков книга вызвала резкую критику, которая была высказана на обсуждении, проведенном социологической секцией «Общества историков- марксистов» в конце марта - начале апреля 1928 г. и в ряде журнальных статей[169]. Большинство участников дискуссии выразили мнение о «заостренной» направленности книги Д.М. Петрушевского против марксизма и материализма, о ее научной реакционности[170]. Однако, «новые» взгляды Д.М. Петрушевского оказали определенное воздействие на некоторых его учеников, в частности на А.И. Неусыхина, что в то время было даже воспринято (причем без достаточных к тому оснований) как возникновение в отечественной науке школы X. Дошла17 . Влиянием Д.М. Петрушевского, по-видимому, была обусловлена та оценка, которую А.И. Неусыхин дал творчеству А. Допша в своей первой статье «Культурная катастрофа античного мира или столкновение двух культур?»[171][172]. Выделив в качестве недостатков исследований А. Дошла, во-первых, ложно понятый патриотизм; во-вторых, эволюционизм, принцип «historia non facit Saitus», следствием которого и являются парадоксы подобные теории «натурально-хозяйственного капитализма» в эпоху Каролингов, и, в-третьих, слабость в области теории, А.И. IIe- усыхин тем не менее, пришел к выводу, что все они относятся «большей частью к области экономической теории, а потому ни в коем случае не должны заслонять перед нами его огромные заслуги как историка»[173][174]. Он подчеркнул «новизну» интерпретации А. Дошлем истории раннего средневековья. По его словам, А. Допш «дал ряд новых, научно обоснованных точек зрения чуть ли не по всем основным вопросам, им затронутым; в новом свете предстает перед нами и переселение народов, и быт древних германцев, и вопрос о сельской общине...»173. Таким образом, А.И. Неусыхин, как и его учитель, Д.М. Петрушевский признавал научную ценность отдельных положений концепции А. Допша. Этим, очевидно, объясняется и отсутствие у него интереса к проблеме общины в ранний период научной деятельности, в отличие от последующего времени. В рукописи «К вопросу об исследовании общественного строя древних германцев», датированной составителями сборника его трудов 1928 г., и в статье «Военные союзы германских племен около начала нашей эры» историк вообще не рассматривал вопросов о формах землепользования и о наличии общины у древних германцев[175]. Он лишь отметил, что германские племена около начала нашей эры в значительной своей части уже являлись оседлыми земледельческими племенами, которых потребности самого оседлого хлебопашества вынуждали к постоянным воинам и переселениям[176]. Поэтому имущественное неравенство в древнегерманском обществе «имело наибольшее значение в сфере земле — и скотовладения»[177]. Германский «нобилитет» состоял из привилегированных воинов, являвшихся вместе с тем и крупными земле — и скотовладельцами[178]. Исходя из этого, аграрные порядки, изображенные Цезарем в 1-й главе IV книги и в 22-й главе VI книги его «Записок о Галльской войне» А.И. Неусыхин рассматривал «как некую деформацию земледелия, возникшую, под влиянием своеобразных условий военно-переселенческого движения свсвских племен», которая привела и к деформации их социального строя[179]. В монографии «Общественный строй древних германцев» А. И. Неусыхин вопросам, связанным с проблемой общины, уделил большее внимание[180]. Во введении он отметил, что благодаря исследованиям А. Допша и его предшественников, начавшим «подкоп под здание старой концепции», в науке о германской древности совершился переворот[181]. Причем, говоря о старой концепции, А.И. Неусыхин, прежде всего, имел ввиду представления о наличии у древних германцев поземельной общины и «примитивного» социального равенства, основанные на соответствующем истолковании описаний аграрных распорядков германцев Цезаря и Тацита. В основной части работы, в разделе об имущественных отношениях древних германцев, автор путем собственной интерпретации текстов античных авторов, подверг критике общинную теорию. Прежде всего, его внимание привлекла 26 глава «Германии» Тацита18'1. Он попытался доказать несостоятельность аргументов исследователей, толкующих эту главу в духе общинной теории. Речь идет о слове «universi», которое сторонники общинной теории рассматривали, как термин, обозначающий общинную организацию, и о находящемся с этим в связи истолкованием выражения «secundum dignationem» в том смысле, что земля делилась сообразно ее достоинству или качеству. А.И. Неусыхин ссылаясь на 17 главу «Германии», где «dignatio» имело значение привилегированного социального положения, признал его обычным словоупотреблением Тацита и выступил против возможности использования этого понятия по отношению к земле. Он пишет: «Dignatio» - это ранг, положение в обществе, и относить это понятие к земле значит не только идти вразрез с общим словоупотреблением Тацита, но и произвольно истолковывать смысл данной фразы»[182][183]. По его мнению, отказ от такого толкования приведет к разрушению всех остальных звеньев данной сторонниками общинной теории интерпретации тацитовского текста. А.И. Неусыхин отметил: «И чем больше вчитываешься в слова Тацита, тем все более нереальной начинает казаться древнегерманская община, превращающаяся, в конце концов, в какую-то бесплотную тень»[184]. Ввиду того, что земля у германцев распределялась сообразно социальному положению каждого, то есть на началах имущественного неравенства, и общее их количество было важно только для определения размеров занимаемой территории, историк считал безосновательным взгляд на «universi» как на коллектив Марковой общины. C его точки зрения, в 26 главе «Германии» нет никаких указаний на наличие какого-либо коллектива. В ней речь идет «об индивидуальном присвоении каждым германцем подобающего ему по рангу и званию количества земли, - присвоении, которое, конечно, известным образом организовано в административно-техническом отношении»[185][186]. В подобном истолковании тацитовского текста он видел одно из доказательств наличия у германцев частной собственности на землю и имущественного неравенства в сфере владения землею. О существовании частной собственности на землю у германцев, по мнению А.И Неусыхина, свидетельствует и 25 глава «Германии», так как описанная в ней система эксплуатации несвободных могла иметь место только при наличии частной собственности. Основанием для такого утверждения, по-видимому, послужило дословное истолкование латинского термина «dominus» (господин), которым Тацит обозначал хозяина земли, держателями которой являлись германские сер- вы . Кроме того, существовавший у германцев способ применения рабского труда рассматривался ученым как ясно наметившаяся тенденция развития поместного строя. Он пишет: «И если уж отыскивать в хозяйстве древних германцев предпосылки позднейших средневековых хозяйственных институтов, то с гораздо большим правом можно говори ть о зачатках поместного строя в Германии времен Тацита, чем об общинной организации землевладения...»[187]. А.И. Неусыхин выступил также против привлечения германских экскурсов Цезаря для доказательства наличия общины у древних германцев. Он здесь в более развернутом виде изложил мысль о том, что описанные в обоих экскурсах (свевском и германском) поземельные отношения были исключительны и не характерны для германского хозяйства мирного времени. Об этом свидетельствует,· с его точки зрения, сходство содержания экскурсов, объясняемое происхождением второго из них, который, в сущности, представляет собой «переработанное, расширенное и дополненное издание свевского экскурса IV книги»[188]. Кроме того, ученый отметил, что Цезарь, описывая сельскохозяйственные порядки германцев, вообще не касался вопроса о существовавшей у них формы собственности на землю (частная или общинная). Цезарь стремился показать, как строгое подчинение индивидуальных интересов потребностям военной защиты племени повышает его военную сопротивляемость и в то же время облегчает ему производство сельскохозяйственных работ в течение кратковременных остановок. Помимо рассмотренных выше, с точки зрения историка, прямых данных в пользу существования у германцев частной собственности на землю, он обнаружил у античных авторов и многочисленные косвенные, к которым отнес указания на наличие у основной массы хатгов собственных домов и полей, на изолированность германских построек, на распространенность поселений хуторского типа. Однако приведенные автором аргументы условны, так как они ие дают прямого ответа на вопрос: каковы были реальные права на пахотную землю у германцев? К тому же, индивидуальное владение землей, доказываемое А.И. Неусыхиным, не обязательно предполагает наличие права собственности на нее. Он же фактически отождествлял понятия «частная собственность» и «индивидуальное владение». При этом А.И. Неусыхин сам себе противоречил. Приведя аргументы в пользу существования у германцев частной собственности на землю, он далее обратился к вопросу о том, кто являлся субъектом владения землею: род или семья. В итоге, рассмотрев данные Тацита о родственных связях, семейных отношениях и о порядке наследования, историк пришел к выводу, что в среде рядовых свободных германцев фактическим обладателем земли являлась патриархальная семья и ее мужской глава. Лишь у знатных германцев из-за большей живучести родовых отношений, обусловленных полигамией, «сохранились и некоторые остатки родовой собственности на землю»[189]. Следует отмстить, что первая монография А.И. Нсусыхина вызвала в свое время богатством и насыщенностью идей много споров[190]. Нападкам со стороны приверженцев марксистской теории подверглись изложенные в ней взгляды относительно характера аграрных отношений в древнегерманском обществе. Автора уличили в следовании взглядам А. Допша и Д.М. Петрушевского. Ситуацию обострило то обстоятельство, что во время дискуссии 1928 г. по книге Д.М. Петрушевского А.И. Неусыхин попытался поддержать своего учителя. Результатом достаточно резкой критики стало длительное молчание историка. Публикации его научных статей возобновились только с 1939 г. По отдельным, поставленным в книге вопросам, А.И. Неусыхин в ходе дальнейших исследований изменил свою позицию. Вместе с тем, некоторые ее выводы почти без изменений вошли в научную картину истории древних германцев; такие, как вывод об оседлом образе жизни германцев; о причинах переселений германцев; а также о том, что основная социальная противоположность в древнегерманском обществе проходила по линии «свободные — знатные», а не «рабы - свободные». При этом в современной отечественной медиевистике в связи с ревизией общинной теории интерес к этой работе А.И. Неусыхина снова возрос[191]. Следует отметить, что в ходе дискуссии о новейших течениях в исторической литературе конца 20-х - начала 30-х гг.ХХ в., распространение неокантианских методологических установок и идей критического направления в отечественной исторической науке было приостановлено[192][193][194]. В то же время эта дискуссия явилась одним из этапов подготовки ликвидации Института истории РАНИОН в ходе выполнения директивы партии по вытеснению из всех сфер общественной жизни ученых, сформировавшихся до Октябрьской революции. 1 сентября 1929 г. Институт истории был переведен в систему Коммунистической Академии[195]. Объясняя целесообразность этого, глава советской историографии, заместитель наркома просвещения Μ. Н. Покровский, базируясь на партийных установках, утверждал, что «РАНИОН не сделался органом той науки, которую мы единственно называем наукой...», а аспирантов там готовят «по рецепту 1910 г.»[196]. Таким образом, политика стала все более жестко вторгаться в науку. Шло утверждение идеологической монополии марксизма. Отдельные историки «старой школы», не говоря уже о молодых кадрах, постепенно усваивали и начинали применять в научной работе марксистскую методологию. В связи с этим в медиевистике возрос интерес к социально-экономической проблематике и, в частности к истории средневековой общины. Этому в значительной степени способствовали также перемены в политике партии в области исторического образования и в отношении исторической науки в целом. 16 мая 1934 г. в «Правде» было опубликовано принятое накануне Постановление CHK СССР и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР». В нем были перечислены меры для коренной перестройки системы исторического образования, в число которых входило учреждение в университетах - сначала в Московском и Ленинградском, затем в остальных - исторических факультетов1116. По мнению П.Ю. Уварова, именно 1934 г. следует считать точкой отчета в становлении «советской исторической науки», когда Постановление «О преподавании гражданской истории» отвело этой дисциплине официально установленное место[197][198][199]. После принятия Постановления «О преподавании гражданской истории в школах СССР» исследовательская деятельность но медиевистике активизировалась. На это повлияло то, что преобразования партии и правительства затронули и организацию самой исторической науки. Постановлением CHK СССР и ЦК ВКП(б) от 7 февраля 1936 г. параллельное существование Коммунистической Академии и Академии наук было признано нецелесообразным, учреждения Коммунистической Академии были переведены в Академию наук СССР[200]. После объединения Институтов истории Коммунистической Академии (в Москве и Ленинграде) с Историческим институтом Академии Наук СССР был создан единый Институт истории Академии Наук СССР, в котором выделили сектор истории средних веков, что в принципе стало важным этапом в становлении отечественной медиевистики. Благодаря Постановлению от 15 мая 1934 г и восстановлению позиций исторической науки расширились возможности для публикации специальных исследований. Так, в 1935 г. вышла в свет монография одного из крупнейших медиевистов рассматриваемого периода, Н.П. Грацианского «Бургундская деревня в X-XII столетиях»[201]. На протяжении всей научной деятельности Н.П. Грацианского отличали точность и острота исследовательской мысли, очень высокий уровень анализа источников и их критики, а также, как справедливо отметили в своей статье Е.В. Гутнова и Л.Т. Мильская, «склонность к историографическому анализу, основанному на критике методов исследования источников тем или иным ученым»[202]. Своими исследованиями ученый внес заметный вклад в отечественную медиевистику', хотя отдельные выдвинутые им выводы и положения получили неоднозначную оценку в исторической литературе. Прежде всего, это касается указанной монографии. Работа была в основном закончена к концу 1920-х гг., но с опубликованием ее возникли сложности, связанные с ликвидацией Института истории РАНИОН. После выхода в свет в печати о книге появились различные отзывы. В качестве достоинства работы историки справедливо отметили богатство ее содержания, рассмотрение многих важных вопросов из истории аграрного строя раннего средневековья, по своему значению нередко выходящих за рамки аграрной истории Юго-Восточной Франции, которая являлась непосредственным объектом исследования Н.П. Грацианского. Большую ценность, по их мнению, представляет сам опыт конкретного локального исследования, построенный на основе тщательного изучения огромного документального материала, а также выводы, сделанные автором относительно использования данных картуляриев в качестве источника по аграрной истории средневековья[203]. Наряду с этим, в отношении многих выдвинутых в книге идей были высказаны противоречивые суждения. В ряде работ были сделаны критические замечания по поводу положений Н.П. Грацианского о преобладающей роли в Бургундии в X-Xl вв. мелкой аллодиальной собственности и свободного села, о далеко идущем сходстве между хозяйственными распорядками бургундской деревни и хозяйственной структурой позднеримской деревни, об отсутствии там сколько-нибудь явственных следов германских общинных распорядков, о наличие наемного труда, о развитии денежного хозяйства и др[204]. Особенно резкой критике концепция автора была подвергнута в предисловии к книге, помещенном без подписи от имени редакции[205]. Только через шесть лет Н.П. Грацианскому удалось в печати ответить на в большинстве своем беспочвенные обвинения авторов предисловия[206]. А.Е. Москаленко в статье «Николай Павлович Грацианский (1886-1945)» хотя и обратил внимание на то, что в более поздних статьях по варварским правдам Н.П. Грацианский по ряду важных принципиальных вопросов пересмотрел свои взгляды, высказанные в «Бургундской деревне», все же отметил большое научное значение этого исследования и признал неубедительными попытки опровергнуть некоторые его тезисы[207]. В работе Е.В. Гутновой и Л.Т. Мильской «Жизненный и творческий путь профессора Н.П. Грацианского» почти все спорные положения получили уже положительную оценку, а книга в целом была высоко оценена. Авторы пишут: «Непредвзятость, научная и нравственная ответственность, интеллектуальная честность — все это заставило автора «Бургундской деревни...» взглянуть на свой предмет свежим взором, обеспечило богатство содержания, множество идей, отнюдь не все из которых были своевременно и верно поняты... Книга Грацианского выдержала испытание временем и служит исторической науке»[208]. Эта переоценка, по-видимому, была обусловлена как дальнейшим исследованием рассматриваемых Н.П. Грацианским проблем, так и произошедшими в нашей стране и в исторической науке изменениями, хотя с некоторыми мыслями авторов, на наш взгляд, нельзя полностью согласиться. Н.П. Грацианский все-таки несколько преувеличил особенности социально- экономического развития Бургундии в X-XII вв., в частности, силу римских традиций. Вызывает сомнение отрицание им каких-либо существенных различий между галло-римской деревней и бургундской деревней X-XII вв. Так, говоря о характерных особенностях хозяйственных распорядков бургундской деревни X-XII вв. - довольно высокой сельскохозяйственной культуре, отмеченной старинным и все время развивающимся виноградарством, отсутствии однообразной надельной системы и крайне пестром составе отдельных хозяйственных единиц, он подчеркнул, что вес эти особенности являются характерными чертами и старой римской деревни. «И мы не ошибемся, - пишет историк - если скажем, что ии поселение в долинах Соны и Роны бургундов, ни позднейшие общественные пертурбации меровингской и каролингской эпох ничего существенно новою в хозяйственную структуру не внесли... Бургундская деревня X-XII вв., вне всякого сомнения, деревня романского типа, и ничего такого, что нельзя было бы вывести из старых римских и галло-римских распорядков, в ее хозяйственной структуре мы не находим»[209]. Правда, сам Н.П. Грацианский в «Письме в редакцию» подчеркнул, что, говоря о поразительном сходстве бургундских деревенских распорядков с позднеримскими деревенскими распорядками, он имел в виду «не что иное, как уровень сельскохозяйственной культуры и систему полей, а вовсе не вопросы, связанные с распределением земель, наличием родового строя у бургундов и т. д.»[210]. Но это не было достаточно отчетливо выражено в монографии. C признанием большого влияния римских традиций связана, и позиция Н.П. Грацианского по проблеме крестьянской общины, хотя говорить о полном отрицании им элементов общинности в Бургундии не следует. Рассматривая вопрос о хозяйственных распорядках и системе полей в бургундской деревне X-XII вв., историк выдвинул мысль об отсутствии там системы открытых полей, чересполосицы и принудительною севооборота, то есть распорядков, свойственных общине-марке. Против наличия чересполосицы как системы полей в деревне, по его мнению, «совершенно определенно говорят многочисленные грамоты, рисующие земельные участки разного качества лежащими в одной меже, компактною массою, причем они сплошь и рядом смежны строениям»[211]. Существование на территории виллы более или менее обширных пространств, занятых какой-либо одной определенной культурой и разбитых на мелкие участки, принадлежавшие разным хозяевам, Н.П. Грацианский объяснил крайней подвижностью земельной собственности, распылением единых владений на части. Он пишет: «Такое распыление единого владения на части было в Бургундии явлением обычным, а в результате его получалась чересполосица, ничего общего, однако, с чересполосицей как системой полей и, следовательно, основным принципом деревенского хозяйства не имеющая»[212][213]. Значительную часть третьей главы своей книги автор посвятил землям общего пользования. Он отметил наличие общего пользования выпасами, лесами и водами и подчеркнул, что распространенность компактного расположения участков еще не означает, что «бургундская деревня не знала общего пользования угодьями»2". Эти угодья, как полагал историк, в одних случаях являлись объектом частной собственности, в других случаях - собственностью ограниченного круга людей, в третьих случаях — собственностью государства. При этом Н.П. Грацианский, говоря о неподеленной собственности сонаследников не только на луга, леса и выпасы, но даже на пахотную землю и виноградники, выдвинул тезис о том, что такой общей собственностью обладали нс только родственники, но и просто соседи, и пришел к выводу о наличии в Бургундии своего рода земельных товариществ. Существование этих земельных товариществ, по его мнению, в известной мере было обусловлено «чисто техническим моментом - большою плуговою запряжкою и невозможностью для единичных, мелких хозяйств организовать эту запряжку собственными своими силами»[214]. Вместе с тем Н.П. Грацианнский признавал вероятным существование в Бургундии и угодий, находившихся в собственности (если не юридически, го, по крайней мере, фактически) целой общины[215]. Он полагал, что хотя, нередко верховные права на общинные земли принадлежали государству и крупным магнатам, во многих случаях эти права оставались в области чистой теории, и наличие их нс могло помешать жителям считать себя настоящими собственниками угодий, часто с незапамятных времен находившихся в их общем пользовании. Историк отметил, что исследуемые им грамоты показывают, «как своеобразно понимали свои права на лесные угодья жители окрестных деревень, иногда объединенные в настоящие общины, имевшие собственных выборных представителей и сельский сход и энергично действовавшие целым «миром»[216]. Правда, в приведенном им конкретном материале эти деревенские общины выступают, главным образом, лишь в связи с нарушением их интересов, производимыми в крупном масштабе лесными расчистками. В целом, оценивая отношение ILIL Грацианского к общине по книге «Бургундская деревня в X-XIl столетиях», следует, по-видимому, согласиться с мнением Е.В. Гутновой и Л.Т. Мильской, что для него не свойственно было отрицание вообще наличия общины в Бургундии (в чем упрекали его критики), но лишь признание «ее аморфности, ее отличия от классической общины-марки»[217]. Тем более, что сам Н.П. Грацианский в «Письме в редакцию» подчеркнул необоснованность критического замечания об отрицании им всяких элементов общинности в ведении хозяйства в бургундской деревне[218]. Большое значение для развития общинной теории в отечественной медиевистике того времени имели исследования А.Д. Удальцова, который уже прочно встал на позиции марксистской методологии[219]. В статье «Родовой строй у древних германцев» А.Д. Удальцов путем анализа сообщений Ю. Цезаря и К. Тацита о древних германцах и привлечения мыслей Ф. Энгельса относительно их быта, пытался доказать существование в древнегерманском обществе родовых отношений. При этом важно отмстить, что в процессе работы над текстами источников особое внимание он уделял терминологическому анализу, так как полагал, что терминология античных авторов, писавших о германцах, не была адекватна описываемым ими общественным отношениям. По его мнению, античные авторы употребляли терминологию, заимствованную ими из римской и греческой жизни. А, говоря о германских племенах - civitates и их подразделениях - pagi, они переносили в данном случае на германские отношения термины, использовавшиеся ими ранее в отношении к кельтам Галлии[220]. По аналогии с галльскими civitates и pagi, А.Д. Удальцов представил германские civitates в виде «племенных союзов, единство которых в мирное время очень слабо (in расе nullus est communis mag і stratus)», a их подразделения - pagi - в виде племенных организаций или отдельных племен, являвшихся реальной хозяйственной, политической и военной единицей[221][222]. Однако, как полагал историк, возможности сравнения на этом были исчерпаны, ввиду неправомерности полного перенесения галльских отношений на германцев из-за существенных различий в уровне их общественного развития. Для того чтобы понять, чем же являлись германские pagi, он обратился к сообщениям античных авторов непосредственно о самих германцах. В результате анализа этих свидетельств А.Д. Удальцов выявил многочисленные указания на большую роль родовых отношений в жизни германцев и пришел к выводу, что и у Цезаря и у Тацита pagi выступают как совокупности родовых объединений229. Историк пишет: «Только слепой может утверждать, что у нас нет никаких данных в пользу такого понимания быта древних германцев. И в эпоху Цезаря и в эпоху Тацита существовал у древних германцев родовой строй, охватывавший собою все их общественные отношения»[223]. C целью более конкретного изучения этого родового строя А.Д. Удальцов остановился на рассмотрении вопроса о большой семье у германцев. При этом историк обратил внимание на большое теоретическое значение этого вопроса. Он, в частности отметил: «Как должны мы представлять себе, приступая к изучению родового общества у любого из народов на последней стадии его развития перед переходом к классовому обществу, место в родовом строе домашней большесемейной коммуны, ее отношение к другим социальным единицам родового общества?»[224]. А.Д. Удальцов, в сущности, первым в послереволюционной отечественной медиевистике обратился к детальному исследованию большесемейной проблемы[225]. Прежде всего, историк отверг представление о большой семье как о расширенной, разросшейся и нсраздслившсйся малой семье. По его мнению, «мы не имеем никакого права подходить к пониманию большой семьи, одного из элементов (позднего) родового строя, с точки зрения позднейшего образования, каковым была малая индивидуальная семья, являющаяся продуктом разложения большой семьи, не имеем права конструировать институт с точки зрения элемента его последующего разложения»[226]. Сам термин «большая семья» А.Д. Удальцов признал весьма неудачным. C его точки зрения, более правильны было бы употребление термина «домашняя родовая коммуна», так как он точнее выражает принадлежность этого института к родовому обществу. В представлении историка «домашняя родовая коммуна» - это «низшая, наименьшая по объему, по числу своих членов единица коммунистического родового общества»[227]. Она являлась и единицей хозяйства, связанного с пользованием определенной территорией, и единицей кровнородственного характера. Во главе каждой большой патриархальной семьи, «патриархальной домашней коммуны, стоял свой глава коммуны (pater familiae)»[228]. Выясняя соотношение «домашней коммуны» и деревни или деревенской общины, ученый остановился на вопросе о стадиях развития общины. C его точки зрения, община в своем развитии прошла три основные стадии: сначала это - «деревенская община, совпадающая с родом, так сказать род, живущий одной деревней, - деревенская родовая община в собственном смысле этого слова»; затем - это деревня как совокупность «домашних родовых коммун», принадлежащих к разным родам; наконец, это - сельская община как совокупность малых семей, на которые распалась большая семья[229]. В итоге он подчеркнул отсутствие противоположности между деревней и «домашней родовой коммуной»; «на известной стадии развития родового строя большая семья является необходимым элементом деревни, деревенской общины»[230]. В тесной связи с позицией А.Д. Удальцова по вопросу о большой семье и эволюции общины находятся его взгляды относительно характера землевладения у древних германцев. Историк подверг анализу аргументы, приводимые сторонниками существования частной собственности у древних германцев, и попытался доказать их несостоятельность. При этом особое внимание он уделил интерпретации 26-й главы «Германии» К. Тацита. А.Д. Удальцов указал на тенденциозность перевода и толкования этого места из Тацита, предложенного А. Допшем, а вслед за ним и А.И. Неусыхиным в работе «Общественный строй древних германцев», которые обнаружили там данные о наличии частной собственности на землю у германцев. Сам же А.Д. Удальцов при толковании этого текста использовал описание земельных распорядков у древних германцев, данное Юлием Цезарем, так как полагал, что, несмотря на наличие некоторого своеобразия в деталях, в общем, ход мыслей у обоих авторов один и тот же[231]. В результате сопоставления сообщений Цезаря и Тацита, историк пришел к мысли, что оба автора указывают на переложную систему земледелия. Тацит в 26-й главе как раз и говорит о порядке смены полей при переложной системе земледелия, когда германцы вынуждены были каждые несколько лет всей деревней, всей совокупностью «домашних родовых коммун» (больших семей), владевших лишь правом пользования общинной землей, «менять обрабатываемую площадь,, в известном порядке занимая отдельные участки и распределяя их между собою»[232]. При этом, как полагал А.Д. Удальцов, отдельные «коммуны» могли получать различное количество земли. Размеры земельной площади, обрабатываемой отдельной «коммуной» обуславливались, прежде всего, количеством рабочих рук в каждой «домашней коммуне»; кроме того, более богатые, более знатные семьи родоплеменных и деревенских старейшин, владевшие большими стадами скота и рабами, имели возможность использовать большее количество общинной земли, особенно из числа необработанных еще земельных запасов. Таким образом могли возникать на общинных землях отдельные заимки и хутора, а иногда и настояние усадьбы (villae), указания на наличие которых ученый обнаружил в источниках. В итоге А.Д. Удальцов пришел к выводу, что «древние германцы находились на последней стадии развития родовых отношений, в стадии патриархального родового строя», при котором «основной территориальной хозяйственной единицей являлась деревня, состоящая из домашних родовых коммун, пользующихся для обработки в порядке переложной системы, землею деревенской общины»[233]. Таким образом, на основании всего вышеизложенного можно сделать заключение, что А.Д. Удальцов был сторонником общинной теории. Опираясь на материал источников по истории древних германцев, он принял участие в исследовании ряда аспектов истории общины исходя из марксистских методологических установок. В отечественной послереволюционной медиевистике ему принадлежит приоритет в разработке вопросов, связанных с эволюцией большой неразделенной семьи, которые, правда, до конца разрешить ему не удалось. C позиций общинной теории подошел А.Д. Удальцов и к изучению аграрных отношений во Фландрии при Каролингах, которое было предпринято преимущественно на картулярном материале. Выступив против широко распространенной в западноевропейской медиевистике того времени теории об исконности вотчины и вотчинном происхождении общины, он привел свидетельства в пользу того, что в Западной Фландрии в IX в. продолжала существовать свободная община-марка, включавшая в свой состав земельных собственников различных типов, среди которых крайними полюсами являлись свободный крестьянин и крупный феодал вотчинник. В Восточной же Фландрии общинное землевладение также существовало, но там земли общего пользования, как правило, принадлежали не одной, а нескольким деревням2"’2. По мнению историка, происходивший в каролингскую эпоху процесс возникновения крупного феодального землевладения еще не был завершен, и наряду с аграрными отношениями, типичными для феодального общества, продолжали существовать и аграрные отношения нефеодального типа. Во второй половине 30-х - начале 40-х гг. XX в. проблемы аграрной истории средневековья разрабатывались также И.В. Арским, изучавшим их на материале испанских источников[234][235]. Непосредственно к проблеме нашего исследования относится его статья «Сельская община в Готской Испании», где историк попытался разрешить вопрос о наличии общины и ее учреждений в государстве вестготов путем анализа их законодательства. Определяя актуальность рассматриваемой проблемы, И.В. Арский сделал краткий экскурс в историю идейной борьбы сторонников Марковой теории и ее критиков. При этом он подчеркнул новизну интерпретации роли общины в раннесредневековой общественной эволюции, предложенной К. Марксом и Ф. Энгельсом, сторонником которой, по-видимому, являлся сам историк. И.В. Арский выступил против широко распространенного в исторической науке мнения «о максимальной романизации визеготов в Галлии и Испании, которая не оставила места для сохранения и укрепления у них в V-VII вв. каких-либо общественных институтов, коренящихся в древнем варварском строе готов»[236]. Он выявил в текстах правовых источников следы существования общинной организации в готской Испании. К ним И.В. Арский отнес широкие полномочия соседей (vikini) в процедуре судебного разбирательства и при заключении различных сделок, прочно конституировавшийся в своих функциях общинный сход (conventus vicinorum), а также следы общинного землепользования. Как полагал историк, село Вестготского государства, несомненно, знало систему открытых полей и общинные угодья255. Он рассматривал вестготских consortes — поселенцев, занявших изъятую у римлян землю, как совладельцев или сообщинников. Кроме приведенных им данных из вестготских законов, И.В. Арский обратил внимание и на тот факт, что в современном испанском языке бытует в сравнительно мало семантически-измененном виде термин «марка», а, именно, la сатра- gna, который означает округ, район, определенную территориальную общность. По его мнению, «есть все основания предполагать, что ранее на территории испанского государства это слово употреблялось в смысле «марки» — деревенской общины»[237][238]. Следует отметить также, что при анализе вестготских законов И.В. Арский руководствовался идей об их способности отражать целый период истории, а не служить моментальной фотографией общества на определенной стадии развития. Используя такой подход, он не только установил наличие в вестготских законах «указаний на существование в готской Испании сельской общины, внесенной варварами»[239], но и попытался, насколько позволяли рамки статьи, показать особенности ее эволюции в условиях романо-германского синтеза. Ученый выдвинул мысль, что «очевидно, в V в. в эпоху своего поселения в Галлии и Испании готы оседали, сохраняя еще свои старые кровнородственные связи»[240]. Он, кроме того, обнаружил свидетельства, подтверждающие существование в Вестготском государстве на раннем этапе его истории, сельской общины с периодическими переделами земли. Эти переделы, по его мнению, прекратились в VI в. Дальнейшая эволюция общины в условиях тесного взаимодействия с испаноримскими институтами представлялась ему сравнительно быстрой. Уже к VII в. испанская деревня, как полагал историк, была смешанной в этническом и социальном планах. Общинные земли перемежались с частновладельческими землями испано-готской знати, а возможно и некоторых общинников. Однако и тогда «жизнь селянина готской Испании, как и готской Галлии, протекала не в плоскости только его личных индивидуальных связей и отношений к помещику, чиновнику и т. д., а в плоскости его реального существования в составе данной сельской общины»[241]. Ученый затронул и вопрос о происхождении общинных институтов более позднего времени, — эпохи реконкисты. Он указал на роль военноколонизационной обстановки в процессе усиления общинно-коллективистских элементов в быту испанского населения того времени. Но, в то же время, признал определенное влияние местной и вестготской общинных организаций. Подводя итог, историк отмстил, что «разнообразие и богатство общинно-коллективных институтов в сельской жизни Испании, в известной мере сохранявшихся до XIX в., - результат синтеза порядков, принесенных варварами на территорию Пиренейского полуострова в V в., и старинных обычаев испано-римской эпохи»[242]. Итак, И.В. Арский несомненно являлся приверженцем общинной теории в марксистском ее варианте[243]. Общину он рассматривал не в статике, а в развитии. Кроме данных о наличии соседской общины-марки, историк выявил в законодательстве вестготов указания на существование в Вестготском государстве на первых этапах его существования сельской общины с переделами. Эта точка зрения И.В. Арского по проблеме сельской общины нашла отражение и в его работе «Очерки по истории средневековой Каталонии до соединения с Арагоном (VIII—XII вв.)». В ней он не раз указывал на существование сельской обшины в Каталонии в рассматриваемый период242. При этом большой интерес'у историка вызывали вопросы происхождения и устройства общины в Каталонии ввиду того, что там «переплетались разнообразные условия и влияния; обстановка колонизации, влияние готское, франкское и римское, а также баскское, преимущественно в горных районах»243. Однако отсутствие соответствующих источников не позволило ему рассмотреть эти вопросы. У него лишь не вызывало сомнений, что каталонская община передельной уже не была. В целом, на протяжении 20-х — 30-х rr. XX в. отношение к общинной теории в отечественной медиевистике не было однозначным. В 1920-х гт. некоторые из пользовавшихся большим влиянием в науке представителей старой школы, в связи с пересмотром своих идейно-методологических установок, отошли от признания основных положений общинной теории и оказали соответствующее влияние на отдельных молодых историков, своих учеников. В связи C этим можно говорить об ослаблении в этот период интереса к проблеме сельской общины и влияния общинной теории в отечественной медиевистике. Однако по мере утверждения марксистской методологии и расширения исследований по аграрной истории средневековья увеличилось число последователей общинной теории в марксистском ее варианте. Предпринимались попытки ее дальнейшей разработки на конкретно-историческом материале. Подводя итог, следует отметить, что в рассматриваемый период на развитие отечественной исторической науки в целом, и медиевистики в частности, оказывала влияние сложная совокупность как внешних, так и внутринаучных факторов. Их воздействие отразилось на выборе тематики исследований. Так, проблемы, возникшие в российском обществе в пореформенное время, определили интерес ученых к истории западноевропейской общины. На опыте ее эволюции они пыта- [244] лись найти пути и средства наиболее разумного и безболезненного решения вставших проблем. К числу внутринаучных факторов, определивших интерес отечественных медиевистов к проблемам сельской общины в последней четверти XIX в., можно отнести полемику, развернувшуюся по поводу общинной теории в это время в европейской историографии, а также изменения в методологии, связанные с отходом от гегельянства и ростом популярности позитивистских идей. Русские историки, представители социально-экономического направления, такие как М.М. Ковалевский, И.В. Лучицкий, П.Г. Виноградов своими исследованиями укрепили позиции общинной теории. После революции 1917 г. определяющим в развитии исторической науки и разработке интересующей нас проблематики становится политикоидеологический фактор. Постепенное усиление влияния партийногосударственных органов, их политика в области исторического образования и науки привели в 20-х гг. XX в. к сокращению исследовательской работы в области медиевистики и ослаблению позиций общинной теории. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что некоторые ученые-немарксисты, занимавшие по-прежнему ведущие позиции в медиевистике, под воздействием сложившейся ситуации, а возможно также в силу чисто научных причин, пересмотрели свои методологические предпочтения, встали на позиции неоконтианства и восприняли отдельные положения критического направления, в частности отрицание научной значимости общинной теории. Но указанную тенденцию постарались пресечь. Партийным руководством был взят курс на постепенную ликвидацию научно-методологического плюрализма и утверждение единственной марксисткой парадигмы истории. Представителей старой школы, не пожелавших встать на позиции марксизма, например Д.М. Петру- шевского, оттеснили с руководящих постов и ограничили их влияние в научной и студенческой среде. Когда же после принятия в 1934 г. Постановления CHK СССР и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР» фактически реабилитировавшего историческую науку, активизировалась исследовательская деятельность, то основана она была как правило на марксистской методологии. Это относится и к изучению вопросов, связанных с историей западноевропейской сельской общиной. Правда, исследований по данной тематике во второй половине 30-х гг. XX в. появилось не много, так как в предвоенные годы перед исторической наукой были поставлены задачи участия в идеологической борьбе против буржуазной науки, прежде всего «фашистских фальсификаторов истории», и патриотическом воспитании населения. Однако работы А.Д. Удальцова и И.В. Арского свидетельствуют о восстановлении позиций общинной теории в отечественной медиевистике, разработка которой теперь велась с ориентацией на марксистские постулаты. При этом заслуживает внимание то, что силовой метод внедрения поколения историков-марксистов не смог прервать нити, связывавшие советскую историческую науку с предшествовавшими российскими историографическими традициями. Имела место определенная преемственность как в развитии медиевистики в целом, так и в исследовании проблем общины. Возросший еще в дореволюционной медиевистике интерес к аграрной истории средневековья и даже усилился в советский период в связи с утверждением марксистской методологии. Многие советские медиевисты придерживались принципов работы с источниками, сформированными российской исторической школой XIX в., к которым относят: недопустимость произвольной выборки источников, скрупулезность в отношении к содержавшейся в источнике информации, точность и всесторонность ее анализа, критическое отношение и установление ее подлинности. Этому способствовал творческий контакт между поколениями историков в первые годы после революции и в последующее время, несмотря на стремление партийно-государственного руководства пресечь его.