OOH И НОВЫЙ МИРОВОЙ ПРАВОВОЙ ПОРЯДОК

Учреждение в 1945 г. Организации Объединенных Наций стало центральным актом признания пережившим войну поколением того, что необходимо предпринять что-то радикальное, чтобы избежать повторения подобных катастроф.

Право, содержащееся в Уставе ООН, стало основой для послевоенной реконструкции международным сообществом своего юридического аппарата. В том, что касается и подтверждения классических принципов (например, суверенитета государств во внутренней юрисдикции), и утверждения новых (например, запрещение любого применения силы государствами, кроме как для самозащиты), Устав ООН сразу же стал авторитетным источником права при осуществлении международных отношений и одновременно санкционировал учреждение всех тех новых органов, которые были призваны способствовать развитию этих отношений.

Право войны стояло несколько особняком. Существуя на протяжении уже нескольких веков, оно могло продолжать служить обществу независимо от появления ООН. Оптимистам, верящим в новый порядок, не очень нравилась навязываемая им пессимистами мысль о том, что новый порядок не будет означать столь явного разрыва с прошлым, чтобы лишить эту отрасль международного права ее традиционной полезности. Однако им не составляло труда использовать право войны в качестве инструмента преследования тех людей, которые привели старый порядок к его ужасному концу. Старомодные «военные преступления» фигурировали в обвинительных актах

в Нюрнберге и Токио наряду с новомодными «преступлениями против мира» и «преступлениями против человечности».

Формулировка «преступления против человечности» была благоразумным, осторожным компромиссом на пути к признанию прав человека.

0 своем суверенитете, что вообще характерно для государств. Риторика военных лет, заставившая их броситься после войны на защиту прав человека, была «пристегнута» к их политической теории, а не интегрирована в нее. Короче говоря, вопрос

не был должным образом продуман, а последствия не были

1

адекватно просчитаны[51].

Каковы бы ни были опрометчивые предложения, которым четыре великих державы, участвовавшие в составлении нюрнбергских обвинительных актов, позволили просочиться в Устав ООН, эти державы не собирались создавать прецедент, который мог бы немедленно быть обращен против них самих. Поэтому к определению «преступлений против человечности» была добавлена оговорка, согласно которой такие преступления должны быть совершены во время войны или как часть предполагаемого преступного заговора, имевшего целью развязать войну2.

Новое право и доктрина прав человека устойчиво воздействовали на старое право вооруженных конфликтов в двух направлениях. Во-первых, и то и другое подразумевало заботу о людях, оказавшихся in extremis[54]. Как бы далеко ни заходила доктрина прав человека в провозглашении для всех без различия человеческих существ, всегда и везде «прав на свободу» и «прав на социальное обеспечение», суть вопроса состояла в защите людей от жестокостей и злоупотреблений со стороны вооруженных сил или, можно так выразиться, от насильственных эксцессов со стороны законно контролируемых во всех остальных отношениях вооруженных сил. В четырех основных документах, защищающих права человека (Европейской конвенции 1950 г., Американской конвенции 1969 г. и двух Международных пактах 1966 г.), об этом много не говорится, но именно это, без сомнения, подразумевается в общем для всех кратком перечне прав, настолько фундаментальном, что ни при каких обстоятельствах — ни во время войны, ни в случае введения чрезвычайного положения, ни в период национального кризиса, ни в каком-либо из случаев, когда вооруженные силы обычно выступают в качестве основной опоры власти или попросту становятся самой властью — эти права не могут быть отменены.

Хотя совпадение в позитивных нормах существовало только в том, что касается разделяемой обоими направлениями озабоченности защитой людей in extremis, существовала еще одна, менее специфичная, но, возможно, более важная по своим последствиям взаимосвязь, посредством которой международное право в области прав человека, как только начало оно реально действовать в мире, стало вторгаться в поле действия права вооруженных конфликтов. Взятые в совокупности они предлагали всесторонний курс лечения страданий человечества, которое мучилось от последствий слишком доступного, слишком свободного от каких-либо ограничений применения вооруженного насилия, к чему оно, как во время войны, так и в мирное время, успело привыкнуть.

Взаимодополнение этих двух направлений права не слишком ярко подчеркивалось в годы их первого сближения. Оптимистический дух, царивший в ООН и вокруг нее, препятствовал всему, что могло выглядеть как признание, что право вооруженных конфликтов могло сохранять свою значимость и полезность в мире. Возможно также, что среди наиболее убежденных и вдумчивых экспертов по правам человека существовало определенное ощущение, что нет необходимости указывать на нечто очевидное. В конце концов, все могли прочитать в преамбуле к Всеобщей декларации: «Необходимо, чтобы права человека охранялись властью закона в целях обеспечения того, чтобы человек не был вынужден прибегать в качестве последнего средства к восстанию против тирании и угнетения». Во многих разделах основной части текста декларации подразумевается и в нескольких утверждается, что надлежащее полное соблюдение прав человека, перечисленных в Декларации, не только повысит социальную гармонию в государствах, но и будет способствовать дружественным отношениям между самими государствами. Чем больших успехов добьется программа соблюдения прав человека, тем меньше придется прибегать к тому корпусу права, который является последним прибежищем цивилизации, когда исчерпаны все остальные способы избежать и ограничить насилие.

Взаимосвязь между двумя сводами права хотя и редко подчеркивается, тем не менее слишком очевидна, чтобы ее не заметить. Ситуация, когда она привлекла к себе внимание, сложилась при обсуждении преамбулы к Женевским конвенциям.

То, что произошло в Женеве с этим проектом общей преамбулы, весьма поучительно; знание этого совершенно необходимо для понимания истории переговорного процесса по конвенциям и смысла, читаемого между строк. Никто не возражал против ссылки на права человека — это было бы на самом деле затруднительно для делегатов тех государств, которые примерно за полгода до этого утвердили ВДПЧ. Несколько государств во главе с Австралией выразили сомнения в том, нужна ли вообще преамбула, но были готовы принять версию МККК или одно из американских предложений, по существу близких к ней[57]. Но остальные государства хотели чего-то более амбициозного, и здесь возникли трудности, которым не суждено было разрешиться. Одна группа таких государств, в которую, в частности, входили находящиеся в тесном альянсе с Ватиканом, считала уместным и желательным включить признание суверенитета Бога как «божественного источника человеческого милосердия», на промысел которого, наряду с действием человеческой совести, следовало опираться, чтобы наполнить духом юридическую букву конвенций[58]. Много дискуссий было посвящено вопросам о том, как следует выразить это религиозное почитание. Сэр Роберт Крейги, например, заявил делегации Великобритании, что ей «не следует возражать против уместной ссылки на Всевышнего», которая удовлетворила бы монсеньора Бертоли, если бы он смог добиться ее включения[59]. Но имелась и соперничающая концепция.

Другая группа государств во главе с СССР стремилась использовать преамбулу, чтобы пропагандировать собственные идеи по поводу того, что, по их мнению, было главным в конвенциях (например, нюрнбергские принципы, а не Верховное Существо), а также продвигать, чего они намеревались достичь (например, распространения убеждения, что несоциалистические государства на самом деле не заинтересованы в предотвращении или ограничении войны)[60]. Напряженные и кропотливые усилия по достижению компромисса никого не удовлетворили. Кроме того, на конференции — что было необычно для такого рода мероприятия, на котором в основном все происходило гладко и оперативно, — возникла немалая путаница в отношении того, за что именно проводится голосование и кто за что проголосовал. Досада и разочарование стали доминирующим ощущением, когда путаница и взаимное непонимание привели к неожиданному исходу голосования: преамбулы не должно быть вообще[61]. Разумеется, такой исход не соответствовал ожиданиям большинства делегаций. Вопрос о том, подорвала бы преамбула, приемлемая для признающего религию большинства, авторитет конвенций в глазах остальных стран, отвергающих религию, остается чисто спекулятивным. Но что, по-видимому, несомненно, так это тот факт, что включение прав человека, точно сформулированных в первоначальной, минималистской преамбуле, само по себе было приемлемо для всех участников дипломатической конференции 1949 г., причем до такой степени, что воспринималось как само собой разумеющееся[62].

Столь же очевидной для участников, с одобрением наблюдавших за восходящим солнцем прав человека, было то, что новые конвенции в существенной степени были отражением этого процесса: «права человека, действующие на арене войны», как довольно неожиданно заметил один американский армейский юрист на ежегодном совещании Американского общества юристов в области международного права, проходившем в 1949 г. и посвященном МГП[63]. С самого начала активную деятельность в этом отношении развил Дж. И. А. Д. Дрейпер, чья книга «Конвенции Красного Креста» (TheRed Cross Conventions), вышедшая в 1958 г., сделала его ведущим авторитетом в этом вопросе, каковым он и оставался до конца жизни. Хорошее знакомство этого католического ученого с доктриной естественного права обнаруживается в его выводе о том, что конвенции «подтвердили, если такое подтверждение было нужно, что международное право наделяет правами и обязанностями как отдельных людей, так и государства». Затем он перечислил то, что было достигнуто этими конвенциями «в области прав человека», и указал, что «в том, что касается как определения правовых норм, так и принуждения к их исполнению», конвенции ушли «намного дальше, чем Европейская конвенция по правам человека 1950 г.»[64]. Конвенцию о защите гражданского населения он описал как «воистину правовую хартию фундаментальных и детально проработанных прав человека во время вооруженного конфликта»[65]. Исходя из того, что он говорит об общей статье 3 Женевских конвенций в главе 1 своей книги и в «дополнительных соображениях», опубликованных несколькими годами позже, представляется вероятным, что он придерживался мнения, которое с тех пор стало общепринятым, что она представляет собой декларацию прав человека в миниатюре[66]. Еще один авторитетный юрист, Р. Квентин-Бэкстер, служивший представителем Новой Зеландии в Женеве в то время, когда разрабатывались конвенции, позднее снова обратился к уникальному значению этой общей статьи, ознаменовавшей то, что «впервые со времени создания ООН государства признали в договорном инструменте определенную степень своей подотчетности перед международным сообществом за действия в отношении собственных граждан»[67].

Принимая точку зрения Квентина-Бэкстера в отношении сорока беспокойных лет истории прав человека, мы можем увидеть, что право в сфере прав человека на протяжении многих лет не было подспорьем гуманитарному праву, как Дрейперу и другим это поначалу виделось. Государства немедленно обнаружили, что они могут с большей безнаказанностью игнорировать Всеобщую декларацию прав человека, чем утверждать (невзирая на все доказательства), что к их внутренним беспорядкам не следует применять общую статью 3. Единственный обязательный для применения документ по правам человека, последовавший вскоре после ВДПЧ, а именно тот, который был принят в 1950 г. Советом Европы, действует применительно к той семье государств, которая менее всего была склонна считать его обременяющим и неудобным. Другие регионы и государства не торопились последовать за Европой. Еще задолго до того, как Международный пакт о гражданских и политических правах 1966 г. смог привлечь достаточно подписей для вступления в силу, кошмары внутренних войн, происходивших в 50—60-е годы, привели к осознанию того факта, что международное право в сфере прав человека приносило, по крайней мере в тот период, еще меньше пользы, чем женевские и гаагские законы, относящиеся к смежной области МГП.

Разочарование явным бессилием обеих правовых систем, как гуманитарной, так и относящейся к сфере прав человека, способствовало появлению в 1968 г. новой инициативы. Созванная по инициативе ООН в Тегеране конференция по правам человека единогласно приняла резолюцию «Права человека в вооруженных конфликтах», которая требовала от Генеральной Ассамблеи ООН предложить Генеральному секретарю организовать исследование изъянов и слабых мест в существующей правовой системе и внести предложения по ее усовершенствованию. В результате этого исследования на базе составленных экспертами весьма внушительных отчетов был проведен процесс юридического «подтверждения и развития», получивший в конце концов отражение в Дополнительных протоколах 1977 г.[68]

«Права человека» как таковые менее очевидно присутствовали в конце процесса, чем в его начале. К моменту завершения работы эти две отрасли права оставались к концу процесса не ближе друг к другу по форме, чем в момент начала, — возможно, потому, что управление процессом быстро переместилось от ООН, где права человека были универсальным языком, к МККК, где у них не было такой функции, а может быть, и потому, что права человека в те годы все больше превращались в политический боевой клич, смущавший рассудительных практиков нейтрального гуманизма. Тем не менее связь между этими правовыми течениями со временем становилась все более выраженной.

Поскольку озабоченность «правами человека в вооруженных конфликтах» вызывалась тем, что происходило во внутренних войнах, Протоколы 1977 г. едва ли могли ее снять. МККК и, как можно вполне резонно предположить, большинство тех, чей интерес к процессу носил скорее гуманитарный характер, чем политический, начинали работу, завершившуюся их принятием, в предположении, что в отношении внутренних войн МГП приобретет почти такие же вес и значение, как и в отношении международных. Эти ожидания не оправдались. К тому времени, когда работа была закончена, было совершенно неясно, будут ли жертвы гражданских войн в большей степени избавлены от страданий, чем тогда, когда она только началась.

«Немеждународным вооруженным конфликтам», охватываемым Вторым протоколом, давалось настолько ограничительное определение, что большинство конфликтов такого рода оставалось в сфере действия общей статьи 3 (уж такой, какая она есть); не было и никакой гарантии, что новый документ, в том виде, в каком он был принят, будет соблюдаться лучше, чем прежний. Поэтому в конце 70-х и в 80-х годах наблюдался рост интереса к непосредственному применению законодательства о правах человека ко всякого рода конфликтам, которые не были непосредственно, исключительно и бесспорно «международными». Разумеется, правовые нормы в сфере прав человека не прекращали действовать внутри государств, вовлеченных в такие классические межгосударственные войны, но интерес к их применимости для защиты жертв войн и пострадавших во время войн постепенно снижался по двум причинам: во-первых, не вызывало никаких сомнений, что в таких случаях применим весь корпус МГП, и, во-вторых, МГП на деле предлагало более широкую защиту большинству категорий жертв войны, чем право в сфере прав человека.

Однако международные войны ярко выраженного классического типа были редки. Большинство вооруженных конфликтов из числа тех, что привлекали внимание гуманитарного сообщества, были либо гражданскими войнами, либо войнами «смешанного статуса», по отношению к которым применимость гуманитарного права либо полностью отрицалась, либо, если стороны того желали, могла быть предметом бесконечных споров. То, что МККК тем не менее осуществлял гуманитарные интервенции во многих таких ситуациях, стало возможным благодаря стремлению избегать публичных юридических споров (невозможно определить, какие аргументы использовались в закулисных переговорах), его умению полностью обходить юридические вопросы, попросту «предлагая свои услуги», поскольку женевское законодательство предоставляло ему такое право, и способности добиваться от правительств принятия по крайней мере некоторых из этих услуг, так как из прежнего опыта эти правительства знали, что его нейтральности и благоразумию можно доверять. МККК удалось таким образом добиться впечатляющих результатов, но в этом отношении он был уникальной организацией, и при всем том МККК, в конечном счете, зависел от благосклонности правительств, с которыми регулярно имел дело. Цель активистов в области «прав человека в вооруженных конфликтах» состояла не в отстаивании права и не в утверждении прав. МГП же по-прежнему оставалось во многих отношениях обескураживающе неэффективным. Естественно, возникал вопрос: может ли международное право в сфере прав человека быть использовано для заполнения этой бреши?

Далее на страницах этой книги я продемонстрирую, как сошлись вместе интересы двух отраслей права. Для этого будут привлекаться данные организаций, в своих доказательствах бесчеловечности и незаконности действий в вооруженных конфликтах опирающихся как преимущественно на право в сфере прав человека, так и преимущественно на гуманитарное право. Обнаружилось, что у них много общего. Суждения тех, кто с самого начала видел их общие источники и понимал степень их совпадения, были более обоснованны, чем суждения тех, кто был склонен отрицать их близость и разводить их в разные стороны. Однако интересы — не единственное, что они научились разделять. Опыт также показал, что они наталкиваются в своих действиях на одно и то же постоянно присутствующее препятствие: на доктрину национального суверенитета и на страсть к нему.

Межправительственные и неправительственные организации, занимающиеся гуманитарными вопросами и правами человека, обнаружили, что находятся на одной стороне в одной из важнейших публичных дискуссий нашего времени. Этой дискуссии не предвидится конца в обозримом будущем — не в последнюю очередь потому, что ее предмет является до определенной степени воображаемым. «Суверенитет» имеет разное значение для разных групп общественности, из которых одни вкладывают в это понятие больше, чем другие. В области политики и международных отношений, откуда оно происходит, оно просто означает, что в том или ином государстве существует дееспособная власть, и то, что происходит внутри границ этого государства, — это дело прежде всего самой этой власти, что верховное должностное лицо этой власти само представляет жителей этого государства перед лицом других государств и их жителей. Это термин, относящийся к области политического и юридического искусства, и он имеет первостепенное значение. Но сам он как таковой ничего не говорит о положении государства или состоянии его международных отношений. Однако в общепринятой политической практике, а также в патриотической и/или националистской риторике он играет весьма значительную роль.

На уровне народных масс, менее склонных к различению тонкостей, основное применение понятия «суверенитет» состоит в том, чтобы быть ярким фантиком, в который обертываются понятия «независимости» и «автономии». Этот термин раздувает национальное эго. «Суверенитет» для национальной общности выполняет ту же функцию, которую воинственные фразы вроде «Выше нос!», «Никому не позволено так говорить со мной!» и т.п. выполняют для мужского типажа мачо. Но все это относится к области фантазий, по крайней мере отчасти. Это слово в той же мере служит выражению чувств, что и оценке ситуаций. Идея, что государства абсолютно свободны действовать так, как им нравится, подобно тому, как отдельные человеческие особи на экзистенциальном уровне чувствуют себя способными к этому, — иллюзорна.

Однако эта иллюзия может быть весьма приятной, особенно во времена, когда нация в опасности (реальной или воображаемой), поскольку чувства групповой солидарности и исключительности весьма привлекательны и приносят с собой чувство уверенности. Патриотически и популистски настроенные политики и пропагандисты всегда с легкостью оперировали ею, и можно предполагать, и дальше будут это делать, до тех пор пока «нация-государство» будет оставаться базовой единицей политической мысли и политического опыта.

Однако действительные факты из жизни сообщества государств не совпадают с той картиной, которую рисует воображению бравада по поводу суверенитета. Реальность никак не хочет укладываться в рамки риторики. Мальчик-с-пальчик, держась с достоинством, кое-чего добивается от великанов. И великаны даже обнаруживают, что круг их возможностей неприятно ограничен. Суверенное право государств преследовать и защищать свои интересы в соответствии с собственными представлениями, по-видимому, лучше всего может быть осуществлено только в некой разумной пропорции по отношению к их богатству и значимости и лишь в пределах той сети международных связей и обязательств, в которой каждое государство, даже самое могущественное, в любой момент находится. Конечно, чем более могущественно государство, тем больше вероятность того, что сеть будет отчасти сплетена им собственноручно. Но вне зависимости от того, является ли государство могущественным или малозначимым, глубоко укоренившимся или только-только пустившим корни, сеть остается все той же, связывая его своими принципами и ограничениями, запретами и договорными обязательствами, и международное право — одна из самых прочных ее нитей.

Такого рода сдержки и регуляторы, хорошо известные в международных отношениях в мирное время, появляются в обличье права войны, чтобы выполнять более или менее ту же самую функцию во времена не столь мирные. Некоторые элементы права войны действительно предоставляют первые поразительные примеры подобных добровольно налагаемых ограничений на свою суверенную автономию. Например, IV Гаагская конвенция (к которой присовокуплены правила ведения сухопутной войны) содержит в преамбуле знаменитое заявление, что вне зависимости от того, что именно говорится или не говорится в этих правилах, гражданское население и комбатанты «остаются под защитой и подпадают под действие принципов права наций, исходящих из обычаев цивилизованных людей, законов гуманности и предписаний общественного сознания»[69]. Ст. 22 и 23 правил содержат перечень четко сформулированных абсолютных запретов, следующих за подтверждением старого принципа, гласящего, что «воюющие не пользуются неограниченным правом в выборе средств нанесения вреда неприятелю».

Итак, к началу XX в. ограничение собственного суверенитета государствами уже постепенно набирало силу. Однако этот факт, насколько мне известно, не комментировался в подобных терминах. Националистский политический климат не располагал к таким признаниям. Гордость и честь государств требовала от них выглядеть абсолютно независимыми друг от друга. Более того, не подлежит сомнению тот факт, что какие бы обязательства, двусторонние или многосторонние, государства на себя ни брали, они со всей очевидностью сохраняли власть отбросить их в момент кризиса при условии, что они готовы к последствиям (в спортивных кругах это называется «профессиональным фолом»). Ответственные лица из числа тех, для кого благоразумие — не пустое место, будут, конечно, склонны стремиться просчитать, каковы будут последствия такого отказа, но история показывает, что эти последствия по большей части выходят за пределы возможности рациональной оценки. Решение германского правительства (принятое, нужно отметить, не в крайних обстоятельствах надвигающегося поражения, а в погоне за ускользающей победой) отбросить то немногое, что осталось к началу 1917 г. от норм, регулирующих подводную войну, показывает, насколько ошибочными могут быть такие расчеты. Практически непосредственным следствием этого решения было вступление США в войну — и Германия ее проиграла. В конечном счете действие, направленное на улучшение своего положения, как оказалось, имело следствием плохо просчитанный риск. Такой же ошибочной оказалась оценка более сложного риска, связанного с действиями Японии четверть века спустя, когда без объявления войны или чего-либо подобного она уничтожила большую часть военно-морского и военно-воздушного флота США на Гаваях и Лусоне. Расчеты Японии в отношении ответной реакции американцев оказались абсолютно неверными. Однако высшая мудрость возобладала, когда Великобритания и Германия во время Второй мировой войны, каждая, в свою очередь, оказавшись на грани кризиса, решали, не отречься ли им от взятых на себя обязательств по поводу химической войны. Они решили этого не делать[70].

Риторика по поводу суверенитета звучит, как и всегда, громко, но со времен Второй мировой войны смысл риторических заявлений все больше расходится как с практическими механизмами, так и с этическими принципами международного порядка. Практические механизмы — финансовые и коммерческие институты, региональные организации, оборонительные союзы, ООН и все ее агентства и т.д. — мы не рассматриваем. Сфера наших интересов — этические принципы и их правовое выражение. Победители 1945 г. оказались на наименее шаткой основе продолжающейся солидарности в своем общем праведном гневе по поводу того, что нацистская Германия сотворила с народами, оказавшимися под их властью, — не только вражескими (что само по себе было достаточно плохо), но и со своим собственным народом. Энтузиазм по поводу наказания за злодейство и сотворения лучшего мира завел их (победителей) на нетронутую правовую территорию. Они столкнулись с проблемами, которые были вкратце перечислены в начале этой главы. Существующее международное право могло лишь в самых общих чертах дать основания для осуждения за преступления против граждан вражеских государств и населения оккупированных территорий. Оно едва ли могло создать основания, на которых можно было бы осудить или хотя бы заклеймить позором то, что правительство или кто-либо из его должностных лиц делали со своим собственным народом. Разумеется, правительства с незапамятных времен были вправе подвергать поношению те ужасы, которые происходили в других странах, но это всегда был политический акт, влекущий за собой соответствующий риск, и он никогда не имел более весомого юридического обоснования, чем могло предоставить предполагаемое право гуманитарной интервенции — право, расцениваемое всеми сторонами, кроме той, которая им пользовалась, как не более чем изящное прикрытие для эгоистической Realpolitik, чем, согласно представлениям историков, оно обычно и было. Поэтому различные шаги, предпринятые в 1945 г. и позднее, которые имели целью регулирование того, что государства делали со своими народами, стали поразительным новшеством, беспрецедентным посягательством на суверенитет государства в том виде, как он всегда понимался и до недавнего времени практиковался; ограничением свободы государств жестоко обращаться с людьми в мирное время, поразительно похожим на контроль, обеспечиваемый правом войны, над действиями государств по отношению к населению (противной стороны) в военное время.

Необходимо признать, что эта многообещающая программа выходила далеко за пределы того, что могло быть достигнуто. Не дать государствам в своей внутренней политике делать то, что делалось в гитлеровской Германии, безусловно, было хорошим делом, но был ли другой способ достичь этой цели, кроме как уполномочить государства вмешиваться в действия друг друга — действия, которые они же сами упорно рассматривают как их внутреннее дело? Победители, озабоченные моралью, в данном случае столкнулись с одной из многочисленных граней своей вечной дилеммы: как далеко рискнут они зайти в расследовании злодеяний побежденных, без того чтобы вызвать неприятные ответы tu quoque[71] или создать прецеденты вмешательства, которые впоследствии доставят неудобства? Острый осколок этого аргумента tu quoque, проникший через выставленные организаторами Международного военного трибунала в Нюрнберге барьеры, здорово помог при защите командующего немецкими подводными лодками адмирала Дёница. Сам по себе факт, что этот довод больше практически не применялся, не лишает силы приговоры трибунала обвиняемым, признанным виновными в военных преступлениях и преступлениях против человечности. Но возможности аргумента tu quoque выходили далеко за рамки конкретного судебного применения. Нюрнбергский процесс в целом не имел морального авторитета в глазах тех, кто, глядя на двух русских судей, сидящих бок о бок с судьями из Великобритании, США и Франции, уже знали или начинали понимать, насколько чудовищной была внутренняя политика в сталинской России; а ни одно государство не воспринимало с такой чувствительностью свои суверенные прерогативы, как СССР.

Другие факторы, более явно имевшие политический характер, внесли свой вклад в размывание смысла новой постановки вопроса о правах человека. Победители перессорились между собой, как это всегда происходит в коалиции, состав которой разнороден. Первоначальная их договоренность о принципах и плане создания ООН содержала обширное поле для разногласий по поводу того, как эти принципы надо интерпретировать и как следует разрабатывать детали плана. Некоторые из базовых предпосылок, на основании которых была создана ООН, сразу же оказались ошибочными, например предположение о том, что непосредственные и главные угрозы миру будут исходить от возродившихся Германии и Японии и что такого понятия, как атомная мощь, не существует, не говоря уже о предположении, что одна крупная держава будет обладать фактической монополией на нее. Чем очевиднее становилось, начиная с 1947 г., что Совет Безопасности, в конечном счете, не сможет избавить государства от их классической озабоченности безопасностью, тем меньше государства были склонны поступиться сколько-нибудь значительной частью суверенитета, что является классическим следствием этой озабоченности. СССР и его социалистические союзники, не имеющие себе равных в декларативном осуждении фашизма и решимости подавлять его, настаивали, что лучший способ предупредить возрождение фашизма — это содействие социализму, а единственный способ содействовать социализму — это утверждение социалистическими государствами своего полного суверенитета. Как при этом «интернационализм», согласно клятвенным заверениям социалистов и коммунистов, сочетался с социализмом, могли уложить в своей голове только они сами, но никогда не могли понять активисты прав человека, принадлежащие к либеральной традиции.

Тем не менее в послевоенные годы было немало достигнуто в деле реализации программы прав человека, и эти достижения ознаменовали революцию в международном праве и международных отношениях. Дело не дошло до ниспровержения классической доктрины суверенитета государств. Она осталась нетронутой в Уставе ООН (ст. 2, параграфы 1, 4 и, в первую очередь, 7) и с тех пор снова и снова воспроизводилась во всех крупных законодательных актах ООН. Но с 14 октября 1945 г., т.е. того дня, когда Устав вступил в силу, эта доктрина столкнулась с конкуренцией. Наряду и параллельно с ней развивалось законодательное направление, содержащее правила и стандарты в сфере гуманитарного права и прав человека, которые государства обязывались хотя бы учитывать, и если исходить из того, что слова хоть что-нибудь значат, то в самом крайнем случае можно было потребовать от государств их соблюдения. Права человека первыми начали приобретать конкретную форму. Развитие и поощрение «уважения к правам человека и основным свободам для всех, без различия расы, пола, языка и религии», ясно прочитывалось в ст. 1 Устава как одна из целей ООН. Главы 9 и 10 более детально излагают обязательства государств. Еще более подробно освещает вопрос о правах человека Всеобщая декларация прав человека. Ее историческая функция состояла в том, чтобы быстрее, чем это могло произойти при любом другом варианте, сформулировать список того, что следует делать государствам, и составить для прав человека своего рода хартию, а также сформировать у этой идеи собственный внушительный моральный авторитет, подталкивая к принятию юридически обязательных конвенций, последующее заключение которых всегда было целью этих действий. Члены ООН настаивают, что их суверенные права остаются в полной силе, и номинально они их сохраняют, одновременно, тем не менее, обязываясь соблюдать разнообразные права человека, что в принципе дает право соседним государствам жаловаться в случае пренебрежения ими. Будучи сторонами, подписавшими Женевские конвенции, которые были выработаны в те же месяцы и подготовлены для принятия всего на девять месяцев позже, чем ВДПЧ, эти государства оставались еще более жестко связаны детализированным набором обязательств в сфере гуманитарного права, чему будет посвящена оставшаяся часть этой книги.