Культурные ценности и окружающая среда

При подсчетах ущерба, причиненного в результате военных конфликтов, на первое место обычно ставят людские потери, а уже затем материальные. Один вид имущества, который хотя, может быть, и незаметен в составе мрачных цифр суммарных потерь — превращенных в руины домов, километров выведенных из строя транспортных магистралей, затопленных гектаров, разрушенных промышленных предприятий и т.д., — был тем не менее сочтен обладающим настолько особой ценностью и представляющим настолько специальный интерес, что удостоился специального упоминания в обоих протоколах 1977 г.

Эта инициированная ЮНЕСКО и достойная восхищения конвенция соединила воедино два предмета, в течение долгого времени вызывавших общую озабоченность: один более национальный по своему характеру, а второй универсальный и международный, — но оба они ознаменовали собой современную кульминацию, достигнутую движением за права человека.

Здесь сцепились в борьбе две противоположные идеи, и только будущее покажет, в каких контекстах наднациональная и универсалистская идея будет преобладать над этнической и национальной. Возможно, ни одна область МГП не раскрывает в большей степени той моральной пропасти, которая разделяет интернационально мыслящие элиты, которые пишут современное право войны и в целом по большому счету стремятся избежать военных столкновений, и другую сторону, которая почти не слышит первую и включает типичных носителей национального или этнического мышления, обычно не склонных избегать вооруженных конфликтов и в любом случае являющихся их основными участниками.

Но даже народы, которым вроде бы свойственно более широкое мышление, еще совсем недавно вели себя не намного лучше. С незапамятных времен неотъемлемой чертой агрессивных и империалистических войн было разграбление культурных сокровищ и религиозных святынь; и точно так же вела себя германская военщина во время Второй мировой войны. Возможно, те, кто сбрасывает бомбы на мирное население в надежде сломить его моральный дух, верят, что уничтожение его культурных ценностей и святынь является хорошим способом достичь этой цели, — и почти наверняка ошибаются. Когда немцы захватили Варшаву в конце сентября 1939 г., одним из первых их действий было разрушение памятника Шопену, самого дорогого для поляков национального монумента. Их воздушные «налеты по Бедекеру»* (как называли их англичане) на некоторые города с историческими соборами были предприняты в 1942 г. в ответ на британские налеты на немецкие города, представлявшие преимущественно исторический и культурный интерес, такие как Любек. Бомбардировка Дрездена, ставшая кульминацией деятельности Бомбардировочного командования Королевских ВВС, приобрела самую дурную репутацию, так как, помимо того что ее военное значение было ничтожно, масштабы произведенного ею разрушения культурных ценностей были беспрецедентны. Но во время Второй мировой войны проявилась и другая, совершенно противоположная тенденция. Оксфорд и Гейдельберг не бомбили, Рим и Париж не сожгли, Киото был вычеркнут из списка целей для первых атомных бомбардировок, и странная шизофрения побуждала армии США и Великобритании в процессе освобождения значительной части европейского континента иметь в своих рядах неких «офицеров по делам памятников, изобразительного искусства и архивам» [«Monuments, Fine Arts and Archives Officers»], в чью задачу входило оказание «первой помощи» культурным ценностям, которые не были уничтожены их вооруженными коллегами[369] [370].

Абсолютно новым элементом современного МГП является отдельное упоминание ущерба, нанесенного окружающей среде, включающего то, что многие предпочитают называть экологическим ущербом. Разумеется, такого рода ущерб часто имел место во время войн (например, вырубленные леса и сады, уничтоженные пахотные земли и каналы, затопленные низины в результате разрушения дамб и плотин), и восстановление порой занимало много лет. Иногда этому находилось оправдание в виде военной необходимости, но зачастую причинение ущерба такого рода нарушало все принципы, а начиная с 1868 и 1907 гг. — и правила, запрещавшие «бесполезные страдания» и ограничивавшие пределы разрешенных законом действий в отношении гражданских объектов и имущества противника. Поэтому впоследствии победители часто требовали выплаты репараций и компенсаций за незаконные превышения допустимых действий, как это сделали после Первой мировой войны западные страны а после Второй мировой войны — восточноевропейские в отношении побежденной ими Германии. Однако вскоре после 1945 г. стало ясно, что характер и степень ущерба, который теперь могут нанести окружающей среде технически развитые и/или безжалостные воюющие стороны, существенно выходит за обычные рамки гражданских объектов и частной собственности.

Испытания ядерного оружия все большей мощности и выпадение радиоактивных осадков привели к тому, что их воздействие на окружающую среду, по мере постепенного осознания его пагубного характера, начиная с 1950-х годов стало предметом растущей общей озабоченности, по-видимому, ставшей одной из причин подписания в 1963 г. Договора о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, космическом пространстве и под водой.

Общие запреты были включены в два документа: ДП! и Конвенцию 1977 г. о запрещении военного или любого иного враждебного использования средств воздействия на окружающую среду (Convention on the Prohibition of Military or any other Hostile Use of Environmental Modification Techniques), известную также как Конвенция ENMOD. Оба документа используют одинаковый набор ключевых слов при определении ущерба окружающей среде, который они стремятся предотвратить, — «обширный», «долговременный», «серьезный», — но в разных целях и в существенно различных сочетаниях. По меткому выражению Адама Робертса, ДПІ озабочен «причинением ущерба именно окружающей среде, независимо от применяемого оружия», в то время как Конвенция ENMOD — «манипулированием окружающей средой, которое используется в качестве оружия»[372]. Конвенция обладает всеми сильными сторонами решения, полностью посвященного одному-единственному вопросу, и требует от подписавших ее сторон весьма серьезных действий, но ключевые слова «обширный», «долговременный» или «серьезный» [курсив мой. — Дж. 5.] сопровождаются довольно ограничительным «толкованием», и, как это наверняка всегда бывает с соглашениями, запрещающими определенные виды оружия, державы, которые согласились стать участниками конвенции, могли пойти на это только после того, как, тщательно взвесив все за и против, пришли к выводу, что оружие, подпадающее под такое определение, вряд ли в перспективе будет ими использовано.

К этим общим запретам на действия, угрожающие природной среде, и на манипулирование ею современное МГП добавляет еще два конкретных запрета в отношении действий с особо пагубными последствиями. Наиболее важной в этой связи является ст. 56 ДШ. Под «опасными силами», упомянутыми в заголовке этой запутанной статьи, подразумеваются такие, которые высвобождаются в результате нападений на «плотины, дамбы и атомные электростанции». Сама же статья представляет собой смелую попытку свести к минимуму вероятность нахождения убедительных оправданий для нападений на подобные объекты. Объем этой статьи и тщательность ее аргументации являются естественным результатом взаимодействия исторических фактов и мифов, которые привели к ее появлению, и сложности самой проблемы, которую она пытается решить. Британские бомбардировки 1943 г. двух немецких плотин Моне и Эдер, часто упоминаемые в тандеме, как Хиросима и Нагасаки, подобно этим двум более известным августовским бомбардировкам 1945 г., не перестают служить источником оживленных дискуссий среди специалистов по военной этике и настоятельно взывают о необходимости разборчиво подходить к такого рода действиям. Американские бомбардировки плотин и дамб в Северной Корее и Северном Вьетнаме по-прежнему остаются наиболее спорными и до определенной степени представленными в искаженном свете эпизодами в истории воздушных войн[374].

Опасности, которые таят в себе атомные электростанции, слишком хорошо известны, чтобы подробно рассматривать их. Взрывное высвобождение таких опасных сил, безусловно, не может не вызывать самого резкого протеста, и ответственность за их избежание и предотвращение частично лежит и на подвергшейся нападению стороне, поскольку опрометчиво размещать военные цели вблизи подобных сооружений или строить последние в непосредственной близости от населенных пунктов. И все же представляется, что эта статья не до конца осуществила свою задачу. Будучи продуктом работы трезво мыслящих законодателей, которые стремились совместить императивы военной необходимости с требованиями гуманности и в данном случае защиты окружающей среды, ст. 56 неявно признает, что такого рода сооружения могут при определенных обстоятельствах иметь большое, а иногда даже решающее значение для воюющей стороны. Поэтому статья не содержит абсолютного запрета на удары по ним и оговаривает в параграфе 2 ряд жестких и трудно выполнимых условий, при которых такие нападения будут считаться правомерными. Возражения против этих условий — состоящие не только в том, что они чрезмерно строги, но и в том, что требования к качеству и количеству разведданных, которые в этой связи должна будет собрать потенциальная нападающая сторона, могут оказаться нереалистичными, — решительно выдвинул один из высокопоставленных юридических экспертов Пентагона, не преминув одновременно покритиковать и другие положения этой статьи28.

Другой конкретный запрет появился в Конвенции ООН 1980 г., ее (третьем) Протоколе о запрещении или ограничении применения зажигательного оружия. Этот запрет на деле означает немного. В ст. 2 (4) знакомая оговорка о военной необходимости в большей или меньшей степени нейтрализует действие первой половины этой статьи, где запрещатся «превращать леса или другие виды растительного покрова в объект нападения с применением зажигательного оружия». Подводя итог вышесказанному, трудно удержаться от повторения вывода, к которому пришел Фолк: «Результатом становится запрет на недобросовестную, карательную или мстительную [375] тактику, но не происходит никакого вмешательства, которое бросало бы вызов самой логике войны»[376] [377].

Вероломство

Нечасто употребляемое слово «вероломство» [perfidy] и несколько старомодное слово «предательство» [treachery] используются МГП, чтобы квалифицировать обман и уловки, которые в той или иной степени неправомерны. Обман и уловки, которые не выходят за рамки законности и которых существует великое множество, попадают в категорию «военных хитростей» или, используя старый французский термин для определения этой сферы военного искусства, — ruses de guerre. Разграничительная линия между актами вероломства или коварства, с одной стороны, и ruses de guerre — с другой, может быть неясной и запутанной. Это сложная и неустойчивая область МГП, что с готовностью признают занимающиеся ею юридические эксперты. Но это исключительно важная сфера, поскольку вероломство нацеливает свой удар в самое сердце всего «проекта» МГП30.

Понятие вероломства, как оно применяется в правовых актах и авторитетных комментариях, решает вопрос не вполне удовлетворительно, поскольку они пытаются представить вероломство как преступление лишь с правовой позиции. Этого недостаточно, разве что для узкопрофессиональных юридических целей, так как вероломство по своей сути точно так же является преступлением и с точки зрения религии, и с точки зрения этики. Никогда не следует забывать о том, что право войны, там и тогда, где и когда оно зарождалось, первоначально было в первую очередь вопросом религии и этики и только с течением времени, в ходе процессов социального развития и политического усложнения, перешло в сферу права. Оно возникло в рамках этики и до сих пор продолжает опираться на нее31. Столь частое появление МГП в общественных дискуссиях непосредственно объясняется интересом людей скорее к этике и ее приложениям в различных сферах, чем к политике и военному делу. Вооруженные силы также не хотели бы порывать связь с ней. К примеру, национальные руководства по военному делу в разделах, посвященных обзору основополагающих принципов, иногда содержат исторические понятия рыцарства и чести. Однако само по себе это мало что значит, поскольку, как известно, воины часто реализуют свои понятия о чести как самым низменным, так и самым благородным образом32. Но из правовых актов по МГП явные ссылки на эту этическую основу исчезли.

Тем, кто имеет дело с МГП, конечно, не надо обладать чересчур богатым воображением, чтобы понять его этическую природу и почувствовать близость этого этического измерения в принципах и ценностях международных организаций, действующих на его основе. Важнейшие принципы Международного движения Красного Креста и Красного Полумесяца и его гуманитарный идеал, носящий универсальный и светский характер, были воплощены в МГП благодаря особому статусу, которым Женевские конвенции наделили МККК и связанные с ним национальные общества Красного Креста и Красного Полумесяца. ВДПЧ и ее «расширенная семья», включающая международные пакты 1966 г. о правах человека и т.д., демонстрируют широкий спектр этических принципов и их приложений, от которых современное МГП уже стало в значительной степени неотделимым. Они очень подробно воплощают ожидания международного сообщества относительно того, как человеческие существа должны воспринимать друг друга и вести себя друг с другом при встрече, причем не [378] [379] только в сообществах, составляющих их ближайшее окружение, но в любом месте земного шара, куда забросит их судьба. Слово «всеобщая» в заглавии декларации 1948 г. означает именно ее всемирный характер, и недопустимо превращать его в бессмыслицу, пропуская его через мясорубку культурного релятивизма. Международное право вновь открыло для себя свои корни, которые содержались в его предшественнике, jus gentium, в виде идеи всемирного человечества, членам которого не чуждо понятие всемирного братства, и они должны соблюдать взаимное уважение и доброжелательность при общении друг с другом. МГП и международное право в сфере прав человека являются теми областями международного права, которые особенно нуждаются в этом этическом фундаменте, опираются на него и для которых он, следовательно, наиболее важен — а также, по стечению обстоятельств, наиболее неустойчив.

Суть дела изложена в ст. 37 (1) ДПІ. «Вероломством считаются действия, направленные на то, чтобы вызвать доверие противника и заставить его поверить, что он имеет право на защиту или обязан предоставить такую защиту согласно нормам международного права, с целью обмана такого доверия». Затем приводятся примеры: симулирование намерения вести переговоры под флагом перемирия или симулирование капитуляции, симулирование выхода из строя вследствие ранений или болезни, симулирование обладания статусом гражданского лица или некомбатанта, симулирование обладания статусом, предоставляющим защиту, путем использования знаков, эмблем или форменной одежды ООН или нейтральных государств, а также (как добавлено в перечне «серьезных нарушений» ст. 85) вероломное использование отличительных эмблем, признаваемых конвенциями организаций, действующих в сфере МГП, в первую очередь, разумеется, Красного Креста и Красного Полумесяца.

Истинный смысл этих примеров понятен и имеет ключевое значение, настолько ключевое, что оправдывает повторное обращение к основам философии МГП. Это вопрос не только ограничения, но и уважения. Никакие другие принципы не являются столь неотъемлемыми от практики применения МГП. Во время вооруженного конфликта от воина требуется воздерживаться от определенных действий в отношении противника именно в силу существования этого основополагающего принципа, который в конечном итоге сводится к следующему: противник — такой же человек, некоторые фундаментальные интересы и ценности являются общими у обоих, и поэтому по отношению к нему не должно возникать желания проявить большую жестокость, чем того требует обращение к действиям насильственного характера в качестве крайней меры. Предполагается, что благодаря такому этому остаточному чувству братства и человеческой общности порядочные люди будут даже в условиях войны стараться придерживаться определенных ограничений, продиктованных совестью и налагаемых законом, ограничений, вдвойне обязывающих в ситуациях, когда эти остаточные связи натянуты до предела.

Простое перечисление этих теоретических основ МГП позволяет сделать замечание, что эти идеалы в большинстве случаев весьма далеки от реальности вооруженного конфликта. Это наблюдение вполне справедливо, но оно не должно застать нас врасплох. Честный текст, посвященный МГП, ни в коем случае не может претендовать на то, что оно всегда неукоснительно соблюдается, даже когда обстоятельства весьма благоприятствуют этому. Наоборот, его автор всегда признает, что обычно уровень соблюдения МГП колеблется в пределах от нулевого до плачевно низкого. Происходит это потому, что обстоятельства редко бывают благоприятными, право войны, подобно многому другому во время войны, редко срабатывает так, как запланировано, и в любом случае весь «проект» МГП носит объективно парадоксальный и (принимая во внимание ненадежность материала, из которого он сконструирован) искусственный характер: с одной стороны — война, с другой стороны — человеческая природа. И все же этот «проект» не свертывается. Самоуважение цивилизации не позволяет сделать это. И точно так же, как на одном уровне некоторая жизнеспособность и авторитетность МГП поддерживаются целенаправленной предусмотрительностью, основанной на учете взаимности и возможных последствий, на другом уровне оно основывается на потенциально неблагоразумных принципах гуманности и чести, которые отказываются верить в тотальную, непреодолимую чуждость противника, в его непринадлежность к человечеству и которые вследствие этого никогда не позволят прибегать к вероломству в борьбе с ним.

Таким образом, различие между вероломством и ruses de guerre очень важно, но в то же время в определенном отношении и очень тонко, поэтому здесь легко прийти к ошибочным суждениям. Протокол уравновешивает перечень актов вероломства перечнем возможных ruses de guerre, которые всегда считались легитимными: «использование маскировки, ловушек, ложных операций и дезинформация». Обман, трюки и уловки такого рода всегда принимались, с разной степенью готовности или смирения, как неизбежный элемент ведения войны. Однако в Новое время использование их, по-видимому, считается делом, не делающим много чести тем, кто занимается подобными вещами, и граница между такими действиями и явно выходящим за рамки понятий о чести имеет немало размытых участков. Маскировка, например, в одних ситуациях может означать использование вражеской формы и при этом быть вполне законной, а в других — нет. А дезинформация? Отличается ли она от ошибочной информации и насколько близка к вероломству? Шпион всегда действует в своеобразной правовой «сумеречной зоне»; но никто не может сказать, является ли его работа достойной или позорной. Военные моряки упорно отстаивают свое уходящее в глубь веков право использовать флаг чужой страны вплоть до момента начала враждебных действий. Во время Первой мировой использование противолодочных судов-ловушек* рассматривалось Великобританией как законная ruse (хитрость), а Германией — как вероломство. Читатели придут к разным мнениям относительно инцидента с «честным словом», о котором было упомянуто в части 1. Невозможно отрицать, что области пересечения этих категорий покрыты туманом, но это не мешает довольно отчетливо видеть основные особенности всего ландшафта. Различие между ruse и вероломством в значительной степени опирается на фундаментальное разграничение, проводимое женевским правом и гуманитарными разделами гаагского права (а также, можно добавить, и правом о защите прав человека) между понятиями «человек» и «боец». В полном соответствии с подходом женевского права, признающего, что противник, который выведен из строя вследствие ранения, болезни или сдачи в плен, больше не является противником, каким был раньше,

Боевой корабль, замаскированный под торговое или промысловое судно, имеющий задачу уничтожения подводных лодок. — Ред.

предполагается, что он не принадлежит к той категории людей, которые обманут доверие брата в ситуации, когда высочайшей ставкой является безупречная деловая репутация семьи.

Вот несколько примеров, иллюстрирующих сказанное. Для участвующих в военных действиях не будет вероломством, если они, чтобы застать врасплох вражеского часового, прибегнут к маскировке, облачившись в военную форму противника, поскольку часовой должен и способен проявлять особую бдительность в отношении подобных вещей. Но вероломством с их стороны будет попытка усыпить бдительность часового, используя отличительные эмблемы персонала Красного Креста, так как Красный Крест может осуществлять свою беспристрастную деятельность во имя всеобщего милосердия только при том условии, если все участники будут уверены, что он занимается исключительно такой деятельностью и никакой иной. Не будет считаться вероломством отказ принять парламентера противника, несущего белый флаг, но подпустить его поближе, а затем расстрелять — это уже акт вероломства, поскольку этот особый символ потеряет свою способность сохранять жизнь и облегчать мирные переговоры, если исчезнет уверенность в том, что люди его уважают.

Вероломство, нарушение требований личной чести разрушает последние остающиеся связи между людьми, когда почти все другие уже уничтожены из-за их неспособности жить в мире друг с другом. Это, если позволено позаимствовать важную идею христианства, аналог «греха против Святого Духа» в рамках МГП[380]. И это грех, который не перестает совершаться: нарушаются соглашения о прекращении огня, игнорируются или используются с целью обмана белые флаги и иные эмблемы, гарантирующие защиту, симулируется ложная капитуляция, или предложения о сдаче принимаются с целью обмана, гуманитарная помощь разворовывается или используется не по назначению и т.п. И в то же время здесь очень легко ошибиться. Вероломством могут быть поспешно объяснены действия противника, для которых скорее подойдут другие объяснения — неразбериха, плохая погода, плохая видимость, недостаток информации, неосторожность и просто обычные человеческие слабости. Два примера из недавних войн могут послужить иллюстрацией. Первый — это инцидент с белым флагом, т.е. относится к той же категории, что и многие другие случаи «вероломства». В ходе сражения при Гуз-Грин на Фолклендских (Мальвинских) островах 28 мая 1982 г. произошло следующее: «Создалось впечатление, что над зданием школы, где располагалось подразделение армии Аргентины, появился белый флаг. Командир взвода и два сержанта направились к зданию, чтобы принять капитуляцию, но обнаружили, что это совсем не входило в намерения обороняющейся стороны. Когда они возвращались в свое расположение, другое британское подразделение, занимавшее позицию в некотором отдалении, открыло пулеметный огонь по противнику. В ответ три британских парламентера подверглись обстрелу и были убиты. Тогда взвод бросился в атаку, захватил здание школы и уничтожил всех, кто там находился»[381].

Второй пример — из истории санкционированной ООН войны за освобождение Ирака. Согласно Заключительному докладу Пентагона, 29 января 1991 г. произошло следующее: «Иракские танки вошли в Рас-Аль-Хафджи с повернутыми назад орудийными башнями и разворачивали свои пушки вперед только в момент начала боевых действий... В то время, как в средствах массовой информации выдвигались предположения, что это было актом вероломства, на деле это было не так; повернутая назад башня как таковая не является общепризнанным сигналом о капитуляции. Могло иметь место некое тактическое недоразумение, поскольку наземные силы Коалиции действовали в то время в соответствии с оборонительной установкой и должны были вступать в боестолкновение с иракскими войсками только после враждебных действий или явного проявления враждебных намерений со стороны

35

последних» .

Но вернемся собственно к понятию вероломства и вспомним метафору, которая уже использовалась: здесь мы пересекаем опасную линию разлома МГП. Именно на этой линии «проект» МГП становится наиболее рискованным. В конечном счете та идея человечества, на которой он базируется, является еще более смелой, чем идея прав человека, которая в этом отношении является ее идеей-близнецом. МГП и право в сфере прав человека, провозглашая одну и ту же истину, ведут одну мелодию, но используют разные партитуры. Более светлая партия прав человека провозглашает, что человечество, несмотря на все разнообразие составляющих его групп и уводящие по ложному следу построения культурного релятивизма, представляет собой единую моральную общность, а его отдельные члены, независимо от происхождения, могут действовать в соответствии с требованиями этой общности и, как правило, стремятся поступать именно так. Более печальная партия МГП, исходящая из понимания того, что отдельные группы, составляющие человеческое сообщество, по-прежнему вступают друг с другом в смертельные схватки, предусмотрительно рекомендует определенные правила ведения этих конфликтов и меры наказания за их нарушение. Этот видимый диссонанс между двумя партиями вовсе не удивляет экспертов в области международного права и мировой политики, привыкших проводить различие между более «позитивными» и более «нормативными» сферами и фазами развития права и питаться «жестким» и «мягким» правом из одной тарелки. Принимая во внимание, что одной из функций права, по общему мнению, является воспитательная, это соединение логических противоположностей представляется вполне разумным, но в практике МГП по большому счету малозначимым. Отход от установленных стандартов, часто случайный, а иногда и неизбежный, не вызывает большого удивления и не должен наносить непоправимого ущерба авторитету самого права. Но вероломство — совсем другое дело. Оно не является случайным, представляет собой, говоря спортивным языком, [382] наихудший «дисквалифицирующий фол» из всех возможных и причиняет особенно серьезный ущерб позициям права, поскольку больше, чем любой другой незаконный и аморальный акт войны, наносит оскорбление самой глубинной и незыблемой основе права — идее всеобщего братства.