Комбатанты, некомбатанты и гражданские лица

Поскольку целью законов и обычаев войны, там и где таковые вообще удается обнаружить, является накладывание ограничений при ведении вооруженных конфликтов, то отсюда с непреложностью следует, подобно тому как за ночью следует день, что основным принципом этих законов и обычаев должен стать запрет на те методы и средства, которые в случае их применения отрицали бы эту цель.

Тем не менее законы и обычаи войны развивались, и в первые годы их кодификации был довольно неуклюже сформулирован их фундаментальный принцип: «Воюющие не пользуются неограниченным правом в выборе средств нанесения вреда неприятелю»[343].

В этом и последующих случаях, когда данный принцип заявляется в документах такого рода, вслед за его формулировкой приводится краткий перечень деяний и средств, подлежащих особому запрету. У непосвященных это вполне может создать впечатление, что исключительно к этим методам и средствам или по крайней мере в первую очередь именно к ним относится ограничение, налагаемое упомянутым основополагающим принципом.

Законодательство, регулирующее то, что претенциозно именуется «защитой гражданского населения во время войны», проделало значительный путь с момента всеобщего признания этого основополагающего разделения. Выше уже было показано, как к трем уже существовавшим Женевским конвенциям (ЖК) добавилась новая, четвертая, посвященная защите гражданских лиц, находящихся на оккупированной территории, и т.д. Поскольку еще одна существенная причина страданий гражданского населения, особенно проявившаяся во время Второй мировой войны, — воздушные бомбардировки — в то время еще почти не была затронута, она была отнесена к оружию массового (т.е. неизбирательного) уничтожения и заняла первое место в списке методов и средств, которые юристам, занимающимся гуманитарными вопросами, еще предстояло рассмотреть. Не успела закончить свою работу Дипломатическая конференция 1949 г., а МККК уже предпринял первый из множества шагов, которые ему предстояло осуществить в течение следующих двух десятилетий для «ограничения опасностей, которым подвергается гражданское население в военное время» (так был озаглавлен проект правил, опубликованный им в конце 50-х годов XX в.).

Можно усомниться в том, был ли взвешенным этот первый шаг, предпринятый 5 апреля 1950 г., и проявил ли МККК достаточную мудрость в дальнейшем, когда стал все больше заниматься тем, что прежде было исключительной сферой действия «гаагского права». Его призыв к ВДС Женевских конвенций ускорить достижение соглашения по запрещению атомного и другого оружия неизбирательного действия, прозвучавший в 1950 г., не был абсолютно новым выходом за прежние рамки — во время Второй мировой войны МККК конфиденциально обращался к правительствам воюющих держав с просьбой прекратить площадные бомбардировки и бомбардировки с целью устрашения, — но в условиях политического климата, царившего в то время на мировой арене, этот призыв не мог не быть подхваченным направляемой из СССР «кампанией за мир во всем мире», в результате чего возникло впечатление, что комитет поддержал одну из сторон в холодной войне3.

Первый Дополнительный протокол (который номинально предназначался, не будем забывать об этом, для применения исключительно в условиях международных вооруженных конфликтов) доводит до логического конца задачу обеспечения защиты гражданских лиц в военное время, стоявшую во главе повестки дня МГП со времен Второй мировой войны. Он довел до совершенства классическую дихотомию «комбатант — гражданское лицо», сузив до минимума категорию комбатантов и в то же самое время максимально расширив категорию гражданских лиц. Каждый, кто не является комбатантом, объявляется гражданским лицом, каждый объект, не являющийся военным, также объявляется гражданским; в случае сомнения обычно предполагается защищенный, т.е.

При внимательном прочтении текста, сопровождающемся умелым чтением между строк, на самом деле выяснится, что гражданские лица не могут рассчитывать на то, что война обойдет их стороной, и что им может грозить опасность не только со стороны врага, но и со своей собственной стороны (например, в том случае, если они приблизятся к военным объектам). Однако случайный или неподготовленный читатель может получить совершенно иное впечатление от таких заголовков, как «Общая защита от последствий военных действий» (часть IV, раздел I), и, например, таких формулировок: «Гражданское население и отдельные гражданские лица пользуются общей защитой от опасностей, возникающих в связи с военными операциями» (начало ст. 51). Популяризация гуманитарного права не только принесла положительные результаты, но и создала определенные риски, особенно если учесть ту особенность этого корпуса права, что в нем жесткость и гибкость, как в избытке продемонстрировано в данной части книги, практически неразделимы, а для неискушенного ума даже и неотличимы друг от друга. Термин «международное гуманитарное право», успешно введенный в широкое употребление Движением Красного Креста и Красного Полумесяца, звучит не столь мрачно и парадоксально, как замененный им традиционный термин «право войны». Несомненно, именно такого результата и добивались.

Более широкое распространение знаний об МГП и его высокая оценка принесли с собой опасность того, что слова, значащие одно для (предположительно) опытных в военных делах юристов, для которых эта терминология является элементом повседневной профессиональной деятельности, могут означать нечто совсем иное для активистов гуманитарной деятельности и широкой общественности, которые могут и не особо разбираться в реалиях современной войны и способах ее ведения. Что может сделать представитель неискушенной публики, кроме как придать словам их прямой и обычный смысл? Например, названия глав конвенций и в протокола, посвященных «пресечению» нарушений и злоупотреблений и подробно описывающих, как оно должно осуществляться, не могут не создавать впечатления, что нарушения, злоупотребления и прочие проступки, вероятно, на самом деле будут пресечены, хотя на практике дело обстоит следующим образом: в то время как подавляющее большинство таких правонарушений вообще никогда даже не расследуется, в тех немногих случаях, когда они становятся достоянием гласности, а лица, их совершившие, получают более или менее должное наказание, это происходит в рамках национальной военной юстиции, но никак не под эгидой ЖК. То же самое, вероятно, можно сказать и о положениях конвенций и протокола, касающихся «защиты» гражданских лиц.

На деле «защита» или «покровительство» является профессиональным юридическим термином. Это «золотое» слово МККК, обозначающее ту деятельность, на которую он уполномочен ЖК с целью лучшей защиты интересов определенных категорий лиц, подвергающихся угрозе во время вооруженных конфликтов или являющихся их жертвами. То же самое слово используется и в отношении раненых, больных, потерпевших кораблекрушение и попавших в плен комбатантов, и в этой связи оно несет вполне реальную смысловую нагрузку, точно так же, как и в отношении интернированных неприятельских (или «оккупированных») гражданских лиц.

Стремление отличать комбатантов от гражданских лиц и таким образом увеличить шансы последних на получение защиты в военное время стало основным движущим мотивом развития современного МГП. Разграничительная линия между ними проведена значительно четче, чем раньше, но трудности ее соблюдения остались столь же значительными, как и прежде. Не исключено, что они даже обострились. Уже само официальное правовое определение гражданского лица стало вызывать столько вопросов, что постоянно существует тенденция к его «закавычиванию». Забота об удобстве читателя требует его более простого написания; тем не менее следует помнить, что вопрос до сих пор остается открытым.

Уместно начать этот безрадостный и (как опасается автор) непопулярный анализ эмоционального средоточия данного предмета с краткого повторения того, о чем уже шла речь в части I. Упоминание о средоточии предмета не является ошибкой. Это та его сторона, которая связана с сочувствием и состраданием, и она возникает одновременно и параллельно с признанием со стороны тех, кто воплощает благоразумие и собственный интерес, того факта, что существуют категории номинально «неприятельских» лиц, которым можно и даже желательно не причинять вреда, степень невовлеченности которых в конфликт или их полная непричастность к нему позволяют говорить об их «невиновности». Столь многие из них могут быть причислены к «невинным» или абсолютно неопасным (младенцы, инвалиды и глубокие старики — при любых обстоятельствах; женщины, дети и люди пожилого возраста — в большинстве обстоятельств), что воины, придерживающиеся цивилизованных стандартов, всегда искренне сожалели, что лишь в исключительных обстоятельствах могут гарантировать всем гражданским лицам, что те никоим образом не будут затронуты тяготами и страданиями, причиняемыми войной, как, например, в случае, когда военная кампания проводится в безлюдной пустыне, в необитаемых горных районах или на островах, население которых составляют в основном пингвины и овцы.

Но удаленность гражданских лиц от мест сражений на суше и на море может и не спасти их от вовлеченности в то, что им предшествует или за ними следует. Сравнительно новым феноменом в истории ведения войн является то, что армии некоторых стран теперь в состоянии передвигаться и питаться за свой собственный счет, а не за счет местного населения. Когда армии номинально не участвуют в сражениях (а это занимает большую часть времени), они скорее всего либо передвигаются по вражеской территории, либо оккупируют ее. Когда военно-морские силы не ведут боев на море (а это занимает основное, если не все, их время), они, скорее всего, занимаются перехватом торговых судов и блокадой прибрежных районов, а возможно, еще и ведут обстрелы прибрежных территорий. В таких случаях, столь обычных в истории как сухопутных, так и морских сражений, жизнь и собственность гражданских лиц практически неизбежно подвергаются опасности, причем в той степени, в какой материальная база и боеспособность противника прямо зависят от благополучия гражданского населения, это преднамеренно.

Блокада вражеских портов и осада обороняемых объектов занимают значительное место в истории права войны именно потому, что предоставляют массу благоприятных возможностей для гуманитарной дискриминации. Гражданские лица, оказавшиеся запертыми в таких местах вместе с военными, особенно если они не обладают экономической значимостью, не могут не вызывать сочувствия с гуманитарной точки зрения. Не следует ли разрешить им покинуть осажденное место, чтобы не подвергаться опасностям, связанным с бомбардировками или голодом? Мнения по этому вопросу как в стане осажденных, так и у осаждающих могут расходиться. Военные могут быть не склонны предполагать, что гражданские лица, находящиеся в их расположении, не поддерживают те действия, которые совершаются от их имени и под лозунгом защиты их интересов, равно как могут легко поверить, что гражданские лица по другую сторону линии противостояния действительно поддерживают действия своих военных, совершаемые от их имени. Подобные вопросы возникали, к примеру, в связи с осадами, блокадами и бомбардировками Генуи в 1800 г., Атланты в 1864 г., Парижа шестью годами позже, Гавра в 1944 г., Вуковара и Дубровника в 1991 г. Могло ли командование соответствующих армий позволить гражданским лицам покинуть зону боевых действий без существенного ограничения спектра своих военных возможностей, и если да, то не несут ли командиры уголовной ответственности за то, что не сделали этого?

Если оставить в стороне население подвергаемых блокаде или осаде мест, гражданские лица, которых мы до сих пор представляли себе в качестве предмета наших рассуждений, принадлежат к категории абсолютно «невинных», неспособных на враждебную деятельность или оказание сопротивления; эти злополучные люди по незнанию и против своей воли оказались в районах вооруженных конфликтов, и в них невозможно увидеть «врагов», кроме как через мутное стекло варварства и фанатизма. В отношении этого ядра ныне действующей дефиниции не должно быть никаких разногласий. Но вокруг этого ядра можно увидеть множество разнообразных гражданских лиц, которые в этом смысле представляются не столь однозначно невинными и которых с большей или меньшей степенью определенности возможно отнести к категории «неприятелей», чье моральное право не подвергаться риску вооруженного нападения или самому вооруженному нападению не является абсолютно очевидным. Включение таких лиц в современное широкое определение стало результатом торжества двухсотлетней борьбы за идею человеческого достоинства, результатом двух веков профессионального самоуважения, гуманитарных устремлений, а также политико-правового ответа на них. Основными вехами на пути к 1977 году (как наглядно показано выше, в части I) были ошеломляющее (для того времени) утверждение, высказанное Руссо в 60-х годах

XVIII в., о непреодолимом концептуальном различии между комбатантами и некомбатантами, и принятое столетием позже в Санкт-Петербургской декларации (1868 г.) ограничительное толкование «военных сил неприятеля». Таким образом, идея некомбатанта прошла путь от представления о лице, не принадлежащем к вооруженным силам неприятельского государства и не оказывающем им никакой помощи и поддержки, до представления о лице, относящемся к неприятельскому государству, но не носящем явно выраженной военной одежды и не принадлежащем к какой-либо официальной военной организации. На этом пути также было установлено, что не существует никакого правового различия между, например, крестьянином, занимающимся лесоповалом, и инженером, проживающим на вилле в городском предместье, или между гражданским населением доиндустриальной эпохи, не имевшим никакого политического влияния, и гражданским населением высокоразвитого демократического общества, которое таким влиянием обладает.

Мне представляется, что такая правовая эволюция сопряжена с рядом трудностей морального и политического характера. Она привела к созданию правовых норм, которые могут не соответствовать моральным и политическим реалиям обществ, находящихся в состоянии вооруженного конфликта. Такая ситуация выходит за пределы здравого смысла в той же степени, что и недифференцированное восприятие населения неприятельского государства в прошлые эпохи, хотя и в противоположном направлении. В прежние времена гражданские подданные неприятельского государства обычно считались отданными в полное распоряжение победителя в войне, который мог их истребить, обратить в рабство или переселить по своему усмотрению. В части I мы видели, как такая примитивная жестокость постепенно стала считаться неприемлемой и осуждаться как бесчеловечная. Было проведено различие между активным и пассивным неприятелем, которое понималось как разграничение между теми, кто, независимо от того, носит он военную форму или нет (как, в частности, в случае партизан и каперов), активно поддерживает военные действия или участвует в них, и теми, кто не делает этого (и обычно не носит военной формы). Несмотря на обременительные для населения и недостойные действия, бывшие неизбежным следствием жестких условий ведения кампаний на территории противника, а также жестокости и возмутительные факты, зачастую являвшиеся неотъемлемой частью блокад и осад, в XVIII и XIX вв. профессиональные армии считали, что это важнейшее разграничение в достаточной степени поддается соблюдению (когда они просто сражаются одна с другой — а именно так предпочитали вести сухопутную войну правящие элиты того времени), чтобы сделать его центральным стержнем права войны, каковым оно остается до сих пор. То, что происходило на море, играло меньшую роль; профессиональные действия немногих военно-морских флотов, способных осуществлять эффективную блокаду, привлекали сравнительно мало внимания, и в любом случае до 1914 г. невозможно было представить, чтобы эти действия имели те масштабы, которых они достигли всего лишь двумя годами позже.

В те самые годы, когда происходила канонизация этого разделения, стали множиться проблемы, связанные с его выполнением. Как уже отмечалось, трудности и осложнения буквально нахлынули на этот принцип: массовый военный энтузиазм и связанная с этим проблема определения того, в какой степени он был спонтанным, а в какой умышленно подогреваемым; мобилизация всего общества и экономики на достижение военных целей и индустриализация ведения войны, послужившая причиной этого; и одновременно со всем этим, как это ни покажется парадоксальным или даже противоречивым, распространение гуманитарных настроений, получение ими статуса признанного элемента демократических политических программ и их использование теми, кто может претендовать на статус гражданского лица и требовать расширения системы защиты, сопровождающей этот статус.

Для людей, которым доверена серьезная задача воевать и побеждать на войне, и прежде всего для тех, кто всерьез относился к традиционному стремлению не наносить вреда некомбатантам, эти изменения стали источником трудностей и недоумения. С одной стороны, тенденции в развитии права и стремление наиболее заинтересованных в этих тенденциях лиц были направлены на максимизацию защиты некомбатантов, в пользу чего, кроме прочего, имелся веский объективный аргумент: новые виды оружия массового уничтожения и средства их доставки делают чрезвычайно легкой максимизацию незащищенности некомбатантов. С другой стороны, некомбатанта, или, как его стали все чаще называть, гражданское лицо, стало в некоторых отношениях намного труднее распознать, чем в прошлом. Массовая политика и индустриализация создали так много новых способов, которыми для гражданское население могло вносить косвенный вклад в ведение войны, что понятие недифференцированного гражданского населения, к которой стремилось «прогрессивное развитие» МГП, оказалось балансирующим на грани утраты всякого доверия и убедительности.

Целиком и полностью «невинные» (согласно определению, данному выше) остались такими же невинными, как и прежде. Но как быть с взрослыми людьми, которые участвовали в политическом и психологическом подстрекательстве к войне и ее поддержке? Разумно ли и правильно ли защищать их от всех негативных последствий войны, за исключением чисто случайных, — той войны, которую они либо открыто поддерживали, либо, как это обычно бывало, по поводу поддержки которой ими достоверно заявляли их представители, находящиеся у власти? Таков политический аспект того «предела убедительности», к которому подошло данное базовое разделение. Что касается экономической стороны дела, есть факт, что гражданское население может принимать активное и даже решающее участие в обеспечении всем необходимым для ведения современной войны. Их участие могло выражаться прежде всего в изобретении, производстве и поставке всевозможных материальных ресурсов, которые требуются для ведения военных действий, и в поддержании работы всего оборудования, необходимого для функционирования современных организаций. Является ли правильным и разумным распространение на этих людей такой же защиты, какая предоставляется бесспорно «невинным», и гарантировать им такой же иммунитет? Очевидная неразумность и несправедливость такого подхода произвела настолько сильное впечатление на некоторых авторов межвоенного периода, что они предложили создать некую промежуточную категорию «квазигражданских лиц»[346].

На этот вопрос адекватного ответа как не было, так и нет. Единственный способ, которым можно защитить безусловно «невинного» от риска его присоединения к тем, кто не может быть столь обоснованно отнесен к этой категории, — это их полное физическое разделение. Такая идея не столь фантастична, как может показаться на первый взгляд. История сплошь и рядом изобилует примерами того, как еще до ожидаемого наступления противника организуется эвакуация некомбатантов из обороняемых местностей, а также примерами критики в адрес атакующей стороны, которая безжалостно заставляет их вернуться обратно. В некоторых европейских странах во время Второй мировой войны были предприняты попытки эвакуации всех детей и многих матерей из городов и районов, которые, как предполагалось, могли подвергнуться неприятельской атаке. МККК неоднократно выступал с предложениями о создании четко обозначенных демилитаризованных или «нейтральных» зон (ЖК содержат статьи, разработанные для того, чтобы облегчить их формирование) — своего рода резерваций для гражданского населения, куда не участвующие в военных действиях лица могут быть вывезены по соглашению воюющих сторон. До сих пор не было случая, чтобы потенциальные воюющие стороны заранее согласились на создание больших зон такого рода, но МККК тем не менее очень часто удавалось во время вооруженных конфликтов создавать подобные небольшие зоны ad hoc, когда ситуация на месте позволяла сделать это.

Этому неукротимому стремлению осуществить защитную сегрегацию самой «невинной» разновидности гражданских лиц, являющему собой одну крайность всего спектра мнений по поводу гражданского населения в военное время, противостоит другая крайность, заключающаяся в разной степени неспособности или нежелания вообще признавать существование этой проблемы. Для участников конфликтов, одур-

Recht und Volkerrecht, 41 (1981), 1—68 at 21—24. Он особо указывает на Спейта [Spaight]. То, что эта идея ни к чему не привела, объяснялось не столько тем, что она выглядела недостаточно привлекательной, сколько тем, что представлялась абсолютно бесполезной, поскольку проблему, вызвавшую ее к жизни, частично можно было разрешить путем применения принципа пропорциональности, а в случае бомбардировок — используя в качестве предлога «неизбежность сопутствующего ущерба».

маненных коллективными идеологиями и страстями, может оказаться трудным или даже невозможным проводить различия между теми или иными категориями индивидов в составе общей недифференцированной массы чужаков, к которым они чувствуют враждебность. То, что нацистская Германия осуществила в деле уничтожения европейских евреев и цыган, было всего лишь специфически деловитым, масштабным, а впоследствии получившим широкую известность примером претворения в жизнь идеи, которая не раз возникала на протяжении мировой истории, и не в последнюю очередь в тех ее эпизодах, которые были связаны с созданием европейских империй и Соединенных Штатов Америки[347]. Не только биологическая, но и религиозная или политическая идеология может подтолкнуть к столь же тотальному истреблению собственных граждан, отнесенных в категорию классовых врагов, еретиков или неисправимых «подрывных элементов» жестокими режимами — особенно это относится к коммунистическим режимам (СССР времен Ленина и Сталина, пол- потовская Кампучия), но недавние события в Иране, Ираке, Сирии, Пакистане, Индонезии, Гватемале, Сальвадоре, Югославии и Судане напоминают нам, что режимы с совершенно иной окраской могут иметь сходные идеи. В некоторых недавних случаях такого рода можно увидеть и то, как клановая и племенная принадлежность может послужить фактором, запускающим процесс поголовного истребления людей. Представляется, что эти характеристики играют важную роль в ухудшении и без того сложной обстановки во многих африканских странах, которую Алекс де Вааль описывает следующим образом:

«Кровавые столкновения из-за таких ресурсов, как колодцы, пастбища и плодородные земли, хорошо известны из африканской истории... Появление современных видов автоматического оружия... привнесло некий элемент инфляции в устоявшиеся принципы ограниченного взаимного уничтожения.

Теперь вполне возможно и довольно часто случается, что одна этническая группа осуществляет геноцид своих соседей. Торговцы, которые нуждаются в защите монополий на сужающихся рынках, заключают новые стратегические союзы с сельскими общинами, раскручивая цикл насилия... Войны ведутся против самой экономической основы выживания людей... Гражданское население, включая женщин и детей, представляет собой такую же цель для военного нападения, что и вооруженные мужчины»[348].

Таким образом, в некоторых из самых бедных стран обнаруживается тотальная война против гражданского населения, ведущаяся методами, позаимствованными у некоторых из самых богатых государств.

Поэтому современное право в сфере защиты гражданских лиц скорее всего не вполне удовлетворит исследователей, которых волнуют такие вопросы, как естественная справедливость и политический реализм (оставляя в стороне партизанскую войну, которая порождает громадные проблемы совершенно особого рода, о чем речь пойдет ниже). Некоторые разновидности военного менталитета устроены так, что они вообще не видят гражданских лиц, которым должна быть предоставлена защита; признаваемое правом различие между гражданским лицом и комбатантом для них не существует. В рамках других некоторым так называемым гражданским лицам нельзя предоставлять никакой защиты, а представители третьей разновидности, наделенные особенно живым воображением, идут еще дальше и доказывают, исходя из тех же самых принципов, что защиты скорее заслуживают некоторые так называемые комбатанты. И все могут согласиться с тем, что природа войны такова, что даже тем гражданским лицам, которые бесспорно заслуживают защиты, она на деле не может быть гарантирована.

Что же мы должны предварительно уяснить касательно этого обширного раздела МГП, прежде чем перейдем к рассмотрению некоторые его деталей и того, как он работает на практике? Во-первых, его несовершенства легче понять, если припомнить, что этот раздел, как и весь комплекс МГП, является продуктом не прозрачной логики или экспертного знания консультантов, но истории и политики — причем, можно добавить, трудной истории и жесткой политики (особенно в период 1968—1977 гг.). Во-вторых, хотя абсолютный характер простого разграничения между комбатантами и гражданскими лицами может быть оспорен с разных точек зрения, в пользу четкой разграничительной линии можно привести не меньше аргументов, чем в пользу размытой, и то, что упрощено до предела, может оказаться гораздо более эффективным рабочим инструментом гуманитарного права, чем бесконечное нагромождение сложностей. Столь категорический запрет, в некоторых частных аспектах совершенно неразумный, иногда может быть нарушен, но, по крайней мере, факт нарушения будет налицо, а его причины можно будет расследовать. Чем неопределеннее разделительная линия и обширнее уточняющие ее комментарии, тем больше возможностей она предоставляет для тех, кто готов брать на себя риск и хочет слишком широко «растянуть» границы дозволенного, и тем больше риск того, что проведению расследования будет препятствовать плотная завеса тумана. Как бы то ни было, эта дилемма является совершенно типичной. Обычные следователи, занимающиеся в мирное время расследованием уголовных преступлений, в случае обнаружения трупа первоначально не будут возражать против простого определения «убийство», хотя прекрасно знают, что впоследствии в этом деле появятся специфические квалификации. Их вызвали на место преступления, потому, что имело место «убийство» как таковое, а не «убийство в состоянии аффекта 3-й степени».

Одно дело — дать определение термину «гражданское лицо», и совсем другое — защитить такое лицо во время войны. Моя предварительная характеристика современного определения была предусмотрительно снабжена указанием на то, что способы покровительства гражданскому населению, провозглашенные в документе 1977 г., должны рассматриваться в контексте с не столь привлекающими внимание уточнениями, которые указывают, причем скорее в качестве выводов, чем непосредственно, на то, что именно должно и чего не должно делать гражданское лицо, если оно намерено сохранять свой покровительствуемый статус; подобным же образом, но более прямо они указывают и на то, что должны и чего не должны делать воюющие стороны, чтобы гражданское население могло пользоваться той защитой, которая предусматривается для него законом.

Независимо от того, как гражданские лица воспринимают свое положение и их личное отношение к нему, возможности выбора для них скорее всего будут ограничены, как только вокруг них начнет бушевать вооруженный конфликт. Взрослому гражданскому человеку размышлять о том, как на нем отразится война, и составлять мнение по этому поводу следует до того, как она начнется. И даже на этой ранней, более безопасной стадии свобода выбора может быть уже ограничена. Что касается женщин, то их возможности выбора всегда, по-видимому, были минимальными, а во многих культурах, очевидно, таковыми и остаются по сю пору. Но было бы ошибкой предположить, что мужское гражданское население обязательно находится в лучшем положении. Международное измерение политики в значительно меньшей степени поддается пониманию и контролю со стороны общества, чем внутреннее. Политические союзы и отношения, от которых в основном зависит участие во внешних конфликтах, теоретически могут быть открыты для влияния на них демократических политических процессов, там где таковые имеют место, однако даже в самых вроде бы подлинно демократических государствах принятие решений, которые в основном определяют направленность и характер будущих войн, — например, решений по поводу поставок оружия, военной подготовки, стратегического планирования и критериев определения целей, — включает, как известно, секретные аспекты, сохраняемые в тайне военными властями и их традиционными политическими покровителями соответственно под предлогом соблюдения профессиональной автономии и в интересах национальной безопасности. Кроме того, любая страна, независимо от ее военных приготовлений и ожиданий, в реальности не всегда получает ту войну, которая соответствует ее планам, а страны, которые не хотят войны или не ожидают ее, могут тем не менее обнаружить, что она пришла к ним. Программы по изучению МГП, реализуемые (если пользоваться профессиональной терминологией, подлежащие «распространению» [‘dissemination’]) организациями Международного Красного Креста и Красного Полумесяца, закладывают основу для лучшего понимания гражданскими лицами возможностей, открытых для них. Для того чтобы эти программы стали по-настоящему полезны, к этому необходимо добавить обучение некоторым элементарным основам политических наук. Война, если она случается, всегда изобилует шоками и ошибками, и это касается даже военных стратегов, от которых ожидается, что они лучше, чем кто-либо другой, понимают ее суть. Дальновидные информированные люди, заранее обдумывающие свой образ действий с гражданской точки зрения, не могут быть гарантированы от шоков и ошибок, и тем не менее, вероятно, в их власти использовать свое преимущество по мере развития событий, и они наверняка смогут избежать неожиданностей, которые эти события способны им преподнести.

Основная рекомендация МГП, адресованная гражданским лицам, заключается в том, что, поскольку их шансы на покровительство зависят скорее от их собственных склонностей (а не склонностей комбатантов, не говоря уже о рисках случайностей войны), они должны стремиться к тому, чтобы обеспечить сохранение различий между собой и комбатантами. Если же мы обратимся к тем инструкциям, которые МГП дает комбатантам, то обнаружим, что они очень четко сформулированы. Для гражданских лиц таких четких указаний нет. Объяснение этому факту носит отчасти исторический, а отчасти идеологический характер.

Необходимо отметить, что исторически судьбы гражданского населения мало заботили тех людей, которые играли центральную роль в создании законов ведения войн на суше на протяжении большей части тех веков, когда эти законы формировались. (Что касается войны на море, то дело обстояло несколько иначе, но здесь мы не будем касаться различий.) То, как соображения религиозного, философского и гуманитарного характера соединились, чтобы прояснить понятие некомбатанта и включить его в формулировки законов и обычаев войны, не может не радовать современный гуманитарный взгляд. Однако главными определяющими факторами развития этих законов были и остаются практики, принятые среди профессиональных комбатантов по отношению друг к другу, а также готовность правящих элит поддерживать эти практики. Для этих комбатантов решающее значение имело осознание ими того, кто они такие и как им следует действовать. Они полагались на распознание друг друга по униформам и знакам отличия, и каждая воюющая сторона с достаточной степенью уверенности предполагала, что другая сторона будет воевать, придерживаясь взаимно признаваемых правил. По вполне понятным причинам их представления о войне и идеи ее законов и обычаев вертелись вокруг них самих. Гражданское население лишь маячило на периферии этой картины. Самые осторожные гражданские, у которых оставалась хоть какая-то возможность выбора, сами предпочитали вообще тихо уползти за ее рамки. И только неосмотрительные, импульсивные и неинформированные из их числа целенаправленно стремились включиться в нее. Классическими примерами смешения ролей являются защита собственных домов и полей, жен и дочерей, городов и деревень. Патриотизм начинался у ворот собственного дома. После инцидента, зачастую заканчивавшегося трагически, можно было спорить о том, считать ли мирных жителей, взявшихся в такой ситуации за оружие, счастливчиками, которым повезло, если им это сошло с рук, или безумными храбрецами, если нет. Вряд ли что-либо могло в большей степени заставить солдат потерять человеческий облик, чем стрельба по ним тех, кто по всем стандартам профессиональной культуры не имел права браться за оружие. Профессионалы были не готовы осознать, что непрофессионалы могут думать, что они тоже обладают правами, и с легкостью отказывались от попыток понять, как эти права могли бы соблюдаться в военное время. Борцы сопротивления, партизаны, враждебно настроенное население и местные герои создавали для права войны проблемы, которые полностью так и не были решены. Все эти вопросы регулярно обсуждаются на международных конференциях по МГП, которые в результате либо упираются в неразрешимые противоречия, либо заканчиваются шаткими компромиссами, и это продолжается до сих пор.

В идеологических терминах неспособность МГП в настоящее время дать гражданским лицам более конкретные и конструктивные рекомендации, чем просто заверения в том, что теперь их юридический статус определен значительно четче, чем когда-либо ранее, можно объяснить тем, что она является продуктом патовой ситуации сосуществования двух противоположных философий войны, которые оно призвано приспособить друг к другу. С одной стороны, мы имеем элегантную философию военного профессионализма, кратко изложенную в предыдущем абзаце, в рамках которой комбатанты и гражданские лица четко дифференцированы, причем достаточно просто дать понять гражданским лицам, что до тех пор, пока они не приближаются к линии противостояния, комбатанты не будут стремиться втянуть их в него. С другой стороны, существует философия революционной вооруженной борьбы, сформулированная сторонниками ленинизма и маоизма на основе мирового народного и крестьянского опыта, в соответствии с которой различие между гражданскими лицами и комбатантами является нежестким, необязательным и вообще в конечном итоге не может быть ничем иным, как пропагандистской уловкой. Ни одна из этих философий не дает никаких поводов для радости мирному жителю, стремящемуся к защищенности. Действительно, профессионал, придерживающийся традиций и хранящий верность самым лучшим из них, может проявлять уважение по отношению к гражданским лицам как таковым, когда лично сталкивается с ними. Но один из способов проявления такого уважения состоит в том, чтобы переместить их всех поголовно из зоны военных операций, что может быть для гражданских весьма неприятным. В любом случае профессионал привык подвергать их риску, когда его представления о необходимости и пропорциональности диктуют ему, что в местности, где они находятся, следует провести те или иные военные операции.

МГП не дает никаких иных рекомендаций гражданским лицам, оказавшимся в подобной ситуации, кроме как принять все необходимые меры к тому, чтобы не быть принятыми за комбатантов, и не высовываться. Еще меньше оно может помочь гражданскому населению в условиях революционной или межэтнической войны. При таких обстоятельствах мирные жители сталкиваются с проблемой почти противоположного свойства. Вместо того чтобы убеждать военное командование в том, что они действительно не являются комбатантами, они теперь должны сделать все возможное, чтобы их не превратили в таковых помимо их воли. Борцы за революцию, даже если предположить, что лично они склонны к гуманности, имеют обыкновение рассматривать определенные категории мирных жителей как имеющих непосредственное отношение к происходящей борьбе — к примеру, землевладельцев, банкиров, владельцев магазинов; должностных лиц вроде мэров и другие представителей местной власти, священников, учителей, т.е. всех тех, кого в революционной среде принято считать «классовыми врагами». И в то же время исповедуемая ими философия может учить их, что в целом жизнь гражданского лица ничуть не более ценна, чем жизнь комбатанта, сражающегося за великое дело, которому все они служат.

Таким образом, судьба гражданского лица во время войны в значительной степени зависит от того, в каком качестве он воспринимается комбатантами и как в соответствии с этим восприятием будет работать право: обострит ли оно это восприятие или притупит его, и как забота права о безопасности гражданского населения соотносится с исполнением комбатантами собственного дела, состоящего в силовом противостоянии с комбатантами противостоящей стороны. Защита мирного населения стала самой главной общепризнанной целью МГП, а средствами ее достижения — указания комбатантам и налагаемые на них ограничения, которые определяют, что им можно делать и чего нельзя.