Введение

2. Сочетаются звуки в каждом языке по-своему, по своим особым законам. Если в каком-либо русском слове мы нашли сочетание двух шумных согласных и первый из них — губной, а второй — негубной, то можно наверняка сказать, что первый согласный — твердый.

Законы сочетания единиц образуют в языке взаимосвязанную целостность.

3. Чередуются звуки в каждом языке тоже по особым законам. Например, в русском языке ударный [6] строго закономерно чередуется с [а] безударным.

Законы чередования тоже образуют в языке целостное единство.

4. Хотя законы сочетания и законы чередования звуковых единиц связаны друг с другом и во многом обусловливают друг друга, они качественно различны и должны изучаться отдельно друг от друга. Первая часть этой книги посвящена законам сочетания звуков, вторая — законам их чередования.

5. Не только звуки — все единицы языка подчиняются двум типам законов: все они закономерно чередуются и закономерно сочетаются. Эти законы в основе своей однотипны для всего языка, только в морфологии и синтаксисе, в словообразовании и лексике они проявляются более сложно, чем в фонетике. Фонетическая система языка представляет эти законы в наиболее «схематизированном» виде, Число фонетических единиц меньше, чем число грамматических или лексических, к тому же и отношения между фонетическими единицами прозрачнее, поэтому часто целесообразно установить фонетические законы, а потом проверить, что из них применимо к грамматике и лексике.

Фонетика, изучая свои особые закономерности, создает модели языковых соотношений, и в этом ее принципиальное значение для языкознания.

Конечно, и сама фонетика использует, опыт других/лингвистических наук.

наше время значительно больше «дает» другим разделам языкознания, чем «берет» от них.

Назначение звуковых единиц. 6. Принципиальное отличие фонетики от лексики и грамматики в том, что она изучает звуковые единицы. Для чего же нужны звуки языка?

Вопрос, казалось бы, простой: ясно, что без материального звукового воплощения язык существовать не может, звуки языка нужны для того, чтобы был язык. Но это слишком общий ответ, надо поискать более конкретный.

7. Может ли существовать язык, в котором был бы всего один звук? Очевидно, нет. Если в языке есть, скажем, только звук [у], то слова могут быть такие: у\ уу\ ууу\ уууу\ ууууу... Их окажется очень немного, даже если разнообразить их ударением. Необходимо, чтобы в языке было достаточное число звуков, иначе нельзя создать большого числа различающихся слов. Значит, важное назначение звуков языка — отличать слова (и морфемы) друг от Друга.

8. Может ли существовать язык, законы которого запрещают использовать в разных высказываниях одни и те же звуки? В этом языке каждое новое высказывание — всегда последовательность новых, ранее не использованных фонетических единиц. Очевидно, такой язык невозможен. В этом языке оказалось бы бесконечное число звуков, (и поэтому он должен рассматриваться как прямая противоположность однозвукового языка,о котором сказано выше); каждое слово при новом его использовании должно было бы полностью менять свой звуковой облик [1]. В таком бесконечнозвуковом языке невозможно отожествлять слова и морфемы [2].

9. Вот два основных назначения звуковых единиц языка: они в языке служат для разграничения и отожествления смысловых единиц, т. е. слов, морфем, предложений.

10. Иногда говорят, что это определение неточно: звуки разграничивают не слова, а звуковые оболочки слова. Основания для этой поправки вот какие: слова различаются не только звуками, но и смыслом. Слова дом и дам различаются тем, что одно — существительное, называет особое строение, другое — глагол, называет действие, а вовсе не только тем, что здесь [о], а там [а].

Эта поправка вряд ли обоснованна: в утверждении, что звуки различают слова, не содержится вывода, будто слова различаются только своими звуками.

Более того, несомненно, слова (именно как смысловые единицы) только потому могут различаться, что они имеют разное звуковое выражение; и в этом смысле действительно звуки различают слова {и морфемы).

Наконец, утверждение: звуковые единицы служат для различения звуковых оболочек слов — тавтологично (и тем самым бессодержательно). Звуки ведь и составляют звуковую оболочку слов, отдельный звук — часть этой оболочки, а в некоторых случаях — и вся эта оболочка полностью, например в междометиях О/ А! и пр. Сказать, что у слова О! звуковая единица [о] служит для отличия звуковой оболочки этого слова (т. е. того же [о]) от оболочек других слов,— значит допустить тавтологию. По всем этим соображениям следует отказаться от поправки и вернуться к традиционному определению роли звуковых единиц в языке.

11. Как говорилось, все фонетические законы сводятся к двум группам: законам сочетания и законам чередования звуковых единиц (§5).

В словах посадка [пасаткъ]—посадит [пасйд’ит]—сяду [с’аду] —сядет [с’Йд’ит] чередуются звуки [а — а — а]. Чередование здесь неизбежно потому, что между твердыми согласными возможен звук [а] и невозможны [а — а]; между твердым и мягким, напротив, из этих трех возможен лишь [а]; между мягкими всегда отсутствуют [а — а] и встречается только [а].

Другой пример: в словах водный — вода чередуются звуки [б — а]. Ударный [б] всегда заменяется в первом предударном слоге после твердого согласного звуком [а] — и здесь разные условия произношения (разные позиции) определяют чередование.

Чередованием звуков мы будем называть их мену в зависимости от разных позиций. Звуки [а — а — а] невозможны в одной и той же позиции; мена указанных позиций всегда в современном русском литературном языке связана с меной этих звуков. Такой ряд позиционно чередующихся звуков составляет парадигму. Парадигма, следовательно,— это ряд языковых единиц, различие между которыми определяется позицией.

12. Звуки, закономерно сочетающиеся в пределах морфемы, слова или словосочетания, составляют синтагмы разного типа.

Например, [а] не сочетается в пределах слова с мягким согласным. Однако эта последовательность возможна в пределах словосочетаний; речевой отрезок: не бь'іль, а небыль (произносимый без пауз) включает сочетание [...л’ан’...] с [а] между мягкими согласными. Внутри слова было бы сочетание [...л’ан’...), ср. гулянье — [гул’ан^ъ]. Законы звуковых контактов в пределах словосочетания не те, что в пределах слова, в пределах слова — не те, что внутри морфемы.

13. Иногда термин парадигма употребляют в ином значении: парадигмой называют языковые единицы, встречающиеся в одной позиции (т. е. употребляют в значении, прямо противоположном тому, какое указано выше). Например, сравнивая слова дам — дом — дум — дым, находят парадигму

[а 0______ ’у — ы]. Но эта парадигма демонстрирует не законы чередования,

а законы сочетания. Безразлично, как выразить эти законы: можно сказать, что [д] сочетается с последующим [о], с последующим [а], с последующим [у] и [ы]; эти гласные сочетаются с последующим [м]. Можно сказать то же по-другому: между [д] и [м] могут быть [а — о — у — ы]. Оба выражения тождественны, оба описывают синтагматические, сочетательные отношения.

Термин парадигма при этом используется нерационально, «бесхозяйственно»: он служит для демонстрации законов сочетаемости, которые уже обслуживаются термином синтагма. При этом подлинные законы чередования (мена звуков в разных позициях) остаются без термина и оказываются вообще вне поля зрения исследователя [3].

14. Разберем некоторые предположительные случаи, когда все высказывания в каком-то гипотетическом языке состоят из одного и того же повторяющегося звукового отрезка.

I. Предположим, что есть язык, в котором существуют только однословные высказывания-предложения, например: та!, или тата/, или татата!.. Каждое слово состоит из /г-го числа слогов та. Удвоение слова та-та, mama- mama и пр. может вызываться или экспрессивными целями, или служить для передачи грамматических значений.

Однако всякий язык должен использовать сочетания смысловых (и. тем самым звуковых) единиц, во-первых, для описательного называния конкретных объектов действительности, во-вторых, для целей предикации. Однословные, односоставные предложения могут существовать только на фоне двусоставных, несколькословных [4].

Итак, описанный язык существовать не может.

II. Предположим, что есть язык, в котором возможно сочетание слов в составе предложений, но эти слова имеют одно и то же или однотипное строение; то есть или все слова имеют звуковое строение mama, или они имеют такие строения: та, mama, татата, тататата...

Первое предположение неприемлемо: все слова не могут иметь одну и ту же звуковую оболочку, говорящим будет неоткуда узнать, что это разные по смыслу слова.

Второе предположение тоже невероятно. Если оно было бы реализовано, то речевая цепь: татататата... могла бы быть разбита десятками разных способов: на слова ma+mama+mama, на слова татата-\-mama и т. д. Установить верное членение из сотни возможных нельзя. Если же границы между словами как-либо сигнализируются — усилением пограничных звуков, паузами и т. д., то речевая цепь уже не состоит из однообразно повторяющегося звукового комплекса.

Итак, и этот язык невозможен.

III. Предположим, что есть язык, где слова различают по строению: am, та, a, mam, mama, т и пр., но они всегда сочетаются в ряд, распадающийся на повторные комплексы [та): m+am+amama+ma. Очевидно, что и этот язык невозможен (описанные ограничения в сочетаниях слов никак не обусловлены функцией языкового общения; звуковые цели здесь так же нерасчленимы, как и в случае, описанном раньше).

IV. Наконец, можно предположить существование языка, где разные высказывания состоят из разных, но в каждом высказывании строго повторных кусков; значит, в этом языке закономерны такие сочетания: ma, mama, татата...

Этот язык тоже невозможен. Возражения, которые были высказаны выше относительно языков I—III, уместны и здесь, но по отношению к каждой группе высказываний, состоящей из повторения одной и той же единицы.

Итак, не может быть языка, в котором синтагмы всегда, последовательно строятся на повторности элементарной фонетической единицы, но реальны языки, в которых все высказывания строятся из нетождественных, контрастных (в этом высказывании) единиц [5].

Выше уже говорилось, что невозможен язык с фонетической системой из одного звука. Если обобщить это высказывание, заменив слово «звук» словами «фонетическая единица», то мы и получим только что приведенный вывод. Но если всегда в высказываниях повторяется кусок та (или зуа и т. п.), то эта повторная единица и должна быть признана нечленимым звуком, единой, целостной единицей языка; см. об этом дальше (§ 32).

15. Выше говорилось, что не может быть языков с бесконечным числом звуковых единиц. Однако реально наша речь и состоит из такого потока звуков, друг на друга не похожих. У разных лиц произношение одного и того же слова в одной и той же фразе значительно варьируется, более того, у одного и того же лица оно постоянно меняется. Близко к истине утверждение, что ни один человек ни разу в своей жизни не произнес дважды того же самого звука. То, что представляется одним и тем же, при детальном анализе окажется разным. Ответ Да! может быть повторен в течение жизни одним лицом тысячи раз, и всякий раз [аі в этом слове отличается от всех других [а], произнесенных в этом же слове: окажется отличной громкость, длительность, интонирование звука тембр его тоже не абсолютно одинаков от одного произнесения к другому. Различие часто ничтожное, но оно всегда есть, а иногда оно и значительно.

Так как язык с бесконечным числом звуков невозможен, то говорящие неизбежно должны отожествлять разные речевые звуки.

Как это происходит?

Слух человека имеет не точечный, а зонный характер [6]. Поэтому некоторые звуковые различия просто не воспринимаются говорящими: неодинаковые, но похожие звуки попадают в одну и ту же зону слуха. Но все равно остается бесконечно огромное количество различий, доступных слуховому разграничению.

Действует строгий закон: звуки, различие между которыми обусловлено разными условиями произнесения, отожествляются.

а) У одних — бас, у других — тенор, одни привыкли говорить громко, другие — тихо, одни — медленно, другие — быстро. В языке эти различия устраняются: [о] басовый и [о] теноровый,

[о] более громкий и [о] потише, [о] замедленный и [о] ускоренный отожествляются. Их различие обусловлено различием в условиях произнесения [о]: убыстренный произнесен взволнованной Еленой Петровной, ей свойственна в минуты волнения скороговорка, [о] замедленное произнес Петр Петрович, а он медлитель. Значит, убыстренность [о] обусловлена говорящим, [о] убыстренный — это [оі в условиях именно этого говорящего -[7].

б) Гласный [а] без ударения произносится не так, как под ударением; но различие обусловлено условиями произнесения, и поэтому оба [а] отожествляются.

Такое отожествление звуков неизбежно. Языков без парадигматического приравнивания звуков друг к другу быть не может, так как не может быть языков с бесчисленным числом звуков.

16. Понимание текста всегда требует, чтобы слова (и морфемы) были противопоставлены другим словам (и морфемам) в синтагмах и отожествлены с другими словами (и морфемами) в парадигмах.

Не бывать тебе в живых,

Пример:

Со снегу не встать.

Двадцать восемь штыковых,

Огнестрельных пять.

(А. А. Ахматова.)

Здесь, несомненно, «восстанавливается» слово ран. Это определено, во-первых, тем, что и слово штыковых и слово огнестрель- ных сочетаются со словом ран. Существенно, что в обоих случаях это сочетание разных слов; возможность каждого слова сочетаться с самим собой (т. е. дважды повторяться): штыковых, штыковых — не помогла бы восстановить «недосказанное» слово. Итак, восстановить синтагму помогли синтагматические связи. Во-вторых, помогли и парадигматические: известно слово рана, ран, встречающееся в разных контекстах и в разных контекстах осмысленное как одна и та же единица. (Если бы оно встречалось только в одном и том же окружении, то не осмысливалось бы как отдельное слово и не было бы способно к переносу в другие синтагмы, ср. какое-нибудь зги в сочетании не видно ни зги.) Итак, благодаря синтагматическим и парадигматическим закономерностям слово ран существует в цитированном тексте, хотя материально в нем не выражено.

Другой пример:

Эта дзыга синей хляби,

Кубари веселых волн...

Море вертится юлой,

Море грезит и моргует И могилами торгует...

Буря шутит и шиганит,

Небо тучи великанит.

(В. В. X л е б н и к о в.)

Здесь есть редкие слова, скорее всего неизвестные читателю: дзыга — 'вертушка, кубарь’; моргует — 'причудничает’; шиганит — 'шалит’. Если эти слова или хотя бы их корни раньше не встречались читателю (разумеется, не в этом тексте, а в другом), то невозможно их точное осмысление: осмысление каждой языковой единицы складывается из наложения друг на друга многих случаев использования этого слова, т. е. из многократного его употребления в разных контекстах.

Для слов дзыга, моргует, шиганит не осуществляется (у большинства читателей) парадигматическое отожествление, но осуществляется синтагматическое отталкивание, и это дает словам вероятное, возможное значение; именно на такое восприятие и рассчитано стихотворение. Отрезок Эта дзыга синей хляби, Кубари веселых волн подсказывает, что дзыга — нечто родственное кубарю, юле, вертушке. Отрезки грезит и моргует, шутит и шиганит порождают определенное предположение о значении слов моргует, шиганит. Отсутствие парадигматического отожествления при наличии синтагматического отталкивания наделяет здесь единицы частичным, неполным, предположительным осмыслением, дает им полуреальное функционирование в тексте.

Слово торгует, конечно, знакомо каждому читателю стиха; но здесь оно использовано не совсем обычно: Море... могилами торгует, т. е. 'раздает, дари г могилы’. Это отклонение от обычного использования слова торгует не мешает отожествлению: отклонение понимается как метафора, т. е. как закономерное видоизменение этого слова (со стороны значения). Следовательно, отожествляются, признаются членами той же парадигмы не только полностью сходные единицы, но и такие, которые отличаются друг от друга в определенных пределах.

Глагол великанит — неологизм; морфемы этого слова отожествляются с морфемами слова великан, с одной стороны, и слов единит, роднит — с другой; и парадигматические, и синтагматические связи действуют исправно — и неологизм функционирует как вполне ясное, определенное слово.

Еще пример:

[Нити,] нити не тяните.

(Н. Н. Асеев.)

Этот отрезок состоит из повторяющегося сегмента [н’йт’и]. Слабая синтагматическая контрастность ведет к затруднениям в восприятии этого текста, хотя парадигматические отожествления не представляют труда. Этот отрезок воспринимается как Нити, нити не тяните, или Не тяните, не тяните, или Нити, нити, нити, нити, т. е. отдельные части его отожествляются со словами нити или не тяните. Однако недостаточная контрастность в синтагматическом плане не позволяет выбрать одно из этих отожествлений, отсюда смысловая неясность текста. Ее можно преодолеть интонационно, паузировкой, усилением ударных слогов, т. е. усилением контрастности в тексте.

Таким образом, невозможно, чтобы в синтагмах не было постоянных отталкиваний, контрастов между отдельными частями ее *.

Нам дано высказывание, в его составе есть какое-то слово. Чтобы понять это слово как особое слово, необходимо, во-первых, отличить его от соседей в том же высказывании, во-вторых, отожествить его со словом, ранее слышанным, в другом окружении, т. е. не в этом же высказывании.

Эти примеры касались функционирования слов и морфем в языке и речи; но закономерности здесь проявились общие, свойственные и звуковой стороне языка. Поэтому нет языков с одним звуком (тогда невозможно синтагматическое разграничение) и языков с бесконечным числом звуковых единиц (тогда невозможно парадигматическое отожествление).

Если звуковые цепи непременно должны состоять из разных сочетаний единиц, то куски звуковой цепи (звенья из нескольких сегментов) непременно должны различаться по своему составу; это их основная синтагматическая черта. Поскольку слова — это как раз куски звуковой цепи (с фонетической точки зрения), то они должны различаться по составу своих звуковых единиц — это норма; омонимия, напротив, частное отклонение от нормы. Назначение звуковых единиц в пределах синтагмы — различать слова и морфемы.

* Может быть, следует признать, что не только парадигмы, но и синтагмы не могут состоять только из разных единиц (тогда принцип построения синтагм сближается или даже совпадает с принципом строения парадигм)? Это не так. Ведь основание, чтобы в синтагмах непременно повторялись единицы, может быть только одно: если единицы не повторяются, то нельзя запомнить (и оценить) эти синтагмы. Но это парадигматический аргумент: запомнить по отношению к языку — значит отожествить единицу в данной ситуации, в данной цепи единиц с единицей в другой ситуации, в другой цепи единиц.

ю

Напротив, в пределах парадигмы назначение звуковых единиц — отожествлять слова и морфемы.

17. Различие между синтагматическими и парадигматическими связями единицы х можно изобразить так:

Горизонтальные ряды представляют синтагмы: не-х и х сочетаются, вертикальные ряды — парадигмы; х, xlt х2 представлены в разных окружениях, в разных позициях (между не-х, или между не-[8]!, или между не-х2).

Если отрезок х — слово, то синтагма — высказывание, а парадигмой могут быть или падежные формы одного слова (что и называется парадигмой в узком смысле слова), или стилистически различные синонимы. Если х — морфема, то синтагма — слово, а парадигма, например, один и тот же корень в разных аффиксальных окружениях. Если х — звук, то синтагма — звукосочетание, а парадигма— ряд позиционно чередующихся звуков. Отрезок х определим, если он отличен от горизонтальных соседей и отожествлен с вертикальным. По вертикали действуют силы притяжения, по горизонтали — силы отталкивания *.

18. Представляют ли законы сочетаемости и законы чередования звуковых единиц действительно различные по существу своему законы, или это две формы выражения одних и тех же отношений, присущих языку? Нельзя ли исчерпывающе описать фонетическую сторону языка только в терминах сочетаемости (или только в терминах чередования) звуковых единиц?

Например, мена [а — а — а] рассматривалась выше как чередование. Но эту же закономерность можно описать и в терминах синтагматики, как закон сочетаемости: внутри слова с мягкими согласными не сочетается гласный [а], гласный [а] может находиться только между мягкими, гласный [а] — только между мягким и твердым согласным.

Так же и с чередованием [о — а]; можно сказать, что [о] чередуется с [а], а можно и по-другому: слог с гласным [о] не сочетается с ударным слогом в пределах одного слова.

Может быть, можно все фонетические закономерности описать только в терминах фонетики чередований (фонетической парадигматики) или только в терминах фонетики сочетаний (фонетической синтагматики)?

Отдельные фонетические школы пытались это сделать. Опыт этих школ заставляет думать, что парадигматическая и синтагматическая фонетика описывает разные стороны языка.

19. Основной закон сочетаемости звуковых единиц заключается в том, что высказывание (отдельно взятая речевая цепь) не должно члениться на абсолютно тождественные части. Отдельные отступления от этого закона допускаются лишь потому, что огромное большинство высказываний во всяком языке подчиняется этому закону.

Поэтому при синтагматическом анализе языковых единиц важно установить их разграниченность, их несходство: каждая единица характеризуется тем, что она непохожа на все остальные. Следовательно, процедура синтагматического анализа (описанная дальше, в первой части книги) неизбежно должна ввести «презумпцию нетождественности»: процедура устанавливает, что такие-то единицы (части синтагм) тождественны; две единицы, к которым эта доказательная операция неприменима, считаются различными.

20. Невозможны и языки, в которых все речевые цепи состоят из единиц, неотожествимых с ранее слышанными единицами. Поэтому при парадигматическом анализе звуковых единиц важно установить их тождественность, их «повторность» в разных сообщениях.

«Силы притяжения» отражаются в самой процедуре парадигматического анализа. Эта процедура (описанная дальше, во второй части книги) неизбежно вводит «презумпцию тождественности»: процедура устанавливает, что такие-то единицы (парадигмы или их части) различны; две единицы, к которым эта доказательная операция неприменима, признаются тождественными.

21. У юристов существует презумпция невиновности: если не доказана вина, лицо считается невиновным. Предположим, есть еще другой суд, исходящий из прямо противоположной презумпции виновности: если не доказана невиновность, то подсудимого карают. Пусть одни и те же дела разбираются одновременно двумя судами — один исходит из презумпции виновности, другой — из презумпции невиновности. Тогда приговоры по одному и тому же делу часто были бы в этих двух судах различны. Различен оказался бы состав осужденных, различна статистика преступлений и т. д.

Так и в фонетике: синтагматический анализ исходит из «презумпции нетождественности», парадигматический — из «презумпции тождественности»; поэтому они строят разные ряды фонетических единиц, устанавливают разные закономерности, обосновывают разные выводы. Из дальнейшего изложения будет ясно, до какой степени различны эти две части фонетики.

Речь и язык. 22. Исходным материалом для всякого фонетического анализа являются речевые цепи, та конкретность, которая дана нам в виде отдельных высказываний отдельных лиц. Речевые цепи могут восприниматься на слух и анализироваться фонетистом во время их произнесения, могут быть даны как магнитофонная запись, как точная транскрипция, как осциллограмма или кимограмма. Речь — это конкретность, в которой реализуются языковые закономерности, парадигматические и синтагматические. Язык — это ограниченный набор типовых элементарных единиц и законы их сочетания и чередования.

Законы сочетания и чередования звуков одинаковы у всех членов одного и того же языкового коллектива, потому что возникли в качестве обобщения одного и того же материала: ежедневно, ежечасно воспринимаемой и производимой речи, многообразной, непостоянной, текуче-изменчивой, но в своем обобщении единой.

23. Наблюдая речь, мы убеждаемся в ее вариативности. Однако при всей неустойчивости звука, в нем всегда оказывается наличным и нечто постоянное. В слове посадка и в слове посадит у всех говорящих ударные а различаются тем, что в слове посадит этот звук более передний, чем в слове посадка. В слове сядет он еще более передний, и снова у всех говорящих, без изъятия (разумеется, если русский язык для них является родным или безукоризненно усвоен как второй родной). Отсюда вывод: бесконечно изменчива и непостоянна речь, но ^в основе ее лежат стабильные законы языка.

24. Речевая цепь не является непосредственной демонстрацией законов парадигматики; это ясно хотя бы из определения парадигмы. Чтобы получить парадигму," надо сопоставить куски из разных высказываний, нужно их извлечь из речевой цепи, из разных ее мест. Это очевидно.

Но нередко делают ошибку, отожествляя конкретные куски речевой цепи с синтагматическими абстракциями. Законы сочетания звуков — такое же отвлечение, как и законы парадигматики [9].

В конкретной речевой цепи воплощены и законы парадигматические, и законы синтагматические. Вырезав из магнитной ленты конкретное звукосочетание [ст], мы не сделаем еще никаких синтагматических обобщений, не установим никаких закономерностей. Сопоставление звукосочетаний, взятых из многих мест речевой цепи, приводит к заключению: перед глухим согласным возможен в русской речи шумный только глухой согласный; эта закономерность проявляется и в сочетании [ст], но именно проявляется, а не дана непосредственно.

Модели сочетаний звуков, так же как модели их чередований, существуют в сознании говорящих. Они вырабатываются под влиянием общественной речевой практики. Ввиду однородности этой общественной речевой деятельности они одинаковы в сознании всех членов данного языкового коллектива. И сформировавшись под влиянием речевой практики, эти модели направляют речевую деятельность каждого индивидуума, порождают конкретные высказывания.

Представим себе автомат. Он способен выбрасывать ленту с разными комбинациями знаков. В автомате есть два устройства: одно подбирает ряды значков так, чтобы не повторялась все время одна и та же комбинация и чтобы при всем разнообразии каждая комбинация отвечала определенным законам последовательности. Другое устройство отбирает из этих комбинаций только те, которые являются закономерными видоизменениями комбинаций, заложенных в машине. Комбинации, пройдя контроль двух устройств, отпечатываются на ленте. Понятно, что сама эта лента с конкретными оттисками значков не может быть отожествлена с устройствами автомата: ни с тем, которое составляет по определенному закону эти сочетания, ни с тем, которое отбирает по определенному закону эти сочетания. Лента со знаками — это результат работы автомата; это — речь. Набор значков в автомате и устройство, управляющее печатанием этих значков,— язык. Такова более или менее точная аналогия.

Для фонетики речь — та руда, то сырье, из которого надо извлечь как синтагматические, так и парадигматические законы, законы сочетания и чередования звуковых единиц.

Все единицы и закономерности, их определяющие, которые описаны далее В ЭТОЙ книге, ЯВЛЯЮТСЯ ЯЗЫКОВЫМИ.

Системность языковых единиц. 25. Язык представляет собой систему. Системна и его звуковая сторона. Это значит, что каждая фонетическая единица определяется своими отношениями к другим фонетическим единицам. Говорящие обычно не сознают, что в конце слова отец произносится не тот звук, что в сочетании отец бы: в первом случае [ц], во втором — [дз]. Они ясно «слышат», что это один и тот же звук, хотя на самом деле [ц] и [дз] отличаются признаком звонкости — глухости, так же как [т] и [д], Іс] и [з]. Почему же в словах, например, том —дом, козой — косой

26. Две физически отличные друг от друга единицы в одном языке признаются, несмотря на их неодинаковость, тем же самым звуком, в другом — считаются двумя разными звуками. Какой-то отрезок звуковой цепи в одном языке признается членящимся на два звука, а носители другого языка считают его однозвучным, слитным, нечленимым. Все это потому, что квалификация звуков и их сочетаний в каждом языке определяется звуковой системой этого языка, т. е. соотношениями данной звуковой единицы с другими звуковыми единицами [10]. Отношения эти, как уже говорилось, делятся на два класса: парадигматические и синтагматические.

27. Синтагматические отношения между двумя звуковыми единицами могут быть двух родов: «входить в одну синтагму», т. е. сочетаться друг с другом, или «не входить в одну синтагму», т. е. не сочетаться.

28. Парадигматические отношения между двумя звуковыми единицами могут быть двух родов: «входить в одну парадигму» или «не входить в одну парадигму». Или по-другому: чередоваться

параллельно чередованию позиций или не чередоваться параллельно чередованию позиций (параллельно = гв зависимости от’).

29. Все эти отношения могут характеризовать сочетания звуков, звуки, отдельные качества звуков.

Йекоторые особенности знаковых систем. 30. Системностью обладает не только язык, но и все знаковые множества. Знак — это сочетание обозначаемого и обозначающего, причем связь между тем и другим является условной. Слово — знак; обозначаемое у него — понятие, обозначающее — звуковая оболочка. Связь их условна, об этом говорит хотя бы то, что в разных языках те же понятия связаны с разными звуковыми оболочками. И морфема — тоже знак; сложным знаком является предложение.

Из определения знака следует, что звуки языка сами по себе не являются знаками, они образуют лишь означающее — оболочки слов, морфем, предложений. Но, будучи причастны к знакам, они и сами подчиняются законам, которые характерны для знаковых систем.

31—35. Есть не только языковые, но и различные другие знаковые множества; мы живем окруженные океаном всяческих знаков. Все эти множества характеризуются принципом: каждая единица определяется всеми остальными и вне связей с этими остальными не существует. Этот принцип порождает ряд особенностей знаковых множеств (или систем). Перечислим некоторые из них.

1. Во всякой системе действует уравнение: 2 —1=0, или в более общей форме: п — (п — 1) = 0. Пусть в языке есть всего два падежа (например, в английском — прямой и притяжательный), и один перестал в какую-то эпоху быть падежом (так и случилось в английском языке: флексия родительного падежа -’s превратилась в частицу, перестала быть падежной флексией). Что последует? Останется один падеж? Нет, категория падежа исчезнет вовсе. Слова окажутся не изменяющимися по падежам. Из двух падежей исчез один, и исчезла в£Я падежная система. Это всегда и неизменно так; не может быть системы из одного знака. В системе каждый знак определяется другими; если исчезли другие, то и данный знак оказывается несуществующим (как член системы, в частности языковой), нефункциональным.

Это применимо и к фонетике. Рассмотрим язык, где существуют два гласных звука и после каждого согласного следует либо [о], либо [а]. Система гласных включает два члена. В какую-то эпоху все [о] изменились в [а]; слова в этом языке возможны только такого типа: sapatana, kalamasa, kana, palapa и т. д. В этом языке теперь вообще не существует гласных как особых языковых единиц. Вспомним, что назначение звуков — отожествлять и разграничивать слова, морфемы. Здесь же гласные не помогают отожествлять слова. Не надо прислушиваться, какой гласный произносится, достаточно услышать последовательность согласных (s-p-/-/z,

Итак, невозможны системы, состоящие из одного знака.

2. Отсутствие знака может иметь в системе функцию знака.

Может показаться, что принцип: нет систем из одного знака — имеет исключения. Например, трамвайный билет — знак, он означает, что за проезд уплачено. Где же другой член этой системы? Отсутствие билета. Офицерская форма — знак: она показывает, что лицо в этой форме — офицер (вернее, что на данное лицо в настоящее время распространяются права и обязанности офицерского состава). Противоположный знак — любая иная одежда, т. е. отсутствие такой формы. Очевидно, что никаких исключений из принципа, требующего от всякой системы многочленности, не бывает, если принимать во внимание нулевые знаки.

Так и в языке. У словоформ столом, столами, о столах флексии -ом, -ама> -ах, разумеется, знаки падежей. У словоформы стол тоже есть показатель падежа — нулевая флексия.

Это относится и к фонетике. Словоформы пруты, пруды отличаются звуками [т—д], или, иначе говоря, глухостью — звон- [11] [12] костью последнего согласного (в языке систему образуют не ТОЛЬКО звуки, но и качества звуков). Система глухость — звонкость состоит из двух членов; наличие того или другого позволяет разграничивать и отожествлять слова. Сравним другие словоформы: прут и пруд, они звучат одинаково: [прут], на конце русских слов не может быть звонких шумных согласных, таких, как [д]. Значит, в позиции конца слова из системы звонкость —глухость исчезает один член —звонкость; так как 2—1=0, то нет и глухости как знаковой величины (чисто физически она, конечно, присутствует). Итак, в словоформах пруты, пруды у последних согласных существует звонкость — глухость как знаковая величина; в словоформах прут, пруд у последних согласных нет знаков звонкости — глухости. Но это отсутствие значимо: оно сигнализирует конец слова. Отсутствие знака само оказывается знаком.

3. Элемент, который всегда выступает только в роли сопроводителя другого определенного знака, не является самостоятельным знаком. В квартире живут Петровы и Николаевы; Петровым звонить один раз коротко (это знак), Николаевым—два раза длинно (это второй знак). Нельзя считать, что здесь такие знаки: 1) короткий звонок и 2) долгий звонок, и Николаевым звонят, передавая сочетание из двух знаков. Это неверно, потому что долгий звонок в данной системе не выступает самостоятельно, он всегда сопровождает другой долгий звонок. Следовательно, он не особый знак, он часть единого знака: два долгих звонка. Если кто-либо позвонит один раз долго, то отворять выйдут и Петровы, и Николаевы: Петровы решат, что это искаженный их знак — вместо короткого звонка ошибочно дали долгий; Николаевы подумают, что это им звонят, но вместо двух долгих дали один. Итак, эта знаковая система двучленна, один из ее членов — два длинных звонка; это один целостный знак, а не последовательность знаков (не синтагма).

Предположим другое: Петровым — короткий звонок, а Николаевым — один короткий и один длинный. Здесь короткий звонок встречается без длинного. Не считать ли его особым знаком? Тогда Николаевым передается синтагма, т. е. сочетание двух знаков. Это неверное решение: длинный звонок всегда сопровождает короткий, длинный не может быть отторгнут от короткого — они вместе целое, единый знак; следовательно, здесь налицо один знак, простой по строению (звонок Петровым); другой знак (звонок Николаевым) — сложный по строению, но все же это знаковая целостность.

Наконец, такое соотношение: Петровым — короткий звонок, Николаевым — долгий и короткий; все общие посетители (водопроводчик, газовщик, страховой агент) звонят один долгий. Только в этом случае можно считать, что короткий звонок — один знак, долгий — другой, а Николаевым, когда звонят, передают синтагму, комбинацию двух самостоятельных знаков. Ни короткий звонок, ни долгий в этой системе не будет восприниматься как искажение какого-то другого, нормального знака.

Этот принцип имеет огромное значение для фонетики. На нем основаны и анализ синтагматически обусловленных признаков звука, и отграничение позиционных чередований от непозиционных — все то основное, на чем строится фонетическая теория.

4. «Содержательность» знака обратно пропорциональна его сравнительной частоте по отношению к другим знакам той же системы.

У светофора три световых знака: зеленый, желтый, красный. По техническим причинам у данного светофора надо оставить два световых окошка. Каким же пожертвовать? Очевидно, отказаться легче всего от желтого — он менее важен. Но он и наиболее част. Буквами з, ж, к обозначим последовательность огней, как они обычно меняются в светофоре: зжкж зжкж зжкж зжкж... 4 раза был зеленый, 4 раза — красный, а желтый — 8 раз. Возможно возражение: желтый свет не потому менее важен, что част, а просто из-за того, что связан с менее существенным указанием — он не запрещает и разрешает движение, а просит: подождите... Это возражение неправомерно: с более частым знаком не случайно, а закономерно связывается менее значимая информация.

На каком-то маяке вывешиваются два сигнала: «буря» и «спокойно». Для рыбаков более важен сигнал «буря»; казалось бы, так. Но море в этом районе почти всегда бурно, поэтому и знак «буря» вывешен чаще, чем «спокойно». Это значит, что рыбаки всегда готовы к бурной погоде; сигнал «буря» мало сообщает им, мало изумляет их — они и ожидают видеть знак бури. Напротив, знак спокойствия на море неожидан, привлекает общее внимание, заставляет использовать день безбурного моря. Редкий сигнал и в этом случае оказался более «содержательным», чем частый.

Это верно и для фонетики. В русской речи каждый из согласных встречается в среднем реже, чем каждый из гласных. В каком- то слове оказались слышны только гласные: [и...о...а]. По этому ряду звуков невозможно угадать произнесенное слово. Но если бы услышать только согласные этого слова [ч...щ...б...І, то нетрудно бы догадаться, что сказано: чащоба = [ч’иш’ббаі. (Это относится и к буквам; написание а...о..,а... не позволит опознать слова, а буквы позволят.)

Слово «содержательность» здесь все же употребляется не совсем в общепринятом смысле. Достаточно сказать, что слово с оговоркой (или печатное слово — с опечаткой) окажется более содержательным, чем обычное произношение (или написание). Например, ряд букв чюдесный окажется содержательнее, чем обычный: буква ю после ч особенно редкостна (ср.: Чюмина, Чюрлёнис, Чюрила), у—обычна. Этот пример свидетельствует, что содержательность здесь понимается расширительно. Более точно значение слова содержательность (в этом особом, «знаковом» смысле) будет раскрыто в третьей части книги.

Звуковая система как синхронное единство. 36. Для усвоения парадигматических и синтагматических законов языка нужно время: ребенок не сразу обучается верно говорить. Для реализации этих законов в речевой цепи тоже нужно время: можно говорить минуту, четверть часа, час...

Точно так же необходимо время, чтобы усвоить таблицу умножения; умножить одно число на другое тоже можно в какой-то промежуток времени. Но не менее верно, что правило 2x2=4 не включает никаких временных показателей. Вопросы: как долго, с какого времени, скоро ли 2x2=4? —все лишены смысла.

Также законы синтагматики и парадигматики не включают никаких временных показателей [13]. Ударный [6] заменяется предударным [а] (после твердых согласных); [с] не может сочетаться с [д] ни в одном русском слове — эти законы характеризуют определенную языковую систему (именно современный русский литературный язык), и бессмысленно спрашивать: как долго, когда, скоро ли так чередуются и сочетаются звуки в современном русском языке. Говорящему по-русски даны эти законы как постоянно направляющие его .речевую деятельность.

37. Итак, закон типа «звук п чередуется со звуком т» или типа «звук п сочетается со звуком т» не включает ничего временного. Эти законы и следует изучать как данные вне всяких временных определений [14]. Поскольку они характеризуют одну и ту же языковую систему, они составляют единство, и в этом переносном смысле «одновременны», синхронны (ср. выражение: если 6 умножить на 3 и одновременно- разделить на 2, то получится 9; языковые законы каждого языка одновременны в этом же смысле: они действуют вместе).

Однако языковые законы, не будучи временными, оказываются в отличие, например, от математических временными, т. е. не панхроническими, а изменчивыми во времени. Всегда и везде 2х Х2=4; но не во всех языках и в отдельном языке не во всякую эпоху ударный гласный 16] чередуется с [а] безударным.

Если умрет данная языковая система, то умрут и законы парадигматики и синтагматики этой системы.

38. Непостоянство фонетических систем объясняется тем, что языковые единицы — знаки. Знак — это единство обозначаемого (например, какого-то понятия) и обозначающего (какого-то ряда звуков). Связь между звуком и смыслом — не естественная, незыблемо-прочная связь, она условна и может быть заменена другой. Значение вода передается звукосочетанием [вада] так же хорошо, как и звукосочетанием [вода]. Вполне хороши и те языковые системы, где ударный [6] чередуется с предударным [а], и те, где нет такого чередования.

39. Это объясняет, почему звуковые системы могут изменяться. Но, с другой стороны, знаковость языка сама по себе не требует никаких перемен в звуковой стороне языковых единиц. Почему же всякий язык неизбежно изменяется? Казалось бы, если одна система обозначающих не лучше другой и все в равной степени могут выражать означаемое, то нет и стимула для изменения одной системы в другую.

Все изменения в звуковых системах обусловлены влиянием одного участка системы на другой. В современном русском языке слова шары, шагать, жара и все другие подобного типа произносят двояко: одни^ говорят [шэырьі], [шэыгат’], [жэыра], другие — [шары], [шагат’], [жара]. Сосуществуют две произносительные нормы для слов с предударным а после твердых шипящих. Можно с уверенностью предположить, что норма произношения с [а] после [ш, ж] в первом предударном слоге «пересилит», вытеснит норму с [эы] в этой позиции.

Ударный [а] заменяется в первом предударном слоге безударным [а] после всех твердых согласных: вал — валы, сад — сады, дам—дадут, трав — трава, царь — цари и т. д., и только после твердых шипящих он заменяется звуком [эы1. Есть, следовательно, два разных участка системы: [эы] после [ш, ж] и [а] после всех остальных согласных. Части эти неравносильны. Одна из них представлена большим числом единиц ([а] после всех твердых нешипящих). Она может оказать давление на другую, и тогда произойдет уподобление этих двух участков системы: станут произносить [шары], [шаг£т’] и т. д. по аналогии [валы], [травы], [сады].

Ввиду определенного соотношения отдельных участков системы появилась возможность влияния одного участка на другой; будет ли реализована эта возможность, как скоро закончится становление новой нормы, зависит от социальных условий: от стабильности состава данного языкового коллектива, от того, насколько сильна в русскоговорящей среде склонность к сохранению традиций или тяготение к новациям и т. д. В современном русском языке эта возможность оказалась реализованной: наряду с издавна существующим произношением [шэЬІры] появилось и произношение [шары]. Появились две сосуществующие фонетические подсистемы; по законам одной [а] после твердых шипящих [ш, ж!

в первом предударном слоге замещается гласным [эЬІ], по законам другой подсистемы, более сильной,— остается тем же [а], только безударным.

Социальные причины могут: замедлить вытеснение слабой подсистемы, ускорить это вытеснение, парализовать действие сильной подсистемы на слабую. В одних социальных условиях может победить система с чередованием [а—эЬІ], в других — система с чередованием [а — а].

40. Но в любой момент этого процесса синтагматические и парадигматические отношения остаются вневременными, не включают категорию времени. В один период — это система с чередованием [а — эЬІ], в другую эпоху — это система, состоящая из двух сосистем; в одной — чередование [а — эЬІ], в другой — [а — а]. В третью эпоху, которая еще не наступила в русском литературном языке, наличной окажется система с чередованием [а — а]. Система сменяет систему; но парадигматические и синтагматические законы каждой из этих систем не включают индекс времени.

Физиолог знает, что функции отдельных органов любого животного меняются со временем, но он описывает функции отдельных костей, тканей мышц в данном их состоянии. «Легкие служат для дыхания» — эта истина не требует временных определений, она содержательна без них. То, что легкие произошли из плавательного пузыря, не может ни углубить, ни обогатить эту истину.

Так же и в языке: функциональные соотношения, парадигматические и синтагматические связи имеют столь же невременный характер, что и утверждение «легкие служат для дыхания» [15].

41. Неверно думать, что синхронное изучение языка, описание его системных соотношений и закономерностей — это изучение его в небольшой сравнительно промежуток времени, «пока он еще не успел измениться». Иногда синхронное описание языка сравнивают с моментальным снимком. Что-то менялось, протекало, делалось: по улице мчались авто, спешили прохожие, ветер относил в сторону листья, падающие с деревьев. Моментальный снимок схватил краткий момент из этого процесса. Таково, говорят, и синхронное изучение языка.

Сравнение это ложно: снимок запечатлел мгновение, краткий временный промежуток из цепи других промежутков, вместе дающих непрерывность. Это все же фиксация диахронии; она рисует изменяемость, хотя и за краткий миг. Это вырезка из киноленты. Синхронное описание применительно к движению на улице подобно не снимку, а правилам уличного движения.

Они могут быть впоследствии отменены, преобразованы, но когда бы вы ни вышли на улицу, они существуют как система вневременных отношений; красный цвет светофора так-то соотносится с зеленым — сочетается или чередуется с ним.

42. Смешение синхронии и диахронии, подмена синхронии диахронией до сих пор еще нередки в фонетике. Это смешение проявляется и в области терминологии, и в общетеоретических построениях. Смешение в терминологии вовсе не безобидно: оно неверно направляет мысль, создает почву для незаметного возникновения и укрепления фонетических иллюзий. Часто, например, чередование звонкий — глухой (соседу — сосед) описывают так: в слове сосед звонкий шумный [д] переходит в глухой шумный [т]... Это «переходит» совершенно бессмысленно; оно толкает к процессуальному пониманию отношений, явно не процессуальных. На самом деле [д] не переходит в [т], а чередуется с ним. В слове сосед [д] перешел в [т] в XII—XIII веках, когда исчезли глухие гласные в конце слова [16].

Не следует также использовать термины «ассимиляция», «диссимиляция» и пр. в синхронных описаниях. Уподобление одного звука другому можно представить и в чисто синхронном плане: в соседстве с таким-то звуком такая-то звуковая единица в русском языке всегда имеет черты, общие с этим соседом. Но термины «ассимиляция» и другие подобные не разграничивают синхроническую и диахроническую закономерность и поэтому толкают к пониманию ассимиляции как процесса: будто в современном русском языке звуки постоянно ассимилируются, т. е. процессуально (!) уподобляются друг другу.

43. Еще более опасно смешение синхронии и диахронии в области теории. Оно очень часто проявляется в неразграниченности мертвых и живых чередований, в приписывании современной эпохе тех законов, которые действовали пятьдесят, сто, двести лет назад.

Изучение языка, например русского литературного, требует установления синхронных отношений в данной системе — парадигматических и синтагматических [17]. Таково первое звено исследования. Только после этого можно идти дальше: определить возможности изменений в системе, т. е. возможности влияния одних ее участков на другие. Учитывая социальные стимулы развития системы, можно предусмотреть развитие, перестройку этой системы в будущем. Некоторые из таких фонетических «прогнозов» сделаны в третьей части книги.

Языковая норма. 44. Речевое общение протекает в наиболее благоприятных условиях в тех случаях, когда речь собеседников строится по одним и тем же законам. Если акалыцик говорит с акалыциком, то оба они не замечают фонетической формы своих высказываний — все внимание сосредоточено на содержании высказываний. Но стоит разговориться акалыцику и окальщику, как оба они, слыша произношение, построенное по непривычным нормам, поневоле обратят внимание на фонетическую сторону речи. Внимание будет отвлечено от содержания. При этом акалыцик вынесет убеждение, что наиболее удобно акающее произношение: при нем общение идет без помех; окальщик на тех же основаниях сделает вывод, что лучше всего окающее произношение.

Поэтому в самом акте речевого общения есть стимул избрать норму, общую для всех собеседников, т. е. единую для данного языка, но нет оснований избрать ту или другую из сосуществующих норм. Каждый собеседник практически убеждается в процессе речи, что его норма «лучше других».

45. Внутри речевой ситуации нет оснований предпочесть одну из них. Перевес той или другой создается языковой и социальной ситуациями: языковой, т. е. соотношением частей системы, которое позволяет одной из них одержать верх, вытеснить другую, и социальной — одна из норм может оказаться общественно усиленной, она и побеждает при наличии внутриязыковых возможностей.

Чтобы верно определить возможное в будущем смещение норм, надо знать возможности системы и действие социальных стимулов.

46. Орфоэпия должна указать, что допустимо в данной языковой системе, в русском литературном языке. Если допустима только одна фонетическая норма, то орфоэпия в принципе сливается с фонетикой: ведь и фонетика устанавливает законы, по которым строится речь; следовать этим законам и значит быть в пределах речевой нормы. Но возможны случаи, когда конкурируют несколько сосуществующих норм. С точки зрения языковой системы они просто соположены. Но характер их соположения в языке и наличие определенных социальных факторов позволяют оценивать одну норму как социально перспективную, а другую как допустимую, но нерекомендованную. Оценкой норм и должна заниматься орфоэпия. Ей посвящена тоже третья часть книги. Выводы из этих оценок учтены при анализе тенденций развития русской литературной фонетической системы.