Репрессалии

В ДШ запрет на репрессалии налагается неоднократно[408] [409]. Чтобы должным образом понять такое настойчивое повторение, надо обратиться к другим аналогичным запретам, содержащимся в протоколе, касающимся, например, коллективных наказаний и взятия заложников, а также к тому, как именно понимается слово «репрессалии» в международном праве.

не в состоянии остановить незаконные действия противника.

Такова теория репрессалий. На практике же они больше служили оправданию или прикрытию эксцессов, чем их ограничению. Репрессалии в том виде, в каком их изображает теория, требуют большого объема информации, проявления самоограничения, доброй воли и времени (пока проверяются факты и поддерживается открытая связь с противником), т.е. всего того, что редко присутствует в реальных условиях войны. Наиболее приемлемые репрессалии, как утверждалось, это те, которые остаются не более чем угрозами62. Те же, которые на деле имели место в современной истории, пошли значительно дальше. Их можно подразделить на две категории. Во-первых, во время обеих мировых войн именно репрессалии использовались Великобританией и Германией в качестве оправдания или предлога для эскалации взаимных эксцессов на море, а во Второй мировой войне — эскалации массированных бомбардировок городов, кульминацией чего стало применение Германией так называемого V-оружия. Это оружие, неизбирательное действие которого было неустранимым, получило свое обозначение «V» не от слова «победа» (по-английски «victory»), как склонны были думать простые британцы, а от немецкого Vergeltung, — «возмездие», или «репрессалия». Тенденция к неконтролируемому раскручиванию спирали репрессалий и контррепрессалий проявляется почти каждый раз, когда к ним прибегают, и это является одним из основных аргументов против их применения.

Вторая категория инцидентов, которая создала репрессалиям дурную славу, привлекла внимание общественности во время процессов над военными преступниками после Второй мировой войны. Именно ссылкой на общее понятие репрессалий Германия пыталась оправдаться и уйти от ответственности за свою стандартную тактику действий в ответ на акты саботажа и нападения на немецких солдат со стороны участ- [412] ников Сопротивления в оккупированных странах Европы.

Масштабы, в которых в ряде случаев производились казни заложников и применялись коллективные наказания, были признаны чрезмерными, устрашающими и террористическими; некоторые добавили бы, что они были еще и квазигеноцидом.

64

покровительствуемых лиц и их имущества воспрещаются» .

Казалось бы, такое бескомпромиссное устранение прежней расплывчатости закона должно было решить проблему. Однако эти запреты 1949 г. не положили конец спорам о репрессалиях, а ознаменовали новый их этап. Они не затрагивали вопроса о том, можно ли применять репрессалии, например бомбардировки, против гражданского населения не на оккупированной территории, а на территории, занимаемой противником. Кроме того, можно было счесть их защищающими гражданское население оккупированных территорий в большей степени, чем это представляется разумным. Оккупанты, в конце концов, также обладают правами. Войны за землю и войны, ведущиеся на земле, в силу самой своей природы порождают такие явления, как вторжение и военная оккупация. Поэтому МГП должно пытаться регулировать их, но это оказывается бесконечно трудным делом. Послевоенная попытка легитимировать патриотические движения сопротивления и одновременно защитить гражданское население на оккупированных территориях могла бы более явно считаться попыткой осуществить квадратуру круга (каковой она и была на самом деле), если бы предлагавшиеся меры по легитимации сопротивления не были столь нереалистичными.

Событие (длящееся, как оказалось, бесконечно), которое послужило испытанием для этого послевоенного урегулирования проблемы, началось с победы Израиля в Шестидневной войне в начале июня 1967 г. Разумеется, к этому времени уже имелось достаточно случаев повстанческой и противоповстанческой войны, которая, поскольку велась в основном теми же «партизанскими» методами, какими борцы сопротивления сражались против вражеских оккупантов, поднимала точно такие же гуманитарные вопросы.

Но мало что бывает простым и безоговорочным в отношениях между Израилем и его арабскими соседями. Беспрецедентно сложный характер этих отношений уже упоминался в «Entr’acte» после части II этой книги. Дополнительные трудности появились, когда влиятельные политические силы Израиля начали настаивать на том, что окончание военных действий следует рассматривать не как начало оккупации чужой территории, а как возвращение земель, которые (в силу давних исторических и религиозных причин, существа которых мы здесь не будем касаться) на самом деле по праву принадлежат Израилю. В подтверждение этого они именуют территорию, которая во всем мире называется «Западным берегом» (реки Иордан), еврейскими провинциями Иудея и Самария. Более того, израильские правительства настаивали, исходя из современных исторических и политических оснований, что территории, которыми Израиль теперь распоряжался, являются не «оккупированными», а «управляемыми» — термин, не имеющий признанного статуса в МГП, но призванный подкрепить официальную позицию Израиля, состоящую в отрицании применимости ЖК4 де-юре при одновременных попытках использовать ее «гуманитарные положения» де-факто (иными словами, Израиль как бы соглашался с духом, но не с буквой этого правового документа). Это было не единственной исключительной особенностью того, что почти все остальные члены международного сообщества рассматривают как военную оккупацию, в отношении которой ЖК4 действует де-юре, — точка зрения, которую я разделяю. В частности, оккупация продолжается значительно дольше, чем предполагалось во время разработки этого правового акта, и тем самым открывается возможность для принятия мер ad hoc и разработки подручных средств, которые могут оцениваться только лишь с точки зрения морального соответствия духу МГП (и, разумеется, духу права в сфере основных прав человека). Предполагается, что суверенные права не могут быть определены до формального заключения мирного договора, но официальные израильские карты не содержат «абсолютно никакого разграничения между тем, что часто определяется как собственно территория Израиля (т.е. в границах, существовавших до 1967 г.), и оккупированными территориями»[416]. Фактически имели место две аннексии территории (Восточного Иерусалима в 1967 г. и Голанских высот в 1980 г.), а контроль Израиля над Западным берегом к началу 1980-х годов стал настолько похож на де-факто аннексию, что авторитетный старейшина американской еврейской общины именно так и его и охаратеризовал[417]. Другой экстраординарной особенностью, которая, как и аннексия Голанских высот, оправдывалась необходимостью гарантировать национальную безопасность, было все возраставшее переселение израильских граждан на оккупированные территории и создание там укрепленных еврейских поселений, причем каждый раз за счет палестинских жителей, чему невозможно найти оправдания ни в одном разделе международного права.

Нет сомнения в том, что эта военная оккупация — именно как военная оккупация — исключительна и уникальна по своему характеру, а ее взаимоотношения с международным правом способны поставить в тупик своей сложностью. Тому, кто их анализирует, следует попытаться разделить, насколько это возможно, те элементы, которые поддаются объяснению с точки зрения оккупационной политики, претендующей на законность, и те, — как, например, экономическая эксплуатация и создание поселений, — которые, наоборот, относятся к противоправным идеям аннексии или исторического права на территорию. Подобные попытки отнюдь не обречены на неудачу. Независимо от того, что многое из происшедшего за это время едва ли может получить оценку исходя из принципов и норм МГП, о многом другом вполне можно судить на их основе, и сам Израиль указывает возможный путь к этому. Какими бы оговорками израильское правительство ни прикрывало свой отказ признать де-юре ЖК4, оно по крайней мере согласилось с «уместностью применения международных правовых стандартов», что, к примеру, в подобных обстоятельствах отказывались делать СССР в Венгрии, Чехословакии и Афганистане, ЮАР в Намибии, а также, можно добавить, Индонезия в Восточном Тиморе. Израильские военные власти обеспечили МККК свободу доступа на оккупированные территории, а Верховный суд Израиля подтвердил действие Гаагских правил[418]. Уместно также отметить, что приверженность Армии обороны Израиля соблюдению трех других ЖК никогда не подвергалась сомнению и что Израиль допустил почти беспрецедентную свободу критики проводимых им операций на предмет их соответствия его правовым и моральным обязательствам, причем со стороны как представителей самих вооруженных сил, так и внешних наблюдателей.

Опыт, накопленный с 1967 г. как Израилем в качестве оккупанта, так и палестинцами в качестве оккупированной стороны, наводит на мысль о том, что справедливо одно из следующих утверждений либо сразу оба: нормы 1949 г. недостаточно адекватны, чтобы удовлетворить разумные требования обеих сторон, и/или просто не существует приемлемого пути регулирования правовыми средствами отношений между оккупирующей стороной, полной решимости применять силу для осуществления своих намерений, и оккупированной стороной, полной решимости оказать сопротивление. Часть Конвенции о защите гражданского населения, посвященная военной оккупации, вместе с ДП либо без него может остаться не более чем проявлением самоообольщения. Но следует признать, что Западный берег и Сектор Газа не совсем подходят в качестве испытательного полигона для новых правил. Разработчики конвенции никак не могли предусмотреть ни возможность столь длительной военной оккупации, как в данном случае, ни таких исключительно сложных обстоятельств, как те, что связали в один клубок новое государство Израиль, соседние арабские государства (многие из которых в некотором смысле тоже новые) и изгнанный палестинский народ, который обладает признаками «государства, ожидающего своего создания». История превратностей ЖК4 в этой уникальной ситуации не может быть воспринята иначе, как предварительная оценка ее достоинств. Тем не менее это обескураживающая история, история режима военной оккупации, поддерживаемого в течение длительного времени такими средствами, которые вряд ли были бы иными, если бы конвенций 1949 г. вообще не существовало.

Комендантский час, запреты и аресты с незапамятных времен входят в репертуар оккупантов. Меры, похожие на те, что Германия предпринимала во время Второй мировой войны, используются до сих пор и до сих пор носят название «репрессалий» (или «репрессий»), хотя их не столь убийственный размах и менее жестокие цели иногда позволяют объяснить их в категориях пропорциональности и избирательности, причем такие объяснения могут звучать разумно. Другие старые термины, имеющие дурную репутацию, продолжают использоваться, но теперь уже в новом противоречащем и противоположном смысле. Арабские участники конфликта берут заложников и с готовностью признают это, а «административные задержания», осуществляемые израильтянами, по-видимому, нередко выполняют ту же функцию, что и взятие заложников. Стороны в течение длительного времени так часто и безапелляционно обвиняли друг друга в терроризме, что теперь необходимо особое усилие воли, чтобы вспомнить, что некоторые квалифицируемые таким образом акты могут быть более избирательными, пропорциональными и в определенных обстоятельствах более оправданными, чем другие. На вопрос о том, являются ли репрессалии, которые Израиль систематически предпринимает в ответ на действия, квалифицируемые им как преступления или акты террора, чрезмерными, устрашающими, террористическими и т.д., как утверждают пострадавшие от них, нет единого ответа, по поводу которого можно было бы достичь согласия. Оправдывая свои налеты (в основном воздушные) на предполагаемые базы террористов за пределами собственной территории, Израиль утверждает, что сопутствующие потери среди гражданского населения являются результатом того, что террористы не отделяют гражданских лиц от вооруженных бойцов. Уничтожение имущества семей и близких соседей предполагаемых террористов Израиль мотивирует тем, что коллективные наказания очень результативны в обществе, для которого характерны такие черты, как клановость, этика, высоко ставящая обязательства перед семьей, и недоверие к правительству — еще одно из напоминаний, неоднократно повторяющихся на страницах данной работы, о том, что идеи об обществе, человеческой природе и верховенстве права, которыми руководствовались МККК и большинство законодателей, принимавших конвенции 1949 г., могут оказаться слишком открытыми и индивидуалистическими для восприятия людьми со столь отличающейся культурой и опытом.

Конвенции 1949 г., обязательно рассматриваемые в совокупности с Гаагскими правилами, знаменуют собой завершение истории правовой регламентации репрессалий в той ее части, которая касается Израиля, так как он не подписал и, вероятно, никогда не подпишет протоколы 1977 г., которые налагают еще более всеобъемлющий запрет на репрессалии[419]. Дополнения, привнесенные в 1977 г. в существующее регулирование, носят двоякий характер. Оно распространяет запрет на защищаемые ДШ объекты в сфере религии и культуры, а также природную среду и средства существования; под определением «гражданские лица и гражданские объекты» оно подразумевает не только те, которые расположены на территории, оккупированной противником (о чем в основном шла речь в 1949 г.), но и в особенности находящиеся на самой вражеской территории. Объявляются неправомерными в качестве репрессалий бомбардировки и блокада в отношении гражданского населения, и таким образом формально закрывается огромная брешь, которая существовала со времени Нюрнбергских трибуналов. Не оставлено никакой лазейки для законного применения репрессалий, кроме как против военного персонала и для военных целей.

Вопрос о том, предоставляет ли такая регламентация достаточно возможностей для извлечения пользы из репрессалий, активно обсуждался на CDDH и является предметом споров. Не подвергая сомнению мудрость доктрины Калсхо- вена, согласно которой угроза репрессалий предпочтительнее их применения, позволю себе все же усомниться, например, в том, что правительство воюющей державы, испытывая давление массовой политики, остановится перед применением репрессалий против противника, регулярно совершающего нападение на его народ. Стремление защитить гражданское население от всех опасностей военного времени, по-видимому, зашло слишком далеко в 1977 г., точно так же как и в 1949 г. в более узком вопросе о гражданских лицах на оккупированной территории. Закон, который делает невозможным для воюющей стороны достойно осуществлять режим военной оккупации, не обязательно облегчает жизнь людям, оказавшимся в оккупации; он просто может дать сигнал к тому, чтобы сделать ее еще хуже. В конечном итоге ЖК4 является несколько односторонней. Идеальный кодекс осуществления режима военной оккупации в соответствии с гуманитарными принципами должен содержать всеобъемлющий корпус правил поведения как оккупирующей стороны, так и оккупируемой. Адам Робертс очень хорошо подытоживает суть проблемы в конце своей монументальной статьи 1990 г. (на которую я уже ссылался), когда он выражает сожаление, что Генеральная Ассамблея использует законы об оккупации как «палку, которой надо бить оккупантов... а не как важное средство к примирению конфликтующих интересов сторон». МГП лишь тогда достигнет состояния совершенства и приемлемости для всех, когда члены международного сообщества убедятся, что они способны управлять военной оккупацией, вообще не прибегая к репрессалиям[420].

Зоны безопасности

Еще одним доказательством того, насколько серьезно и близко к сердцу современное МГП принимает интересы гражданского населения, являются статьи ДП! о защите зон безопасности (ст. 59 «Необороняемые местности» и 60 «Демилитаризованные зоны») и организациях гражданской обороны (ст. 61 — 67). Гражданская оборона представляет собой новый пункт в перечне мер по защите гражданского населения, но зоны безопасности или, как предпочитает называть их МККК, «местности, находящиеся под особой защитой» [protected areas], имеют давнюю историю. Их самый ранний прототип — религиозный институт убежища, предоставляемого храмом. Они тесно связаны с освященной временем практикой объявлять необороняемые населенные места открытыми городами, как это было сделано в той или иной степени с Римом, Флоренцией, Парижем и некоторыми другими городами во время Второй мировой войны. Такая практика весьма запутанна и неоднозначна. Р. Дж. Дженнингс приложил все усилия к тому, чтобы досконально проанализировать ее в «Британском ежегоднике международного права» за 1945 г. Особая роль зон, находящихся под особой защитой, в МГП впервые проявилась в связи со все более распространявшимся в XVIII — начале XIX в. обычаем использовать флаги и эмблемы с особыми обозначениями для идентификации и тем самым, по замыслу, для защиты лиц и действий, связанных со сбором раненых и больных и уходом за ними. Защитные эмблемы приобрели формальный статус и интегрированы в договорную базу МГП, начиная с 1864 г., а их эффективность была признана bona fide ВДС, далеко превосходящей их недостатки. В некоторых случаях в места расположения госпиталей попадали снаряды и бомбы, но во многих других удавалось избежать этого. Плавучие госпитали, их функциональные аналоги на море, чаше всего благополучно достигали своего пункта назначения. Такие местности, находящиеся под особой защитой ввиду их медицинских функций, обозначенные легко узнаваемыми эмблемами Красного Креста (или Красного Полумесяца, или еще как-нибудь), по возможности располагающиеся на безопасном расстоянии от всего, что могло бы рассматриваться в качестве военной цели, при том что информация об их месторасположении доводится до сведения противника через посредника доброй воли (например, МККК), стали привычной чертой военных конфликтов, участники которых стараются соблюдать законы войны.

МККК давно пытается расширить сферу применения принципа местности, находящейся под особой защитой. О новшествах, введенных в 1949 г., уже говорилось выше. МККК стремился убедить воюющие стороны использовать этот принцип для защиты не только медицинской деятельности, но и всех лиц, не принимающих активного участия в военных действиях. Он даже пытался убедить потенциальных участников вооруженных конфликтов оговаривать месторасположение таких зон заранее, еще до начала самих военных действий, в результате которых создание таких зон становится необходимым. Эта вторая идея, которая появилась в ст. 23 ЖК1 и ст. 14 ЖК4, так и не была реализована. Она не казалась такой необычной в момент ее появления, какой представляется теперь задним числом. Больше всего ее появление на свет в 1930—1940-х годах было связано с применением и угрозой применения «оружия массового уничтожения» против городов (то же самое до некоторой степени поддерживало ее актуальность в десятилетия «холодной войны»). В то время, когда государства, опасавшиеся применения такого оружия против собственного населения, составляли планы массовой эвакуации гражданских лиц из угрожаемых районов в безопасные, предложения о формальном юридическом закреплении практики, которая, по мнению МККК, сделает безопасные зоны еще более безопасными, не были неразумными. Соответствующая статья ЖК4 содержала точный перечень тех гражданских лиц, которых более всего касались правительственные программы по эвакуации: «раненые и больные, инвалиды, престарелые, дети до 15-летнего возраста, беременные женщины и матери с детьми до 7-летнего возраста». Более того, это отвечало и намерениям МККК, которые он никогда особо не скрывал, — привлечь внимание держав с высоким уровнем развития военных технологий к логическим следствиям их «оборонной» политики. Однако правительства таких держав не очень-то желали, чтобы эти следствия привлекли внимание их собственного гражданского населения. Эта идея не пришлась по душе и военным руководителям. Существует ли такой район в их странах, в отношении которого они могли бы заранее полностью исключить использование в военных целях? И — снова проблема контроля! — могут ли они доверять слову противника о том, что соответствующий район его собственной территории точно так же свободен от всякого военного использования? Они были не склонны верить в это.

Что касается другой части программы по созданию зон, находящихся под защитой, то здесь МККК достиг большего успеха. К традиционным зонам и местностям расположения госпиталей и больниц после Второй мировой войны добавились еще два важных типа. Первое дополнение касается установления таких зон на море, и произошло оно во время военного конфликта вокруг Фолклендских островов после вторжения войск Аргентины в 1982 г.

По предложению Великобритании и без каких либо специальных соглашений, совершенных в письменной форме, стороны... создали нейтральную зону на море... получившую название «квадрат Красного Креста»... расположенную в открытом море к северу от островов. Не мешая проведению военных операций, она предоставляла плавучим госпиталям возможность находиться наподалеку. и позволяла совершать обмен британскими и аргентинскими ранеными71.

Другое новшество можно наблюдать на примере разнообразных нейтральных зон и местностей, находящихся под особой защитой, создаваемых в основном в интересах мирного населения, например, в Дакке в 1971 г., Никосии в 1974 г., Сайгоне и Пномпене в 1975 г. «и в главных городах Никарагуа [421] в 1979 г.»[422]. Невозможно определить, насколько чаще усилия, предпринимаемые МККК в этом направлении, увенчались успехом по сравнению с теми случаями, когда они потерпели неудачу. Опасности, которым подвергаются беженцы в подобных ситуациях, бесчисленны, а задача их определения в каждом конкретном случае, очевидно, является запутанной и деликатной. Но «участники конфликта» должны дать согласие на создание таких зон, причем их число может быть больше двух: в фильме МККК, посвященном его деятельности в Ливане во время гражданской войны конца 1970-х годов, его главный представитель описывает напряженную работу по достижению одновременного согласия между шестнадцатью воюющими группировками, что было равносильно волшебству[423]. История местностей, находящихся под особой защитой, будет неполной без приведения фактов об их размерах и сроках существования; «нейтральная зона», которую в конечном итоге удалось создать МККК в Северном Афганистане в апреле 1990 г., просуществовала, кажется, не дольше, чем 12-часовое перемирие[424]. Однако ее ценность в качестве прецедента и примера по своей значимости может далеко превосходить все остальное, учитывая, что ее создание имело место в среде, где политический нейтралитет и гуманитарная беспристрастность явно не входят в число естественных нравственных предпочтений, но являются приобретенными. Там, где не проводится четкого разграничения между гражданскими лицами и комбатантами и где раненых со стороны противника обычно уничтожают, а не выхаживают, гуманитарное покровительство даже в течение очень ограниченного периода времени может цениться на вес золота.

Конечно, уникальная способность МККК раскрывать зонтики нейтральности означает, что он, несомненно, является активным действующим лицом в создании зон безопасности, но не единственным. Женевские конвенции предусмотрели несколько возможностей для деятельности «других гуманитарных организаций». В большинстве случаев для деятельности такого рода едва ли требуется официальная правовая санкция, или же она уже предоставлена тем или иным способом — например, правом в сфере защиты прав человека или в рамках многочисленных направлений деятельности ООН, связанных с проблемами беженцев. Святой Престол сыграл решающую роль в учреждении «места священного убежища» в Доминиканской Республике в 1965 г., а ЮНИСЕФ (Детский фонд ООН) несколько раз добивался успеха в похожей миссии по убеждению воюющих сторон в установлении режима прекращения огня на период выполнения программ вакцинации местного населения[425]. И сама ООН начала половинчатое и сбивчивое движение к участию в подобной деятельности, когда в апреле 1991 г. попыталась смягчить последствия действий иракских властей против курдского населения своей страны после войны с Кувейтом путем создания особых зон, которые Генеральный секретарь ООН назвал «центрами приема беженцев» (термин, прямо заимствованный из сферы помощи беженцам), а британский премьер-министр, который, по-видимому, выступил и «перводвигателем» принятия этой идеи Европейским сообществом, называл их «надежными убежищами» [safe heavens] (термин, который также может быть переведен как «зоны безопасности», что близко к принятому в МГП понятию местностей, находящихся под особой защитой [protected areas]).

«Операция «Убежище» [Operation Haven] на границе Ирака с Турцией продолжалась с середины апреля до середины июля 1991 г., но до сих пор невозможно определить, помогла ли она в конечном итоге или помешала делу гуманитарного нейтралитета. То, что ООН может убедительно выступать в роли нейтральной или беспристрастной стороны по отношению к любому вооруженному конфликту, невозможно отрицать, а то покровительство, которое она может предоставить жертвам и потерпевшим, возможно, не ограничено. Но надо вооружиться парой розовых очков, чтобы в ситуации 1991 г. увидеть отношения ООН vis-a-vis Ирак именно в таком свете, и при этом придется дать желательную интерпретацию слишком многим двусмысленностям. Военные действия с целью изгнать Ирак из Кувейта и наказать за все совершенные им неправомерные акции, возможно, и не были «войной ООН», на чем упорно настаивал Генеральный секретарь, но в определенном смысле это, несомненно, была война, санкционированная ООН[426].

В «Операции «Убежище» были задействованы войска «многосторонней коалиции» численностью более 20 000 человек, представлявшие тринадцать государств. Некоторые из них не принимали участия в недавних сражениях, но участие американских, британских и французских войск было доминирующим, а «общая координация» осуществлялась американцами[427]. Резолюция Совета Безопасности ООН № 688 от 5 апреля 1991 г., осудившая репрессии иракских властей против собственного гражданского населения (особенно курдского), как представляющие угрозу международному миру и безопасности, может оказаться вехой в развитии международного права — и именно в таком качестве ее приветствовало движение за права человека. Тем не менее должно пройти немало лет, прежде чем она перестанет выглядеть как всего лишь одна из длинной серии резолюций, призванных добиться применения правовых норм, зафиксированных в Уставе ООН, к одному беспрецедентно нарушающему закон члену международного сообщества, порожденная замешательством в рядах коалиции, исполняющей решение ООН, перед лицом тревожного поворота, который неожиданно принял курдский вопрос[428].

(Обстоятельства заставляют меня не останавливаться на последующих инициативах ООН в этой сфере гуманитарной защиты, предпринятых в бывшей Югославии. Они были выдвинуты уже после того, как я написал в черновом варианте этот раздел, и эта деятельность продолжается сейчас, пока я пишу его окончательный вариант для печати. К тому времени, когда выйдет эта книга, мы узнаем очень многое о сильных и слабых сторонах, потенциальных возможностях успеха и неудачи зон безопасности и местностей, находящихся под особой защитой, создаваемых под эгидой ООН.)

Что касается связанного с этим вопроса о гражданской обороне, то можно сказать, что он служит напоминанием каждому изучающему современное МГП о том, что не существует обязательной взаимозависимости между непреходящей значимостью вещей и тем местом, которое отводится им в его правовых механизмах. Примером тому служат семь статей — целая глава — ДШ, посвященных гражданской обороне. Этот предмет заинтересовал относительно небольшое число стран, среди которых можно особо отметить Швецию, Западную Германию, а также государства советского блока. Эти страны в то время были обеспокоены возможностью бомбардировок, нападения и/или оккупации, и они располагали достаточными материальными средствами и административными способностями, чтобы предпринять соответствующие меры предосторожности. Для таких стран эта глава представляла собой идеальную модель того, что они могли ожидать в лучшем случае при самых плохих обстоятельствах. С их точки зрения, гражданская оборона вполне заслуживает самого серьезного отношения. Из-за того масштаба противоречий и рискованных авантюр, в которые ядерное оружие может вовлечь обладающие им государства, Великобритания, где перспективы гражданского населения выжить в ядерной войне были особенно плачевны, никогда со времени Второй мировой войны не воспринимала гражданскую оборону с такой серьезностью, и поэтому ее вклад в разработку этих статей был невелик[429].

Определяющая посылка главы ДПГ, посвященной гражданской обороне, состоит в том, что хорошо организованное и законопослушное государство располагает, или, по крайней мере, должно располагать, организацией гражданской обороны, «чтобы защитить гражданское население от опасностей и помочь ему устранить непосредственные последствия военных действий или бедствий, а также создать условия, необходимые для его выживания». Руководящий принцип, по мнению специалистов, комментирующих эту главу, состоит в том, что «гражданская оборона является одним из аспектов жизни гражданских лиц»[430]. Основная цель данного правового текста — гарантировать, что при вторжении или оккупации организации гражданской обороны, имеющие очень заметный отличительный знак в виде «равностороннего голубого треугольника на оранжевом фоне», не будут приняты за часть вооруженных сил обороняющейся стороны или организации, принимающей участие в ее военных усилиях. Насколько подобная задача может быть тонкой и сколько самообладания может потребоваться для ее исполнения, демонстрирует длинная ст. 65 «Прекращение предоставления защиты». Силы вторжения (оккупационные силы) могут вмешаться в деятельность членов организаций гражданской обороны по сохранению ткани гражданского общества своей страны только в том случае, если те, «помимо своих собственных задач, совершают действия, наносящие ущерб противнику», но «только после того, как было сделано предупреждение, устанавливающее каждый раз, когда это необходимо, разумный срок, и после того, как такое предупреждение не принимается во внимание». Далее в статье перечисляются действия, которые не должны рассматриваться как наносящие ущерб противнику. Они включают «выполнение задач гражданской обороны под руководством или контролем военных властей», «ношение легкого личного оружия гражданским персоналом гражданской обороны» и «формирование гражданских организаций гражданской обороны по военному образцу». Может возникнуть мысль, что эти положения данной статьи довольно нереалистичны. Поборник данной отрасли современного

МГП должен будет согласиться, что, как бы твердо во многих отношения эти последние ее версии ни стояли на земле, их голова витает в облаках.

Меры предосторожности и пропорциональность

К числу наиболее важных статей ДШ относятся две — 57 и 58, посвященные мерам предосторожности, принятия которых следует ожидать как от нападающей, так и от защищающейся стороны в интересах защиты гражданских лиц и объектов от ущерба, которого можно избежать. Никогда прежде ничего подобного не включалось в тексты договоров; и все же эта идея так же стара, как и сама идея ограничения войны. И она столь же фундаментальна, как и идея избирательности. Но в то время как принцип избирательности был давно признан в качестве основополагающего и занял подобающее ему место в соответствующих документах, принципу пропорциональности потребовалось гораздо больше времени для формального закрепления, и не потому, что его идея была незнакома или его действенность вызывала сомнения, а предположительно потому, что он считался слишком зыбким, а его подразумеваемые следствия — слишком неудобными, чтобы его можно было изложить в словесной формулировке. И лишь после 1945 г. он выбрался из-под спуда. Судьям, принимавшим участие в работе трибуналов по военным преступлениям, приходилось неоднократно давать оценку юридическим аргументам, касающимся доказательств умышленного или совершенного по небрежности непринятия мер предосторожности при проведении военных операций и презрения к моральным принципам при совершении жестокостей, бывших в той или иной степени непропорциональными. С тех пор термин «пропорциональность» становился все более употребительным в дискурсе МГП, поскольку неравнодушные люди приходили в ужас от вооруженных конфликтов эпохи и старались докопаться до причин их чудовищного характера[431].

Но известность принесла с собой противоречия. Существовало два способа взглянуть на предмет. Для представителей людей и местностей, которые, как считалось, очень сильно и без необходимости пострадали от преступных обстрелов и бомбежек, практически любые непреднамеренные человеческие жертвы и разрушения выглядели чрезмерными. Они полагали, что списывать их в качестве «сопутствующего ущерба» — слишком удобный способ избежать ответственности; методичное же обсуждение всех «за» и «против» под рубрикой пропорциональности означало бы придать этим тяжким последствиям определенную респектабельность, которой они никак не заслуживают. Эти доводы вовсе не относились исключительно к событиям Второй мировой войны. Те, кто придерживался такой линии рассуждений о пропорциональности, были заинтересованы не столько воспоминаниями о бомбардировках, имевших место в прошлом, сколько тем, чтобы привлечь внимание к совершаемым в настоящее время. Поступая таким образом, они также подчеркивали тот факт, что сторонами, наиболее озабоченными установлением правил пропорциональности, являются промышленно развитые военные державы, поскольку только они располагают ресурсами и техническими средствами, позволяющими совершать потенциально нарушающей принцип пропорциональности нападения, и вследствие своей склонности задействовать в большей степени технику, чем людей, именно у них есть мотивы к таким действиям. Если подходить к проблеме с таких позиций, то вопрос пропорциональности смыкается с имевшими широкое распространение в 1960—1970-х годах утверждениями некоторых социалистических и антиколониальных кругов, что правила ведения военных действий, содержащиеся в МГП, на самом деле направлены против стран «третьего мира» и поэтому должны быть не просто пересмотрены, а революционизированы.

Но если посмотреть на дело с более традиционных позиций, то самое большее, что необходимо предпринять в отношении принципа пропорциональности (а фактически это максимум того, что можно реализовать на практике), — это открыто поставить его, ясно сформулировать его таким образом, чтобы все стороны могли убедиться в необходимости принять его и включить в усовершенствованную версию МГП, которую примет CDDH. В круг обязанностей МККК в годы подготовки этой конференции, а затем в течение четырех лет ее работы входила, помимо пропаганды собственной точки зрения, помощь в примирении разногласий в позициях других участников. Вопросы, которые обсуждались открыто, носили правовой характер, но мотивы и побуждения, стоявшие за аргументацией сторон, были зачастую политическими. Некоторые из заседаний CDDH слишком походили на заседания Генеральной Ассамблеи ООН, чтобы быть комфортными для нейтрально настроенных участников. Чтобы в результате работы конференции могла появиться улучшенная и приемлемая для всех версия МГП, было важно преодолеть те сложности существовавшего на тот момент корпуса права, которые беспокоили страны «третьего мира». По многим вопросам МККК занял позицию, достаточно доброжелательную по отношению к мнению этих стран и/или социалистического блока, — настолько, что американские авторы в период администрации президента Рейгана находили ее антиамериканской82. Но, когда дело коснулось вопроса о пропорциональности, позиция МККК была недвусмысленной. «Проект правил, направленных на ограничения опасностей, которым подвергается гражданское население в военное время» («Draft Rules for the Limitation of Dangers Incurred by the Civilian Population in Time of War»), который стал священным писанием для движения Красного Креста сразу после его опубликования в 1956 г., включал в себя большую главу «Меры предосторожности при нанесении ударов по военным целям», и именно этот проект послужил основой содержания ст. 57 и 58 ДШ. [432]

Эти статьи, как и многие другие правила и предписания МГП, стремятся найти безопасные пути через зыбучие пески, лежащие между сильным желанием полностью защитить гражданское население от опасностей войны, с одной стороны, и трагическим пониманием того, что природа войны делает полную защиту нереализуемой, — с другой. Если бы для того, чтобы действительно защитить гражданских лиц, было достаточно настойчивого и многократно подтвержденного запрета на нападения непосредственно на них, то их безопасность была бы уже давно гарантирована; тема запрета вновь и вновь возникает в текстах МГП ad nauseum*. Но от этого гражданское население не становится более защищенным даже в результате значительного уточнения списка того, что может быть подвергнуто нападению согласно определению военных целей в ДШ, рассмотренному выше. Несчастные случаи неизбежно будут иметь место. Даже самые тщательно разработанные планы реализуются не так, как задумано. Никто не может гарантировать, что даже после самого точного прицеливания бомбы и пули не попадут куда-то еще, кроме заданной цели. Но риски можно уменьшить. Принятие разумных мер предосторожности может, вероятно, помочь гражданским лицам избежать определенных опасностей: те, которые нельзя устранить, можно минимизировать. Поэтому рассматриваемые статьи формулируют те меры предосторожности, которых можно вполне резонно ожидать от тех, «кто планирует нападение или принимает решение о его осуществлении»; под «нападением» подразумеваются любые «акты насилия в отношении противника, независимо от того, совершаются ли они при наступлении или при обороне» (ст. 49)[433].

Пропорциональность как таковая не упоминается вообще, но именно об этом должен задуматься военачальник, когда он со своими советниками (в число которых в особо уважающих право вооруженных силах входят также и юристы) взвешивает и сравнивает друг с другом 1) «конкретные и прямые» военные преимущества, которые предполагается получить в результате возможных действий, 2) «случайные потери жизни среди гражданского населения, ранения гражданских лиц и случайный ущерб гражданским объектам или то и другое вместе», что может сопутствовать этим действиям, и 3) то, какие меры предосторожности «практически возможны». Рассмотрим вкратце каждый из этих пунктов.

1) Этот пункт заставляет вспомнить об акцентах, поставленных в определении, которое ст. 52 (2) дает военным объектам. Оно имело своей целью добавить к понятию очевидного военного объекта элемент наглядности и непосредственности; объект, который может быть подвергнут правомерному нападению, не есть нечто такое, что может когда-то в будущем принести военные преимущества противнику, а то, что вносит эффективный и определенный вклад в его военный потенциал в данный момент[434]. К характеристикам «эффективный» и «определенный» были добавлены «конкретный и прямой».

2) Это — «активная зона морального реактора». То, что случайные потери среди гражданского населения почти неизбежны, должно восприниматься как нечто само собой разумеющееся. Но важно задаться вопросом: насколько велик тот риск, который можно допустить? Какой уровень риска следует считать «чрезмерным»? Ключевое слово здесь — «чрезмерное». Согласно п. 2(а) (iii) и п. 2 (b), военный начальник перед принятием решения должен оценить вероятность того, что нападение повлечет «случайные потери» и т.д., в соответствии с приведенной выше цитатой, «которые были бы чрезмерными по отношению к конкретному и прямому военному преимуществу, которое предполагается получить». Некоторые наиболее интересные аспекты расчета этого соотношения будут рассмотрены ниже.

3) Основное предназначение термина «практически возможный» в данном контексте заключается в том, чтобы заверить военных, что от них не требуется сделать нечто объективно невозможное или нечто такое, что возможно лишь при условии отказа от военных преимуществ. Поэтому те, кто планирует нападение или принимает решение о его осуществлении, должны «сделать все практически возможное, чтобы удостовериться в том, что объекты нападения не являются ни гражданскими лицами, ни гражданскими объектами» и т.п., а также выбирать «средства и методы нападения с тем, чтобы избежать случайных потерь жизни среди гражданского населения [и т.д.] и, во всяком случае, свести их к минимуму». На CDDH было много споров вокруг того, какое слово следует использовать, а уже после того, как остановились на «практически возможном», — о том, как в точности следует понимать его смысл. Толкование, за которое выступала Великобритания и которое, вероятно, поддерживало намного больше участников, чем открыто высказалось в его поддержку, по видимости, было весьма либеральным и сводилось к следующему: «практически возможное» означает «то, что осуществимо или реализуемо на практике, принимая во внимание все обстоятельства момента, включая те, которые существенны для успеха военной операции». «Заявление о толковании», сделанное Италией, было аналогичным, но еще более расплывчатым, поскольку в число обстоятельств, подлежащих учету, включались, помимо военных, еще и «гуманитарные» соображения85. Достигают ли подобные упражнения в словесности каких-то значимых результатов — судить читателю.

Вряд ли военные начальники, принимающие решения, потеряют сон, размышляя о значении термина «практически возможный», но им следует серьезно призадуматься о смысле определений «конкретные» и «прямые», а также «чрезмерные». Позволяет ли то положение, которое занимает командир, вырабатывать суждения на основе этих критериев? Чем ниже его уровень в системе оперативного управления, тем ему труднее делать такие оценки. Младшие лейтенанты и сержанты обычно не в курсе тех грандиозных планов, которые вына- [435] шивают штабные офицеры и генералы. Случайные потери, понесенные жителями деревни, могут показаться чрезмерными командиру взвода, получившему приказ с боем занять ее, но будут выглядеть совсем минимальными с более широкой точки зрения офицеров оперативного отдела штаба дивизии командиров. Отсюда возникла оговорка, предложенная Швейцарией (при поддержке многих других стран) и гласящая, что эти нормы «не создают дополнительных обязательств у личного состава, кроме командного состава на уровне батальона, а также высшего командования»[436]. Командир более низкого уровня постоянно в изменяющейся обстановке боя может неоднократно иметь возможность принимать независимые моральные решения, но совершенно понятно, что сам он, так же как и солдаты, находящиеся под его командованием, в контексте более масштабных операций должны полагаться на суждения вышестоящих командиров. Тем не менее вопрос, поставленный в начале данного абзаца, встает перед последними и в иной форме. Они могут занимать достаточно высокое положение в командной иерархии, но качество их решений определяется имеющейся у них информации. Снова и снова ст. 57 вынуждена исходить из адекватности и точности информации, на основе которой делаются расчеты и принимаются решения о том, какой ущерб может быть «чрезмерным», но в спешке и горячке сражения получить надежную информацию может оказаться так же сложно, как и произвести холодный расчет.

Даже в обстановке меньшей горячки и спешки источники информации могут подвести. Недавний нашумевший случай использования ошибочной информации, повлекший за собой, по-видимому, «чрезмерные» потери среди гражданского населения, — бомбардировка 13 февраля 1991 г. бункера в Багдаде, построенного во время войны между Ираком и Ираном как бомбоубежище, а впоследствии служившего одновременно чем-то вроде центра командования и управления, о чем знали разработчики операции, и ночным бомбоубежищем, о чем они не знали. Невзирая на то что бункер был расположен в центре населенного района, сама бомбардировка отвечала строжайшим правовым требованиям и не предполагала никакого сопутствующего/случайного ущерба. Тем не менее значительное число гражданских лиц, находившихся в убежище, погибло. Этот инцидент сразу же стал cause celebre*. В то время как неполнота информации о действительном положении дел не позволяла американским офицерам, осуществлявшим целеуказание, с уверенность дать убедительное объяснение, отрицание Ираком того, что бункер использовался не только в качестве бомбоубежища, и преподнесение им инцидента в качестве примера беззаконного убийства мирных граждан были с легкостью приняты на веру репортерами и комментаторами СМИ, которые ничего не знали об иракской практике объединять гражданские объекты с военными, не сделали никаких выводов из того факта, что бункер был снаружи замаскирован и огорожен колючей проволокой, и совершенно не понимали, как все это соотносится с правом, Только когда военные действия были закончены, появилась возможность полностью восстановить ход событий[437]. Вопрос о том, что сделали бы или что должны были бы сделать американские офицеры, осуществлявшие целеуказание, знай они еще до того, как был отдан приказ о нанесении удара, о втором назначении бункера в качестве бомбоубежища, породившем путаницу, — это как раз один из тех вопросов, которые так любят обсуждать на семинарах по МГП. Положение п. 2 (с) ст. 57, требующее делать «эффективное заблаговременное предупреждение... за исключением тех случаев, когда обстоятельства этого не позволяют», в этом случае не помогло бы, поскольку заблаговременное предупреждение просто дало бы возможность иракским властям перебазировать своих военных, использовавших бункер, в безопасное место. Расчеты же относительно того, какой уровень потерь среди гражданского населения может оказаться чрезмерным, должны были бы принять во внимание военную ценность функций бункера как пункта командования и управления в той степени, в какой о ней можно было догадываться, в контексте иракской военной машины в целом, с учетом того, что о ней было известно. ДШ сформулировал в явном виде принцип пропорциональности и облегчил его понимание, что было полезным достижением, но он не может сделать легким его практическое применение.

Другой случай, который наглядно демонстрирует потенциальную сложность задаваемого принципом пропорциональности соотношения между качеством информации, «конкретными и прямыми» военными преимуществами и случайными потерями среди гражданского населения, — это дело немецкого генерала Лотара Рендулича, относящееся к периоду Второй мировой войны. Рендулич был одним из обвиняемых по делу «США против Листа и др.», о котором мы уже упоминали. Он не был самым знаменитым генералом из оказавшихся на скамье подсудимых, но часть приговора, вынесенного судом по этому делу, имела, как выяснилось, особую важность, поскольку имела прямое отношение к вопросу о пропорциональности, а также потому, что по сути дела содержала руководящие указания для военачальников по применению этого принципа. Рендуличу было предъявлено обвинение в нескольких преступлениях, совершенных на Балканах, и — по настоятельному требованию Норвегии — в причинении чрезмерных разрушений в самых северных районах Норвегии, округе Финнмарк и на севере округа Тромсё, во время отступления немецких войск, которым он руководил зимой 1944/45 гг.88 Он был признан виновным в совершении преступлений на Балканах (которые составляли основную часть выдвинутого против него обвинения) и невиновным в том, что касает- [438] ся Норвегии. Именно это последнее обстоятельство и должно здесь привлечь наше внимание. Американский суд пришел к выводу, что разрушения, хотя, по-видимому, чрезвычайно сильные и, более того, по сути дела тотальные, все же могли быть оправданными, потому, что, хотя русские на самом деле и не преследовали его по пятам, он не мог быть в этом уверен. Законность разрушений с целью помешать преследованию не оспаривалась[439]. Как утверждала защита Рендулича, та информация, которой он располагал, была ограниченной и неполной, но это было самое большее, что он мог получить, поэтому он был вынужден действовать на основе того, что теперь можно было бы назвать «критерием наихудшего случая» или «критерием максимина». Потребовались годы, чтобы восстановить северную часть Норвегии, население которой с неизбежностью претерпело множество страданий во время насильственной эвакуации.

Восстановление было далеко не завершено, когда в начале 1948 г. новость о приговоре суда дошла до Норвегии. Он был воспринят с бурным негодованием. Во время дебатов в норвежском парламенте, тон которых, принимая во внимание существовавшие на тот момент обстоятельства, был на удивление выдержанным и интеллектуально корректным, оправдание Рендулича было убедительно оспорено в силу следующих оснований. 1) Возможно, он на самом деле не мог быть уверен в том, что русские не преследуют его по пятам, и произведенные им вначале разрушения в восточном Финнмар- ке (за исключением самого восточного района около Кир- кенеса, захваченного русскими до наступления зимы) могли быть оправданными с точки зрения военной необходимости, но это оправдание становилось все менее и менее убедительным по мере того, как выяснялось, что шел месяц за месяцем, отступление немцев продолжалось, а русские все никак не появлялись. 2) Рендулич утверждал, что действовал в условиях нехватки времени, но планы столь масштабных разрушений были разработаны заранее, и взрывчатые вещества были заложены во всех тех местах, в которых этого можно было ожидать. 3) Неопределенность в отношении намерений русских была не единственной мыслью, двигавшей его поступками. Жестокость и запугивание, которыми сопровождалось принятие решение и осуществление эвакуации, ужасающая тотальность разрушений — все это было характерными чертами германской политики в целом и, мы можем добавить, ее проведения на Балканах, в чем Рендулич был признан виновным. Проведение этой конкретной акции было предписано приказом Oberkommando der Wehrmacht* задолго до самого события, и это входило (небольшой) составной частью в обвинительное заключение по делу генерала Альфреда Йодля на Нюрнбергском процессе[440]. Рендулич, австрийский фанатик-антикоммунист, хотя, по всей видимости, и не являлся членом нацистской партии, с наслаждением выполнял приказы фюрера и не принадлежал к числу тех более умеренно настроенных немецких генералов, которые с риском для себя старались как-то сгладить крайности его приказов. Разрушения, аналогичные норвежским, имели место и при отступлении немцев в финской Лапландии в конце 1944 г. В этом случае их целью едва ли было противодействие опасным преследователям, настолько непохоже было, чтобы финские войска (которых русские заставили принять сторону союзников) горели желанием продвинуться за границы своего государства[441]. Поведение Рендулича отнюдь не было похоже на вполне объяснимый временный приступ паники испуганного человека, оказавшегося в темноте; напротив, он вполне осознанно и методично исполнял

при свете дня заранее спланированную мстительную такти- 92

ку «выжженной земли» .

Норвежцам не удалась их попытка заставить повторно рассмотреть дело Рендулича. Генерал не был доставлен в Норвегию для повторного процесса, а командующий американской оккупационной зоной не захотел рассмотреть возможность апелляционного рассмотрения. После того как он отбыл менее десяти лет из полагавшихся ему двадцати, Рендулич был отпущен на свободу для того, чтобы закончить свои мемуары и превратиться в своего рода святого покровителя военачальников, которые незнанием или ошибкой оправдывают причинение «случайного» ущерба гражданскому населению в больших размерах, чем другие могли счесть необходимыми[442] [443]. Читатели могут разделить удивление автора в отношении того, почему явная убедительность норвежской аргументации против его «канонизации» оказалась недостаточной для того, чтобы сделать решение американского суда 1948 г. чрезвычайно зыбким основанием для суждений.

Ст. 58 ДПІ о мерах предосторожности в отношении последствий нападений не требует таких длинных комментариев. Она не содержит каких-то новых или незнакомых принципов; единственным новшеством здесь является ее появление в тексте документа[444]. Эта статья раскрывает смысл того, что всегда считалось логическим продолжением принципа избирательности: обязательству нападающей стороны не совершать преднамеренного нападения на гражданских лиц и гражданские объекты должно сопутствовать обязательство обороняющейся стороны не подставлять их преднамеренно под нападение. В принципе это издавна входило в число обычаев. Заставлять некомбатантов служить щитом или использовать их в качестве приманки всегда считалось делом постыдным и бесчестным; случаи, когда им не дозволялось покинуть зону обстрела, всегда вызывали споры, равно как и безразличие стороны, ведущей огонь, к тому, попадают ли под него некомбатанты или нет. Но, если огонь велся по военным целям, но случилось так, что поблизости живут некомбатанты, сторона, ведущая обстрел, не должна была чувствовать себя виноватой; преднамеренное размещение некомбатантов (или пленных) около или внутри военных объектов было одним из тех поступков, которые вызывали в XVIII-XIX вв. такое же негодование, как военные преступления — в веке XX.

Этот тенистый уголок права оставался неоформленным до тех пор, пока обнажение сути природы войны в том виде, как она сегодня ведется индустриально развитыми и урбанизированными сообществами, не залило его ярким светом. Выражение 1930-х годов о том, что «бомбардировщик всегда прорвется», стало очень популярным после того, как опыт показал, что некоторое их количество действительно всегда прорывалось к цели. Даже когда гражданские лица не подвергались преднамеренному удару, обстрелы и бомбардировки стали теперь гораздо более губительными по отношению к ним. Наряду с доводом, что необходимо проявлять больше усилий, чтобы избежать причинения урона гражданскому населению, выдвигается контраргумент, что государства сами должны проявлять больше усилий по удалению гражданских лиц из мест, по которым могут быть нанесены удары. Но в государствах с густонаселенными промышленными районами это легче сказать, чем сделать. Как десять лет назад сформулировал эту мысль Хейс Паркс: «Война в воздухе — это не игра джентльменов в „подковки“, в которой каждая сторона заранее обязана определить военные цели и отделить их от гражданского населения»[445]. Степень, в которой можно было бы обоснованно ожидать от государств того, что они физически разнесут военные цели (даже если предположить наличие согласия по поводу того, что ими является) от гражданского населения, неясна. Однако невозможно возражать против стремления эту степень по возможности не уменьшать. «Проект правил», разработанный МККК, признавал это и на самом деле уделил этому больше места и одновременно придавал большее значение, чем ДШ. Ст. 58, которую мы обсуждаем, предписывает воюющим сторонам «в максимальной практически возможной степени» (в Проекте МККК просто говорилось «по мере возможности») «удалить гражданское население [и т.д.], находящееся под их контролем, из районов, расположенных вблизи от военных объектов», «избегать размещения военных объектов в густонаселенных районах или вблизи от них» и «принимать другие необходимые меры предосторожности для защиты [гражданского населения и т.д.] от опасностей, возникающих в результате военных операций», а это в той мере, в которой речь идет о каких-либо конкретных указаниях, означает поощрение гражданской обороны. Ст. 51 (7), суть которой вполне могла быть изложена и в ст. 58, завершает картину. Развивая давнюю тему недопустимости использования некомбатантов в качестве живого щита, эта статья недвусмысленно запрещает подобным образом «пытаться защитить военные объекты от нападения или прикрыть военные действия, содействовать или препятство-

96

вать им»[446].

Недавние события демонстрируют мудрость этих правил. Примеры пренебрежения ими можно найти в некоторых самых хорошо изученных военных конфликтах нашего времени.

1) Больница Бах Маи была крупным медицинским стационаром, расположенным приблизительно в двух милях от центра Ханоя, но в полумиле от аэродрома, носившего то же самое название и служившего местом базирования северовьетнамского центра командования и управления, и «на его

территории часто размещались позиции сил противовоздушной обороны»97.

2) Лондонская Sunday Times 8 августа 1982 г. сообщала: «Израильтяне объясняли бомбардировки [Бейрута] тем, что их единственной целью было изгнание ООП, которая преднамеренно использовала гражданские здания для защиты своих огневых точек и складирования боеприпасов. Но этим оправданиям все труднее найти подтверждение». Из этого сообщения и многих других, которые приводятся в докладе Мак-Брайда Israel in Lebanon (London, 1983), не говоря уже о других докладах, посвященных этой запутанной истории, становится ясно, что ООП действительно использовала гражданские объекты в военных целях. Следовательно, один из вопросов, который следовало задать, состоит в том, в какой степени это было преднамеренным выбором, а в какой было сделано под давлением обстоятельств. Ответ на него сильно зависел от политических предпочтений отвечающего. Другой вопрос заключался в том, можно ли оправдать израильские вооруженные силы, которые убили и нанесли увечья многочисленным (нейтральным) гражданским лицам в попытках уничтожить или причинить вред своим врагам, — вопрос, на который большинство (нейтральных) наблюдателей ответили однозначно негативно.

3) В начале 1991 г. «иракские военные вертолеты были рассредоточены в населенных кварталах; военные запасы хранились в мечетях, школах и больницах Ирака и Кувейта... Правительство Ирака решило не предпринимать обычных мер предосторожности для защиты своего гражданского населения от воздушных нападений. Не проводилось никакой сколько- нибудь значимой по количеству охваченных гражданских лиц эвакуации из Багдада, как не производился и вывод их из мест, расположенных в непосредственной близости к законным военным целям. В имевшихся в Багдаде бомбоубежищах могло разместиться менее 1% его гражданского населения. Вместо этого правительство Ирака предпочло использовать гражданское население для прикрытия законных военных целей от нападения, эксплуатируя тему потерь среди гражданского населения и ущерба, нанесенного гражданским объектам, в своей кампании по дезинформации с целью ослабить как международную, так и имеющую место в США под- [447] держку усилий Коалиции, направленных на освобождение Кувейта»[448].

Последний случай заслуживает особого внимания как пример, иллюстрирующий современный феномен, который мы уже неоднократно отмечали ранее: использование кажущихся бесспорными эксцессов и противоправных действий и даже их преднамеренная фабрикация в рамках пропаганды и PR-войны, которые в современных условиях всегда сопровождают войну, идущую на поле боя, и которые могут оказать сильное влияние на ее ход и результаты.

4) Во время другого вооруженного конфликта, еще более запутанного и жестокого, чем военные действия Израиля в Ливане, корреспондент лондонской газеты Independent Марк Чемпион [Marc Champion] сообщал 1 августа 1992 г. из югославского города Костайница: «Г-н Муйочевич и многочисленные свидетели рассказали, как сербские ополченцы прибыли в город на двух грузовиках, прикрываясь 40 хорватами как живым щитом». То, что произошло позже, было не менее ужасно, чем использование невооруженных «врагов» в качестве щита (что вряд ли может случиться в современных войнах между профессионалами, использующими современные высокие технологии). «Когда трое хорватских полицейских предпочли сдаться, а не открывать огонь, их раздели и расстреляли».

Комбатанты и военнопленные

Есть две важные категории лиц, которые в истории и практике МГП неотделимы одна от другой: комбатанты и военнопленные. Их невозможно разделить потому, что правовые нормы, относящиеся к военнопленным, — которые для многих лиц, вовлеченных в военные действия, были и остаются той частью МГП, которая затрагивает их больше всего, — могут разрабатываться и закрепляться только на основе четкого понимания того, какие лица вправе рассчитывать на привилегии и покровительство, а какие — нет. Эта проблема в ее современном виде впервые нашла свое отражение в IV Гаагской конвенции 1907 г. Статьи с 4 по 20 Гаагских правил, составляющих приложение к этой конвенции, установили правовой режим для военнопленных, который оставался неизменным во время Первой мировой войны, а будучи дополненным женевским правом 1929 г., — и во время Второй мировой. Женевское право, вступившее в силу в 1949 г., содержало дальнейшие усовершенствования некоторых деталей, но в целом несущая конструкция этого корпуса права осталась прежней. Статьи с 1 по 3 Гаагских правил четко указывали на то, что преимущества этого режима распространялись только на личный состав армий и на членов «ополчения и добровольческих отрядов». Атрибуты, присущие «армиям», были в то время столь хорошо известны и для всех понятны, что не было необходимости в дальнейших уточнениях, но «ополчение и добровольческие отряды» представляли собой разношерстную компанию, поэтому распространение на них такого же статуса в соответствии с «военными законами, правами и обязанностями» было обусловлено либо их интегрированностью в регулярную армию своего государства, либо такой их организацией и подготовкой, которая позволяла ополченцам и добровольцам вести себя так, как ведут себя военнослужащие армии в собственном смысле этого слова. Было определено и то, в чем состоит такое поведение: ополчение и добровольческие отряды «1) имеют во главе лицо, ответственное за своих подчиненных; 2) имеют определенный и явственно видимый издали отличительный знак, 3) открыто носят оружие и 4) соблюдают в своих действиях законы и обычаи войны».

Эти условия и оговорки были согласованы лишь после многочисленных обсуждений, некоторые из которых были весьма жаркими. Фактически споры вокруг этого вопроса не прекращались с тех пор, как большие войны 1860-х годов пробудили в мире широкий общественный интерес к законам и обычаям войны и положили начало дискуссиям о них. Два великих принципа пришли в столкновение друг с другом. С одной стороны, догматом националистической (и, если это как-то меняет дело, республиканской) политической веры была идея, что люди должны гордиться тем, что могут взять оружие и встать на защиту своей страны — в рядах вооруженных сил под руководством профессионалов, если таковые силы имеются, или, в противном случае, любым другим образом. С другой стороны, догматом веры профессиональных военных (и, если это как-то меняет дело, аристократической) было представление о том, что народные военные инициативы, помимо того что они представляют собой политическую угрозу в мирное время, обычно склонны к беззаконию и являются расточительными во время войны. Профессиональные солдаты основных военных держав после 1870 г. больше не нуждались в обращении к опыту наполеоновских армий в Испании и России для демонстрации тех неприятностей и ужасов, которыми сопровождается вооруженное народное сопротивление против захватчиков и оккупантов. Во второй половине франко-прусской войны 1870—1871 гг., уже после поражения французов под Седаном, в фазе войны franc-tireur[449], они получили свежий практический пример, который для немецких публицистов стал своего рода навязчивой идеей. Но в глазах представителей сравнительно меньших государств дело выглядело совершенно иным образом. Они горячо поддерживали право народов выступать с оружием в руках против захватчиков и оккупантов. Преуменьшая неприятности, которые franc-tireur создавали для своих собственных сограждан, они в то же время стремились преувеличить тот реальный вред, который наносился ими врагу. Но небольшие и небогатые страны были вынуждены пытаться добиться максимума возможного с помощью тех средств, которые имелись в их распоряжении.

Небольшие скромные государства никогда не могли равняться с важнейшими державами в том, что касается многочисленности армий и вооружений. Самое большее, что они могли сделать, — это положиться на то, что смогут мобилизовать своих патриотов на борьбу против захватчиков и, — если им все же суждена иностранная оккупация, — осложнить жизнь оккупантам. Почему люди, которые сражаются за свою родину, хотя, может быть, и не профессиональным образом, должны заслуживать меньшего уважения, чем те, которые стремятся абсолютно профессионально захватить, оккупировать, а возможно, и аннексировать их страну? И, возвращаясь к новым Гаагским правилам, покровительствующим военнопленным, почему доблестный патриот не должен пользоваться предоставляемыми ими привилегиями, вместо того чтобы быть повешенным или расстрелянным как преступник или «предатель»? [450]

Именно такие аргументы выдвигались в конце XIX в. и продолжали фигурировать в XX в. Технический прогресс и идеология несколько повысили ставки в этом вопросе, но в основном все темы и проблемы остались такими же, какими были во время формулирования современного определения комбатанта в 1899 и 1907 гг., несмотря на незначительные изменения, сделанные в 1949 г., и более амбициозную модификацию, предпринятую в 1977 г. Тем, кто сражается методами партизанской или народной войны, трудно соответствовать всем условиям применимости к ним норм покровительства военнопленным (формулировка 1949 г.) или приобретения ими «статуса комбатанта и военнопленного» (формулировка 1977 г.), даже если они искренне желают этого. Рассмотрение этих условий показывает, в чем заключается трудность.

Требование быть «организованной группой под командованием ответственного лица» не создает особых трудностей. Оно присутствует, с незначительными различиями в формулировках, в конвенциях 1907 и 1949 гг. и в обоих протоколах 1977 г. И это вполне разумно. Невозможно быть уверенным, что вооруженное формирование будет соблюдать ключевые принципы и нормы МГП и будет способно вступать в подразумеваемые этим правом отношения взаимности со своим противником (противниками), если оно не будет сплоченным и дисциплинированным. Его оппоненты и третьи стороны (чьими законными интересами МГП никогда не пренебрегает) должны знать, кто командует этим формированием, и должны быть уверены, что этот человек действительно командует им. Командиры и формирования, которые не считают это требование обязательным для себя, фактически оказываются в одной компании с бандитами, грабителями и преступниками. Это условие всегда было ключевым в данной области МГП именно потому, что бандиты, грабители и преступники неизбежно используют к своей выгоде периоды войн, беспорядков и анархии, иногда выдавая себя за респектабельных повстанцев или создавая союзы ad hoc с некоторыми из них. Только история (а в некоторых случаях, возможно, и судебные процессы) покажет, можно ли квалифицировать таким образом сербских, хорватских и боснийских «военных лидеров» (как называют их репортеры на месте событий) и предводителей рангом пониже, возглавляющих отряды народных ополченцев, которые в момент написания этой книги (весна 1993 г.) продолжают опустошать и разорять республики бывшей Югославии. Их непрекращающиеся акты беззакония лишь еще раз подтверждают мудрость законодателей, поскольку неоднократно миротворческие и гуманитарные усилия ООН, ее специализированных учреждений и МККК терпели неудачу из-за неспособности (номинально) вышестоящих властей заставить командиров (предположительно) более низкого ранга выполнять условия подписанных ими соглашений.

Требование «открытого ношения оружия», которое недвусмысленно фигурировало в документах 1907 и 1949 гг., оказалось впоследствии столь трудно соблюдать при всех обстоятельствах, что оно было существенно откорректировано в 1977 г. А от дефиниции, «явственно видимый издали [отличительный знак]» фактически вообще пришлось отказаться. Как оказалось, трудности, связанные с этими двумя условиями, становились непреодолимыми в случае, когда партизанские (повстанческие) действия, — хотя они могут ограничиваться горными, заболоченными или лесными местностями, — приближаются к населенным районам или ведутся непосредственно в них. Здесь мы касаемся самой сути вопроса, которую мы столь часто затрагиваем на протяжении всей данной работы. «Регулярные» армии, для которых и, более того, представителями которых (вплоть до настоящего времени) только и создавалось право войны, осознавали разницу между собой и гражданским населением и стремились сохранять ее. Профессиональная этика научила их щадить гражданское население, им нравилось, что их внешний вид и поведение в максимальной степени отличаются от внешнего вида и поведения гражданских лиц, и они предпочитали вести бои, хотя и не обязательно военные кампании в целом, в местностях, где гражданское население не путается у них под ногами. Но партизан или боец сопротивления (в предположении, что он заслуживает такого именования, а не является разновидностью бандита) смотрит на гражданское население совершенно иначе. Он не только не осознает ни дистанцию, ни различия между собой и гражданским населением, но, скорее, чувствует свою близость и сродство по отношению к нему. Фактически он буквально «один из них». Партизан не только не стремится выглядеть иначе, чем гражданское лицо, зачастую он находится в большей безопасности, если выглядит именно так. Нередко он вынужден находиться среди гражданского населения и даже вести военные действия в этой среде.

До сих пор наше обсуждение следовало обычной модели, содержащейся в современных текстах МГП, когда партизаны воспринимаются, как если бы они могли быть непосредственно отождествлены с «комбатантами», а «гражданские лица», независимо от того, какой характер носит вооруженный конфликт, были бы абсолютно одинаковыми во всем мире. Однако простота правовой классификации в данном случае является не очень хорошим инструментом для понимания сложности социальной реальности. Она была полезна в рамках приведенного несколькими строками выше рассуждения о том, насколько разным может быть восприятие гражданского населения повстанцем или партизаном и профессиональным военным. Но факт остается фактом, что во многих вооруженных конфликтах и среди многих участвующих в войне народов и групп повстанец или партизан может вообще не воспринимать гражданское население так, как оно рассматривается в благонамеренном царстве женевского права. Поскольку цель данной работы состоит в том, чтобы не просто дать описание современного МГП, но объяснить его, не исходить из презумпции, что оно адекватно функционирует, но исследовать, действительно ли оно функционирует адекватным образом, то вопрос об идентификации гражданских лиц во время повстанческих войн в силу своей важности вполне заслуживает того, чтобы уделить ему еще пару страниц для дальнейшего анализа. Мое рассмотрение данного вопроса строится на сравнении фактического положения гражданских лиц в войнах двух типов, между которыми обычно проводится различие в дискуссиях такого рода: 1) войны партизанские/ повстанческие/противоповстанческие и 2) так называемые обычные или конвенциональные войны.

Начнем с обычных войн. До сих пор различение гражданских лиц (некомбатантов) и комбатантов появлялось на страницах этой книги как нечто сформировавшееся в ходе войн, которые велись так называемыми обычными вооруженными силами, и pari passu[451], при содействии идеи, что только такие силы и могут вести настоящую войну, причем, по возможности, на некотором удалении от гражданского населения своих стран. Мы уже видели, как право адаптировалось, столкнувшись с тем фактом, что некоторые гражданские лица не являются таковыми на все сто процентов по сравнению с другими, в особенности в современных промышленно развитых государствах, и что, кроме того, поддержание определенного расстояния от сосредоточения гражданского населения — расстояния, которое может быть как физическим, так и символическим, а иногда и тем, и другим вместе, — становится для большинства обществ делом все более и более сложным. Теория была вынуждена считаться с тем фактом, что Право требовало больше, чем Война могла исполнить. Должны ли гражданские лица неприятеля разделять страдания и ущерб, являющиеся следствием военных усилий своего государства, и в какой степени — это вопрос, в ответе на который мнения теологов и философов расходились значительно сильнее, чем мнения законодателей. К 1950-м годам в МГП сложилась четкая и недвусмысленная позиция. Тот факт, что многие гражданские лица напрямую способствуют военным усилиям своей страны, а зачастую без них просто нельзя было обойтись, принимался как непреложная данность. Однако под воздействием священной идеи иммунитета гражданских лиц и по настоянию гуманитарных и миротворческих организаций и движений, требовавших следовать этой идее, МГП не допускало никаких иных методов оказания давления на этих гражданских лиц, кроме непрямого или случайного применения силы в виде блокады или бомбардировки (чего оно в любом случае не могло бы предотвратить), поскольку прямое и преднамеренное применение силы допускалось только против военных лиц и военных целей.

Что касается партизанских (повстанческих) войн, то к ним в документах 1907 и 1949 гг. содержится иной подход. Содержащиеся в них правила, определяющие привилегированный (законный) статус комбатанта, — т.е включающий и возможность получения статуса военнопленного, — сделали настолько сложным смешение партизан с гражданским населением, что будет обоснованным утверждать, что неизбежное вовлечение гражданских лиц в военные усилия своего общества в них не воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Нетрудно понять это умозаключение. Вооруженные конфликты, в которых участвовали повстанцы, обычно носили внутренний характер и поэтому не являлись первоочередным предметом международного права. Иногда это были революционные или сепаратистские войны, которые вызывали ненависть государственной власти и в которые, как предполагалось, другие государства не должны были вмешиваться. Но такие юридические и политические соображения, конечно, не могли помешать гуманитарным устремлениям, выражавшимся в проявлении сочувствия к жертвам таких внутренних войн и в заботе о соблюдении стандартов поведения, демонстрируемых в этих войнах. Подобные устремления получили огромный дополнительный импульс от создания Лиги наций и всплеска гуманитарной активности после 1918 г. Но все это никак не повлияло на позицию международного права, которую оно занимало до 1939 г., в отношении прав, или, как предпочитали говорить некоторые, привилегий комбатантов в международных войнах — единственном их виде, признаваемом правом войны. И даже требования, порожденные опытом сопротивления 1939—1945 гг., не смогли, как мы видели ранее, послужить стимулом к существенным переменам.

И лишь в 1977 г. МГП сделало шаг в направлении, подсказанном логикой и чувством справедливости: оно признало наконец, что внутренние вооруженные конфликты могут иметь столь же оправданные (или предосудительные) причины, как и международные, и что методы и средства их ведения также требуют реалистичных мер регулирования. Это означало, что давно устоявшиеся возражения против признания факта участия гражданских лиц в военной деятельности подлежали пересмотру. Надлежащее регулирование следовало применять в том же объеме и на основе тех же критериев, которые уже давно подразумевались в законодательстве, действующем в международных войнах. Способы участия были аналогичными; они с необходимостью различались в частностях, но функциональные роли были идентичны. Например, в то время как гражданские лица стран, вовлеченных в «обычные» вооруженные конфликты, занимались поддержанием дорог и железнодорожных путей в надлежащем состоянии, водили грузовики и поезда и выполняли другие виды работ, благодаря которым сырье и материалы продолжали поступать на военные заводы, а готовая продукция продолжала отгружаться, гражданские лица стран, вовлеченных в повстанческие войны, строили и поддерживали дороги, которые вели к местам боев, и сами перевозили большую часть военных запасов. В то время как первые всегда проявляли бдительность в отношении потенциальных шпионов, работали на телефонных станциях и в типографиях, являвшихся частью разведывательной и информационной системы своих стран, последние следили за передвижениями враждебных войск и в ходе своих собственных перемещений передавали информацию тем, кто мог ее использовать в военных целях.

Это сравнение показательно и в другом отношении. В обеих ситуациях гражданское население может расходиться во мнениях с властями, которые претендуют на то, что воюют ради его интересов. В авторитарных и тоталитарных государствах (в той степени, в какой между ними существует реальное различие) позиция властей заключается в решительном отрицании существования несогласных с его политикой посредством массированных PR-кампаний, пропаганды, манипулирования общественным мнением и репрессий. В демократических государствах не так легко преодолеть эти трудности. В этом убедились на своем опыте военные власти Франции, а затем и США. Французская армия восприняла как измену антивоенные выступления в своей стране сначала против войны в Индокитае, а затем против войны в Алжире. Американскую военную элиту до сих пор преследуют воспоминания о массовых выступлениях против войны во Вьетнаме. Американские вооруженные силы никогда в будущем не предпримут с легкостью сколь-нибудь существенных военных операций за океаном, если только не будут твердо уверены в том, что, как бы плохо ни развивалась там ситуация, народ их собственной страны не откажет им в поддержке. Опытом пока не проверено, какой масштаб открытых антивоенных протестов и общественной активности и какую меру простого равнодушия может вынести демократия, подвергшаяся опасности. Принцип отказа от военной службы по причине убеждений сам по себе может быть оспорен на основании убеждений, и нельзя сказать, что усилия, предпринимаемые в настоящее время по включению его в растущий перечень прав человека, не вызывают никаких возражений. Но независимо от того, насколько трудной может быть судьба отказавшихся от службы по причине убеждений и по иным причинам в демократических государствах, и независимо от того, насколько тяжелой должна быть жизнь таких людей в полицейских государствах, непохоже, чтобы она была хуже той, которая ожидает их миролюбивых «коллег» в местах, где кнут находится в руках у повстанцев. Насилие против лиц, которые не проявляют готовности поддерживать повстанческие движения, часто бывает столь масштабным и жестоким, что это служит еще одним доводом в пользу того, что превратности судьбы, сопровождающие жизнь почти при любом регулярном правительстве, все же предпочтительнее тех опасностей, которые ожидают людей в условиях любых восстаний против этого режима.

Сказанным не исчерпывается параллелизм этих двух ситуаций. В военное время судьбы мирных жителей в условиях регулярного правительства также могут быть очень тяжелыми. Международное сообщество с 1945 г. начало теоретически вооружаться, чтобы получить полномочия вмешиваться в политику тех государств, которые плохо относятся к своему гражданскому населению; окончание «холодной войны» вдохновило на то, чтобы испробовать эти полномочия на практике. Это почувствовал на себе Ирак в конце 1990-х годов, и если реакция на события 1992 г. в бывшей Югославии может служить свидетельством, то эти полномочия сегодня толкуются некоторыми как средство оправдания интервенции в интересах гражданского населения, пострадавшего от жестокостей, чинимых бандами повстанцев. С оценками дело обстоит так же, как с интервенцией. Если причины, побудившие государства взяться за оружие, могут признаваться международным сообществом как оправданные или, наоборот, предосудительные, тогда то же самое можно сказать и о повстанцах. Этот принцип стал претворяться на практике в эпоху деколонизации, когда были разработаны критерии, облегчившие признание национальноосвободительных движений, при этом подразумевалось, что те движения, которые не отвечали этим критериям (как, например, Временная ирландская освободительная армия), признаны не будут. От такого способа применения права, содержащегося в Устава ООН, сопутствующего ему права в сфере прав человека и права, созданного или зафиксированного резолюциями Совета Безопасности и Генеральной Ассамблеи ООН (именно эти сферы права имелись в виду в начале этого абзаца), до того корпуса права, который является основным предметом рассмотрения данной работы, — всего лишь один небольшой шаг. Если международное сообщество действительно проявляет серьезную озабоченность поведением вооруженных сил государств, то оно должно аналогичным образом озаботиться и о поведении повстанцев, которые сами стремятся к тому, чтобы разделить или полностью взять на себя ответственность, которую подразумевает управление государством. Мы уже видели, насколько неразумным было такое положение, когда МГП постоянно вынуждено было избегать даже мысли о возможности того, что участники гражданских (внутренних) войн могут обоснованно претендовать на такой же привилегированный (законный) статус комбатанта, какой имеют солдаты регулярных армий в обычных войнах. Настало время посмотреть, как МГП обходит этот острый угол.

Ответ, хотя и не без труда, можно найти в ДШ. В определении привилегированного (законного) комбатанта уже не содержится требования (как это было раньше — в ст. 1 Гаагских правил и ст. 4 Конвенции о военнопленных) о ношении отличительного знака, ясно видимого издалека, но само определение тем не менее присутствует и сопровождается повторением все тех же положений о защите гражданского населения. Это вполне уместно, поскольку суть проблемы заключается в том, чтобы найти для повстанцев и бойцов сопротивления возможность заниматься своим делом, но чтобы при этом не было необходимости пожертвовать фундаментальным различием между комбатантами и гражданскими лицами. И такую попытку надо было предпринять. Ее нельзя назвать абсолютно неудавшейся, но то, как эти правила могут действовать на практике, в большей степени, чем это обычно бывает в сфере МГП, зависит от этической культуры и доброй воли воюющих сторон. По большему счету и строго говоря, эта проблема, конечно, неразрешима. Попытка решить ее не может быть чем-то иным, кроме выбора между плохими альтернативами в неблагоприятных обстоятельствах. Тут-то, в конце концов, и заканчиваются описанные нами параллели между характером обычных и повстанческих войн. Невозможно добиться, чтобы гражданское население во время повстанческих войн могло бы рассчитывать на такой же тип и уровень защиты, который они могли получить во время старомодных традиционных войн.

То, что эти разделы ДП! в своем первоначальном состоянии трудно поддаются пониманию, т.е. трудны для всех, кроме нескольких тысяч юристов-экспертов, специально подготовленных для этого, отчасти объясняется тем, что внимание CDDH было больше сконцентрировано на требованиях, связанных с национально-освободительными движениями и партизанской войной, чем на регулярных вооруженных силах, отчасти же тем, что этнос гуманитарного сообщества отдает предпочтение дискурсу о военных действиях, ведущемуся скорее в запретительном, чем в разрешительном ключе. Множество разрешительных и, более того, предписывающих положений включено в те разделы ДПІ, которые касаются не самих военных действий, а их последствий, — оказания помощи, проведения спасательных операций и покровительства (в техническом смысле, в соответствии с терминологией Красного Креста) военнопленным и задержанным, а также раненым, больным и потерпевшим кораблекрушение. Но бойцу, который захочет узнать, каким образом допускается вести военные действия во время партизанских (повстанческих) войн, придется продираться сквозь дебри неясных и обтекаемых формулировок, если только, конечно, его вышестоящее руководство не разъяснит ему в сжатой форме суть дела. Если он сложит вместе то, что ему сказано, и то, что не сказано, то придет к правильном выводу, что ему разрешается жить, передвигаться и вести боевые действия в гораздо большей близости от мирных жителей, чем это допускалось раньше. Фактически он может жить как гражданское лицо и соответствующим образом выглядеть в то время, когда он не участвует в военных операциях. Если он действительно член «вооруженных сил стороны, находящейся в конфликте», «подчиняющихся внутренней дисциплинарной системе, которая, среди прочего, обеспечивает соблюдение норм международного права, применяемых в период вооруженных конфликтов», то основное правило для него состоит в том, что он должен отличать себя от гражданского населения в то время, «когда он участвует в нападении или в военной операции, являющейся подготовкой к нападению»[452]. Что именно должен сделать повстанец, чтобы его внешний вид отличался от гражданских, не указывается, хотя из следующего предложения в тексте можно понять, что главное — это то, что он «открыто носит свое оружие», но можно также предположить, что соображения удобства для его собственной организации и amour propre* будут вдобавок побуждать его к ношению условного отличительного знака.

Не содержит AHI и никаких указаний (подобных тем, которые в нем скрупулезно перечисляются в отношении военных целей) на то, какими могут быть параметры подобных «военных операций». Боте, Парч и Сольф, к мнению которых следует относиться весьма серьезно, полагают, что «такие виды военной деятельности, как вербовка и обучение личного состава, административное управление, принуждение к исполнению законов, помощь подпольным политическим организациям, сбор средств и распространение пропаганды», не могут рассматриваться в качестве «подготовки к нападению» и что необходимо разработать новую норму, которая должна «толковаться достаточно широко, чтобы включать в себя [подготовительные] меры по управлению и логистике»101. Очевидно, здесь остается много места для разногласий. Однако не подлежит сомнению, что партизаны и повстанцы тем, что касается целей нападений и их осуществления, а также военной деятельности по их подготовке, связаны ничуть не меньше, чем солдаты «регулярных» войск — «нормами международного права, действующими в условиях вооруженных конфликтов»,

жение, нежели солдаты «регулярных» вооруженных сил, против которых он вполне может вести вооруженную борьбу. Именно к ним относится замечание, как бы сделанное напоследок в п. 7 ст. 44: «Данная статья не имеет целью изменить общепринятую практику государств в отношении ношения форменной одежды комбатантами, включенными в состав одетых в форму вооруженных подразделений регулярных войск стороны, находящейся в конфликте». Тем не менее сведение AnI всех комбатантов в единую категорию, критиковавшееся ранее как неудачное решение, неизбежно ведет к заключению, что «регулярные» войска не могут совершать противоправных действий, если ведут военные действия таким же образом, как и повстанцы в законной вооруженной борьбе.

* Самолюбие (фр.). — Ред.

101 Bothe, Partsch, and Solf, p. 252.

включая, разумеется, правила защиты гражданского населения, присутствующие в других статьях протокола. Таким образом, если не заглядывать дальше ст. 51, ни гражданское население в целом, ни отдельные гражданские лица не должны являться объектом нападений; они также не должны являться объектами «актов насилия или угрозы насилием, основной целью которых является терроризировать гражданское население»; их нельзя подвергать нападениям неизбирательного характера; и, вероятно, самое главное — они «не должны использоваться для защиты определенных пунктов или районов от военных действий, в частности в попытках защитить военные объекты от нападения или прикрыть военные действия, содействовать или препятствовать им». Именно посредством этого многократного повторения существующих норм и кодификаций обычного права, поразительно контрастирующего с обтекаемыми нормами в отношении оружия и внешнего вида комбатантов, ДП! проводит линию защиты гражданского населения в условиях бушующего вокруг вооруженного конфликта. Он запрещает большинство форм поведения, по-видимому, в большинстве случаев неотделимых от ведения партизанской и повстанческой войны, которые являются принуждением и притеснением по отношению к гражданским лицам. Он настаивает, что партизаны и повстанцы не меньше, чем их более «регулярные» оппоненты, должны стремиться избегать вовлечения людей, чьи интересы они якобы представляют, в разрушительные последствия военных операций. Это, среди прочего, означает, что они не должны совершать то, что часто служит причиной самых отвратительных инцидентов, характерных для партизанских (повстанческих) воин, а именно — организовывать нападения из мест, где находится гражданское население, или укрываться в таких местах от ударов противника.

Законодатели 1970-х: создание дополнительных протоколов

Значительно больше можно сказать о ст. 44 («Комбатанты и военнопленные») ДПІ, которая вместе с располагающимися рядом с ней ст. 43 («Вооруженные силы») и ст. 45 («Защита лиц, участвующих в военных действиях») появилась в результате ожесточенных споров на CDDH. О масштабах борьбы и о том, какое количество аргументов можно дополнительно привести, можно судить хотя бы по тому факту, что наш анализ до сих пор практически не выходил за рамки обсуждения смысла первой строки ст. 44 (3). Настоящие трудности на самом деле начинаются со второй строки. Они являются неизбежным результатом отчаянных попыток законодателей найти формулу квадратуры круга, каковой является стремление разрешить ту разновидность тайно подготовленных и внезапных военных операций, которые могут осуществлять in extremis* национально-освободительные движения и группы сопротивления, и в то же время защитить их, в случае их захвата силами неприятеля, от обращения с ними как с обычными преступниками и террористами. В рамках данной работы нет необходимости углубляться в лабиринт этих противоречивых юридических хитросплетений. Заинтересованный читатель может сделать это самостоятельно, обратившись к многочисленным руководствам, составленным экспертами[453] [454]. Последнее слово на эту тему, прежде чем мы перейдем к менее сложным вопросам политической мотивации и практического применения, можно предоставить одному из них: «Несомненно, новое определение... поправит несовершенный закон. Неудовлетворительным в нем является отсутствие симметрии: например, между понятиями „военнопленный и „комбатант“... С другой стороны, критерии понятия „комбатант“ до сих пор остаются расплывчатыми и сложными для применения на практике... Все еще существует путаница в отношении того, кто является комбатантом, а кто — гражданским лицом, поскольку отсутствуют строгие критерии для квалификации в качестве комбатанта»103.

И, можно добавить, понятие гражданского лица, для которого квалификационные критерии (в практическом социальном смысле) могут варьироваться в зависимости от культуры, остается, к сожалению, в самом центре неразберихи.

То, что проблемы все еще остаются даже после многих месяцев споров на конференции и всевозможных согласительных уловок, можно воспринимать как индикатор внутренних неразрешимых трудностей, присущих этому разделу повестки дня CDDH. Поэтому достигнутый зыбкий компромисс, опирающийся в основном на добрую волю участников, был максимально приемлемым результатом, к которому можно было прийти при любых обстоятельствах, даже самых благоприятных. Но некоторые обстоятельства никак нельзя было назвать благоприятными для того, чтобы наилучшим образом выполнить эту неблагодарную работу. А теперь обратимся к политической стороне вопроса.

Все правотворчество на определенном уровне представляет собой политический процесс. Тот факт, что это не всегда и не с легкостью воспринимается как очевидность, объясняется тем, что сама идея права, к счастью, включает в себя множество элементов, которые не являются явным образом политическими в общепринятом смысле этого слова, такие как справедливость, права, гуманность, беспристрастность, а также тем, что именно эти элементы естественным образом склонны подчеркивать авторитетные юристы-международники и комментаторы. Самые удовлетворительные социальные системы (в смысле удовлетворительности для своих участников) — это те, которые позволяют не вспоминать о политике в повседневной жизни; этого легче добиться, если политика, по видимости, никогда не была в них самодовлеющей силой. [455]

Женевское право в том виде, в каком оно развилось в рамках европейско-американской системы государств, не несло явного политического отпечатка и воспринималось как удовлетворительное большинством тех, кто им пользовался, пока не наступили те времена, которые в данной работе интересуют нас больше всего. Гаагское право и его современная история не вызывали такого всеобщего восхищения, но если взять двух его самых неудовлетворенных пользователей, то Германия, по понятным причинам, не участвовала в попытках его реконструкции, последовавших за ее поражениями в 1918 и 1945 гг., а революционная Россия, хотя и получила после 1945 г. значительно большее влияние, чем после 1918 г., тем не менее оставалась в меньшинстве, будучи не в состоянии, как было показано в части II, свернуть послевоенный законодательный процесс с того пути, по которому его хотели вести ее бывшие союзники-победители, которых гаагское право удовлетворяло гораздо больше.

Однако приближались радикальные перемены. Неизбежными их сделал процесс распада колониальных империй и образования множества новых государств, усеявших в первую очередь карту африканского и азиатского континентов. По мере того как росло их число, эти молодые государства и некоторые симпатизирующие им старые стали все больше доминировать в деятельности Генеральной Ассамблеи ООН, которая неизбежно становилась главной ареной проведения их политических кампаний. К началу 1970-х годов большая часть членов ООН сосредоточила свое внимание на установлении Нового международного экономического порядка (НМЭП) и соответствующем изменении мировой системы торговли и финансов, которая воспринималась как несправедливая. Однако на протяжении 1960-х годов, когда эти экономические и материальные притязания только формировались, самой горячей проблемой и центром основных дискуссий была деколонизация. Ничто так не восстанавливало мнение стран «третьего мира» против существующего правового порядка, как несправедливо, на их взгляд, создаваемые им трудности на их пути к независимости и на пути тех движений, которые получили известность под названием национально-освободительных. Даже когда империалистические державы склонялись к тому, чтобы предоставить независимость контролируемым территориям без кровопролития, они не соглашались с новой политической доктриной, согласно которой имперский контроль был по определению моральным злом, а немедленное освобождение от него — абсолютно правым делом. И когда проливалась кровь, как это было с началом войны в голландской Ост-Индии, французском Индокитае, Северной Африке и британской Индии, империалистические державы и их союзники по «холодной войне» не были склонны разделять все более популярную в мире точку зрения, что национально-освободительные войны являются «справедливыми войнами» и что их следует вести на основании тех же правил, что и войны международные, с тем чтобы борцы за независимость могли в случае их пленения рассчитывать на правовую защиту, которую вполне заслужили. Год за годом в дебатах на сессиях Генеральной Ассамблеи ООН, в ее комитетах и на специальных конференциях, а также на других регулярных форумах стран «третьего мира» (например, на конференциях Движения неприсоединения) эта область МГП привлекала самое пристальное внимание государств, которые не участвовали в послевоенной реконструкции этой области права или находились тогда в меньшинстве. Неудивительно, что именно об этом они в первую очередь думали, когда 20 февраля 1974 г. прибыли в Женеву на открытие CDDH, и именно эту задачу они прежде всего стремились решить.

То, что произошло на CDDH, удивило и огорчило аполитичных поборников гуманитарных ценностей и не склонных к рассуждениям консерваторов. Их типичной жалобой было то, что Конференция представляла собой массированное вторжение политики в ту сферу, где политике вообще не место. И действительно, есть основания полагать, что в определенной степени работа Конференции могла бы принести больше пользы человечеству, будь ее атмосфера чуть менее политизирована. Но точно так же, как для членов гуманитарного сообщества было чистой фантазией считать, что политика не играла никакой роли в ходе предыдущих конференций, для них и для других людей, живших в начале 1970-х годов, было наивным сомневаться, что политика будет вторгаться в работы той Конференции.

Год 1974-й оказался своего рода кульминацией непрерывно нараставшей освободительной лихорадки, переживавшейся «третьим миром» и их сторонниками в «первом» и «втором» мирах. Этот подъем и эта кульминация составляют контекст, существенный для понимания того, что произошло на CDHH. Достаточно лишь перечислить главные события этого процесса: 1960 г. — принятие Декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам; 1964 г. — 1-я и 2-я конференции ООН по торговле и развитию (ЮНКТАД) и II Конференция Движения неприсоединения в Каире; 1965 г. — Резолюция Генеральной Ассамблеи ООН 2105 (XX), предоставившая права на применение силы в национально-освободительных войнах; 1966 г. — признание приоритета экономических, социальных и культурных прав над гражданскими и политическими правами в двух пактах ООН, а также центральное место, отведенное в каждом из них утверждению: «Все народы имеют право на самоопределение»; 1968 г. — Международный год прав человека и резкая критика Израиля на Конференции по правам человека в Тегеране; 1970 г. — III Конференция Движения неприсоединения в Лусаке и принятие Декларации о принципах международного права, касающихся дружественных отношений и сотрудничества между государствами в соответствии с Уставом Организации Объединенных Наций, на которой Генеральная Ассамблея ООН объявила самоопределение наций правом в рамках международного права; 1972 г. — III Конференция ООН по торговле и развитию (ЮНКТАД) и принятие Резолюции, наделяющей региональные организации (читай: Организация африканского единства и Лига арабских стран) правом выбора легитимного национально-освободительного движения; 1973 г. — IV Конференция Движения неприсо- единиения в Алжире и принятие Резолюции 3103 (XXVIII) об «основных принципах правового статуса комбатантов, борющихся против колониального и иностранного господства и расистских режимов» и, по следам «Войны Судного дня» (Йом-Кипур) первые попытки арабских государств Персидского залива использовать так называемое нефтяное оружие против государств, поддерживающих Израиль; и, наконец, 1974 г., когда ЮНКТАД переключила свое внимание с торговых отношений в общем и целом к конкретным торговым отношениям между Севером и Югом; две специальные сессии Генеральной Ассамблеи ООН приступили к созданию НМЭП; ООП получила статус постоянного наблюдателя при ООН, а CDDH начала свою работу.

Никто не мог заранее сказать, сколько времени продлится работа Конференции, но совершенно очевидно, что никто из тех, кто собрался на ее открытие в феврале 1974 г., не мог и подумать, что им придется работать непрерывно на протяжении четырех следующих одна за другой годичных сессий и завершить работу лишь в середине 1977 г. (и даже тогда лишь путем «запихивания всего в один чемодан» в последнюю минуту). Неожиданная продолжительность работы Конференции частично объяснялась тем, что почти ничего не было достигнуто во время работы ее первой сессии, кроме выявления политического факта, что если она чего-то и достигнет, то ценой этому будет квалификация «вооруженных конфликтов, в которых народы ведут борьбу против колониального господства, иностранной оккупации и против расистских режимов» как международных конфликтов, обеспечивая таким образом их участникам в полной мере защиту, которая предоставляет-

104

ся военнопленным .

Некоторые цели только что описанного политически мотивированного движения совпадали с целями той части гуманитарного сообщества, которая на протяжении многих лет пыталась расширить сферу применения МГП, включив в нее «вооруженные конфликты, не имеющие международного характера». Такая возможность была предоставлена Общей статьей 3 ЖК, и МККК осторожно пытался пользоваться ею, насколько это было возможно, но государства, озабоченные суверенитетом, в этой связи никогда не чувствовали себя достаточно комфортно, и, разумеется, те государства, к которым в основном и должно было применяться это положение, — государства, на территории которых и имели место подобные вооруженные конфликты, — были как раз среди тех, кто менее всего желал его применения. По мере того как количество разного рода внутренних войн все увеличивалось в 1950-х и 1960-х годах, и характерные для них зверства становились достоянием глас- [456] ности, с каждым годом становилась очевиднее необходимость расширения или замены общей статьи 3 на что-то более существенное и формальное. Международное движение Красного Креста выступало за распространение правовой защиты, аналогичной ЖК, сферы вооруженных конфликтов, не являющихся международными. Альтернативный подход был сформулирован юристами, специализирующиеся в области прав человека, и активистами движения за права человека, многие из которых испытывали такое же сочувствие к «борцам за свободу», как и к гражданским жертвам вооруженных конфликтов. Именно их Программа расширения защиты прав человека во время вооруженных конфликтов послужила в 1968 г. толчком к активизации деятельности ООН в этой области105.

Существовало множество самых разнообразных мнений по поводу того, как следует продвигаться дальше. Как только стало очевидно, что, какие бы действия ни предпринимались, они будут осуществляться скорее всего под эгидой Швейцарии и МККК, а не подразделений ООН, Женевские конвенции с неизбежностью должны были стать фундаментом этой работы. Руководящей концепцией стала разработка не какой- то новой конвенции, а протоколов, дополняющих уже существующие конвенции. По мнению некоторых экспертов в области МГП, наилучшим вариантом было бы оставить традиционное разграничение между конфликтами международного и немеждународного характера и поэтому разработать два основательных протокола для каждой разновидности. Другим казалось предпочтительнее отказаться от этого разграничения и разработать единственный целостный протокол, который будет распространяться на все виды вооруженных конфликтов, будь то международные или нет106. Но никто из специалистов, за исключением тех, кто находился под влиянием tiers-mondiste* антиамериканских настроений, о кото- [457] [458] рых кратко упоминалось выше, не считал, что на пользу МГП пойдет включение в его новую модель нормы о привилегированном статусе комбатантов в рамках исключительно одного типа немеждународных конфликтов, к тому же исторически очень специфического типа, который еще совсем недавно, казалось, угрожал распространиться по всему миру, но уже к концу работы CDDH почти сошел на нет и продолжал существовать только в виде нерешенных проблем в Палестине и ЮАР.

Однако произошло именно это, и побочные последствия этой инициативы пошли еще дальше. Не только несколько оставшихся национально-освободительных движений получили квалификацию воюющей стороны в международном вооруженном конфликте с соответствующими привилегиями и преимуществами, которые обеспечивает статус военнопленного и т.д., но и, как следствие этого, было сделано гораздо меньше, чем могло бы быть сделано для распространения режима МГП на немеждународные конфликты. Одно дело — увеличение числа новых суверенных государств, которое могло еще больше укрепить сложившееся большинство в Генеральной Ассамблее ООН, но совсем другое дело — увеличение трудностей и проблем для потенциально нестабильных правительств в новых или давно существовавших государствах путем поддержки притязаний повстанцев, мятежников или сепаратистов на уважение в рамках гуманитарного подхода. Наделив высоким положением избранную категорию повстанцев, антизападное большинство на CDDH потеряло всякий интерес к проектам, призванным улучшить положение всех остальных. Их не привлекала перспектива разработки Протокола для вооруженных конфликтов немеждународного характера, Протокола столь же обстоятельного, как и тот, что предназначался для регулирования международных конфликтов, и не в последнюю очередь потому, что подобный протокол предоставлял бы возможность для вмешательства международного сообщества и МККК в их внутренние дела. Они могли еще как-то ужиться с краткими, но решительными общими формулировками ст. 3 ЖК, но не хотели согласиться с ее развертыванием в исчерпывающий и недвусмысленный инструмент, к чему стремились организаторы Конференции.

Таким образом, ДПП, в том окончательном виде, в каком он был поспешно принят, представлял собой, по меткому выражению экспертов, «слишком высокий порог». Неприменимый, согласно содержащейся в нем явной формулировке, к «случаям нарушения внутреннего порядка и возникновения обстановки внутренней напряженности, таким как беспорядки, отдельные и спорадические акты насилия» и т.п., он может быть применен только к вооруженным конфликтам, «происходящим на территории какой-либо ВДС между ее вооруженными силами и антиправительственными вооруженными силами или другими организованными вооруженными группами, которые, находясь под ответственным командованием, осуществляют такой контроль над частью ее территории, который позволяет им осуществлять непрерывные и согласованные военные действия и применять настоящий Протокол». Чтобы удовлетворить этому строгому требованию о контроле над частью территории — требование, которое подразумевает, ввиду упоминания способности «применять Протокол», физическую возможность (а также желание) должным образом позаботиться о больных и раненых и гуманно обращаться с военнопленными, — повстанческие вооруженные силы и т.п. уже должны достичь значительного успеха в своей борьбе. Представляется, что Фронт национального освобождения имени Фарабундо Марти (ФНОФМ) в Сальвадоре к середине 1980-х годов настолько близко подошел к выполнению этого требования, насколько это возможно для хорошо организованного повстанческого движения[459]. Заметим также, что ДПП, stricto sensu*, не может применяться к тем ВДС, которые к нему не присоединились и его не ратифицировали, а это на момент его подписания означало, что ввиду того, что шансы присоединения к нему Южной Африки или Израиля были нулевыми, он никогда не будет применяться теми государствами, на которые и был рассчитан прежде всего. И вновь, возвращаясь к тому, с чего мы начали этот раздел, повторим, что ДПП не затрагивает отношений между комбатантами и военнопленными, которые находятся в центре внимания ДШ. Самое большое, на что пошел ДПП в этом направлении, — это приблизился к упоминанию (а не определению!) комбатантов, когда простер свою защитную длань над «лицами, не принимавшими непосредственного участия или пре- кратившиим принимать участие в военных действиях». Ближе всего к чрезвычайно нагруженному понятию «военнопленный» ДПП приближается, когда относит «лиц, подвергнутых лишению свободы по причинам, связанным с вооруженным конфликтом» к общей категории «лиц, свобода которых была ограничена», по поводу гуманного обращения с которыми в ст. 4 и 5 дается много отличных рекомендаций.

Военнопленные, задержанные и МККК

Что же именно в понятии «военнопленный» делает его прояснение и определение таким важным и эмоционально нагруженным делом? В части II я уже немного говорил о социологических и психологических аспектах выдвижения проблемы военнопленных в первый ряд гуманитарных вопросов. К концу Второй мировой войны военнопленный стал самым ярко очерченным из всех dramatis personae[460] на сцене МГП. В глазах тех народов, которых в наибольшей степени беспокоило развитие МГП, типичный военнопленный выглядел отважным борцом-патриотом, который не по своей вине, а возможно, потому что был еще и ранен, оказался в руках врага. Желая защитить его в такой уязвимой и, возможно, весьма продолжительной ситуации, международное сообщество предприняло уникальные и нетривиальные меры в ответ на крайнюю обеспокоенность национальных сообществ многих стран судьбой своих родных и близких. Но следует отметить, что население далеко не всех стран проявляло одинаковые чувства, и не всем разрешалось одинаково проявлять их (хотя достаточно трудно выяснить, в какой степени это действительно имело место). Например, в Японии не было ничего, подобного сострадательному культу своих солдат, попавших в плен. Японские бой- цы, которые поневоле оказались во вражеском плену, страдали от стыда и презрения к самим себе и не могли ожидать теплого приема в случае возвращения на родину. Советский Союз во время Второй мировой войны более-менее устранился от судьбы своих (многочисленных) солдат, сдавшихся врагу, и жестоко обращался с теми (не столь многочисленными), которые вернулись или были возвращены в СССР, когда война закончилась. Тем не менее это жестокое отношение, от которого другие коммунистические режимы в послевоенный период не отмежевались, оказалось вполне совместимо с большой заинтересованностью в том, чтобы использовать разделы МГП, посвященные военнопленным, в политических и пропагандистских целях. Можно лишь удивляться, насколько широко распространилось по всему миру такое восприятие военнопленных, каким оно было у большинства разработчиков ЖК 1949 г. Это одна из тех областей МГП, где исповедание гуманитарной веры может включать стремление к другим целям или сосуществовать с ним и где стандарты, которыми руководствуется МГП, могут с наибольшей выгодой опираться на поддержку стандартов, коренящихся в правах человека.

Таким образом, военнопленный, когда он становится предметом общественного внимания, не всегда являет собой тот простой образ, который отражается в Конвенции об обращении с военнопленными. Политика и идеология могут счесть его слишком удобным для использования в собственных целях, чтобы позволить ему играть столь безыскусную роль. И это не единственная опасность, поджидающая его. Сама дорога к той сцене, на которой он будет выступать, чревата многими рисками. Некоторые из них, коренящиеся в социологии вооруженных сил и в реалиях вооруженного конфликта, необходимо преодолеть еще до того, как комбатант может превратиться в военнопленного.

В отношении принципа пощады сдающегося в плен закон был и остается однозначным. Ст. 23 (в) Положения о законах и обычаях сухопутной войны, являющегося Приложением к Гаагской конвенции 1907 г., прямо заявляет: «особо запрещается... убивать или ранить неприятеля, который, сложив оружие или не имея более средств защищаться, безусловно сдался». Более сложные и подробные формулировки ст. 40 и 41 ДПІ показывают, что ситуация может оказаться не такой простой. За положением о том, что «запрещается отдавать приказ не оставлять никого в живых», следует запрет нападать на лиц hors de combat (вышедших из строя); лицо, вышедшее из строя, определяется следующим образом: а) находится во власти противной стороны; b) ясно выражает намерение сдаться в плен или c) находится без сознания или каким- либо другим образом выведено из строя вследствие ранения или болезни и поэтому не способно защищаться, при условии что в любом таком случае это лицо воздерживается от каких- либо враждебных действий и не пытается совершить побег.

Это шаг вперед, поскольку здесь принимается во внимание все разнообразие источников риска для потенциального военнопленного. Первый запрет одним махом разделывается с двумя опасностями — с той, которую создает нетерпимый, жестокий и безжалостный командир, и (что не столь очевидно) с той, которую создает грубая бравада учебного лагеря и казармы, где гордости военных «мачо» может льстить репутация людей, не берущих пленных. Представляется вполне разумным предположение, что именно этими причинами объяснялись случаи самосуда над пленными солдатами, о которых с сожалением сообщал МККК на начальном этапе войны между Ираком и Ираном: «Эти казни в одних случаях были действиями отдельных лиц, если речь шла о нескольких взятых в плен солдатах, а в других это были систематические акции против целых подразделений противника, проводимые в соответствии с приказом никого не оставлять в живых»[461]. Пункт b) и первая часть пункта c) напоминают берущим в плен, что, помимо сдающихся добровольно с поднятыми руками и сложением оружия, могут быть и другие случаи, когда попадают не по своей воле или случайно. Вторая часть пункта с) своевременно напоминает потенциальному военнопленному, что это двусторонняя сделка, успех которой в определенной степени зависит также и от него самого.

Таким образом, заслуживает всяческой похвалы, что в Протоколе предусмотрены и урегулированы многие ситуации, в которых противники предпочитают пленных не брать. Но все же некоторые нерешенные проблемы остаются, и, кажется, для них вообще невозможно найти адекватного правового решения. Существуют пределы для той степени соблюдения гуманитарных норм, которую сражающиеся не на жизнь, а на смерть способны выдержать. Вот, например, типичная непредсказуемая ситуация, когда хорошо защищенный пулеметчик, прикрывающий своих беспрепятственно отходящих товарищей, убивает большое количество атакующих неприятелей, а в последний момент (а если он очень неумен, то и с издевательской улыбкой) позволяет сдаваться их выжившим соратникам[462] [463]. Почти такой же непредсказуемой и даже, возможно, трагической может стать ситуация, когда войска, находящиеся в чрезвычайно тяжелых обстоятельствах во время продолжающихся военных действий, могут иметь на своих руках пленных, но не иметь никакой возможности отправить их под охраной в зону, находящуюся вне района боев. Макс Хастингс рассказывает историю, когда в Нормандии в середине 1944 г. сержант парашютной дивизии «Люфтваффе», «испытывавший неудобства, доставляемые ему наличием 34 пленных, запер их в находившемся поблизости амбаре и оставил там, когда его отделение покидало этот район: „В России мы бы их расстре-

U 110 TA

ляли , — заявил он позже» . Из своего тщательного исследования поведения воюющих сторон на поле боя во время этой военной кампании (которое фактически было относительно джентльменским по меркам Второй мировой войны и последующих войн) Хастингс делает вывод: «В целом представляется сомнительным, чтобы [убийство пленных] совершалось какой-либо из сторон в больших масштабах, чем другой»[464].

То, что проблема военнопленных начиная с 1950 г. была предметом целой серии споров в сфере МГП, объяснялось отнюдь не недостатками Конвенции об обращении с военнопленными. Меньшинство государств, которые не во всем были согласны с ней, испытывали неудовлетворенность скорее потому, что она пошла слишком далеко, а не потому, что она недостаточно продвинулась вперед. Им не нравилось, что она заставила их открыть двери для доступа МККК, и они чувствовали, что последний относится слишком мягко к военным преступникам (точнее, к тем, кого они могли считать таковыми). Они также полагали, что Конвенция установила такие стандарты обращения с военнопленными, которые излишне, даже неразумно высоки. Помимо этих возражений, статьи Конвенции, посвященные военнопленным, не вызывали больших споров, а эффект их применения был всеобъемлющим, охватывающим все аспекты жизни и бытовых условий военнопленного, с момента его захвата и до приказа о его освобождении. Статьи и приложения Конвенции об обращении с военнопленными в стандартном издании МККК занимают больше страниц, чем ЖК4 или ЖК1 и ЖК2 вместе взятые. Во время работы CDDH в нее не было внесено почти никаких поправок, за исключением изменений в правилах, касающихся статуса военнопленного: он теперь был распространен на некоторые пользующиеся широкой поддержкой категории повстанцев, а самая непопулярная категория участников военных конфликтов — наемники — была ее лишена[465]. Это было сделано в ответ на требования государств, которые полагали, что в 1949 г. все могло быть иначе, если бы их интересы были тогда представлены.

И все же эта область МГП редко уходила на периферию внимания. Стороны, участвующие в вооруженных конфликтах, постоянно использовали в своих политических интересах слабости режима регулирования обращения с военнопленными и уязвимость их положения. Ни один, ни другой элемент МГП не был задействован так интенсивно в PR-войнах, которые теперь всегда сопровождают войны настоящие. Представленный в части II рассказ о неспокойной обстановке, сопровождавшей разработку статей Конвенции, посвященных репатриации военнопленных, поможет составить представление о том, какие трудности могли сопутствовать ее применению на практике. Самая первая — и, как оказалось, наихудшая — не замедлила проявить себя.

Война в Корее началась 25 июня 1950 г., когда армия Северной Кореи перешла границу, разделившую во время «холодной войны» Корейскую Народно-Демократическую Республику (которую поддерживал СССР, а затем Китайская Народная Республика с момента ее создания) и Республику Корея, которую поддерживали США, которые держали большой контингент войск в расположенной неподалеку Японии и чьи военные корабли защищали националистическое китайское правительство на Формозе (Тайване). Корея находилась в состоянии политической нестабильности с момента ее освобождения советскими и американскими войсками во второй половине 1945 г. Ее разделение de facto, так же как и разделение Германии на Восточную и Западную, происходившее примерно в то же время, тогда представлялось всего лишь временным, и каждая из соперничавших сверхдержав заявляла о своей решимости вести Корею к объединению. Но то, что произошло 25 июня, стало для всех полной неожиданностью. Никто не предполагал, что Северная Корея может попытаться восстановить единство страны силой. Реакция ООН на этот акт агрессии, как расценили действия Северной Кореи некоммунистические страны, была быстрой и сильной благодаря сочетанию двух факторов — доминирующему положению США в ООН в то время и, по поразительному стечению обстоятельств, отсутствию СССР (добровольному) на заседании Совета Безопасности, когда это было особенно важно. Вооруженные силы, которые пришли, чтобы спасти Южную Корею от военной катастрофы, официально считались силами ООН, но на самом деле были главным образом американскими по своему составу. Их миссия была бы невозможной без решительной американской поддержки, а их главнокомандующие из США (последовательно Макартур, Риджуэй и Кларк) осуществляли руководство твердой американской рукой. В то же время, каковы бы ни были представления ООН относительно целей данной войны, они полностью растворились в глобальной стратегии США по сдерживанию коммунизма. Когда недавно образованный соседний красный Китай вступил в войну на стороне Северной Кореи, чтобы предотвратить разгром, угрожавший теперь ей после успешного контрнаступления Макартура, идеологический характер войны совершенно оформился.

Во всех других отношениях ее характер был далек от совершенства. «В ходе того, что Запад называл «ограниченной войной», на полуострове имели место разрушения в беспрецедентных масштабах», — пишет один из лучших специалистов по истории этой войны. В наибольшей степени были опустошены северные районы Кореи — не только материальные разрушения были катастрофическмим, но эти районы еще и обезлюдели в результате смертей — вполне достоверные оценки количества погибших колеблются в диапазоне между 12 и 15% — и оставления места жительства; причиной массового бегства людей на юг был просто-напросто голод, а не какие-либо политические предпочтения[466]. Военные действия велись настолько жестоко и несдержанно, насколько это вообще возможно. Пропорциональность и избирательность не принимались во внимание; если имелась возможность причинить разрушения, то она, как правило, максимально использовалась, особенно американскими ВВС, основной целью которых (не в первый и не в последний раз) было продемонстрировать, в рамках соперничества между родами войск, что войны выигрываются благодаря мощи авиации. Между воюющими почти не полностью отсутствовало чувство корпоративной солидарности, что иногда способствует поддержанию стандартов достойного поведения, зато было много непоколебимой уверенности в собственной правоте, что способствует разрушению всяких стандартов. Неазиатское большинство военнослужащих так называемых сил ООН было склонно испытывать расовую отчужденность по отношению как к своим корейским союзникам, так и к корейским и китайским противникам. Бескомпромиссно враждебные друг другу правительства Северной и Южной Кореи были не намерены обращаться со своими внешними врагами более мягко, чем они привыкли обращаться с врагами внутренними. Китайцы, когда они присоединились к военным действиям в октябре 1950 г., представляли режим, который вскоре поразит мир своим пренебрежением к сложившимся в международном сообществе нормам поведения.

Военнопленные при таких обстоятельствах, даже если оставить в стороне неизвестное количество тех, кто мог быть взят в плен, но был убит, неизбежно оказались обречены на тяжелую судьбу, хотя никто не мог предсказать заранее, какую странную форму примут впоследствии превратности этой судьбы[467]. МККК сразу же задался целью убедить воюющие стороны соблюдать нормы и принципы Конвенции 1949 г., которую некоторые государства уже подписали, но еще не успели ратифицировать[468]. Все они, кто раньше, а кто позже (Китай сделал это лишь в середине 1952 г.), выразили желание соблюдать принципы Конвенции, но МККК не мог удостовериться в том, в какой степени Корея и Китай соблюдают их на практике, поскольку оба государства постоянно отказывались иметь с ним дело напрямую[469]. Через какое-то

время — в период первого тура переговоров о прекращении военных действий — они пошли на это и в качестве предварительной меры до освобождения пленных согласились представить их списки (неполных 12 000) в ответ на аналогичные (около 132 000), составленные командованием сил ООН[470]. Ни одна из сторон не верила объяснениям другой по поводу того, почему списки были меньше численностью, чем ожидалось, и уже к началу 1952 г. стало ясно, по какому сценарию будет развиваться следующая и самая печальная фаза борьбы за военнопленных.

Начало ст. 118 новой Конвенции об обращении с военнопленными выглядело достаточно четким и недвусмысленным: «Военнопленные освобождаются и репатриируются тотчас же по прекращении военных действий». Север настаивал, что репатриация означала всего лишь то, что было сказано: военнопленные должны быть отправлены назад на свою родину. Юг настаивал, что хотя это может быть общим правилом и желательной нормой, тем не менее не может означать принудительной отправки военнопленных на родину, если они не хотят этого. Если бы в этих разночтениях и заключалась вся суть спора, их все же можно было бы уладить с помощью добрых услуг взаимно приемлемых посредников. Но этим разногласия не ограничивались. Они были всего лишь предлогом для преследования разнообразных национальных, политических и идеологических целей, что послужило затягиванию войны еще на 15 месяцев[471].

Каждая сторона хотела показать, что находящиеся у нее военнопленные не желают возвращаться домой, и каждая сторона обладала средствами убедить их не делать этого. И Северная Корея, и Южная Корея одновременно претендовали на то, чтобы представлять настоящую Корею, и вполне возможно, что некоторые корейские пленники могли принять сторону того, кто их захватил. Китай и Северная Корея, так же как и СССР после Второй мировой войны, отказывались верить (или делали вид, что отказываются верить), что кто-то из граждан их страны мог не желать возвращения на родину; а если какой-то пленный из коммунистических стран, по уверению задержавшей стороны, не намерен возвращаться домой, то это происходит исключительно из-за того, что ему должным образом не разъяснили его обязанностей и интересов. С другой стороны, коммунистические власти этих стран с восторгом заявляли, что военнопленные из некоммунистических стран, ознакомившиеся за время плена с идеями марксизма- ленинизма — что на самом деле имело место, — обратились в истинную веру, и вдвойне приятно было сообщать об этом, если среди таковых были американцы.

Американцы и южные корейцы, со своей стороны, смотрели на вещи сквозь призму «холодной войны» и придерживались точно такого же подхода с точностью до наоборот. Особенно больно им было слышать о случаях, когда американцы обращались в сторонников коммунистической идеи или начинали симпатизировать ей, объяснением чему, на их взгляд, было «промывание мозгов» или моральная ущербность «неофитов». Зато их особенно радовало, когда выходцы из коммунистического Китая вставали на сторону Чан Кайши и его «националистического Китая». Допуск представителей этого режима в лагеря военнопленных для оказания помощи в «разъяснениях», который был частью процедуры, призванной гарантировать, что ни один военнопленный не будет возвращен на родину против своей воли, был лишь одним из многочисленных способов превратить эту процедуру в кошмарную пародию на честные переговоры, бесконечно далекую от того, что имелось в виду разработчиками Конвенции об обращении с военнопленными. Для того чтобы заставить пленных прийти к «правильному» решению и исключить возможность принятия «неправильного» решения, использовались насилие и другие, более тонкие, методы оказания давления. И такое насилие и давление исходили не только извне лагеря. Внутренняя администрация лагерей военнопленных в Южной Корее, по принятому обычаю, из соображений удобства, а также и в формальном соответствии с Конвенцией, состояла в основном из самих пленных. Следствием этого было то, что, как только процедуры по репатриации становились предметом политики, в некоторых лагерях верх одерживали коммунистические группы, а в других — антикоммунистические, и их рвение служить соответствующим партийным идеям иногда приводило к убийствам, мятежам и, на более поздних стадиях, к массовым отказам посещать «разъяснительные» мероприятия.

При таких странных и позорных обстоятельствах участникам мирных переговоров в Панмунджоме было труднее обычного найти такого нейтрального посредника, который смог бы загнать джинна репатриации назад в бутылку. Профессионально нейтральный МККК, обычно первый претендент на выполнение такого рода работы, на этот раз не рассматривался в качестве возможного кандидата из-за недоверия к нему коммунистов. ООН, которая в определенных обстоятельствах может выступать как беспристрастный медиатор, никогда не выглядела менее беспристрастной, чем на этот раз. В конце концов услуги нейтрального посредника предоставила (и выполнила) Индия. Недавно обретший независимость южноазиатский гигант, не желавший принимать никакого участия в «холодной войне», имел опыт поддержания контактов с Пекином как в собственных интересах, так и в интересах «третьих стран». Теперь она была готова вместе со Швецией, Швейцарией, Польшей и Чехословакией принимать участие в работе так называемой Комиссии нейтральных стран по репатриации и выполнять тяжелые и неблагодарные военные функции содержания остающихся 22 600 военнопленных под своей охраной до тех пор, пока не будут урегулированы последние формальности. Наконец 27 июля 1953 г. было подписано Соглашение о перемирии. Попытки Комиссии по репатриации сделать то, что она должна была сделать, — предоставить пленным возможность хорошо информированного и свободного выбора в вопросе о том, возвращаться ли на родину или же предпочесть Южную Корею или Формозу — были оставлены из-за решимости США и их сателлитов продемонстрировать всему миру, что подданные коммунистических режимов, получив возможность вырваться из-под их власти, не преминут воспользоваться ею. Только приблизительно трем тысячам пленных должным образом была объяснена суть стоящего перед ними выбора, и лишь 440 китайцев и 188 северных корейцев выбрали репатриацию[472].

Корейский эпизод был трудным испытанием для усовершенствованной в 1949 г. версии той части МГП, которая относится к военнопленным. Те, кто предпочитал оптимистически смотреть на вещи, могли сказать, что недостатки, порой очень серьезные, в обращении с военнопленными со стороны Северной Кореи и скандалы, сопровождавшие процесс освобождения пленных из лагерей в Южной Корее, объясняются отсутствием опыта у воюющих сторон, нечеткостью их обязательств и сложностью политической ситуации в целом. Но трудности такого рода и даже еще худшие не могли не возникнуть снова. Последующий опыт показал, что, несмотря на постоянные напоминания МККК о необходимости «освободить и репатриировать [военнопленных] тотчас же по прекращении военных действий» и его неустанные попытки этого добиться, все это редко осуществлялось на практике. Тяжелораненые и больные военнопленные действительно часто репатриировались в то время, когда военные действия еще продолжались. МККК хорошо научился организовывать обмен пленными, которые находятся в таком плохом состоянии, что их возвращение к активной военной службе попросту невозможно, не говоря уже о соображениях гуманитарного характера.

Но другие пленные, относительно мало пострадавшие, рас-

120

сматриваются воюющими сторонами совершенно иначе .

Для тех случаев, когда страны, удерживающие военнопленных, находят удобным или выгодным отправить их прямо на родину, Конвенция предусматривает быстрый способ сделать это. По крайней мере, в одном случае после 1950 г. — во время маленькой войны в Южной Атлантике в апреле—июне [473]

1982 г. — сложились такие исключительные обстоятельства, что Конвенция смогла действовать почти безупречно. Политические и дипломатические соображения диктовали Аргентине поскорее избавиться от нескольких британцев, захваченных в плен в самом начале конфликта; их быстро переправили в Монтевидео и передали властям нейтрального Уругвая для репатриации еще до того, как вмешался МККК. А затем последний через Монтевидео все же помог организовать репатриацию в три приема около 1200 человек в то время, когда военные действия все еще продолжались, что было весьма необычно. (Интересный вопрос: была бы Великобритания так же готова к немедленному освобождению своих пленных, если бы ей было где содержать их, кроме пустынных болот или переполненных кораблей.) Зимняя погода и трудности с логистикой диктовали Великобритании как можно скорее репатриировать более 10 000 пленных, ответственность за которых свалилась на нее, когда 14 июня 1982 г. командующий аргентинскими вооруженными силами на Фолклендских островах объявил о капитуляции. В своей оптимистичной брошюре, посвященной этой войне, МККК совсем не упоминает о тех трудностях политического характера, которые в течение некоторого времени угрожали сорвать этот процесс121. Прекращены военные действия ли нет? Лондон считал, что да. Однако Буэнос-Айресу ущемленная гордость вместе с остающейся надеждой на получение дипломатических преимуществ мешала публично признать это. «Сначала Аргентина не отвечала на запросы о состоянии военнопленных. Кроме того, был случай, когда Аргентина отказалась дать гарантии безопасного прохода британцев через аргентинские воды при их возвращении на родину»122. Тем не менее процесс репатриации продолжал-

121

S.-S. Junod, Protection of Victims of Armed Conflict: Falkland- Malvinas Islands, 1982 (Geneva, IRCC, 1984), p. 31. Эта прекрасно изданная брошюра госпожи Жюно излагает материал предельно четко и понятно, а поскольку она не претендует на то, чтобы осветить все аспекты данного конфликта (см. примечание автора на с. 7), ее нельзя за это подвергать критике. Однако на более беспристрастного читателя она неизбежно производит впечатление рассказа о войне, в котором опущена большая часть ее самых жестоких реалий.

Эти важные детали я узнал из работы, сделанной аспиранткой Американского университета Джейн Берджес [Jane Burgess] в

ся посредством заключения Соглашения между компетентными органами власти при участии МККК и был завершен к 14 июня, когда британское Министерство иностранных дел заявило об «окончании активных военных действий», хотя Аргентина все еще не признала этого[474] [475].

Таким образом, даже в уникальных обстоятельствах войны 1982 г. в Южной Атлантике исполнение норм МГП не проходило совершенно гладко. И тем не менее оно было наиболее беспроблемным из всех случаев, с которыми МККК доводилось когда-либо иметь дело. Несколько примеров покажут, каков на самом деле гораздо более распространенный опыт даже в более или менее простых международных вооруженных конфликтах. Девятилетняя война между Ираком и Ираном продемонстрировала мрачный список нарушений почти всех гуманитарных правил, включая самые упорные попытки осуществления «промывки мозгов» со времен Корейской войны — на сей раз этим занимался Иран, но не ради светской политики, а в целях распространения исламского фундаментализма. Эти нарушения не прекратились даже после прекращения огня 20 августа 1988 г. Активные военные действия закончились, но ни одна сторона не проявляла готовности освободить удерживаемых военнопленных до подписания мирного договора. (МККК с большим трудом удалось зарегистрировать более 50 000 иракцев в Иране и 19 000 иранцев в Ираке, но ему было неизвестно, какое количество пленных было скрыто от него каждой стороной.) Казалось, что стороны будут торговаться по этому вопросу до бесконечности. Даже репатриация больных и раненых пленных, которую как можно скорее хотел провести Комитет Красного Креста, шла мучительно медленно[476] [477]. Эта в высшей степени неудовлетворительная ситуация неожиданно закончилась вторжением Ирака в Кувейт в начале августа 1990 г. При таких обстоятельствах Ирак, несомненно, был крайне заинтересован в том, чтобы любой ценой удержать Иран от вмешательства в этот конфликт. И теперь МККК просто не успевал действовать достаточно быстро, чтобы удовлетворить Багдад. Препятствия чудесным образом исчезли, и 21 августа МККК сообщил о беспрецедентном прогрессе: «Правительства обеих стран желают ускорить репатриацию, доведя количество репатриируемых наземным транспортом военнопленных до 5000 и воздушным транспортом — до 3000 че-

125

ловек в день», и т.п.

За двухнедельной войной между Индией и Пакистаном в декабре 1971 г. последовали такие же грубые нарушения норм Конвенции, касающиеся освобождения и репатриации военнопленных. Правовые и политические аспекты этого конфликта были значительно более сложными. В то время как Пакистан был решительно настроен представить его просто как международную войну, Индия была полна решимости представить его вдобавок как войну Бангладеш за свою независимость. Восточный Пакистан мог бы вообще не иметь никаких шансов на то, чтобы стать независимым Бангладеш, если бы Индия не выступила в борьбу с пакистанскими вооруженными силами, боровшимися (с пакистанской точки зрения) с сепаратистским мятежом, вспыхнувшим на этой территории. Рассматривать ли это как международный вооруженный конфликт, или как конфликт, подпадающий под действие общей статьи 3 ЖК, или как конфликт, соединяющий в себе признаки обоих, — вопрос, ответ на который столь же тесно связан с теорией и практикой политики, как и с гуманитарными принципами. В то время как Пакистан (или то, что от него осталось в западной части) хотел вернуть десятки тысяч своих солдат, которые были взяты в плен на территории, теперь (по мнению Индии) ставшей Бангладеш, но затем перемещены в Индию, Бангладеш желал вернуть десятки тысяч бенгальских гражданских лиц и бывших солдат, которые застряли в Пакистане. Дополнительные серьезные трудности возникли из-за желания Бангладеш (полностью поддержанного Индией и международным гуманитарным сообществом) предать суду около 200 пакистанских военнослужащих, обвиняемых в военных преступлениях, и стремления Индии ввести Бангладеш в члены ООН. Пакистан, усиленный поддержкой Вашингтона и Пекина (наконец-то ставшего членом ООН и с начала 1972 г. заполучившего себе в друзья президента Никсона), был, конечно, полон решимости не допустить этого. В этом водовороте конфликтующих интересов простое предложение МККК, чтобы Индия всего лишь выполнила то, что ее явно обязывала сделать ст. 118 Конвенции об обращении с военнопленными, не нашло никакого отклика. Дело разрешилось лишь к 1974 г. Не было проведено никаких процессов над военными преступниками, Пакистан получил назад своих солдат, а Республика Бангладеш была принята в члены ООН[478].

Что еще можно сказать о проблеме освобождения и репатриации военнопленных? Здесь почти всегда неизбежно возникают трудности. «Прекращение военных действий» оказалось событием, не столь легко поддающимся определению, каким его, по всей видимости, считали разработчики ст. 118. Перемирие, приостановление военных действий, прекращение огня и т.п. — это совсем не то же самое, что подписание мирного договора. Правительства и вооруженные силы будут использовать их, если смогут, для восстановления своих позиций и подготовки к более успешным действиям в будущем. Жернова дипломатии и политики, пропаганды и PR не останавливаются ни на миг. Более того, до тех пор, пока остается ненулевая вероятность возобновления военных действий, страну, удерживающую военнопленных, можно оправдать, когда она учитывает риск, связанный с возвращением неприятелю солдат, которые снова могут быть использованы в борьбе против нее, когда она требует соответствующих действий на основе взаимности или, по крайней мере, каких- то гарантий. Вместо того чтобы просто действовать открыто и публично в качестве технического помощника и организатора возвращения военнопленных и их обмена, МККК очень трудно избежать такой ситуации, когда на него частным порядком оказывается давление с целью заставить его принять участие в переговорах и в торге, который обычно является их неотъемлемой частью. В любом случае переговоры подобного рода будут основой операции, если вооруженный конфликт носит неопределимый характер, выходящий за рамки конвенций 1949 г.[479]

Вряд ли переговоры могут быть более сложными, чем те, которые имели место между Израилем и его соседями в связи с длительным конфликтом между ними, особенно после победы Израиля в Шестидневной войне 1967 г. и последующей военной оккупации Западного берега реки Иордан и Сектора Газа. Применение норм МГП в этой ситуации представляет собой вечную головоломку. Каждая нормальная дефиниция вызывает споры. Можно сказать, что «война» между Израилем и соседними государствами не «начиналась» и «заканчивалась», а лишь разгоралась и затухала. Ливан, который первоначально был самым стабильным соседом Израиля, почти распался из-за гражданских распрей в конце 1970-х годов и стал чем-то вроде площадки для игры в «царя горы», в которую превратились военные действия между суррогатными субгосударствами. Самым упорным противником Израиля с начала 1970-х годов была ООП, которая с 1988 г. выступала на мировой арене как правительство Государства Палестина, которое Израиль совершенно отказывается признавать. Методы, которыми ООП боролась с Израилем, были в основном террористическими, а по мнению Израиля, только такими и были. В единственном случае, когда имели место военные действия между палестинскими и израильскими вооруженными силами (что характерно, в Ливане!), близкие к определению «вооруженного конфликта», принятому в МГП, Израиль не соглашался признать, что взятые в плен или задержанные палестинцы имеют право на обращение с ними как с военнопленными. Тем не менее то, как Израиль обращался с ними, компетентный эксперт охарактеризовал как «обращение, эквивалентное обращению с военнопленными»[480].

Как уже упоминалось, Израиль отказался признать, что осуществляемая им после войны 1967 г. оккупация подпадает под действие ЖК4, что было гораздо менее обоснованно. Список юридических аномалий и политических особенностей можно продолжать до бесконечности, но в данном разделе нас интересует один вопрос: что именно в этих обстоятельствах было сделано для освобождения и репатриации военнопленных и (как Израиль чаще называет лиц, которых он содержит под стражей) задержанных? Некоторые указания на то, что должно произойти в менее масштабных случаях, можно извлечь из истории с впечатляющим освобождением 24 ноября 1983 г. нескольких тысяч палестинцев и ливанцев в обмен на 6 израильских солдат, удерживавшихся ООП. В ней важную роль сыграл МККК, участвовавший в «переговорах, которые он вел с Израилем, с одной стороны, и с ООП — с другой, в течение нескольких месяцев», и в самой операции, «выполнявшейся поэтапно при полной поддержке сторон, а также правительств Алжира, Египта и Франции»[481].

Слово «заложники» до сих пор не употреблялось, но каждый читатель, который знает, что происходило в мире на протяжении последних примерно 25 лет, поймет, что мы уже вступили в ту сферу, где оно (как и слово «похитители») является ключевым. Термин «заложник», который часто встречается в национальных руководствах по военному праву, когда речь идет о контроле над оккупированной вражеской территорией, не появлялся в ранних текстах по международному праву войны. В этом не было необходимости до тех пор, пока опыт Второй мировой войны не показал, насколько жестоко можно злоупотреблять этой практикой. Послевоенные суды признали преступлением убийство заложников; ст. 34 и 147 Конвенции о защите гражданского населения объявили таковым и само их взятие. Конвенция об обращении с военнопленными ничего не говорит о заложниках в связи со своей основной целью — регулированием международных конфликтов. Неприятная возможность того, что военнопленные могут стать заложниками, была обойдена с помощью требования их быстрого освобождения и репатриации. И лишь общая статья конвенций, целью которой является регулирование конфликтов немеждународного характера, содержит явный запрет удержания военнопленных (и других лиц) в качестве заложников, поскольку законодателям представлялось, что этот запрет должен появиться лишь в контексте конфликтов, стандарты ведения которых, как считалось, были ниже обычно принятых.

Неоспоримым является то, что похищение людей и удержание заложников по-прежнему чаще имеет место во внутренних конфликтах и «ситуациях», чем в международных. В конфликтах первого типа для этого представляется гораздо больше возможностей, а доводы в пользу потенциальной выгоды таких действий более существенны. Сразу же на ум приходят Ливан и Колумбия — страны, раздираемые гражданскими распрями и беззаконием, где обе эти практики стали до боли знакомыми их жителям[482]. Если имеет место присутствие иностранцев и если их захват может обеспечить определенные преимущества (как это впечатляющим образом продемонстрировали события в Ливане), то они, разумеется, оказываются вовлечены. Но похищения людей и захват заложников стали бичом международного сообщества не только как следствие внутренних беспорядков. Большая часть политически мотивированных угонов самолетов, ставших особо заметным явлением с 1968 по 1973 г., — в худший год их количество достигло 90, — была обусловлена арабско-израильским антагонизмом. Как пишет Форсайт, МККК оказался вовлечен (или увяз — это слово лучше отражает то, что порой происходило) в некоторые самые худшие инциденты, потому что уже тогда «был хорошо известен большинству участников конфликта на Ближнем Востоке благодаря своим функциям предоставления покровительства и помощи... В некоторых случаях удавалось добиться освобождения заложников»[483].

Возможно, не будет совсем фантастичным увидеть в этих событиях и в по большей части менее эффектных похищениях и захватах заложников, практика которых продолжается до сих пор (и которые, если на них распространяется действие ДШ и ДПП, подпадают под запрет соответственно ст. 75 (2 с) и 4 (2 с)), определенное расширение понятия «заложник» по аналогии с более пафосным словоупотреблением в популярных изложениях ядерной стратегии. В последнем случае оно подразумевает ситуацию, в которой находится гражданское население городов, в государствах, обладающих ядерным оружием: по сути дела население удерживается в заложниках для обеспечения взаимного отказа от применения этого вида оружия и рискует оказаться полностью истребленным в случае, если система взаимного ядерного сдерживания, действующая между их государствами, даст сбой. Принцип взаимности в данном случае, как и во многих других, может определенным образом подкрепить принцип гуманитарности, независимо от желания принципиальных сторонников гуманитар-

132

ного подхода[484].

О других областях МГП, относящихся к военнопленным и задержанным, можно сказать то же самое, что и о его положениях, призванных обеспечить их быстрое освобождение и репатриацию: ни одно из них не работает так, как должно работать. И происходит это вовсе не из-за их неточности или неполноты. Совсем наоборот! Конвенция об обращении с военнопленными, как уже с восхищением было отмечено раньше, является беспрецедентно всеобъемлющей и тщательно проработанной, и разделы Конвенции о защите гражданского населения, регулирующие обращение с интернированными, едва ли уступают ей, что совсем не удивительно, поскольку при ее создании образцом в этом отношении как раз и служила Конвенция об обращении с военнопленными. Ни та, ни другая Конвенция не оставляет никакого сомнения в отношении обязанностей Держав, удерживающих в плену, прав Держав-покровительниц (ДП) и МККК, который может во многих случаях действовать вместо них. Но МККК, несмотря на свои неустанные и упорные усилия, каждый год вынужден отмечать лишь частичный успех в решении своих официально установленных задач по защите интересов и поддержанию приемлемых бытовых условий пленных и задержанных с того момента, как они попадают в плен, и до того времени, когда они возвращаются домой.

Подобно тому как главную вину за этот частичный неуспех невозможно возложить ни на МККК, ни на недостаточную детализацию тех положений МГП, за которые он ратует, нельзя его объяснить и той особенностью, которая то и дело упоминается на этих страницах, а именно скользящей шкалой применимости принципов МГП. От максимальной степени соблюдения, предусмотренной в вооруженных конфликтах, которые явно идентифицируются как международные, эта шкала проходит через среднюю степень применимости общей статьи 3 ЖК в случаях, которые предположительно идентифицируются как вооруженные конфликты немеждународного характера, и спускается вниз, в сумеречную зону «внутренних беспорядков», где может оказаться трудным идентифицировать, что происходит на самом деле, но возможно согласиться с тем, что то, что происходит, само по себе плохо в достаточной степени, чтобы требовалось соблюдение фундаментальных гуманитарных принципов. Следует повторить еще раз, что, как показывает опыт, на практике не существует корреляции между степенью юридической применимости норм и их фактического соблюдения. Правила, относящиеся к военнопленным, могут плохо выполняться в тех случаях, когда не существует никаких оправданий для их несоблюдения, и вполне достойно соблюдаться, когда существует масса оправданий для того, чтобы этого не делать. МККК, чей авторитет и практический опыт побуждают его пытаться защитить людей во всех случаях, когда они попали в плен или были задержаны вследствие публичного насилия, в равной степени может столкнуться с тем, что его помощь будут приветствовать в ситуациях, выходящих за рамки предусмотренных конвенциями, и не пожелают принимать в ситуациях, предусмотренных ими.

Нескольких примеров будет достаточно для того, чтобы показать, как могут развиваться события. Война между Ираком и Ираном носила явно международный характер. Она началась 22 сентября 1980 г., когда иракские войска вторглись на иранскую территорию, и окончилась 18 июля 1988 г., когда Иран согласился выполнить требование Совета Безопасности ООН о прекращении огня через 12 месяцев после того, как оно было впервые выдвинуто в Резолюции № 598 от 20 июля 1987 г. Обе воюющие стороны были участницами ЖК, и обе постоянно ссылались на МГП в своей PR-войне друг против друга, но их обращение с военнопленными — теми, кто добровольно сдался и/или попал в плен из-за ранения, т.е. пережившими начальную фазу нахождения в плену, — шло против большинства правил. Составление списков и регистрация пленных — важная первоначальная мера, предшествующая любым благим делам, которыми МККК уполномочен заниматься или которые он имеет право делегировать своим национальным агентствам ради защиты и оказания помощи военнопленным, — зачастую надолго затягивались (что часто давало держащим в плену массу времени для того, чтобы пытать своих пленных, что, по-видимому, случалось очень часто), а сами списки были далеко не полными. Если пленные, должным образом зарегистрированные, оказывались в лагерях, то материальные условия их содержания вроде бы становились приемлемыми, но на них оказывалось необычайно сильное идеологическое давление. Занимаясь написанием этой книги в благодатных условиях политической и религиозной свободы, я задаюсь вопросом о том, что легче выдержать: обязательное прослушивание политических передач Радио Багдада или настоятельные попытки обратить в шиитский ислам в его иранской революционной версии? Последующие распри между этническими и религиозными группами среди иракских пленных привели к мятежам и убийствам, самые худшие из которых в октябре 1983 г. начались во время посещения представителями МККК лагеря военнопленных в Горгане, а окончились обвинениями в их адрес и их выдворением из Ирана, что уже не раз бывало прежде. Именно эта регулярная невозможность выполнять свою уставную деятельность по посещению пленных в первую очередь заставила МККК дважды в течение 1984 г. предпринять необычный шаг — обратиться ко всем государствам — участникам ЖК с просьбой использовать все свое влияние для того, чтобы убедить обе воюющие в Персидском заливе стороны со всей серьезностью относиться к нормам и принципам МГП[485].

Создавшееся в результате ирано-иракской войны впечатление, что Ирак под руководством Саддама Хусейна так же мало уважает МГП, как и другие области международного права, получило серьезное подтверждение в ходе событий, которые последовали вскоре после этой войны: захват Кувейта в августе 1990 г., поражение от войск коалиции под эгидой ООН в начале 1991 г. и, вскоре после этого, жестокое подавление курдских повстанцев и шиитского сопротивления. И если в период между 1980—1988 гг. Ирак игнорировал большую часть норм и принципов МГП, то в 1990 — 1991 гг. он уже игнорировал их все. Я заканчиваю рассказ об этом ужасном эпизоде современной истории воспоминанием о незабываемой передаче, которую видел по британскому телевидению в начале или середине 1992 г. Это был снятый скрытой камерой фильм «Саддам Хусейн и его генералы» (причем невозможно было сказать, присутствовал ли он среди них на самом деле, — настолько все они были похожи), в котором они общались с несколькими военнопленными, захваченными во время кампании по возвращению контроля над заболоченной территории Южного Ирака; один из высокопоставленных офицеров ударил беззащитного пленного, другие тут же поспешили последовать его примеру.

Индокитай в 1960—1973 гг. (далее, следуя общепринятой терминологии, мы будем говорить о «Вьетнаме»), Сальвадор в 1980—1991 гг. и Израиль с 1967 г. дают нам картину того, что может происходить с военнопленными и задержанными во время вооруженных конфликтов, имеющих не столь явно выраженный международный характер. Идентификация характера конфликта иногда имеет разное значение для каждой из сторон, участвующих в переговорах о военнопленных. Конечно, МККК — несмотря на то что строго по закону он может и не быть единственной нейтральной стороной, представляющей интересы военнопленных, но на практике почти всегда таковой и бывает, — стремится прояснить правовые основания для своих требований, выдвигаемых от их имени: может ли он требовать полного признания ЖК3, подпадает ли данный случай под общую статью 3 ЖК, или же МККК должен, как это часто случается, сделать все, что в его силах, просто на основании своего морального авторитета («гуманитарного мандата, делегированного ему международным сообществом», и т.п.) посредством конфиденциальной дипломатии.

Во Вьетнаме вооруженный конфликт к середине 1960-х годов достиг таких масштабов, что МККК заявил четырем сторонам, непосредственно участвующим в конфликте, — Республике Вьетнам (= Южный Вьетнам), Демократической Республике Вьетнам (= Северный Вьетнам), протеже последней в Южном Вьетнаме — Национальному фронту освобождения Южного Вьетнама (= Вьетконг) и иностранному покровителю и союзнику Южного Вьетнама — США, что ЖК должны теперь применятся к нему во всей своей полноте. США и Южный Вьетнам согласились с этим, причем не только в отношении солдат армии Северного Вьетнама, попавших в плен на юге, чего и следовало ожидать, но и в отношении бойцов Вьетконга, что было более существенным, учитывая наличие множества возможностей не распространять на них статус подлежащего защите комбатанта в соответствии с Конвенцией об обращении с военнопленными. Таким образом, МККК получил возможность посещать лагеря, где содержались эти категории комбатантов общей численностью приблизительно 40 000 человек, если считать от начала до окончания конфликта[486]. Однако в том, что касалось задержанных из числа гражданских лиц, то здесь ситуация складывалась не столь удовлетворительно. Южный Вьетнам здесь разошелся во взглядах с США, настаивая на том, что значительное количество гражданских лиц, которых он задержал по политическим причинам и из соображений безопасности, не подпадают под действие ЖК. Он отказался признать утверждение МККК, что если эти лица не подлежат защите согласно ЖК3, то они должны быть защищены ст. 5 ЖК4. Самое лучшее, что смог сделать МККК для этих людей, часть которых, как он предполагал, была ошибочно признана военнопленными, а большая часть, как он подозревал, просто не нравилась правительству, — это настаивать на своем требовании в качестве покровительствующей им стороны, согласно общей статье 3 и/или в силу своего закрепленного обычаем права, на то, чтобы предпринимать попытки покровительствовать политическим заключенным. Но эти усилия МККК сопровождались столь многочисленными трудностями, унижениями и препирательствами, что в конце концов МККК прекратил их как

бесполезные[487].

Отношения МККК с Вьетконгом и Северным Вьетнамом были значительно более простыми. В том, что касалось военнопленных, они просто отказались иметь с ним дело. Манера их отказа была замечательна тем, что они отвергали не только то, что они считали «буржуазным» и «западным» правом, но еще и то, как все прочие стороны мыслили себе это право. Вьетконг утверждал, что Женевские конвенции его не касаются, поскольку он не участвовал в их разработке и не подписывал их; здесь уместно вспомнить, что алжирский ФНО — похожая структура, находившаяся в сходной ситуации, — также не участвовал в ЖК, но тем не менее признал их применимость и согласился (пусть в основном из-за соображений PR) с ортодоксальной доктриной о правах и обязанностях сторон вооруженного конфликта, не являющихся государствами[488]. Готовность Северного Вьетнама жаловаться на то, что его противник пренебрегает нормами МГП, выглядело странно на фоне его упорства в такой трактовке ст. 85 Конвенции об обращении с военнопленными, которая отличалась даже от той, которой придерживались другие страны советского блока, значительно отличавшейся, в свою очередь, от того, как эту статью воспринимали страны НАТО[489]. В результате этих идеологически мотивированных возражений МККК так никогда и не получил возможности увидеть, как Северный Вьетнам обращается со своими военнопленными, и выполнить свою обычную работу по установлению связи с ними и оказанию им помощи; a fortiori у него не было никаких шансов увидеть, что делает Вьетконг с тем небольшим числом пленных, которые к нему попадали.

В вооруженных конфликтах, имеющих менее выраженный международный характер, чем война во Вьетнаме, государства могут игнорировать МККК с меньшим риском стать объектом осуждения. Вопрос о том, в какой степени МККК будет позволено увидеть мрачное царство центров предварительного заключения, тюрем и лагерей, да и будет ли ему разрешено вообще что-либо увидеть, на практике увязает (хотя и не должен) в спорах о правовом статусе конфликта. То, что должно было стать прямой дорогой для деятельности МККК, часто превращается в полосу препятствий или сильно пересеченную местность.

Израильский конфликт, несомненно, является той сферой, где подобные аргументы выдвигаются без конца и со все большей изобретательностью. Но если взглянуть на последние ежегодные доклады МККК (я тщательно изучил выпуск за 1985 г.), становится ясно, что, несмотря на все это, все еще остается немало возможностей для защиты и оказания другой помощи военнопленным. В разделе, посвященном Ливану, под заголовком «Арестованные лица» читаем: «В течение всего года МККК посетил или пытался посетить лиц, арестованных в связи с конфликтом в Ливане и оккупацией Израилем территории на юге страны»: тринадцать посещений лагеря Ансар, встречи с 2192 интернированными гражданскими лицами и их регистрация; тридцать посещений лиц, задержанных для допроса, по «соглашению (достигнутому после многочисленных переговоров с начала израильской оккупации в июне 1982 г.)», которое в своей последней версии предусматривает уведомление в течение 15 дней с момента ареста, первое посещение в течение 20 дней и последующие посещения каждые 14 дней; отказ в посещении тюрьмы Кхиям, «несмотря на неоднократные обращения к израильским властям и армии Южного Ливана»; «47 посещений 481 человека, задержанных различными отрядами ополченцев»; постоянные расследования по поводу «пропавших без вести»; и те действия в отношении «заложников», которые продиктованы «интересами жертв и желанием помочь им». Об Израиле и оккупированных им территориях в подразделах сообщается: опрошены без свидетелей 1405 «задержанных для допроса» в 9 пунктах Западного берега реки Иордан и Сектора Газа; организованы посещения и встречи с 4000 «осужденных или ожидающих суда лицами» в 30 различных пунктах; проведены встречи с 133 «задержанными в административном порядке», т.е. с лицами, «подвергшимися превентивному аресту» в нарушение ЖК4; кроме того, сообщается о 1000 палестинцах и ливанцах, «арестованных в Южном Ливане» и отправленных в Израиль в лагеря в Атлите, опять-таки в нарушение ЖК4. Этот перечень красноречиво свидетельствует о сложности задачи МККК, когда он пытается выполнить то, что требует от него МГП в отношении военнопленных и печально разросшегося семейства подобных им узников.

В отличие от этого Сальвадор представляет собой пример правовой ситуации, настолько простой и ясной, насколько это вообще может быть на практике. Вооруженный конфликт, который раздирал эту несчастную страну с 1979 г. и привел к гибели 80 000 ее жителей, четко соответствует определению «вооруженного конфликта немеждународного характера» общей статьи 3 ЖК и, кажется, повсеместно был признан в качестве такового и даже, насколько это вообще можно было реалистично ожидать, самим правительством Сальвадора. Пример Сальвадора необычен, поскольку, несмотря на то, что с 1950-х годов в мире происходило множество конфликтов подобного рода, большинство правительств тех стран, где они имели место, отрицали их существование. Такие затяжные и жестокие вооруженные конфликты, как, например, в Сальвадоре, Шри-Ланке, Эфиопии, Мозамбике, Анголе и Уганде, несомненно, подпадали под действие общей статьи 3, так же как, вероятно, и меньшие по масштабу — в Северной Ирландии (с Временной ИРА), Турции (с курдами) и Индии (с сикхами). Но, независимо от того, была ли позиция правительств этих стран в той или иной степени спорной или совершенно неоспоримой, они почти никогда не признавали, что эти конфликты подпадают под действие ст. 3. Болезненно чувствительные в том, что касается суверенитета и безопасности, они чувствовали, что такое признание будет infra dig.*, и, более того, они знали, что на практике (несмотря на то что заключительное предложение статьи заверяет в противоположном) оно поднимает статус и репутацию их неприятеля[490] [491].

Ситуация с Сальвадором необычна в двух отношениях. В первую очередь тем, что его правительство фактически признало применимость ст. 3 и ДПП, когда не стало отрицать публичное заявление МККК о том, что она не подлежит никакому сомнению. Поскольку в этой сфере столь многое приходится прочитывать между строк, а максимальным приближением к получению положительного ответа является отсутствие отрицательного, есть большая разница между первыми предложениями посвященных Сальвадору разделов годовых докладов МККК за 1982—1983 гг. В первом случае говорится: «Третий год подряд МККК продолжает свою деятельность по защите и оказанию помощи в интересах жертв внутреннего вооруженного конфликта, раздирающего страну», тогда как во втором: «В соответствии с положениями Женевских конвенций, действующих в отношении конфликтов такого рода (ст. 3... и ДПП...), МККК четвертый год подряд...» — и далее в точности как в предыдущем139. Конфликт в Сальвадоре необычен и потому, что ближе, чем любой другой в современной истории, подошел к тому определению вооруженного конфликта, которое содержится в ДПП. Как и следовало предположить на основании вышеприведенной формулировки МККК, Сальвадор ратифицировал ДПП (в ноябре 1978 г.), а «антиправительственные вооруженные силы или другие организованные вооруженные группы», т.е. ФНОФМ, в 1983 г. или около того, по-видимому, стали удовлетворять требованию протокола, предъявляемому к таким силам или группам, чтобы они, «находясь под ответственным командованием, осуществляли такой контроль над частью [территории страны], который позволяет им осуществлять непрерывные и согласованные военные действия и применять настоящий Протокол». На возражение, что ФНОФМ фактически не выполнял ДПП, поскольку некоторые методы ведения им военных действий нарушали МГП, можно было бы вполне резонно ответить, что и некоторые способы, применявшиеся вооруженными силами государства в этом конфликте, также часто его нарушали.

Известный эксперт в области прав человека и МГП дал следующую итоговую оценку этой необычной ситуации: «Хотя ст. 3 автоматически применяется, когда ситуация внутреннего вооруженного конфликта объективно имеет место, — пишет Роберт К. Голдман, — МККК не наделен юридическими полномочиями заставлять конфликтующие стороны признавать действие этой статьи. Таким образом, несмотря на тот факт, что правительства и Сальвадора, и Никарагуа позволили МККК учредить постоянные представительства на своей территории, ни то, ни другое все же не признало наличия внутреннего вооруженного конфликта в том смысле, как он определяется в ст. 3. Однако тот факт, что оба правительства разрешили МККК посещать содержащихся в заключении диссидентов и оказывать помощь гражданскому населению в зонах военных действий, где представители МККК вступают в контакт с антиправительственными силами, указывает на то, что оба правительства молчаливо признают существование другой внутренней стороны в этих конфликтах». [492]

Далее он подчеркивает, что точно таким же образом действует и ДПП, хотя правительство Сальвадора (что неудивительно) «не склонно официально признать» этот факт[493].

На естественно возникающий вопрос о том, каких знаков и какой степени признания можно по аналогии ожидать от повстанцев, можно ответить, что ни общая статья 3, ни ДПП ничего такого не предлагают (тогда как ДШ четко и неоднократно упоминает как обе «высокие договаривающиеся стороны», так и «стороны конфликта»). Согласно правовой доктрине, их согласие и присоединение происходят автоматически после того, как эти документы подписывает государство, от которого они стремятся отделиться или правительство которого они хотят свергнуть. При первом впечатлении такое положение кажется абсурдным, однако на практике оно дает два преимущества. Во-первых, МККК и другие гуманитарные организации могут в общем случае контактировать с силами повстанцев, исходя из предположения, что последние готовы разделять гуманитарные принципы, до тех пор, пока не будет доказано противоположное[494]. Во-вторых, повстанцам предоставляется возможность проявить такую готовность, заявив о своем желании и способности соблюдать основные принципы и нормы МГП. Многие движения за национальное освобождение и другие повстанческие формирования фактически так и поступали с тех пор, как алжирский ФНО смело выступил первопроходцем; но действительно ли они соблюдали все правила и принципы и в какой степени их намерения в каждом конкретном случае были продиктованы соображениями именно гуманитарного, а не политического характера, остается предметом исследований и дискуссий[495].

Таким образом, в данном случае речь идет о вооруженном конфликте, к которому, как утверждает МККК, применяются ЖК (хотя бы и упрощенно посредством общей статьи 3) и ДПП, и международное сообщество, как предполагается, согласно с этим. МККК и действовал соответственно. Каких же успехов достигла его деятельность по защите военнопленных? Его ежегодные доклады, начиная с 1979 г., рисуют картину упорной гуманитарной деятельности, сталкивающейся с мно- гочисленныим препятствиями и осложнениями. Посещения и, что более важно, «регулярные посещения» лиц, «задержанных в связи с имеющими место событиями» (которые также именуются «ситуация» и «конфликт»), начинаются на самой ранней стадии. Например, в 1982 г. было 1296 посещений 171 «места содержания под стражей», находившихся под контролем различных военных, полицейских или гражданских властей; в 1984 г. — 1866 посещений «254 мест содержания под стражей и 5 госпиталей», как в Сан-Сальвадоре, так и в провинциях; установленные представителями факты «регулярно доводились до сведения властей» и (продолжая словами отчета за 1983 г.) «затрагивались на нескольких встречах с президентом республики и министром обороны».

Вроде бы все неплохо. Но за этими скромными достижениями маячат мрачные тени. Отсутствие двух категорий задержанных свидетельствует о настоящей трагедии. Во-первых, речь идет о тысячах гражданских лиц (подавляющее большинство людей, попадающих в эту категорию, должны считать-

встанцев. Голдман, заявляя, что «ФНОФМ обязался соблюдать МГП» (“International Humanitarian Law”, 550 n. 37), ссылается на ICRC’s Annual Report for 1983, 29, но МККК не заявляет там ничего подобного. Исследование организации Americas Watch [ныне Human Rights Watch/Americas. — Ред.] “Violation of Fair Trial Guarantees by the FMLN’s Ad Hoc Courts” (May 1990) 9, n. 12, ссылается на Голдмана, но приведенное в начале текста утверждение, что «сальвадорские повстанцы имеют непосредственные обязательства» в соответствии со ст. 3 и ДПП, основывается не только на предположительно сделанном ими заявлении, но и, следуя юридической ортодоксии, на «явно выраженном признании» МККК и предполагаемом признании правительством Сальвадора «или, по крайней мере, важными подразделениями» этого правительства. Самое раннее явное признание со стороны ФНОФМ, приведенное в этом докладе на с. 9, датируется октябрем 1988 г.

ся таковыми), которых нельзя было посетить, поскольку они «исчезли» и впоследствии убиты. В 1983 г. МККК заявил, что он «снова и снова категорически осуждает подобную практику, нарушающую самые фундаментальные принципы гуманитарного права». Во-вторых, существовали еще тысячи задержанных, о которых МККК не было сообщено и к которым он получил доступ лишь после того, как прошло уже много дней с момента их задержания или ареста, т.е. после того, как они могли быть подвергнуты пыткам и другим видам жестокого обращения, которые если имеют место (а Сальвадор — одна из тех стран, где они имели место), то всегда в течение первых часов или дней после задержания. К 1985 г., когда МККК стало легче выполнять свои задачи, поскольку в такой небольшой стране, как Сальвадор, работало уже тридцать его представителей одновременно, Комитет не без удовлетворения отмечал прогресс, которого ему удалось достичь в этом отношении: «В соответствии с процедурами, согласованными с властями Сальвадора, [он] обычно [достаточно быстро] получал информацию о произведенных арестах, а затем и разрешение на посещение задержанных».

Третьей мрачной тенью, вызывавшей особую тревогу МККК из-за настоятельной необходимости демонстрировать свою беспристрастность, а также вследствие того, что он должен был воспринимать всерьез вышеперечисленные допущения МГП в отношении повстанцев, были трудности, с которыми он сталкивался, когда оказывал помощь в местах укрытия повстанцев, в «контролируемых ими зонах» и на их базах. В ежегодных докладах содержится намек на то, что в (или к) 1981 г. были установлены контакты с ФНОФМ, и «действия по защите начали осуществляться с 8 августа 1982 г., когда МККК получил [несомненно, с обеих сторон] гарантии, необходимые для того, чтобы работать непосредственно в зонах боевых действий». В результате девяти посещений четырех групп военнопленных были освобождены 244 солдата правительственной армии, которых представители МККК «сопроводили в армейские казармы». Периодические посещения, освобождения и обмены продолжались вплоть до окончания военных действий в 1991 — 1992 гг. Но МККК никогда не удавалось посетить каждого, о встрече с которым он просил, и в 1985 г. он жаловался на то, что «не всегда получал ответы на свои запросы о местонахождении лиц, числящихся пропавшими без вести и, как предполагалось, находившимися в руках ФНОФМ, — запросы, направляемые для того, чтобы успокоить семьи пропавших».

То, что МККК вынужден был выступить с подобной жалобой, говорит о том, что его отношения с повстанцами были достаточно хорошими для того, чтобы ожидать от них довольно многого. Одной из причин того, почему ФНОФМ, особенно на ранних этапах, не делал всего того, что от него ожидали, были его опасения, что неразборчивые в средствах офицеры правительственной армии, зная о том, куда направляются представители МККК для встречи с представителями повстанцев, используют эту информацию для нападения сразу же после того, как встреча закончится. Хотя отношения между МККК и ФНО, очевидно, имели свои подъемы и спады, они явно были более продуктивными, чем в большинстве других внутренних конфликтов, в которых Комитет смог настоять на своем посредничестве. (Постоянной печальной особенностью ежегодных докладов являются упоминания государств, которые вообще отказались допустить к себе Красный Крест, и о повстанческих движениях, не пожелавших встретиться с его представителями.) Среди самых его значительных достижений в Сальвадоре следует назвать совместную программу с национальным отделением Красного Креста, которая осуществлялась на протяжении нескольких лет и целью которой была организация питания нескольких десятков тысяч «перемещенных лиц, нуждающихся жителей и, на постоянной основе, семей с детьми, страдающими от недоедания, в районах, частично или полностью охваченных военными действиями, в которые не смогла добраться ни одна другая организация». Другое достижение, заслуживающее упоминания: в том же 1985 г., по просьбе как правительства Сальвадора, так и ФНОФМ, им была осуществлена акция, в ходе которой МККК помог организовать и провести 24 октября беспрецедентное одновременное освобождение и обмен дочери президента, ее подруги и «23 мэров и должностных лиц муниципалитетов» на «примерно 20 лиц, задержанных по подозрению в совершении преступлений против национальной безопасности... а также эвакуацию в третьи страны 100 тяжело раненных бойцов ФНОФМ для прохождения лечения».