Запрещенные виды оружия

Запрет определенных видов оружия является древним и устоявшимся элементом права войны. Уже в самых ранних его зачатках и прототипах проявляется склонность его приверженцев к осуждению использования иных видов оружия (и тактики), кроме тех, к которым они привыкли.

Но между фундаментальными правилами и их конкретным применением могут располагаться целые лабиринты различных определений и толкований. Особо показательно в этом отношении химическое и бактериологическое оружие (ХБО). Понятие «яд» кажется достаточно простым, и, без сомнения, его значение было простым и ясным в большинстве ситуаций, относящихся ко времени до XX в.

Не менее озадачивающим и при этом совершенно не техническим является вопрос о том, как понимать знаменитое выражение «излишние повреждения и излишние страдания»[385].

Ни один человек, разделяющий идеи МГП, не может стремиться причинить чрезмерный вред или излишние страдания. Можно сказать, что сторонники МГП безоговорочно поддерживают стремление воздерживаться от изобретения, не говоря уж о применении, нового оружия, способного нанести такой чрезмерный вред. Однако все не так просто. Нельзя вести войну, не применяя оружия, и ни один воин не сможет, да и не будет отказываться от самого эффективного оружия, которое он может получить в свои руки, кроме как в чрезвычайно необычных обстоятельствах — например, если военное превосходство его армии так велико, что можно позволить себе проявить немного снисходительности и согласиться не применять все возможные средства.

глийском и французском языке. Английские переводы оригинального французского текста ст. 23 (f) Гаагских правил 1899 и 1907 гг., ясно запрещавшего применение оружия propres а causer des maux superflus, гласили соответственно: of nature to cause superfluous injury (букв. по своей природе способные нанести чрезмерные повреждения. — Ред.) и calculated to cause unnecessary suffering’(букв. с расчетом причинить излишние страдания. — Ред.). Калсховен, который вынужден был вытерпеть до конца все это англофонное крючкотворство по поводу данного разночтения, замечает: «Найдено особенно удачное решение, в соответствии с которым оба термина были одновременно включены в английскую версию (на этот раз также аутентичную)». Arms, Armaments and International Law, in the Hague Academy, Recueil des Cours, 191 (1985-II), 183—341 at 244.

Не лишено достоинств скромное определение, предложенное в руководстве по МГП, которое должно было стать обязательным для всего состава вооруженных сил Германии с конца 1992 г.: «„Излишний ущерб“ и „излишние страдания“ причиняются в результате применения средств и методов ведения военных действий, предполагаемый ущерб от применения которых будет определенно чрезмерным по отношению к законному военному преимуществу, которое планируется получить»38.

К вышеупомянутым проблемам дефиниции и интерпретации в области запрещения определенных видов оружия следует добавить еще одну, а именно путаницу, имеющую место в общественной дискуссии, между природой оружия как такового и способами его применения. То, как применяется то или иное оружие и как выбираются цели, по которым наносятся удары с его помощью, связано с вопросом о том, должно ли оно вообще использоваться, в большей степени, чем это готовы признать те, кто, увидев ужасные последствия его воздействия, приписывают их непосредственно оружию как таковому.

Самым показательным примером в этом отношении является напалм, самое знаменитое из послевоенного арсенала зажигательного оружия. Напалм, чаще характеризуемый как оружие «площадного», а не «прицельного» действия, обладает следующими свойствами: доставка всего одного авиационного боеприпаса позволяет мгновенно вызвать интенсивное возгорание на значительной площади, причем огонь, которым оказываются охвачены объекты и люди, очень трудно как потушить (напалм изготовлен на основе нефтепродуктов), так и сбить или избавиться от него (напалм приклеивается к любой поверхности). Первое применение этого вида оружия в последние месяцы Второй мировой войны, хотя и могло вызвать тревогу у тех, кто знал о нем, привлекло незначительное внимание по сравнению с другими, еще более ужасающими событиями того периода. И только после достаточно масштабного применения напалма американскими военно-воздушными силами в Корее, а также французами в Индокитае и Алжире, а португальцами — в Анголе и Мозамбике о нем заговорили. В первом случае это явилось одним из многих практикуемых американцами методов ведения военных действий, заставивших союзников США в рамках так называемого Командования вооруженных сил ООН задуматься о том, в надежных ли руках находится их общее дело. «Мне совсем не нравятся эти напалмовые бомбардировки, — заявил Черчилль министру обороны в августе 1952 г. — Никто [в момент изобретения этого оружия] и не думал когда-нибудь поливать им гражданское население»[388].

Но именно применение напалма во Вьетнаме в середине и конце 1960-х гг. сделало его одной из центральных тем в гуманитарной сфере. Не важно, были ли последствия применения напалма во Вьетнаме объективно более тяжелыми, чем то, что имело место прежде или одновременно в других местах, важен тот факт, что все, что делалось во Вьетнаме, в невиданных доселе масштабах освещалось публично в репортажах, на фотоснимках и в кинохронике. И было не важно, что некоторые сообщения были тенденциозными или лживыми. Даже самые скрупулезно точные репортажи делали очевидным для всего мира, что напалм применяется массированно и неизбирательно, что приводит к ужасающим и непоправимым последствиям для людей и местностей, которые подверглись ударам, причем во многих случаях и люди, и местности относятся, если использовать гуманитарную терминологию, к категории гражданских.

Поэтому вполне понятно, что запрет на применение напалма стал одним из основных пунктов на повестке дня реформаторов, и соответствующие требования постоянно выдвигались, как только МГП становилось предметом обсуждения в ООН или на конференциях Красного Креста и Красного Полумесяца. Однако после завершения конференций 1970-х годах, на которых принималось международное гуманитарное законодательство, напалм все еще оставался на вооружении, и причиной тому было то, что военные круги крупнейших военных держав, независимо от их идеологической окраски, утверждали, что не могут обходиться без напалма. Они настаивали на том, что это важное в военном отношении оружие вполне законно при правильном (т.е. избирательном) использовании. И если он будет использоваться именно таким образом, то даже если военные не согласятся на его тотальный запрет, подобный запрету разрывных пуль «дум-дум» и ХБО, вопрос о maux superflus* вообще не возникнет: напалм обязан своей зловещей репутацией сочетанию неизбирательного и чрезмерного, неправомерного применения, которого можно избежать в будущем, и обычных ошибок и небрежностей, которые, вероятно, нельзя полностью устранить. Странам, выступавшим за запрет, среди которых особенно активны были Мексика, Сирия и Швеция, в конечном итоге удалось добиться немногого. Последний из трех протоколов, которые прилагались к Конвенции ООН о запрещении конкретных видов обычного оружия 1980 г., был посвящен зажигательному оружию, но конкретно напалм в нем не упоминался[390]. Запреты, содержащиеся в протоколе, если их рассматривать в совокупности со всеми оговорками и исключениями, в целом почти ничего не добавляют к мерам по защите гражданского населения, уже содержащимся в ДПІ. Как полагают некоторые эксперты, единственным шагом вперед по сравнению с последним, является запрет ст. 2 (2) «при любых обстоятельствах [курсив мой. — Дж. 5.] подвергать любой военный объект, расположенный в районе сосредоточения гражданского населения, нападению с применением доставляемого по воздуху зажигательного оружия»[391]. Гражданское лицо, оказавшееся в неудачном месте, возможно, будет несколько более защищенным от данного конкретного риска оказаться сопутствующей жертвой применения зажигательного оружия. А вот природная среда, когда она выступает в роли Бирнамского леса*, вероятно, не очень выиграет от положений ст. 2 (4), запрещающей превращение «лесов или других видов растительного покрова в объект нападения с применением зажигательного оружия, за исключением случаев, когда такие природные элементы используются для того, чтобы укрыть, скрыть или замаскировать комбатантов или другие военные объекты, или когда они сами являются военными объектами».

К Конвенции 1980 г. приложены еще два протокола, первый из которых носит не более чем символический характер, а второй имеет весьма важное значение. Протокол I является, наверное, самым коротким протоколом в истории и состоит всего из одного предложения, запрещающего применение любого оружия, «основное действие которого заключается в нанесении повреждений осколками, которые не обнаруживаются в человеческом теле с помощью рентгеновских лучей». Сама идея, разумеется, безупречна. Такое оружие, которое по сути было бы инструментом пытки, противоречило бы всем гуманитарным принципам, и потому уже сама эта идея подвигла законодателей на такой необычный шаг, как защита комбатантов и гражданского населения от последствий столь гнусного изобретения. То, что в чистом виде это оружие представляло собой скорее идею, чем изобретение, не является чем-то необычным. Как замечает Калсховен, современная история МГП знает и другие примеры запрещения способов и методов ведения войны, которые «потенциально возможны, но на самом деле не существуют»43. Но оружие такого рода определенно существует, хотя, так сказать, не в чистом виде — речь идет о том виде пластиковых мин, о котором речь пойдет в следующем разделе. Осколки предмета, который металлодетектор не может обнаружить в целом виде, не могут быть обнаружены рентгеновскими лучами. Но правовой пурист не без основания укажет на то, что причинение повреждений такого рода не является «первичным действием» этих мин. Если бы у него не было возможностей для подобной аргументации, можно предположить, что протокол никогда не был бы принят так, как он был принят — более или менее гладко и без проволочек.

Протокол II отличается от первого во всех мыслимых отношениях. Это протокол о запрещении или ограничении применения мин, мин-ловушек и других устройств. Оставляя в стороне (но ни в коей мере не недооценивая) обычные пули и бомбы, можно сказать, что мины в 1970-х и 1980-х годах стали тем, чем был напалм в 1950-х и 1960-х годах, — оружием, небрежное и неизбирательное применение которого наносит самые жестокие и обширные физические повреждения и увечья гражданскому населению. Но почему потребовалось так много времени, чтобы они получили столь же зловещую известность, как и напалм? Возможно, отчасти потому, что они в меньшей степени распаляли идеологические страсти, так как ими злоупотребляли вооруженные силы и формирования как левой, так и правой ориентации. Отчасти же причиной было и то, что образы женщин на костылях и маленьких детей без рук, ног или глаз — типичных жертв неограниченной минной войны, — хотя и являют собой прискорбное зрелище, несомненно, не так шокируют и ужасают, как картины вспышек напалма и вызванных ими ожогов. Но по масштабам и постоянству применения мины представляют собой [392] гигантскую проблему и позорное явление. Например, количество заложенных мин доходит до 4 миллионов, зарегистрировано около 35 000 случаев ампутации у людей, пострадавших в результате их применения. В Камбодже в 1991 г. насчитывалось 250 — 300 пострадавших от мин ежемесячно44; «по оценкам [проведенным Minority Rights Group]... более полутора миллионов мин было заложено в Северном Сомали», согласно докладу организации Africa Watch «более 20 000 человек было покалечено» в Анголе45; в Сальвадоре в 1986 г. «число пострадавших от мин среди военных составляло от 64 до 125 человек, а среди гражданских — от 19 до 25 ежемесячно»46. И так далее.

Мины представляют собой такое оружие, от которого военные никогда не откажутся. Они дешевы, легко настраиваемы в соответствии с конкретной обстановкой, удобны и эффективны. За последние десятилетия наука и технологии совершенно изменили их традиционную форму и роль. Подрыв мины в течение многих веков был важным событием при ведении осадной и окопной войны, завершением многодневных или даже многомесячных подземных работ и накапливания пороха. Ко времени Первой мировой войны к методу закладки и взрыва большой мины (самой большой миной были 500 тонн взрывчатки, подорванные англичанами во время Мессинской битвы в 1917 г., после почти целого года работ по прокладке туннелей) добавились минные поля, которые [393] [394] [395] представляли собой адаптацию для сухопутных условий хорошо отработанного оборонительного приема войны на море и делали участки земной поверхности гибельными для пехоты. К концу Второй мировой войны морские и наземные мины стали совершенствоваться все более ускоряющимися темпами, и, похоже, этот процесс до сих пор еще не достиг своего пика. Классическое минное поле с установленными на нем достаточно крупными взрывными устройствами было дополнено множеством разновидностей небольших или совсем маленьких мин, которые могут быть установлены (и замаскированы) в любом месте или просто разбросаны (с помощью авиации или разрывающихся снарядов и бомб) на таких огромных площадях, какие только можно себе представить. С обычной военной точки зрения большим и неоспоримым преимуществом мин, используемых таким образом, является мгновенное «воспрещение действий противника», т.е. превращение стратегически важных участков местности в территории, столь опасные и устрашающие для вражеской пехоты, что они фактически становятся недоступны ей до тех пор, пока не будут расчищены проходы, что, конечно, выполнимо, но всегда требует длительного времени.

Будет ли полной расчистка от мин — в том случае, когда она вообще производится, — зависит от множества факторов: кому принадлежит данная территория, кем она используется, кого можно убедить, заставить или привлечь за деньги для выполнения этой работы, какие именно мины должны быть обезврежены, существуют ли карты минных полей и т.п. Идеальные обстоятельства, при которых можно ожидать наличия карты минных полей, — это когда используемые мины являются достаточно крупными, их закладка производится без спешки, в твердую почву и на собственной территории. Легко понять, что такие обстоятельства случаются не часто. Ранения и смерти от необезвреженных мин (не говоря уже о неразорвавшихся снарядах и бомбах) являются неизбежным последствием войн, даже когда они ведутся между технически эффективными и достойными по своим моральным качествам противниками. В течение многих лет после Первой мировой войны французское и бельгийское население на тех территориях, где проходили боевые действия, продолжало страдать от их последствий, а поляки до сих пор страдают от последствий Второй мировой. Ливийская пустыня остается опасной зоной для населения и путешественников; большие участки земли на востоке Фолклендских островов остаются закрытыми для посещения всяким, кто может прочесть предупреждающие знаки; и лишь время покажет, насколько результативны были действия военных компаний, которые занимались обезвреживанием мин в Кувейте и сами понесли неизбежные при этом потери.

Таковы побочные последствия минной войны, рассматриваемой с ее более благопристойной стороны. Ее менее благопристойная сторона выглядит гораздо хуже. Под благопристойностью я здесь, как и везде в подобном контексте, понимаю определенную степень понимания требований МГП и стремление отвечать им даже тогда, когда они могут быть формально неприменимы, иными словами, готовность признать свой долг в отношении тех людей, которые могут пострадать в результате ваших действий. Однако подобного рода благопристойность редко соблюдается в вооруженных конфликтах того типа, в котором больше всего применяются изобретенные в современную эпоху мини-мины (как я их называю). Некоторые из таких мин упоминаются во втором издании (1980 г.) справочника Brassey’sInfantry Weapons ofthe Armies ofAfrica, the Orient and Latin America, например мины производства СССР — 90-граммовая «малая мина для беспокоящего минирования» ДМК-40 размером 4x7 см и мина общего назначения ДМ весом 1,8 кг и размером 13x15 см, «фактически представляющая собой мину-ловушку, поскольку ее невозможно обезвредить, если она уже поставлена на боевой взвод»; в издании 1979 г. Brassey’s Infantry Weapons of the NATO Armies упоминается бельгийская 183-граммовая пластиковая мина PRB-M409 размером 2,8x8,2 см, обезвреживание которой «представляет серьезную проблему, так как смещение мембраны давления всего лишь на 1,5—3 мм приводит к взрыву»[396]. Об итальянских разработках на страницах этой книги не упоминается, но известно, что в течение многих лет Италия «славится» массовым производством необнаружимых пластиковых мин. Говорят, что одна итальянская компания в период между 1982 и 1985 гг. поставила в Ирак 19 миллионов мин[397]. Слова, которые звучат для курсантов военных училищ как абстрактное предупреждение, а для солдат-пехотинцев, вынужденных передвигаться по местности, где заложены или разбросаны эти мины, несут в себе тревогу и кое-что похуже, для сельских жителей этих мест означают ужас, смерть и увечья, причем эти мины на деле могут быть сознательно направлены именно против них теми участниками вооруженного конфликта, для которых термины «гражданское лицо» и «некомбатант» значат не более, чем «враг, скрывающийся в одном из своих многочисленных обличий»[398]. Еще больше, чем взрослые, от этой избирательной неизбирательности страдают дети. Они ходят по тем же тропинкам и так же работают в полях, в силу своей природы они более склонны подбирать необычные предметы и играть с ними — особенно если те выглядят как игрушки, а минам- ловушкам часто специально придается такой вид.

Лишь после заключения Конвенции ООН 1980 г. (Протокол II) МГП непосредственно занялось этой зловещей стороной современной сухопутной войны. Прежде оно в соответствующих случаях применяло импликацию и аналогию. Метод импликации был простым и безошибочным. «Декларация Мартенса» была столь же применима к минам, как и к другим методам и средствам, не включенным в Гаагские правила. Оружие, практика применения которого стала представлять собой столь зловещую угрозу гражданскому населению, не могло бы, даже при самом богатом воображении, быть совместимо с «установившимися между цивилизованными народами обычаями» и должно было бы считаться нарушением «законов человечности и требований общественной совести». Помимо этого не было недостатка и в более конкретных законах, имевших своей целью защиту гражданских лиц и (говоря словами общей ст. 3 Женевских конвенций) «лиц, которые непосредственно не принимают участия в военных действиях», а также предотвращение террористических действий, направленных против них. Те люди из числа использующих минное оружие, кто обладает более развитым правовым сознанием, могли бы, например, особенно если в их цели входит «завоевать сердца и умы людей», попытаться довести до местного населения сведения о своих действиях; если же внезапность и неопределенность не являются важной составляющей их замысла, они могли бы как-то отмечать заминированные зоны или даже обносить их оградой[399].

Подход МПГ к серьезнейшей проблеме мин, основанный на аналогии, подразумевал отсылку к вполне конкретному закону, разработанному еще до 1914 г. с целью регулирования применения мин в военных действиях на море. Адмиралы раньше, чем генералы, оценили все преимущества и потенциальные возможности контактных мин, а внимательные наблюдатели, выступавшие в защиту интересов некомбатантов и нейтральных стран, с самого начала привлекли внимание общественности к опасностям, связанным с применением мин. В той степени, в которой их использование могло быть представлено как продолжение новыми средствами старой и всеми принятой практики осуществления блокад и пресечения контрабанды, его трудно было оспаривать. С чем, однако, можно было поспорить, так это с распространением подобной практики за границы разумного, имея в виду ее неизбирательные разрушительные последствия. Поэтому было выдвинуто требование, чтобы стороны, не участвующие в военных действиях, уведомлялись об установлении минных полей, чтобы зоны минирования зачищались от мин после прекращения их использования в военных целях и чтобы мины оснащались устройствами, которые позволяли бы обезвредить их в том случае, когда они срывались с места крепления, или (если речь шла о безъякорных минах) обезвреживались по истечении некоторого фиксированного периода времени, разумно необходимого для выполнения боевой задачи. VIII Гаагская конвенция 1907 г. об установке автоматических контактных подводных мин во многом способствовала удовлетворению этих требований. Кроме того, в ней были выдвинуты две новые идеи, интерес к которым с течением времени лишь возрастал, а именно: требование, чтобы стороны соблюдали заранее обговоренные технические стандарты, обеспечивая соответствие производимого ими оружия этим стандартам, и требование, чтобы состояние дел в этой области заново рассматривалось каждые семь лет, поскольку все прекрасно понимают, что благодаря научно-техническому прогрессу как сами мины и торпеды, так и способы их применения постоянно качественно совершенствуются.

Чтобы лучше узнать историю применения мин в военных действиях на море, читатель должен обратиться к соответствующим специалистам51[400]. Об использовании мин в сухопутной войне мы уже говорили выше. К аргументам в их пользу можно отнести стремление военных властей (включая, разумеется, повстанцев) иметь возможность превращать пути и участки территории в зоны, непроходимые для противника, если только тот не готов подвергнуться смертельному риску или не применяет дорогостоящее специальное оборудование. Следует еще раз повторить, что с точки зрения сухопутных войск полезное действие этого оружия оценивается чрезвычайно высоко, причем эта полезность такого рода, что от него никак нельзя отказаться, если только нет стопроцентной уверенности, что противник не применит такое же оружие. К аргументам «против» относится ущерб, причиняемый гражданским лицам, к которым в этом контексте как нельзя лучше подходит термин «невинные»; ущерб им наносится либо преднамеренно — из-за питаемой к ним ненависти или просто из-за того, что не проводится никакого различия между ними и комбатантами, — либо в качестве сопутствующего эффекта — из-за того, как мог бы сказать апологет этого вида оружия, что эти люди по несчастью оказались а зоне минирования, либо «случайно», в результате, например, кражи со склада боеприпасов, либо же из-за использования мин часовыми, которым это облегчает службу, особенно ночью. Несколько попыток bona fide адаптировать принципы конвенции 1907 г. к случаю наземных мин были встречены презрительным отказом, в то время как наиболее заметным результатом технологического прогресса стало массовое производство мини-мин, которые фактически не поддаются обнаружению, поскольку их корпуса изготовляются из пластика или картона, и могут находиться в местах установки практически в течение неограниченно продолжительного времени, так как у них отсутствует какой бы то ни было механизм саморазрушения через фиксированное время. Не говоря уж о том, что политические и коммерческие интересы до настоящего времени блокировали все попытки применить к данному случаю другие средства, имеющиеся в распоряжении международного сообщества, которые позволяют ограничивать распространение и злонамеренное применение вооружения, — многосторонние соглашения по контролю над вооружениями, а также регулирование торговли оружием вместе с соответствующими обязательствами по контролю над производителями. Характер рассматриваемых вооружений — в их «популярном» варианте небольших и дешевых изделий — на самом деле таков, что вся система мер по контролю над ними может оказаться «дырявой как сито». Однако следует еще раз повторить, что МГП не является единственной преградой, охраняющей человечество от всех тех ужасов, которые несут с собой войны, так что другие сферы международного права могут также решать те аспекты проблемы, которые находятся вне компетенции МГП (и, разумеется, наоборот).

В конце концов, Протокол II к Конвенции ООН 1980 г. установил некоторые позитивные ограничения в отношении использования мин и мин-ловушек в сухопутной войне. Ст. 6, запрещающая определенные виды мин-ловушек, необычайно категорична: она запрещает применение перечисленных в ней видов мин при любых обстоятельствах, защищая таким образом как комбатантов, так и всех прочих. Сам перечень представляет интерес, так как весьма показателен, так как демонстрирует широкий спектр этических целей, стремление к достижению которых лежит в основе современного МГП. Некоторые мины-ловушки, включенные в эту статью, подпадают под квалификацию статей 37—39 ДШ как проявления «вероломства», другие попали в нее, потому, что представляют особую опасность для детей, медицинского персонала, а также для объектов, представляющих религиозную и культурную ценность, а один пункт даже затронул проблему охраны жизни животных. Остальные разделы этого принятого в 1980 г. протокола менее интересны, поскольку повторяют самые фундаментальные запреты и требования предосторожности в отношении применения оружия в целом, содержащиеся в протоколах 1977 г. и направленные на защиту гражданского населения, адаптируя эти положения к применению конкретных видов оружия, о которых идет речь. Ст. 4 (2) имеет своей целью ограничение использования устанавливаемых и управляемых вручную мин в людных местах теми случаями, когда боевые действия в них уже ведутся или неизбежно должны начаться. Ст. 5 допускает «дистанционную установку мин» (т.е. их установку с помощью авиации, ракет, снарядов и т.п.) «только в районе, который сам является военным объектом или в котором расположены военные объекты» и при следующих условиях: а) их расположение может быть зарегистрировано таким же образом, как это предусмотрено в отношении всех минных полей; б) они должны быть оснащены механизмами обезвреживания или самоуничтожения. Ст. 7, 8 и 9 содержат детальные положения, устанавливающие необходимость наличия точной информации и карт минных полей для облегчения работы гуманитарных миссий и сил ООН по поддержанию мира, а также для повышения шансов на успешное разминирование по окончании военных действий.

Насколько действенным может стать этот протокол? Ответить на вопрос о применении и результативности применительно как к МГП в целом, так и к каждой его отрасли в отдельности невозможно в терминах одних лишь юридических текстов. Во-первых, необходимо установить, знает ли воюющая сторона о существовании данного документа вообще и придает ли она ему хоть какое-то значение. Рассматриваемые нами достаточно осторожные положения, регулирующие минную войну, были окончательно сформулированы и объявлены миру в 1980 г., но, видимо, будет интересно отметить, что, по некоторым данным, мины-ловушки, замаскированные под детские игрушки, использовались в Афганистане в середине 1980-х годов. Анализ вероятной степени действенности данного закона следует начать с вопроса о том, насколько серьезно заинтересована воюющая сторона в соблюдении норм МГП. Если ответ положителен, но данная сторона не подписывала данный протокол (протоколы) или не обладает необходимым статусом для того, чтобы присоединиться к нему, признает ли она за этим документом какой-либо правовой или моральный авторитет? Если предположить, что на эти предварительные вопросы можно дать положительный ответ, то оценка действенности текста протокола будет более определенной. А сам этот текст предполагает, что его действенность будет в значительной степени зависеть от того, как будет разрешаться противоречие между тем его аспектом, который действительно может предложить гражданским лицам столь необходимую им защиту, или тем, который защищает интересы военных. То же самое противостояние двух составляющих одного документа красной нитью проходит через все право войны в целом, но здесь оно проявилось особенно отчетливо, как будет показано в двух заключительных примерах. Повторение в ст. 3 положений 1977 г., защищающих от неизбирательного и непропорционального применения оружия, заканчивается таким образчиком осторожности в формулировках: «Должны приниматься все возможные меры предосторожности для защиты гражданского населения от воздействия оружия, к которому относится настоящая статья. Возможные меры предосторожности означают такие меры предосторожности, которые являются практически применимыми или практически возможными с учетом всех существующих в данный момент обстоятельств, включая гуманные и военные соображения». Более краткий путь к получению столь же удобной формулировки демонстрирует п. 2 ст. 5: «О любой установке или любом сбрасывании дистанционно устанавливаемых мин, которые могут иметь последствия для гражданского населения, производится эффективное заблаговременное оповещение, кроме как в случаях, когда обстоятельства не позволяют сделать это» (курсив мой. — Дж. Б.).

Конвенция ООН 1980 г. и три протокола к ней (о необ- наружимых осколках, о минах и минах-ловушках, о зажигательном оружии) представляют собой основной результат широкого движения против оружия, которое считалось жестоким и отвратительным (или, по терминологии МГП, причиняющим чрезмерные повреждения и чрезмерные страдания) и потому требовало запрета. Тех, кто на протяжении долгого времени выступал за принятие более решительных мер в этой сфере, Конвенция 1980 г. не могла не разочаровать — ни проклятия напалму, ни упоминания о вакуумных и осколочных бомбах, ни какого-либо недвусмысленного решения по результатам многолетних заявлений и экспериментов, касающихся высокоскоростных пуль, она не содержала. Короче говоря, она представляла собой пренебрежимо малое вмешательство в сферу, в которой находился колоссальный арсенал оружия, доступного для государств, располагающих достаточными средствами, чтобы купить эти смертоносные штуки, или имеющих друзей, которые могут купить его для них. Несомненно, производители вооружений и торговцы оружием были довольны таким исходом, что дало традиционно мыслящим борцам против торговли оружием основания подозревать этих «торговцев смертью» в том, что именно они и несут ответственность за такой результат. Но на самом деле объяснение является достаточно простым и не имеет отношения ни к какому заговору. Это объяснение имеет два аспекта. В том, что касается правовой стороны дела, существует убедительная аргументация в пользу того, что с гуманитарной точки зрения оружие само по себе в конечном счете значит намного меньше, чем способ его применения. Могут быть совершенно обоснованные споры про поводу того, обладает ли тот или иной вид оружия тем свойством, что его совершенно невозможно использовать прицельно и избирательно.

И то, что можно обоснованно ожидать от биологического оружия, и большая часть того, что известно о химическом оружии, позволяет отнести их именно к этой категории. К ней же, по общепринятому мнению, относится и ядерное оружие. Но в том, что касается так называемых обычных вооружений, против которых выступают сторонники запретов, то ужасающий ущерб, наносимый таким оружием некомбатантам, следовало объяснять главным образом его неправильным и неправомерным применением. Этого можно было бы избежать в будущем при более тщательном соблюдении правовых норм (которые подверглись значительному уточнению и совершенствованию в документах 1977 и 1981 гг.) и при более добросовестном отношении к принципам, лежащим в их основе.

Подобные доводы не так-то легко проигнорировать. Самый очевидный пробел в них — подразумеваемая посылка, что вооруженные силы, которые раньше, до проведения реформы, не слишком соблюдали правовые нормы, будут соблюдать их усовершенствованную версию, — вероятно, можно отчасти компенсировать более интенсивной пропагандой МГП, как это пытается сделать МККК в мировом масштабе и как это уже осуществляют вооруженные силы некоторых стран, включившие обучение положениям МГП в повседневную подготовку военнослужащих, что является примером, достойным подражания. Активную поддержку в этом может оказать общественное давление на государства с тем, чтобы они приняли на себя всю ответственность, которую возлагает на них МГП и право о защите прав человека. Эта ответственность должна включать (согласно ст. 36 ДПІ) обязанность ВДС не разрабатывать, не приобретать и не принимать на вооружение новые виды оружия без определения их соответствия всем нормам международного права, а также широкое, а не узкое, как это принято в настоящее время, толкование общей статьи 1 ЖК, требующей при любых обстоятельствах «соблюдать и заставлять соблюдать» эти нормы.

Такова юридическая сторона объяснения того, почему перечень запрещенных видов оружия был расширен столь незначительно. Другая сторона имеет чисто военный характер. Порядочные и законопослушные военные настаивают на том, чтобы и впредь иметь возможность пользоваться такими видами оружия, применение которых может повлечь за собой страшные последствия, не потому, что им импонирует этот ужас52. Они занимают такую позицию потому, что их впечатляет поражающее воздействие. Чем более эффективным может быть оружие для решения законных военных задач, тем более сильным будет желание военных обладать таким оружием. В случае же если будет оставаться хотя бы риск трагических последствий его применения, что было бы прискорбно, два соображения делают этот риск более-менее приемлемым. Оба они вытекают из принципа взаимности, который в данном случае, как и во всех других, оказывает сильное влияние — и будет его оказывать во всех случаях, когда отношения противоборствующих сторон более или менее симметричны. Сторона, первой применившая новый вид оружия, рассудит, что рано или поздно подобное оружие будет использовано против нее. Эта сторона может сделать следующий шаг в этих рассуждениях и прийти к выводу, что даже если такое оружие таково, что военные не хотели бы, чтобы оно было применено против них, и в силу этого оно подлежит юридическому запрету, ей было бы глупо не иметь его в резерве готовым для использования в качестве репрессалии на тот случай, если противник все же решится нарушить запрет и применить его.

Именно такова ситуация с химическим оружием. Запрет на него существует с 1925 г., и самые крупные воюющие державы не применяли боевые отравляющие вещества друг против друга в последующий период даже в самой крупномасштабной войне, какую когда-либо знало человечество, — и не из-за того, что не обладали их запасами или были не в состоянии подготовить свои войска к их применению, а главным образом потому, что предполагали, что если они применят это оружие первыми, то противник, про наличие у которого аналогичного арсенала было известно (или считалось известным), может ответить тем же самым. Война, о которой идет речь, — это, разумеется, Вторая мировая, а словосочетание «главным образом» в последнем предложении означает «в степени, которую невоз- [401] можно точно определить, но которая, по мнению историков, детально изучавших этот вопрос, является решающей». Расчеты воюющих сторон учитывали различные аспекты, включая реакцию общественного мнения в собственной стране и за границей, сравнительную выгоду от применения альтернативных методов и средств, а также то, насколько решающим является фактор времени — как, например, рассуждали британские и американские военные планировщики на завершающем этапе Второй мировой войны, когда победа была лишь делом времени и тактики. Циники-реалисты заходят слишком далеко, когда утверждают, что отказ от применения отравляющих газов воюющими сторонами, силы которых были более или менее равны, якобы целиком и полностью объяснялся соображениями Realpolitik. С военной точки зрения было бы «безопасно» и технически просто использовать боевые отравляющие вещества против Германии и Японии на заключительной стадии их сопротивления, однако этого не было сделано. Серьезность правовой и моральной стороны запрета, несомненно, сыграла свою роль, но как отделить эти аспекты от всех остальных в запутанном клубке Второй мировой войны и как их измерить — ответ на эти вопросы лежит за пределами социальных наук.

Три менее масштабных международных конфликта, в которых действительно было применено химическое оружие, заслуживают отдельного рассмотрения[402]. Можно лишь гадать о том, был ли запрет сколь-нибудь авторитетным для Италии, которая планировала масштабное использование отравляющих газов в Абиссинии, для Японии, которая в ряде случаев применила их против Китая, или для Ирака, который в 1980-е годы. наращивал их применение в качестве тактического оборонительного средства против Ирана. Но то, что каждая из применявших химическое оружие стран стремилась скрыть или отрицать соответствующие факты, кое о чем говорит, причем это вряд ли можно объяснить угрызениями совести, учитывая характер их поведения в других отношениях. В первых двух случаях существовала техническая асимметрия; Италия могла быть уверена в том, что никаких ответных мер принято не будет, а Япония, даже если и полагала, что какие-то действия все же будут предприняты, могла рассчитывать, что они будут незначительными. Силы Ирана и Ирака в целом были вполне сопоставимы, и Ирак должен был считаться с возможностью того, что Иран ответит тем же — что тот фактически и сделал, но слишком поздно и без особых результатов. Неуважение Ирака к МГП во время его конфликта с Ираном было достойно сожаления и в других отношениях, а неоднократное применение им оружия, на которое наложен наистрожайший — по сравнению с другими видами оружия — запрет, следует квалифицировать как один из самых серьезных вызовов, с которыми столкнулось международное право в период после Второй мировой войны[403].

Доводы Ирака в свое оправдание, которые можно смутно разглядеть сквозь туман непрерывных опровержений, можно свести к следующему: оправданно все, что делается для сохранения государства в критический момент противостояния врагу, который не гнушается применением никаких средств. Аргументация такого рода хорошо известна нам как из древней, так и из современной истории, причем из истории стран, расположенных гораздо ближе к родине автора, чем Багдад. Подобные доводы могли бы быть использованы Великобританией, если бы в 1940 г. Германия вторглась на ее территорию и если бы идеи сторонников применения химического оружия из числа людей, ответственных за военное планирование, возобладали над идеями тех, кто выступал против этого[404]. Такие мысли вполне естественно приходят на ум людям, фанатично отстаивающим интересы собственной этнической, национальной или религиозной группы, и легко используются ими в их риторике. Пример Багдада лишь зеркально отражает то, о чем думали и говорили в Тегеране. Другой вопрос, воплощается ли в реальных действиях то, что так естественно приходит на ум и легко произносится воинственно настроенными представителями конфликтующих сторон. Но как бы то ни было, приверженцы международного права не могут согласиться с подобной аргументацией. Тем не менее МГП, верное принципу равенства воюющих сторон и традиционно уважающее государственный суверенитет, — не самая подходящая отрасль международного права, чтобы заниматься этой проблемой. Это должно стать предметом заботы тех его отраслей, которые в большей степени склонны проводить различие между воюющими сторонами и способны придать непреодолимую силу идее о том, что один из элементов системы не имеет права спасать себя за счет других или (что было бы еще более недопустимым проявлением национального эгоизма) тащить за собой всех остальных к общей погибели. Поскольку действия, направленные на достижение этой цели, по определению будут запоздавшими, если они предприняты после того, как угрожающий общим разрушением конфликт набрал силу, их необходимо осуществлять еще до начала такого вооруженного конфликта. Следовательно, эти действия относятся к тем сферам международного права, которые занимаются вопросами разоружения и ограничения вооружений, и они должны быть успешными в том аспекте, который всегда был их главной проблемой, — в осуществлении контроля.

Правовой запрет на оружие (если только оно по своей природе не является таким, что вряд ли вообще какая-либо страна сможет обладать им) останется лишь письменами на песке до тех пор, пока не будет сопровождаться надежными мерами контроля. Едва ли можно всерьез говорить о надежности, если весь контроль заключается в том, чтобы удостовериться, что государство не обладает большим количеством того или иного вида оружия, чем о том официально заявлено. В этой связи важным шагом является предотвращение новых приобретений оружия. Контроль станет более убедительным, если будет включать проверку того, соответствуют ли реальному положению дел заявления государства о том, что оно не располагает средствами производства и хранения конкретных видов оружия. (Более того, контроль не может быть вполне надежным, пока и бизнес по торговле оружием соответственно не будет контролироваться таким образом, чтобы исключить возможность для государств и других пользователей оружия получать из других источников то вооружение, которое они сами не в состоянии произвести.) Воинственно настроенное государство может благоразумно воздержаться от приобретения запрещенного оружия только в том случае, если существуют убедительные доказательства того, что им не обладает ни одно государство, помимо тех, с которыми вооруженный конфликт абсолютно исключен. Именно этим в первую очередь объясняется тот факт, что Женевский протокол 1925 г. о запрещении применения отравляющих газов оказался не слишком успешным[405]. Он представлял собой не более чем обязательство ВДС не применять конкретный вид оружия. Оптимистично настроенные читатели протокола могли бы предположить, что ВДС будут благодарны за то, что им не надо расходовать средства на приобретение этого оружия. Но как государства могут позволить себе это, если не будут уверены, что их потенциальные противники также не обладают им? Не говоря уже о том, что каждая более или менее значимая в военном отношении держава, подписавшая протокол, обусловила свое присоединение к нему и его выполнение оговоркой, означающей, что оно будет соблюдать запрет только в том случае, если и противная сторона также не будет его нарушать. Без запрета на разработку, производство и накопление запасов этого вида оружия, а также без надежных мер контроля за его выполнением простое запрещение применения химического оружия суверенными государствами было суетой сует.

Современное движение за замену протокола 1925 г. (который, напомним, налагал запрет на применение и химического, и бактериологического видов оружия) более эффективным и универсальным правовым инструментом, как и движение за реформу МГП в целом, восходит своим начала к 1960-м годам, однако с самого начало оно попало в другую категорию, так как его цели, как считалось, могут быть достигнуты главным образом посредством урегулирования с участием органов международного сообщества, занимающихся разоружением и контролем над вооружениями. Вскоре был достигнут скромный успех, когда в декабре 1971 г. Генеральная Ассамблея ООН одобрила Конвенцию о запрещении разработки, производства и накопления запасов бактериологического (биологического) оружия и токсичного оружия и об их уничтожении, разработка которой заняла всего три года. Она была встречена «с определенным энтузиазмом», так как была «первой настоящей мерой по разоружению» и предусматривала важные меры по периодическому ее пересмотру. Но в ней отсутствовали положения о контроле за выполнением, и о скромном масштабе ее успеха говорит тот факт, что три конференции по пересмотру конвенции, проведенные к настоящему времени, посвятили большую часть времени обсуждению того, как сделать более политически приемлемым и надежным с точки зрения науки контроль за соблюдением конвенции, настоятельная необходимость которого теперь не подлежит никакому сомнению57.

Для того чтобы добиться чего-то в отношении химической войны, потребовалось гораздо больше времени; причиной этого не в последнюю очередь было мнение, широко распространенное среди государств, не обладающих ядерным оружием (включая те, которые предположительно не обладают им), что химическое оружие — это «атомная бомба для бедных стран». Этот довод, в его самом респектабельном виде, формулировался следующим образом: до тех пор, пока несколько богатых государств обладают монополией на ядерное оружие и пока они не достигли значительного прогресса на пути к всеобщему сокращению ядерных вооружений, как это обещано Договором о нераспространении ядерного оружия, для менее богатых стран в качестве защиты от ядерной угрозы будет благоразумно приобрести и держать в резерве, на случай необходимости принятия ответных мер, запасы оружия, которое не более противозаконно, чем, по общему мнению, ядерное. Такой аргумент, помимо его притягательности для государств с менее презентабельными целями, здраво напоминал ядерным державам об аморальных аспектах их собственного поло- [406] жения. По понятным причинам он нашел своих сторонников в странах «третьего мира», которые с радостью увидели в нем возможность для бедных противостоять богатым, а также у части арабских стран, одержимых ненавистью к Израилю, заявлениям которого об отсутствии у него ядерного потенциала они не верили. Все это осложнило и замедлило продвижение к заключению Конвенции о запрещении химического оружия, которая с самого начала была отделена от своего биологического двойника и была открыта к подписанию только теперь, в начале 1990-х годов.

Как всегда, самым острым был вопрос о контроле. Для производства самых необходимых существенных компонентов химического оружия достаточно небольших установок, а сами эти компоненты могут допускать использование в мирных целях. Передача оружия должна контролироваться, так же как и его производство. Естественно, государства и частные компании не больно-то склонны допускать инспекции на местах и без предупреждения, а только такая форма проверки и позволяет осуществлять настоящий контроль. Государства неохотно идут на это из соображений безопасности и суверенитета, а частные компании, не в последнюю очередь, — из-за риска промышленного шпионажа и желания защитить свои патенты. Но за чисто технологическим аспектом контроля скрывается и политический вопрос: Quis inspectabit ipsos inspectores? [407]

Тем не менее, несмотря на все эти трудности, переговоры продолжались на разных международных форумах. На самом важном и активном из них — Конференции ООН по разоружению, в январе 1993 г. была принята всеобъемлющая Конвенция о запрещении разработки, производства, накопления и применения химического оружия и его уничтожении, которая запретила «не только химические отравляющие вещества как таковые, но и средства их доставки и любые устройства, предназначенные для применения химического оружия». Для достижения этой цели была предусмотрена тщательно разработанная система процедур контроля под руководством вновь созданного специального международного органа — Организации по запрещению химического оружия со штаб-квартирой в Гааге. Процедуры проверки пошли значительно дальше всех тех мер, которые предпринимались раньше в какой-либо другой сфере; они включают такое понятие, как «инспекции по запросу» (других участников Конвенции. — Прим. перев.), и не только на «объявленных объектах», но и на тех, которые не были объявлены. Насколько быстро и безболезненно будет установлен такой беспрецедентный режим разоружения, покажет будущее. Представитель Швеции, принимавший активное участие в разработке конвенции, так отозвался о ее перспективах: «Конвенция вступает в силу через 180 дней после даты сдачи на хранение 65-й ратификационной грамоты, но ни в коем случае не ранее чем через два года после ее открытия к подписанию». То есть в лучшем случае в 1995 г. «Однако, — продолжает он, — существует риск, что готовность некоторых государств отказаться от возможности обладания химическим оружием будет увязана с реальным или предполагаемым наличием ядерного оружия у некоторых других государств. Эти увязки, вероятно, могут усложнить весь процесс»58, *.