§ 1. Понятие и родовые признаки субъективного гражданского права .

Разумеется, при любом из вышеуказанных подходов исследователи имеют в виду не просто определенную меру или возможность, но именно возможность, обеспеченную принудительной силой государства. Право перестает быть таковым, превращается в фактическую возможность, если его осуществление или восстановление (при нарушении) в принудительном порядке невозможно.

В дореволюционный период российской науки гражданского права и теории права первый подход (право как мера возможного поведения субъекта) встречался чаще других. Так, например, Д.И. Мейер полагал, что под субъективным правом следует понимать меру сво-

боды лица, живущего в обществе[262]. Е.Н. Трубецкой также раскрывает понятие субъективного права через категорию свободы: «Право... есть та сфера внешней свободы, которая предоставляется лицу нормами объективного права». Однако тут же ученый оговаривается, что «юридическая свобода одного лица непременно заключает в себе притязание, требование, обращенное к другим лицам»[263].

Несмотря на некоторые отличия в вышеприведенных дефинициях субъективного права, общим для них является указание на возможные действия самого управомоченного субъекта. Такой подход к определению понятия долгое время преобладал и в советской цивилистике[264].

Против использования понятия «мера» в определении субъективного права возражал С.Ф. Кечекьян, указывая, что мера — понятие количественное, предполагающее соизмеримость различных величин. Между тем возможности действовать, обеспечиваемые законом и именуемые субъективными правами, многообразны и несоизмеримы[265].

В то же время параллельно существовал и другой подход к определению субъективного гражданского права, который проник в отечественное гражданское право в конце XIX — начале XX вв. под влиянием немецкой цивилистики. Суть его заключалась в том, что субъективное гражданское право может быть определено через обязанность к действию субъекта, противостоящего управомоченному лицу[267]. Тем не менее долгое время такая позиция вызывала в целом неодобрительное отношение[268].

Такое отрицательное отношение к описанному подходу и одновременно стремление определить субъективное право как меру возможного поведения доминировало в цивилистике вплоть до выхода в свет в 1949 г. монографии О.С. Иоффе «Правоотношение по советскому гражданскому праву», основой для которой послужила его кандидатская диссертация. О.С. Иоффе — первый отечественный цивилист, кому удалось сформулировать стройную и целостную концепцию субъективного гражданского права, отталкиваясь от его функции в правоотношении. Ученый усмотрел специфику содержания гражданского права «не в дозволенности действий, не в праве на свои собственные действия, а в возможности этих действий, возникающей вследствие обеспечения определенного поведения обязанных лиц»[269].

Теория О.С. Иоффе, безусловно, имеет определенные основания. Действительно, во многих случаях ценность субъективного гражданского права заключена не в том, что управомоченный субъект имеет возможность действовать в пределах, предоставленных ему законом[270], а в том, что этой возможности корреспондирует юридическая обязанность. Уместно напомнить пословицу «Долг платежом красен», которая имеет не только бытовой, но и юридический смысл. Если юридическая обязанность не будет исполнена, управомоченное лицо вправе в судебном порядке потребовать исполнения обязанности, взыскания убытков или использовать иные способы защиты нарушенного права.

Если понятие субъективного права, как это отражено выше, получило разное понимание в цивилистике (мера возможного поведения субъекта, возможность требования конкретного поведения от обязанного субъекта), то понятие юридической обязанности в целом понимается единообразно.

Юридическая обязанность — мера должного поведения субъекта, которое требуется в силу принадлежащего субъекту права. С.Ф. Кечекьян не совсем точно определяет правовую обязанность как «необходимость определенного поведения»[271]. Слово «необходимость» способно ввести в заблуждение. Дело в том, что для исполнения (неисполнения) обязанности необходим сознательный выбор лица определенного поведения, т.е. существует определенная альтернатива. Если такого выбора лицу не предоставляется, а ему остается лишь мириться с действиями других лиц, то говорить об исполнении им обязанности некорректно[272].

Далее С.Ф. Кечекьян не акцентирует внимания на слове «необходимость», а подчеркивает, что «словами „должное поведение" обозначается поведение, соответствующее обязанности, т.е. исполнение обязанности, а не сама обязанность. Обязанность же есть, если можно так выразиться, долженствование определенного, предписанного нормами права поведения, а не само должное поведение». С этим утверждением следует согласиться.

Если определять обязанность именно как меру должного поведения (а не в смысле должного поведения[273]), то никакого смешения с реальным поведением здесь не будет. И то и другое определение одинаково отражает суть явления: обязанный субъект должен совершить то действие (или воздержаться от действия), которое соответствует праву управомоченного субъекта.

Традиционно считается, что субъективное гражданское право и юридическая обязанность, которая ему корреспондирует, составляют содержание правоотношения. Противоположный взгляд впервые был высказан М.М. Агарковым. По его мнению, «во избежание путаницы лучше было бы рационализировать терминологию и считать объектом права только то, на что направлено поведение обязанного лица, прежде всего вещь, поведение же обязанного лица, характеризуемое теми или иными признаками, называть содержанием правоотношения»[274].

Такое понимание содержания правоотношения вызвало резкую и вполне обоснованную критику со стороны О.С.

Правоотношение следует понимать как форму, в которой существует общественное отношение, урегулированное нормами права. Однако объективному праву безразличны многие атрибуты общественного отношения — психологические переживания, различные фактические действия, сопровождающие правоотношения. Оно выделяет лишь юридически значимые явления и на их основе образует абстрактную модель — правоотношение, содержанием которого являются абстрактное субъективное право и абстрактная юридическая обязанность. Если бы гражданское право могло прямо и непосредственно урегулировать общественное отношение, то оно состояло бы из бесконечного количества казусов, взятых из прошлого, учитывающих по возможности все варианты поведения субъектов. Тогда при совпадении всех элементов отношения в прошлом право предписывало бы, каким образом следует поступить в данном конкретном случае. При несовпадении, в свою очередь, право оказывалось бы бессильно.

Современное гражданское право стоит на значительно более высокой ступени развития. Оно позволяет обобщить накопленный опыт и создает абстрактное правоотношение. В том случае, когда конкретное общественное отношение обладает всеми признаками юридического, но в праве не отыскивается соответствующей абстрактной модели, оно содержит в себе те принципы, которыми следует руководствоваться сторонам и суду в данном случае.

В литературе после выхода в свет работ М.М. Агаркова и О.С. Иоффе неоднократно предпринимались попытки включить реальное поведение людей в содержание правоотношения.

Ученый приступает к исследованию правоотношений исходя из вполне верных предпосылок: 1. «Форма не оболочка, которую можно отделить от содержания. Она не внешняя поверхность явления. Не только содержание выражает сущность явления, но и его форма». 2. «Рассматривая правоотношение как правовую форму, абстрагированную от ее реального содержания, мы все еще находимся в сфере чистого долженствования. Определяя собственное содержание правоотношения как права и обязанности его участников (а именно к этому сводится позиция многих авторов), мы устанавливаем, каким должно быть поведение субъектов в данных условиях»[276].

Действительно, эти суждения не вызывают возражений. Однако затем P.O. Халфина делает весьма неожиданное умозаключение: «Определение места правоотношения в системе правового регулирования будет достаточно полным лишь тогда, когда правоотношение будет рассматриваться не только как совокупность прав и обязанностей, составляющих его как правовую форму, но и в единстве этой формы с реальным поведением»[277].

Такой подход представляется недопустимым. Из абстрактного правоотношения следует возможность для кредитора требовать определенного поведения от должника, а для должника — долженствование действовать определенным образом. Если реальное поведение должника не соответствует абстрактному долженствованию, кредитор вправе применить те меры воздействия, которые предусмотрены законом. Правоотношение или норма права не содержат в себе, в своей структуре реального поведения, они лишь обеспечивают исполнение соответствующих действий. А обеспечение как раз и достигается тем, что существует абстрактная модель, действия в потенции, которые можно сопоставить с реальным поведением субъекта в данном конк-

ретном правоотношении и при их расхождении предоставить «потерпевшему» от таких действий соответствующие формы защиты.

Что же заставляет P.O. Халфину включить в структуру правоотношения помимо права и обязанности еще и реальное поведение субъектов? Как считает ученый, «если представлять правоотношение только как логически абстрагированную форму реального отношения, если понимать под правоотношением „привязку" модели нормы к реальной ситуации отношения, то не возникает проблемы соотношения реального поведения с требованиями нормы. Вернее, возможность расхождения между требованиями нормы и реальным поведением выступает только в плане осуществления прав и выполнения обязанностей. Такое исследование не вскрывает всей глубины и сложности реального соотношения правовой формы и содержания — требований правовой нормы и реального правоотношения»17.

Мы не видим оснований для такого вывода. Почему традиционное представление о правоотношении и его осуществлении в реальных действиях субъекта «не вскрывает... реального соотношения... требований нормы и реального поведения»? Напротив, на примере самых разнообразных правоотношений как частного, так и публичного права есть возможность раскрыть все многообразие, всю глубину взаимосвязи между законом и реальным поведением субъектов. Более того, на примере одного гражданского права мы можем наблюдать, что в случае нарушения обязательства должник вправе прибегнуть к одним способам защиты своего права, при нарушении права участия — к совершенно иным, при нарушении исключительных прав — к третьим и т.д. Полагаем, что выявление определенных зако- • номерностей между формами или способами защиты различных прав крайне полезно и актуально. Но для этого нет никакой необходимости включать в содержание абстрактного правоотношения поведение его участников.

Идеи P.O. Халфиной получили определенное развитие в работе Ю.Г. Ткаченко. Последняя совершенно четко формулирует взаимосвязь между нормой права и правоотношением: «Отличается оно от нормы лишь своим индивидуальным характером. Индивидуальная модель поведения раскрывает индивидуальную возможность поведе-

ния (субъективное право) или индивидуальную необходимость поведения»[278]. Для такого правоотношения она вводит специальное обозначение: «правоотношение — модель». Наряду с этим Ю.Г. Ткаченко предлагает выделять «правоотношение — отношение»[279].

Не говоря о неудачном терминологическом решении, совершенно справедлив упрек в том, что Ю.Г. Ткаченко так и не удалось раскрыть существа «правоотношения — отношения». Она мыслит его как «реализованные в деятельности субъектов правовые модели», причем «модель» и «отношение» не могут быть смешиваемы в одном понятии[280].

Положительным моментом такой теории является отделение поведения или результата поведения от абстрактной модели. Однако теоретическая конструкция Ю.Г. Ткаченко страдает существенным недостатком: если стороны уже реализовали свои права и исполнили обязанности, то правоотношения больше не существует. Какое же тогда «правоотношение — отношение» имеет в виду ученый? Ответа в работе Ю.Г, Ткаченко нам обнаружить не удалось.

В любом случае мы не видим необходимости в использовании термина «правоотношение» в различных смыслах. Тем более недопустимо включать в содержание этого понятия поведение субъектов. Такой подход способен привести только к терминологической путанице и не может дать какой-либо положительный результат исследования.

Остановимся теперь на понятии объекта гражданского права и объекта гражданского правоотношения. Впервые по-настоящему глубокую разработку понятие объекта гражданского правоотношения получило в трудах О.С. Иоффе, хотя сам термин «объект правоотношения» широко использовался и раньше. Так, до появления знаменитых лекций Д.И. Мейера цивилистика в основном использовала термины «вещь» и «имущество» как противоположность понятию «лицо», т.е. «субъект»[281]. Особенно четко эта мысль выражена у

В.Г. Кукольника: «Под именем вещи здесь надлежит разуметь все то, что не есть лицо и что может составлять имущество частных граждан, Государственной казны, или особенных обществ»[282]. Затем отечественная цивилистика уже вполне уверенно оперирует термином «объект права», понимая под объектом противоположность субъекту[283].

Традиционно объект рассматривается в двух смыслах: или как то, по поводу чего возникает правоотношение (право), или как то, на что направлено правоотношение (право). Правильнее вторая точка зрения, справедливость которой так убедительно доказана О.С. Иоффе. Мы совершенно согласны с ним в том, что «не только в философии, но и в любой другой науке, рассматривающей вопрос об объекте определенного явления, под объектом понимают не то, по поводу чего это явление существует, а то, на что данное явление оказывает или может оказать воздействие»[284]. Такой взгляд лучше согласуется и с историей появления этого термина в отечественной науке (объект как противоположность субъекту)[285].

На что направлено право в правоотношении, т.е. что составляет его объект? Традиционно все теории принято разделять на монистические и плюралистические. То общее, что объединяет плюралистические теории, — допустимость существования различных объектов в зависимости от различия правоотношения.

Одна из наиболее ранних плюралистических теорий, сохранившая свое значение и до наших дней, делит объекты гражданских прав на вещи и действия[286]. Первые являются объектами вещных прав (в первую очередь права собственности), а вторые — объектами обязательств[287].

Е.Н. Трубецкой добавляет к видам объектов и лицо[288]. Впрочем, он тут же оговаривается, что «современное право... не допускает такого господства, при котором одно лицо низводится на степень вещи», но включает лицо в список объектов в семейных отношениях[289].

Вполне естественно, что с отделением исключительных прав от вещных в науке появляется дополнение к перечню объектов в виде литературных, музыкальных произведений, иных продуктов духовного творчества, а также объектов в области промышленной собственности[290].

В настоящий момент все плюралистические теории можно объединить в две большие группы. Одни признают в качестве объектов гражданских прав самые разнообразные блага, которые соответствуют видам гражданских прав. (Это моїут быть вещи, действия, нематериальные блага, работы и услуги и некоторые иные.) Другие плюралистические теории сохраняют деление всех объектов на вещи и действия.

Плюралистическим теориям присущ один общий недостаток. Понятие субъективного права (независимо от того, понимаем ли мы его как возможность поведения управомоченного или возможность требования определенного поведения обязанного лица) едино, а объектов у него оказывается несколько. Кроме того, обе группы теорий включают вещь в категорию объекта. Между тем, как справедливо отмечал О.С. Иоффе, юридически воздействовать на вещь нельзя. Вещь является объектом фактического воздействия со стороны лица, т.е. объектом действия, а не объектом права[291].

Монистические теории более привлекательны в том смысле, что предлагают единый объект любого субъективного права. Очевидно, таким объектом не может быть вещь, поскольку далеко не все обязатель- / ства (тем более исключительные права) имеют отношение к вещам.

Первую монистическую теорию глубоко обосновал О.С. Иоффе[292]. По его мнению, таким объектом может являться только действие обязанного субъекта. Напомним, что первоначально О.С. Иоффе рассматривал субъективное право как юридическое средство обеспечения такого поведения лиц, в котором нуждается управомоченный[293], и, таким образом, понимание действия как объекта права прекрасно вписывается в эту концепцию.

Концепция О.С. Иоффе широко обсуждалась и критиковалась в литературе. Рассмотрим вслед за самим О.С. Иоффе те критические замечания, которые последовали в ответ на его монографию «Правоотношение по советскому гражданскому праву», чтобы определить, насколько приемлема эта концепция, насколько она выдерживает испытание критикой.

Ю.К. Толстой выдвинул два критических замечания против рассматриваемой концепции. Во-первых, по его мнению, О.С. Иоффе «лишил субъективные права и обязанности, а тем самым и правоотношение в целом реального содержания»[294], поскольку в содержание правоотношения не включено реальное поведение. Мы уже рассматривали проблему соотношения абстрактного права и обязанности, с одной стороны, и реального поведения — с другой при анализе некоторых положений, содержащихся в работе P.O. Халфиной, и пришли к выводу, что поведение не может быть включено в содержание правоотношения. Таким образом, полагаем, что данный аргумент Ю.К. Толстого несостоятелен.

Второе возражение Ю.К. Толстого состояло в том, что О.С. Иоффе «не удалось разграничить содержание субъективной обязанности и ее объект»[295]. Это не соответствует действительности. Содержанием обязанности является само долженствование. Объектом же является действие.

Третий аргумент, который может быть использован против концепции О.С. Иоффе, встречается в работе М.М. Агаркова: «Нельзя считать объектом господства (а следовательно, в смысле критикуемой теории, и объектом права) поведение человека. Поведение человека неотделимо от самого человека. Невозможно считать объектом господства поведение человека, не считая объектом господства и самого человека»[296]. О.С. Иоффе справедливо возражает: человеческое поведение и человеческая личность — это не одно и то же. Объектом каждого конкретного гражданского правоотношения не является не только человек, но и даже его поведение, взятое в целом[297].

Четвертый довод против позиции О.С. Иоффе можно встретить в монографии И.Б. Новицкого и Л.А. Лунца, которые полагали, что воздействовать можно не только на поведение, но и на вещь[298]. Как уже отмечалось, и здесь мы вполне согласны с О.С. Иоффе, такое отношение неизбежно носит фактический, а не юридический характер, таким образом, вещь не может быть признана правовым объектом на основании одного этого аргумента.

Представляется, что здесь можно противопоставить другой аргумент: если вещь не может являться объектом правоотношения, то может ли им быть поведение или действие? Ведь они также представляются явлениями окружающей действительности и в связи с этим не могут быть объектом идеальных категорий. Думается, вполне справедливо следующее критическое замечание С.С. Алексеева: «Если мыслить правоотношение только как идеологическую связь, то в этой связи не должно быть ничего такого, что бы не относилось к праву. Поведение же участников правоотношения — уже нечто „фактическое", находящееся вне идеологической формы»[299].

Самым же серьезным возражением, по признанию самого ученого, явился упрек в том, что О.С. Иоффе игнорирует значение вещей

для правоотношений. Между тем практическое значение, в первую очередь для вещных правоотношений, имеют именно вещи[300]. Советскому цивилисту пришлось смягчить ригоризм своей теории и допустить одновременно с существованием «юридического» объекта — действия — «материального» объекта — вещи[301].

Тем самым ученый практически сводит свою теорию объекта к теории объекта двух родов, впервые сформулированной немецким ученым Е. Бирлингом. В отечественной литературе эта теория представлена в работе Ф.В. Тарановского. Последний пишет: «Так как установленный объект обозначает разные виды поведения, то он выражен глаголами: „делать", „не делать", „терпеть", которые в свою очередь требуют дополнения, или говоря иначе, определения предмета к которому относится делание, неделание или терпение. Это уже будет юридический объект второго порядка, или объект юридического объекта, по выражению Бирлинга»[302].

Нетрудно заметить, насколько близким к этой концепции оказывается воззрение советского цивилиста: «Прежде всего на юридический объект (поведение обязанных лиц) правоотношение воздействует непосредственно, тогда как на материальный объект (например, вещи) правоотношение может воздействовать не непосредственно, а лишь через поведение его участников»[303].

Естественно, что и в определение субъективного права у ученого помимо возможности требовать определенного поведения (т.е. действия) обязанного субъекта отныне включается и мера возможного поведения управомоченного лица (которая направлена на вещь). Данное разделение соответствует у цивилиста противопоставлению обязательственных прав праву собственности[304]. Тем самым О.С. Иоффе приходится отказываться от своего определения субъективного гражданского права как средства воздействовать на действия обязанного лица в пользу комбинационного подхода, включая в дефиницию указание на собственные действия управомоченного.

В настоящее время видоизмененная теория О.С.Иоффе нашла поддержку в трудах М.И. Брагинского и В.В. Витрянского. Ученые при рассмотрении различных видов договоров разделяют объект первого рода (действие) и объект второго рода (товар, работу или услу- гу)[305].

Отметим, что теория, признающая существование объектов двух родов (с одной стороны, действий, а с другой — вещи, работы, услуги и иные), может вызвать ассоциацию с рассмотренной нами плюралистической теорией, которая признает для вещных и обязательственных прав две категории объектов: вещи и действия. Тем не менее различие между этими концепциями весьма существенно. Если монистическая теория (кстати, прилагательное «монистическая» при таких обстоятельствах — это большая условность) предусматривает для каждого субъективного права объекты нескольких родов, построенные в определенной иерархии (сначала действие, потом другой объект, в зависимости от существа отношения), то плюралистическая предусматривает строго один объект для каждого правоотношения: для вещного — вещь, но не действие, для обязательственного — действие, но не вещь.

Наконец, рассмотрение теорий объекта правоотношения было бы неполным без указания еще на одну монистическую теорию, сформировавшуюся сравнительно недавно. Автором ее выступает Б.И. Сенчищев[306]. Большая часть его работы посвящена критике монистической, поведенческой концепции О.С. Иоффе.

В.И. Сенчищев ставит три вопроса: 1) Возможно ли отделить поведение человека от его личности, 2) Заинтересован ли управомоченный субъект в определенном способе поведения обязанного субъекта, или ему в первую очередь важен результат и 3) Всегда ли есть реальные способы воздействия на обязанного субъекта, которые бы обеспечили управомоченному лицу требуемое поведение[307].

Что касается первого вопроса, то, по мнению ученого, личность человека неотделима от его воли, а воля от поведения. С его точки зрения, попытка господства над поведением обязанного невозможна иным способом, кроме как «через подчинение воли обязанного лица воле лица управомоченного»[308]. Автор подчеркивает, что рассмотрение человека как объекта права «идет вразрез с гуманистической концепцией права»[309]. Удивительно, что В.И. Сенчищев, критикуя О.С. Иоффе, не обращает внимания на то, что советский ученый уже убедительно доказал, что поведение человека и личность человека — явления далеко не тождественные. Разумеется, личность — воля — поведение — явления взаимообусловленные, но их механическое отождествление недопустимо.

За логикой В.И. Сенчищева кроется весьма существенный изъян. Приведем простой пример. Предположим, лицо А нуждается в деньгах и субъект Б оказывает ему дружескую услугу, предоставляет взаймы 100 рублей. Субъект А в необходимый срок не возвращает указанную сумму. Разумеется, Б требует возврата денег. По логике

В.И. Сенчищева Б выступает в роли своеобразного энергетического вампира, подавляющего личность и волю лица А, что «идет вразрез с гуманистической концепцией права». Неужели А, вступая в договор, не проявил свою собственную волю? Разве А не догадывался, что ему придется возвращать занятую сумму? Где здесь насилие над личностью А, представление о лице как об объекте права?

Второй аргумент ученого также малоубедителен. Он утверждает, что для кредитора представляет интерес не само действие, а результат этого действия. В качестве примера В.И. Сенчищев предлагает обратиться к ст. 313 ГК РФ, согласно которой кредитор обязан принять надлежащее исполнение, предложенное за должника третьим лицом[310]. В свою очередь, мы можем сослаться на договор об оказании услуг, где действие и результат этого действия не могут быть разделены. В этом случае для кредитора важна сама услуга, т.е. действие.

Наконец, обратимся к третьему аргументу: «Реальных и корректных с точки зрения права способов воздействия на обязанного субъекта (или на его поведение), которые бы с гарантией обеспечили лицу управомоченному требуемое поведение обязанного лица, не существует»[311]. Очевидно, автор смешивает два явления: 1) направленность права и 2) фактический результат, к которому приводит исполнение или неисполнение обязанности. Субъективное право с точки зрения теории О.С. Иоффе направлено на действие, если же это действие не осуществляется, то объективное право предоставляет различные способы управомоченному лицу защитить свое нарушенное право. Насколько эффективно лицо использует предоставленные возможности защиты, зависит от конкретных обстоятельств. У недобросовестного должника может не оказаться никакого имущества, он может скрыться, и от этого ни один кредитор не застрахован. Означает ли это отсутствие права или отсутствие объекта права? Нет, конечно.

Что же предлагает В.И. Сенчищев взамен рассмотренных теорий объекта правоотношения? По его мнению, объектом выступает «правовой режим», под которым автор понимает «совокупность всех позитивно-правовых предписаний... и основанных на них субъективно-правовых притязаний...»[312]. Данное суждение автора весьма оригинально, но совершенно неверно. Получается, что объектом правоотношения выступают: а) правовые нормы («совокупность предписаний») и б) субъективные права («совокупность притязаний»). Оказывается, правоотношение направлено одновременно: 1) на объективное право (которое потому и «объективно», что зависит не от воли субъектов, а только от воли государства); 2) на один из элементов своего содержания — право (т.е. само на себя).

Очевидно, автор понимает абсурдность такого вывода и стремится выделить из правового режима «правовой статус», который, по мысли цивилиста, не может быть изменен по усмотрению сторон.

° Интерес же сторон состоит в изменении правового режима вещи или действия, полагает В.И. Сенчищев[313]. Но ведь при таком подходе объектом правоотношения должен стать уже не правовой режим, а его изменение.

В свое время О.С. Иоффе совершенно справедливо указывал на условность понятия «правовой режим вещи»: «В действительности

правовой режим устанавливается не для вещей, а для связанного с ними поведения людей»[314]. В этом случае правовой режим оказывается возможностью (дозволенностью) совершать те или иные действия с вещью. Сам по себе правовой режим никак не может быть признан объектом правоотношения.

Отметим, что до сих пор мы использовали категории «объект права» и «объект правоотношения» как синонимы, и такой подход является общепризнанным. Естественно, при этом предполагается возможность существования права лишь в правоотношении. Впрочем, А.С. Яковлев, разделяя такой подход, полагает, что данные категории следует различать. По его мнению, «тезис о существовании права лишь в правоотношении еще не влечет заключения о тождественности между объектом правоотношения и объектом права... правоотношение — это не только сумма прав и обязанностей, это еще и субъекты правоотношения, и их фактическое поведение»[315].

Таким образом, А.С. Яковлев идет еще дальше, чем P.O. Халфина, полагая, что в содержание правоотношения включается не только действие (реальное явление), но и сами участники. Недопустимость такого подхода очевидна.

По результатам анализа основных теорий правоотношения можно констатировать следующее. Определение права как меры возможного поведения управомоченного лица пригодно в первую очередь для вещных или, более широко, абсолютных прав, поскольку для осуществления такого права не требуется активных действий третьих лиц. Интересы лица могут быть удовлетворены благодаря его собственным действиям. Обязанности же всех других лиц заключаются в том, чтобы не препятствовать лицу совершать такие действия.

Подобный подход к определению субъективного гражданского права неспособен отразить специфику прав требований, т.е. прав в обязательствах. Таким правам корреспондирует обязанность активных действий ограниченного числа субъектов, и именно в этих действиях заключена вся ценность права требования. В их совершении состоит интерес управомоченного лица. К этим случаям подходит понимание субъективного гражданского права, продемонстрированное О.С. Иоффе, — возможность требования определенных действий, обеспеченная принудительной силой государства. Однако такая дефиниция, в свою очередь, неспособна охватить абсолютных прав.

В связи с этим в последнее время большинство цивилистов в определении гражданского права указывает на: 1) меру возможного поведения управомоченного лица, 2) возможность требования определенного поведения обязанного лица[316] и иногда 3) возможность требовать защиты права[317]. Такой комбинационный подход является результатом своеобразного компромисса, благодаря которому, по мнению многих ученых, возможно обнять все субъективные гражданские права (как абсолютные, так и относительные). Объектом же прав при таком подходе в одних случаях выступают вещи, в других — действия.

Тем не менее комбинационный подход лишь внешне кажется правильным и удачным. В действительности, чтобы оправдать его применение, необходимо доказать, что любое субъективное гражданское право одновременно заключает в себе первый и второй элементы такого определения, т.е. что а) абсолютное право (например, право собственности) содержит в себе возможность требовать определенного поведения от обязанного лица, и б) любое относительное право (например, право требовать возврата займа) заключается (в том числе) в возможном поведении управомоченного лица. Сделать это не так просто. Обратимся к первому тезису.

Можно ли утверждать, как это делает, в частности, Н.Г. Александров, что обязанность воздерживаться от каких-либо действий корреспондирует правам вещно-управомоченного лица?[318] В ответ на такой подход Д.М. Генкин высказал ряд критических замечаний[319], отчасти вполне справедливых. 1) Круг субъектов, участвующих в данном правоотношении, не определен. 2) Нельзя представить себе, что собственник вступил в правоотношение со всеми лицами, которые не знают даже о существовании данного лица и о принадлежности ему той или другой вещи и которых не знает сам носитель права собственности. 3) Едва ли гражданин, не искушенный в премудростях тонких циви- листических концепций, поймет, что он состоит в правовом отношении с неизвестным ему лицом, обязывающем его воздерживаться от нарушения неизвестной ему сферы отношений собственности: неизвестного ему лица[320].4) Отсутствует необходимость в создании правоотношения собственности, поскольку обязанность третьих лиц вытекает непосредственно из закона.

Что касается неопределенности круга субъектов, то, как замечает Ю.К. Толстой, пассивная обязанность возлагается не на все население земного шара, а только на лиц, подчиненных данной системе правопорядка[321]. Однако такой контраргумент не совсем убедителен. Ведь круг лиц, «подчиненных данной системе правопорядка», совпадает с кругом субъектов гражданского права. Существует ли самостоятельная ценность в таком правоотношении со всеми субъектами гражданского права? Сомнительно. Стремясь каким-то образом сузить круг лиц в абсолютном правоотношении, В.А. Тархов указывает: «Пассивными участниками этого правоотношения являются лишь лица, которые имеют фактическую возможность („кто мог или хотел бы“) нарушения прав собственника и обязаны воздерживаться от этих нарушений»[322]. При таком подходе сам момент возникновения правоотношения оказывается совершенно неопределимым. Как можно зафиксировать, в какой момент то или иное лицо получает возможность нарушить право собственности?

Что касается следующего контраргумента Д.М. Генкина — незнания субъектов об участии в правоотношении по поводу конкретной вещи, то ему можно противопоставить следующие возражения. Во- первых, О.С. Иоффе доказал возможность не только возникновения, но даже осуществления и прекращения конкретного правоотношения помимо воли участвующих в нем субъектов[323], хотя такие случаи нельзя признать распространенными. Во-вторых, субъекты такого абсолютного правоотношения имеют возможность узнать о существовании обязанности в силу публичности абсолютных (в частности, вещных) прав. Достигается такая публичность или гласность посредством институтов регистрации и владения вещью.

Третий аргумент еще менее убедителен. Напомним, как замечает Д.М. Генкин, «едва ли гражданин, не искушенный в премудростях тонких цивилистических концепций, поймет, что он состоит в правовом отношении с неизвестным ему лицом...». И здесь ничего странного, по нашему мнению, увидеть нельзя. Как верно пишет В.А. Тархов: «Гражданин должен понимать законодательство, а вовсе не его теоретические основы»[324].

Приведем пример: лицо, приобретающее в магазине хлеб, в большинстве случаев не задумывается о том, что оно заключает и исполняет договор купли-продажи, который подчиняется правилам § 2 главы 30 ГК РФ. Однако от этого незнания правоотношение купли- продажи не перестает быть таковым.

Наконец, четвертый, и, как представляется, самый сильный, контраргумент заключается в следующем. Д.М. Генкин утверждает, что если сам закон устанавливает всеобщую пассивную обязанность, то до нарушения правомочий собственника определенным лицом отпадает надобность в установления конкретных правоотношений с конкретными лицами. Эта обязанность, будучи всеобщей, не нуждается в подтверждении и закреплении в правоотношениях[325].

Этому утверждению можно противопоставить следующие контраргументы, которые если и неспособны полностью его опровергнуть, то хотя бы заставляют усомниться в его справедливости.

Во-первых, в соответствии с традиционным взглядом на правоотношение субъективному гражданскому праву необходимо корреспондирует юридическая обязанность. Существование этой обязанности обусловлено не только и не столько волей законодателя, сколько существованием самого права. Смысл абсолютного большинства гражданских прав и заключен в том, что им противостоят юридические обязанности. Д.М. Генкин не оспаривает этого тезиса, но почему-то не видит в нем препятствия для своей концепции.

Во-вторых, установление обязанности одним лишь законом (возникающей с наступлением определенного юридического факта) свойственно скорее публичному праву, нежели частному. Нарушением гражданского права (в нашем случае права собственности) причиняется вред имущественной сфере конкретного лица и лишь опосредованно правопорядку в целом (по крайней мере с позиций циви- листического подхода). Если же видеть в нарушении обязанности воздерживаться от каких-либо действий с чужой вещью только посягательство на публичное право, то оказывается затруднительным объяснить наделение конкретного лица частноправовыми способами защиты.

В-третьих, как в свое время указывал И.А. Покровский, гражданское право есть «система юридической децентрализации»66. Основным источником происхождения субъективных прав и юридических обязанностей являются в первую очередь лица, а не право в объективном смысле (хотя без последнего также обойтись нельзя). Гражданское законодательство наделяет лиц правами и налагает обязанности опосредованно, при помощи конструкции правоотношения, когда субъективному праву одного субъекта корреспондирует обязанность другого. В этом, кстати, можно увидеть тесную связь права объективного и субъективного. Последнее является своеобразным преломлением первого в лице управомоченного субъекта.

Вполне возможно, что аргументам Д.М. Генкина можно противопоставить и иные доводы, но в любом случае следует признать, что смысл и ценность абсолютного права заключены не в том, что кто-то другой обязан что-то сделать (или не сделать), а в том, что управомоченный субъект вправе сам осуществлять такие действия, которые никто, кроме него, не может реализовать.

То же самое можно наблюдать, если попытаться экстраполировать его на относительное правоотношение, например обязательство. Можно ли сказать, что наряду с возможностью требовать от обязанного лица каких-то действий управомоченное лицо обладает возможностью самостоятельно осуществить свое право? Думается, в большинстве случаев это не так, поэтому и здесь комбинационный подход себя не оправдывает.

Представляется, понятие субъективного гражданского права должно раскрываться через категорию интереса. Ведь основное предназначение права — служить средством для удовлетворения интересов субъекта. В тех случаях, когда на пути удовлетворения интереса лица встречаются препятствия, исходящие от иных лиц, задача права — устранить эти препятствия.

Несмотря на то что категория интереса неоднократно становилась предметом исследования, в том числе и цивилистов, до сих пор не удалось не только выработать адекватного определения, но даже обозначить основные признаки данного понятия. В литературе можно встретить определение интереса как психического состояния человека, направленности его внимания на какой-либо предмет[326], целенаправленности мыслей и действий, отражающей материальные и духовные потребности отдельных людей, социальных групп и исторических общностей[327], «потребности, имеющей социальный характер»[328], «отраженной потребности, необходимости, прошедшей через сознание людей и принявшей форму сознательного побуждения»[329], «отношения субъекта к своим потребностям, выражающего объективно целесообразный способ их удовлетворения»[330].

Такое разнообразие определений объясняется как минимум двумя взаимосвязанными обстоятельствами: 1) различными потребностями наук, оперирующих этим термином, и 2) многоаспектностью самого явления. В каждой из представленных дефиниций есть «рациональное зерно», но ни одна из них не может быть признана точной и исчерпывающей.              ;              ;

Прежде всего вслед за большинством цивилистов, занимавшихся данной проблематикой, необходимо определить, является ли интерес объективной или субъективной категорией. Однако при этом следует иметь в виду, что дихотомии «объективный — субъективный» может быть присущ различный смысл. С одной стороны, можно выделить определенные типичные, абстрактные интересы, присущие любому среднестатистическому, или, как выражается И.А. Покровский, «гражданскому человеку»[331], и в этом смысле объективные интересы. С другой же стороны, существуют индивидуальные интересы, присущие сравнительно небольшому кругу людей, которые также не должны оставаться без внимания.

Однако слово «объективный» может пониматься и в другом смысле: как нечто находящееся вне субъекта. В этом смысле интерес всегда субъективен, нельзя себе представить интерес, существующий отдельно от заинтересованного лица.

С.В. Михайлов полагает, что интерес — объективная категория. По его мнению, «осознание интереса не добавляет к его содержанию ничего нового, так как он определяется жизненными условиями окружающими субъекта»[332]. Любопытно, каким образом можно наделить лицо, не обладающее в чем-то интересом, неким «объективным» интересом? К примеру, человек получает низкую зарплату и вместо того, чтобы купить себе какую-то вещь (пусть даже объективно необходимую), отдает деньги в детский приют. Такое действие диктуется «жизненными условиями, окружающими субъекта»? Представляется, что нет. Значит, у него нет никакого интереса в таком поступке? Тогда зачем он его совершает?

Позиция С.В. Михайлова представляется совершенно неверной[333]. Интерес не может быть неосознанным и в этом смысле объективным. Он всегда «принадлежит» определенному лицу и понимается им. В связи с этим определение интереса как осознанной потребности (хотя мы и признаем, что оно не совсем точно) может быть принято за основу дальнейших рассуждений.

Значение категории интереса для гражданского права в целом весьма значительно. Например, Р. Иеринг выдвинул вполне обоснованную теорию интереса как основного двигателя в развитии объективного права. По его мнению, «право в своем историческом развитии представляет искание, борьбу, тяжелое напряжение сил... Праву, как понятию цели, поставленному среди хаотической арены столкновений, человеческих целей, стремлений и интересов, вечно приходится искать и двигаться ощупью, чтобы найти правильный путь и, на- шедши его, опрокинуть препятствие, закрывающее к нему доступ»[334].

Цивилист изображает аналогичный путь появления и существования субъективных гражданских прав: «Она (борьба за субъективное право. — А.Б.) вызывается нарушением или препятствием к этому праву. Так как никакое право... не гарантировано от подобной опасности — ведь интересу управомоченного в осуществлении права всегда противостоит интерес кого-либо другого в нарушении этого же права, то такая борьба повторяется во всех сферах права...»[335].

Несомненно, появление субъективных гражданских прав обязано в первую очередь интересам определенных лиц. Взять, к примеру, реальные сервитуты. Если бы у определенных лиц не было потребности в пользовании соседним земельным участком, если бы они не ощущали интерес в таком пользовании, по всей видимости, данный институт и не появился бы в законодательстве. То же самое можно наблюдать при возникновении конкретного субъективного права. Не случайно говорят о том, что интерес — это предпосылка права[336]. Например, лицо желает (имеет интерес) приобрести определенную вещь. Оно заключает договор купли-продажи, в связи с чем появляется право требования о передаче этой вещи в собственность покупателю. Затем лицо приобретает право собственности на вещь и тем самым удовлетворяет свой интерес.

Необходимо иметь в виду лишь следующее обстоятельство. Интерес сам по себе не может вести к возникновению субъективного гражданского права. Для появления последнего необходимо обстоятельство, с которым закон связывает определенные гражданско-правовые последствия, т.е. юридический факт. Таким образом, интерес (в получении вещи в собственность) выступает причиной возникновения юридического факта (совершение действия — заключение договора купли-продажи), который, в свою очередь, приводит к появлению субъективного гражданского права.

Соотношение субъективного права и интереса до сих пор вызывает оживленные споры. Р. Иеринг в свое время предлагал определять право как защищенный интерес, однако данная точка зрения давно оставлена. Действительно, интерес и субъективное право — явления различные, право является определенной возможностью. Интерес (даже защищенный) не может быть ассоциирован с возможностью или мерой возможного поведения (субъективное право). Кстати, сам Р. Иеринг одновременно несколько видоизменял свое определение права, понимая под последним «правовую обеспеченность пользования»[337].

Некоторые ученые считают возможным включить интерес в содержание субъективного права, причем делается это весьма своеобразным образом. Ю.К. Толстой рассматривает вопрос о том, следует ли включать понятие интереса в определение гражданского права (на примере права собственности), приходит к положительному ответу и говорит следующее: «Интерес является необходимым, и притом ведущим элементом субъективного права»[338]. Однако, как справедливо отмечает В.П. Грибанов, от включения категории интереса в определение субъективного гражданского права первый отнюдь не становится содержанием второго[339].

Действительно, определяя право как меру возможного (дозволенного) поведения лица или возможность требовать определенного поведения от других лиц и добавляя к этому «в целях удовлетворения интересов» или «для осуществления интересов», цивилистике вовсе не обязательно мыслить интерес входящим в содержание субъективного права. В таком случае больше оснований рассматривать интерес в качестве особого объекта права. Именно так поступает по отношению к воле О.С. Иоффе, считая ее «идеологическим» объектом права[340]. Однако если рассматривать объект права как то, на что оно направлено, то право, точнее, его осуществление, несомненно, направлено на удовлетворение интереса, поэтому многие ученые справедливо указывают, что право — это средство удовлетворения или реализации интереса[341]. «Удовлетворение интереса» и «интерес» — разные понятия. Думается, не сам интерес является объектом права, а его удовлетворение, исчезновение потребности и как следствие исчезновение интереса.

Может ли существовать право без интереса? Очевидно, если у лица исчезает интерес, то никакой ценности для него, обладателя субъективного права, право уже не представляет, тем самым переставая быть правом.

Может ли существовать интерес без права? Да, безусловно. Особо следует остановиться на категории законного интереса, поскольку законодатель защищает подобные интересы в случае их нарушения[342]. В качестве примеров можно указать на п. 2 ст. 36 Конституции РФ, ч. 1 ст. 13 ГК РФ, ст. 2 и п. 1 ст. 3 ГПК РФ, п.1 ст. 4 АПК РФ. Во всех приведенных статьях говорится о защите «прав и законных интересов» в случае их нарушения. Очевидно, в тех случаях, которые имеются в виду законодателем, интерес существует отдельно от права, иначе незачем было бы о нем упоминать.

В таком контексте интерес имеет весьма неопределенное содержание. С одной стороны, следует напомнить, что существует ряд обычных или типичных интересов, т.е. тех, которые имеет любой среднестатистический человек, а не только вполне определенный истец. По всей видимости, в результате борьбы за право, выражаясь терминологией Р Иеринга, такие интересы рано или поздно влекут возникновение субъективных прав[343], возможности их удовлетворения корреспондирует уже вполне определенная обязанность. Однако и до этого момента законодатель уже предоставляет возможность суду дать им защиту, минуя категорию субъективного права.

С другой стороны, существуют определенные индивидуальные интересы, которые ввиду их единичности вряд ли когда-либо воплотятся в субъективных правах. Как следует поступить суду в конкретном процессе, когда нарушаются «необычные» интересы вполне определенного лица?

И.А. Покровский очень остроумно описывает образ абстрактного человека, с которым имеет дело право: это «некоторая средняя фигура, представляющая эмпирическое суммирование потребностей и качеств, свойственных среднему в данной социальной среде и в данное время человеку»[344]. Изначально он рисовался как «существо, живущее только интересами имущественными»[345], однако в современную эпоху он уже «впитал в себя некоторую дозу духовности, идеальности» (например, ценит «идеальное благо ночного спокойствия», поскольку «отдых нужен и для человека коммерческого»)[346].

При этом цивилист вполне резонно указывает, что «абстрактный человек» — всего лишь прием. Он не должен заслонять вполне конкретного человека, обладающего конкретными интересами, пусть даже и не укладывающимися в некие типичные интересы. Ученый указывает, что конечной целью права должна быть «живая, конкретная человеческая личность»[347].

Такому подходу возразить нечего. Однако при столкновении интересов (типичных и нетипичных) суд каждый раз оказывается в весьма затруднительной ситуации. Здесь недостаточно указания на то, что подлежащий восстановлению или охране интерес должен быть законным, т.е. не противоречить закону. Абсолютное большинство интересов ему не противоречит. Очевидно, суду предстает взвесить значимость и существенность одного интереса и противостоящего ему другого интереса или права, принимая во внимание принципы и общий дух гражданского права. При этом можно предположить, что при столкновении нетипичного и типичного интересов суд, как правило, отдаст предпочтение последнему, сочтя первый некоей прихотью, хотя в действительности это не всегда оправданно.

Проводя исторические параллели, можно сказать, что иски о защите интереса (не воплощенного в субъективном праве) имеют характер actio in factum. По всей видимости, законодатель должен стремиться к тому, чтобы объективные интересы воплощались в субъективных правах, а наука четко формулировала те критерии, при которых индивидуальный интерес подлежит защите. Только такое направление способно придать необходимую прочность и определенность имущественному обороту и общежитию.

Таким образом, можно сделать следующие выводы: 1) интерес является предпосылкой возникновения права, а целью последнего является удовлетворение интереса, 2) существует ряд интересов, заслуживающих охраны государством, но не воплощенные в правах, причем часть из них можно отнести к «типичным» (и они имеют тенденцию воплощаться в правах), а другую часть — к «индивидуальным», которые при определенных обстоятельствах также защищаются в случае их нарушения, и как итог предыдущих двух выводов 3) необходимо различать правовые и законные интересы[348]. Возможность удовлетворения первых заключена в субъективном гражданском праве, а вторые не закреплены в конкретных субъективных правах, хотя и пользуются защитой закона.

После рассмотрения категории интереса и его соотношения с понятием субъективного гражданского права представляется возможным определить последнее. Субъективное гражданское право — это

возможность реализации интереса, обеспеченная принудительной силой государства90. Соответственно объектом гражданского права в субъективном смысле является удовлетворение (реализация) интереса.

Представляется, предложенное построение субъективного гражданского права и его объекта позволяет избежать некоторых противоречий и неточностей, которые встречаются в гражданско-правовой литературе. С одной стороны, оно отделяет понятие субъективного права от любых иных явлений, поскольку только оно может быть защищено при содействии государства. Кроме того, оно позволяет охватить любые (абсолютные и относительные) субъективные гражданские права.

Заметим, что объект в нашем понимании не может сводиться к вещам (а также нематериальным благам), действиям или и тем, и другим. Дело в том, что данные явления имеют место в реальной жизни, в действительности. Между тем право, обязанность, правоотношение — это идеальные категории, и они не могут быть направлены на фактические явления. Их объектом является реализация интереса, который также является идеальным понятием. А вот сам интерес и его реализация воплощается во вполне осязаемых формах (приобретение вещи в собственность, пользование результатами работ, услуг и т.д.).

Тем не менее определить субъективное гражданское право через интерес, который в нем заключен, недостаточно. Необходимо указать на признаки правового интереса, которые отличают его от прочих интересов, неспособных к удовлетворению при помощи юридических способов.

Прежде всего, с нашей точки зрения, необходимо указать на социальность интереса, заключенного в праве. Интерес реализуется в отношениях с другими лицами. В случае, когда удовлетворение интереса ни от кого не зависит, у лица не возникает никакой потребности в защите, а следовательно, признание такого лица управомоченным не имеет смысла. Отсюда следует, что удовлетворение интереса одного субъекта способно отразиться на интересах других лиц.

Отсюда следует второе свойство интереса — его удовлетворение может встречать препятствия, и как следствие интерес может служить предметом защиты. В связи с этим необходимо остановиться на вопросе о возможности существования неимущественного правового интереса и неимущественного субъективного гражданского права. По нашему мнению, ценность и весь смысл любого субъективного права заключается, во-первых, в том, что оно имеет определенную экономическую ценность, может быть «переведено» на деньги, и, во-вторых, в обеспеченности получения этой ценности. Обладатель права имеет в руках не пустую абстракцию, а благо, достижение которого гарантировано государством.

В разные периоды отечественной цивилистики осуществлялись попытки доказать существование гражданских прав, не оцениваемых на деньги, т.е. доказывалась несущественность денежного «субстрата» для их существования и защиты. Пожалуй, самая интересная и аргументированная позиция представлена в работе М.М. Агаркова «Обязательство по советскому гражданскому праву» (М., 1940). Разумеется, ученый исследует проблему в аспекте обязательственных прав, однако его аргументы и выводы могут быть без особых затруднений распространены на более общее понятие — субъективное гражданское право.

Ученый крайне широко и распространительно понимает термин «имущественное право», которое, по всей видимости, и способно быть элементом обязательства. М.М. Агарков не согласен с «буржуазным» пониманием имущественного права как права, которое может иметь денежную оценку. Один из аргументов, выставляемых ученым, является следующий: «Земля по советскому праву не подлежит денежной оценке. Однако было бы странно рассматривать наши земельные отношения как неимущественные отношения»91. В настоящий момент данный аргумент уже утратил актуальность, поскольку сейчас земля не изъята из оборота и имеет определенную стоимость.

Ученый считает, что когда содержанием обязательства является передача вещи в собственность или в пользование, то содержание такого обязательства имеет имущественный характер, так как «действие должника непосредственно направлено на вещь. Не имеет при этом никакого значения, служит ли вещь для удовлетворения так называемой материальной или культурной потребности. Вещь может не представлять никакого денежного интереса (например, личные письма), тем не менее она является имуществом. Содержание обязательства передать ее имеет имущественный характер»[349].

Кроме того, М.М. Агарков признает, что содержанием обязательства могут быть «такие действия должника, которые сами по себе ни непосредственно, ни посредственно не направлены на тот или иной внешний в отношении человека объект, например, обязательство обучить иностранному языку или оказать медицинскую помощь». В этих случаях, по мнению цивилиста, обязательство имеет имущественный характер, когда оно возмездно[350]. На наш взгляд, в этом-то как раз и заключается признание имущественного права как права, оцениваемого на деньги. Ведь в том случае, когда оказывается услуга, интерес исполнителя и ценность для него субъективного права заключены в получении денежной суммы (иного эквивалента, имеющего стоимость).

Как отмечает цивилист, «в отдельных случаях не исключена возможность, что неисполнение обещания придти вечером к знакомому и исполнить у него сонату Бетховена, обещания безвозмездно обучить английскому языку или обещания какой-либо другой услуги может причинить убытки. Однако мы думаем, что с точки зрения социалистического гражданского права здесь все же не может быть обязательства в смысле ст. 106 ГК». Такие нарушения, по мнению ученого, могут в соответствующих случаях являться «нарушением правил социалистического общежития», и нет оснований отказывать потерпевшей стороне в требовании возмещения убытков[351].

Думается, М.М. Агарков в своем понимании имущественного интереса и имущественного обязательства не совсем последователен. Во-первых, допускается неоправданное расширение понятия «имущественный», распространение его на любые случаи, когда то или иное действие связано с вещью.

Приведем пример; лицо А попросило лицо Б написать любовное письмо даме сердца субъекта А в силу того, что А не обладает даром красноречия. Б свой дружеский долг исполнил. По М.М. Агаркову, имело место имущественное обязательство, так как само действие, выполненное Б, связано с имуществом (письмом), пусть ценность его и не имеет материального субстрата. Несколько изменим наш пример: предположим, Б не написал письмо, а продиктовал его текст А. Получается, что это уже неимущественное обязательство, поскольку действия Б с имуществом никак не связаны. Нужно ли говорить о том, что Б фактически выполнил одно и то же действие? Ставить существование субъективного права в зависимость от наличия материального носителя в данном случае едва ли оправданно.

Во-вторых, цивилист несколько непоследователен в своих рассуждениях, когда сначала отрицает определение имущественного обязательства как отношения, способного быть предметом денежной оценки, а затем (при условии, что данное обязательство никаким образом не может быть связано с имуществом и являться имущественным в его представлении) говорит о возмездности как о безусловном свидетельстве имущественного характера обязательства. Уточняя свою мысль, М.М. Агарков пишет: «Денежный интерес свидетельствует об имущественном характере отношения. Но отсутствие денежного интереса не доказывает, что обязательство не имеет имущественного характера»[352]. Да, эта позиция вполне коррелирует с теми цитатами, которые мы приводили выше. Однако несколько странно, что в самых затруднительных случаях, когда имущество не может быть никаким образом ассоциировано с характером действия, ученый прибегает именно к денежному интересу, превалирующее значение которого он с самого начала отрицает.

С возможностью существования гражданских прав, не сводимых на деньги, органично связана и иная дискуссия: какие права регламентирует гражданское право в объективном смысле — только имущественные или наряду с ними также неимущественные? Ведь если признать предметом гражданско-правового регулирования неимущественные отношения, то наш подход окажется неверным; тогда станет очевидным существование субъективных гражданских прав, которые не могут иметь денежной оценки.

В последнее время все более прочные позиции завоевывает точка зрения, в соответствии с которой гражданское право регулирует в том числе и неимущественные права. Пожалуй, наиболее последовательно данная позиция представлена в работе М.Н. Малеиной[353].

Ученый предлагает рассматривать такие права, как право на жизнь, право на здоровье, право на физическую неприкосновенность, право на благоприятную окружающую среду и многие другие, в ци- вилистическом аспекте. Возьмем в качестве примера право на жизнь. По мнению М.Н. Малеиной, «с цивилистических позиций право на жизнь складывается из правомочия на сохранение жизни (индивидуальности) и правомочий распоряжения»[354]. Каким же образом в гражданском праве реализуются эти права и как осуществление этих прав им регулируется? М.Н. Малеина приводит множество фактов из современной жизни: донорские органы, пересадка мозга, лица с физическими аномалиями и т.д. Эти факты действительно имеют место в нашей жизни, но при чем тут цивилистика? Скорее об этих проблемах следует говорить с позиций конституционного, в определенных случаях, уголовного права и других отраслей.

«Право на жизнь в аспекте распоряжения своей жизнью, — пишет автор, — проявляется как возможность подвергать себя значительному риску и возможность решать вопрос о прекращении жизни». Тут же приводится пример с ученым, который позволил себя укусить трем гадюкам, чтобы проверить результаты созданной им предохранительной прививки. Разумеется, поступок ученого крайне самоотвержен и достоин всякого уважения. Но где здесь собственно субъективное гражданское право? В чем оно проявляется? Также совершенно неуместным кажется анализ М.Н. Малеиной правового регулирования института эвтаназия, который она проводит в связи с рассмотрением права на жизнь. Эвтаназия уж точно к гражданскому праву отношения не имеет.

К тем же выводам мы приходим, рассматривая право на здоровье. По мнению М.Н. Малеиной, «гражданин может осуществлять правомочия по владению и использованию здоровья путем обращения в поликлинику больницу...»[355]. В чем же здесь заключается использование? Неужели я пользуюсь здоровьем для того, чтобы обратиться в поликлинику, или извлекаю какие-то блага из здоровья посредством того, что прохожу лечение в госпитале? Конечно, нет.

Другую точку зрения по поводу предмета гражданского права (в объективном смысле) высказывал в свое время О.С. Иоффе. Он полагал, что гражданское право не регулирует, а защищает личные неимущественные права".

Такие блага, как жизнь, здоровье, действительно не имеют денежной оценки, это абсолютные общечеловеческие ценности. Конституция провозглашает права на эти блага, принадлежащие каждому гражданину, Однако эти права являются именно конституционными, но отнюдь не гражданско-правовыми. Объясняется это в первую очередь тем, что они неотчуждаемы, в то время как основная задача и предназначение гражданского права — регулирование имущественного оборота.

Отметим, что вышеуказанные явления оказываются в сфере действия гражданского права только в случае их нарушения, т.е. в том случае, когда возникают охранительные правоотношения. Однако здесь гражданское право ясно накладывает свой имущественный отпечаток. Согласно ст. 1085 ГК РФ при причинении гражданину увечья или ином повреждении его здоровья возмещению подлежит утраченный потерпевшим заработок (доход), а также дополнительно понесенные расходы, вызванные повреждением здоровья. Как видно из приведенной нормы, возмещается не здоровье как таковое, поскольку оно не имеет стоимости и не может быть компенсировано, а убытки, которые несет потерпевший. Следовательно, гражданское право призвано не защищать право на здоровье, а лишь устранять те имущественные невыгоды, которые несет лицо вследствие повреждения здоровья, а эти убытки, несомненно, имеют денежную природу

Аналогична логика законодателя и в случае потери кормильца (ст. 1088, 1089 ГК РФ). Иждивенцам возмещается вред, который можно измерить, — это те выплаты, которые они должны были бы получать, если бы кормилец продолжал жить.

В связи с вышеизложенным мы вполне согласны с О.С. Иоффе в том, что гражданское право лишь защищает неимущественные права, но не регулирует их[356]. Эта точка зрения находит свое подтверждение и в действующем законодательстве (ст. 2 ГК РФ).

Тем не менее следует внести следующее уточнение. Как отмечал М.М. Винавер применительно к обязательству необходимо различать неимущественные интересы и неимущественный предмет правоотношения. Цивилисты, исследующие неимущественные права, не всегда учитывают это различие. Между тем вполне возможна ситуация, когда в праве заключена возможность удовлетворения неимущественного интереса. В качестве иллюстрации приведем пример. Предположим, лицо обеспечило исполнение обязанности (в том числе неимущественного характера) условием об исключительной неустойке. Таким образом, основная обязанность может носить и неимущественный характер, т.е. предмет исполнения может не иметь стоимости (особенно наглядно это проявляется в случае, когда обязанность носит отрицательный характер), однако за счет того, что неисполнение этой обязанности обеспечено условием о неустойке (имущественный предмет), противостоящее право приобретает имущественный характер. Каким образом достигается такой эффект?

По всей видимости, тут следует рассуждать следующим образом. У управомоченного лица имеется неимущественный интерес, однако в том случае, когда контрагент не исполняет обязанности, потерпевший готов удовлетворить другой свой интерес (имущественного характера) вместо первого. Такая «замена» интереса возможна и логична именно на стадии нарушения обязанности. Отсюда следует, что имущественному интересу сопутствует имущественный предмет, а неимущественному — неимущественный. Второй интерес (неимущественный), заключенный в праве, никак не может быть осуществлен в принудительном порядке, но в случае создания препятствий на пути его удовлетворения он может заменяться имущественным. Соответственно предмет также заменяется другим предметом, имеющим денежную стоимость, и именно последний составит надлежащий объект защиты. Поэтому мы и соглашаемся с О.С. Иоффе в том, что гражданское право способно лишь защитить неимущественные права (при условии замены неимущественного интереса имущественным), но не регулировать их.

Особо следует сказать о правилах компенсации морального вреда. Этот институт на законодательном уровне появился сравнительно недавно[357], однако само понятие возмещения морального вреда и необходимость введения этого способа защиты имеет довольно длинную историю в отечественной цивилистике. Большинство дореволюционных ученых считало нежелательным появление этого института в отечественном гражданском праве. Так, по мнению Г.Ф. Шерше- невича, «личное оскорбление не допускает никакой имущественной оценки, потому что оно причиняет нравственный, а не имущественный вред, если только оно не отражается косвенно на материальных интересах, например, на кредите оскорбленного»[358]. Кроме того, как писал ученый, «разве какой-нибудь порядочный человек позволит себе воспользоваться ст. 670 (речь идет о ст. 670 т. X Свода законов. — А.Б .) для того, чтобы ценой собственного достоинства получить мнимое возмещение?»[359].

Впрочем, и дореволюционные цивилисты не были единодушны в этом вопросе. Так, по мнению В.И. Синайского, при правильной организации института компенсации морального вреда «и осторожном пользовании им на практике он не может не повысить здоровую атмосферу в обществе»[360].

Советская же цивилистика, во многом находясь под влиянием идеологических установок, указывала на «безосновательность обогащения за моральный ущерб»[361].

В рамках рассматриваемого вопроса нам важно отметить, что одной из причин, по которой правила о возмещении морального вреда долгое время не находили себе места в законе, состояла в трудности денежной оценки такого вреда. Насколько глубоки страдания в тех или иных случаях, сколько может стоить лишение жизни, здоровья или распространение порочащих сведений? Действительно, измерить деньгами такие лишения просто невозможно. И если дореволюционная цивилистика отказывала в возмещении морального вреда именно по основаниям трудности (или невозможности) точного определения убытков, то советская цивилистика указывала на неэтич- ность, порочность самого подхода.

Впервые в отечественном законодательстве положения о возмещении морального вреда появились в Законе СССР «О печати и других средствах массовой информации» от 12 июня 1990 г.[362] В настоящий момент ГК содержит четыре нормы, посвященные самому понятию морального вреда, случаям его возмещения и обстоятельствам, которые должны быть приняты судом во внимание при определении размера возмещения. Значит ли это, что законодатель или наука выработали четкие правила определения размера компенсации в случае, если неимущественным благам (а их перечень, кстати, ст. 150 ГК РФ оставляет открытым, что вполне оправданно) наносится вред?

Увы, нет. Более того, перспектива выработки такого подхода кажется весьма сомнительной. В связи с этим мы видим на практике, как порой за весьма «незначительные» (с точки зрения среднего человека) нарушения может быть присуждена большая компенсация, а за более «значительные» — меньшая.

Несмотря на эти недостатки практики, в науке было сформулировано весьма важное положение: компенсация направлена скорее не на возмещение (устранение) собственно вреда, а на «устранение или сглаживание переживаний и страданий»[363]. Вся ценность права на компенсацию морального вреда (для гражданского права) заключена в том, что потерпевшее лицо имеет притязание к причинителю на получение определенной денежной суммы. Следовательно, и здесь в конечном счете мы имеем дело с требованием, оцениваемым деньгами, хотя его размер крайне неопределен[364].

В Гражданском кодексе выделяются также неимущественные отношения, связанные с имущественными (ст. 2 ГК РФ). Традиционно под правами, входящими в содержание таких правоотношений, понимают те, которые возникают в связи с созданием предметов в области интеллектуальной собственности (право авторства, право изобретателя)[365]. Исчерпывающую характеристику таких прав нам встретить не удалось. Подчеркивается лишь, что они, обладая неимущественным характером, всегда сопутствуют имущественным правам. Таким образом, вся ценность этих прав при их регулировании (не защите) сводится к ценности имущественного права, как бы включается в нее.

В завершение настоящего параграфа еще раз акцентируем внимание на тех выводах, которые могут оказаться полезными в дальнейшем при рассмотрении категории вещного права. Во-первых, субъективное гражданское право мы определяем как возможность реализации интереса, обеспеченную принудительной силой государства. Во-вторых, от правовых интересов, т.е. интересов, возможность удовлетворения которых составляет субъективное гражданское право, следует отличать законные интересы. Возможность реализации последних также является объектом правовой защиты, однако она в силу тех или иных причин (прежде всего в силу неизбежного отставания объективного права от темпов развития и дифференциации общественных отношений) не приобрела статуса субъективного гражданского права. В-третьих, правовые и законные интересы обладают социальным и, как правило, имущественным характером.