ЖЕНЕВСКИЕ КОНВЕНЦИИ 1949 г.

В те же месяцы и годы, когда судебные процессы о военных преступлениях продвигались к своему завершению, параллельно и незаметно происходил систематический пересмотр женевской части корпуса права.

На подступе к Дипломатической конференции

Официальным началом процесса выработки ЖК послужило письмо, направленное 15 февраля 1945 г. президентом МККК правительствам и национальным обществам Красного Креста, в котором излагалась предварительная программа действий и содержалась просьба о помощи в сборе документации. Реакция правительств различалась в соответствии с их пониманием приоритетов — в конце концов, почти для всех война еще продолжалась! — а также их восприятием Женевы. Письмо Макса Хубера, например, совершенно не было неожиданностью для Вашингтона. Обычное для должностных лиц американского Красного Креста тесное сотрудничество с администрацией уже предусматривало подготовку пересмотра программы.

Существо этого общего предприятия несколько прояснилось с появлением письма Хубера «Большой пятерке» (США, СССР, Великобритания, Франция и Китай) 5 сентября 1945 г., в котором официально предлагается при первом же удобном случае созвать совещание «правительственных экспертов». СССР в конце концов отказался участвовать под предлогом, что «предварительное изучение вопроса» еще продолжается. Остальные четыре государства, кто раньше, кто позже, ответили положительно, но тянули слишком долго, чтобы «эксперты» могли собраться так быстро, как надеялся МККК[75]. Конференция правительственных экспертов, посвященная изучению конвенций о защите жертв войны, исключительно важная для взятия на себя правительствами определенной меры ответственности за процесс, была созвана только в апреле 1947 г.

В этом месте удобно было бы обрисовать некоторые политические и психологические аспекты этой истории, без которых ряд событий невозможно будет понять, а именно установки, «умонастроения», если так можно выразиться, наиболее важных действующих лиц, которые по необходимости были государствами, за исключением самого МККК. Было совершенно очевидно, что государства будут подходить к делу, имея в виду хотя бы отчасти политические цели. Гораздо менее очевидным было то, что в этом была политика и с точки зрения Красного Креста.

В этой книге не преследуется цель внести вклад в исследование внутренней истории движения Международного Красного Креста, но без упоминания одного аспекта этой истории нельзя обойтись: речь идет об отношениях между двумя международными структурами, МККК и Лиги обществ Красного Креста. Проблемы, вносившие разделение между ними, носили операционный, финансовый и институциональный характер. Каждая из структур стремилась поощрять международную деятельность движения и распространять деятельность Красного Креста на новые сферы, приобретшие значение в послевоенное и мирное время; для этого они стремились снискать сочувствие и получить в свое распоряжение некоторую часть ресурсов национальных обществ Красного Креста. Каким образом следовало распределить функции и кто должен был стать главным? С точки зрения МККК Лига слишком легко могла войти в роль нахальной американизированной кукушки в гнезде Красного Креста. Однако национальные общества находили ее в некоторых отношениях привлекательной. Лига понимала их стремление расширять работу в мирное время и будучи, несмотря на заметное засилье американцев, международной организацией, созданной по модели Лиги Наций, она лучше учитывала национальные чувства и предлагала больше возможностей для влияния на руководство, чем МККК, управляемый исключительно швейцарцами и кооптирующий кадры по своему усмотрению, не говоря уже о том, что она давала больше возможностей для получения реальной власти, в чем некоторые общества и лица были сильно заинтересованы.

Устав Международного движения Красного Креста сильно усложнился в результате последовательных поправок, принятых с целью консолидации его действий. Трудности были достаточно успешно преодолены во время войны благодаря переезду штаб-квартиры Лиги из Парижа в Женеву и образованию «смешанной комиссии», в рамках которой Лига и МККК распределяли между собой деятельность, которая по уставу не относилась к исключительной компетенции последнего. Когда военные действия закончились, смешанная комиссия постепенно была ликвидирована, и политическая ситуация в движении Красного Креста вернулась к тому состоянию, в котором она находилась в 1939 г. с той лишь разницей, что война привела к появлению в ряде национальных обществ некоторых идей по поводу того, как они видят развитие движения в целом, а также к тому, что некоторые из этих обществ привыкли работать в таком тесном сотрудничестве со своими правительствами, что направляли представителей в официальные делегации от своих государств, а в ходе дебатов выступали скорее на их стороне, чем на стороне МККК.

У самого МККК, конечно, была обширная программа совершенствования конвенций, связанных с Красным Крестом и с военнопленными, сделать эти конвенции более действенными во время тотальной войны. Большая часть этих вопросов была понятна и с сочувствием воспринималась государствами, у которых перечни необходимых мер включали более или менее то же самое. Не возникало никаких принципиальных возражений и в отношении заключения новой конвенции о гражданском населении — на этом давно настаивало движение Красного Креста. Смысл дискуссий на эту тему, инициированных государствами, состоял в том, чтобы убрать некоторые детали первоначальной концепции МККК, которые были сочтены несовместимыми с жизненно важными военными интересами и соображениями безопасности, однако даже с учетом этих возражений оставалось более чем достаточно, чтобы будущие военные оккупанты задались вопросом, а не слишком ли много уступок они сделали. Гораздо более разочаровывающей для МККК и его сторонников оказалась судьба попытки расширить содержание конвенций, добавив к четко очерченной международной сфере применения еще и гражданские войны.

Все эти действия МККК сделали его предметом подозрений в «построении империи». Особенно активно эти подозрения распространились среди национальных обществ, более склонных выступать в институциональном соперничестве на стороне Лиги, а не на стороне МККК; но и государства, даже те, которые обычно были склонны поддерживать МККК, вполне могли сделать опрометчивый вывод о том, что эта расположенная в Женеве организация берет на себя слишком много. Это было несправедливо, хотя и неизбежно. МККК оказался во время всех этих событий — и очень часто оказывался после них — в положении, которое само по себе порождало недоразумения. Не будучи «государством» или чем-то в этом роде, он должен был играть квазиполитическую роль и иметь дело с дипломатами, взаимодействуя с ними в специфически дипломатическом ключе. Юридически отделенный от публичной власти в собственной стране, Комитет, тем не менее, должен был тесно сотрудничать с ней по всем делам, связанным с дипломатической конференцией, на которой должен был завершиться процесс пересмотра и должна была быть сформулирована окончательная форма всех документов, поскольку только государство могло позволить себе провести такую конференцию, и в соответствии с установившейся практикой Швейцария выступает хранителем ратификационных грамот и документов о присоединении к договорам. Подозрения, что МККК в Женеве и федеральное министерство иностранных дел в Берне работают в тесном сотрудничестве ради взаимной выгоды, несомненно имели под собой почву, но дело в том, что они вряд ли могли бы этого избежать, если исходить из того, что ЖК должны были стать такими, какими их хотело бы видеть международное сообщество.

СССР был государством, глубоко враждебным МККК, хотя и не самым опасным противником. Его антагонизм был настолько велик, что он вообще отказывался поддерживать коммуникацию. Будучи идеологически и, возможно, по темпераменту приверженным принципу «кто не с нами, тот против нас», советский режим в 1939 г. пришел к выводу, что попытка МККК практиковать непредвзятый гуманитарный подход во время гражданской войны в Испании означала снисходительное отношение Комитета к фашизму — точно так же, как различные действия Красного Креста, направленные на то, чтобы облегчить страдания, вызванные послереволюционной гражданской войной, окрасили чувства большевиков по отношению к Красному Кресту подозрением, что национальные общества из «буржуазных» стран чрезмерно обеспокоены страданиями врагов революции. Невозможно отрицать тот факт, что Красный Крест в целом состоял из представителей «буржуазных» или (что было еще хуже с точки зрения Советов) аристократических слоев. Это был социологический факт жизни, но члены Красного Креста в «буржуазных» государствах, обоснованно или нет, отказывались верить, что он мешает им выполнять свои обязательства быть непредвзятыми и нейтральными в своей гуманитарной практике. Советские коммунисты, находившиеся в состоянии постоянной войны с враждебным окружением, вероятно, смотрели на вещи по-другому.

Однако, как рассказывал в частной беседе женевский ветеран высокопоставленному члену французской делегации на переговорах, отношения между МККК и Москвой не были плохими до 1939 г. Он характеризовал их как «полностью нормальные и корректные». На самом деле СССР вносил в фонд МККК вдвое большую сумму, чем выделили США, и эта ежегодная субсидия продолжала поступать даже после 1 сентября 1939 г. Но когда в момент начала зимней войны между СССР и Финляндией МККК предложил свои услуги в обычной форме, ответа не последовало[76]. С тех пор дела шли все хуже и хуже. Подозрения уступили место убежденности в том, что МККК снисходительно относится к фашизму — фашизму, который во Вторую мировую войну чуть не уничтожил СССР. В фашистских государствах продолжали действовать национальные общества Красного Креста, которые эти государства склоняли к тому, чтобы использовать в своих целях. МККК, утверждали СССР и его союзники, должен был исключить общества, имеющие связи с фашистами. Комитет даже выказал готовность в апреле 1943 г. провести по просьбе германского Красного Креста расследование обстоятельств массовых расстрелов в Катыни и отказался от этого только тогда, когда стало ясно, что с советской стороны сотрудничества не предвидится. Кроме того, была проблема советских военнопленных. С лицемерием, степень которого, наверное, невозможно превзойти, СССР принялся обвинять МККК в том, что Комитет ничего не делал во время войны, чтобы защитить тех самых советских военнопленных, оказавшихся в руках Германии, от тяжелой участи которых Москва в то время по сути дела полностью дистанцировалась. Не успели закончиться военные действия, как СССР предъявил еще одну претензию. МККК в сговоре с «буржуазными» государствами и соответствующими национальными обществами Красного Креста теперь был обвинен в том, что он оказался настолько заинтересован в бедственном положении жертв войны, что поощрял советских граждан, находившихся в плену, а также в лагерях интернированных и «перемещенных лиц», к тому, чтобы они стали лелеять безнравственные мысли о том, чтобы вообще не возвращаться в Россию, несмотря на тот теплый прием, который Родина-мать собиралась им оказать. Таким образом, Москва не намеревалась больше вести какие-либо дела с Женевой сверх необходимого минимума. Представители советского общества Красного Креста и Красного Полумесяца иногда присутствовали на конференциях Красного Креста, проводимых при содействии Лиги. На совещании Совета управляющих Лиги, состоявшемся в июле 1946 г. в Оксфорде, они присутствовали с целью создавать всевозможные помехи МККК, что впервые открыто проявилось именно в тот раз. Они могли иногда присутствовать на таких региональных конференциях, как та, что проходила в Белграде в 1947 г. Они не собирались присутствовать на мероприятиях, организованных МККК, и никогда прямо не отвечали в те годы на обращения, которые адресовали им «монархо-фашисты», засевшие в МККК[77].

Москва едва ли питала более теплые чувства и по отношению к Берну. Дипломатические отношения между странами, давно прерванные, были с трудом восстановлены в марте 1946 г. Оскорбленные чувства Советов по поводу приема, оказанного русским экспатриантам, добровольным или принудительным, распространялись также и на швейцарцев. В середине 1945 г. СССР даже на некоторое время задержал нескольких швейцарских граждан, по-видимому в качестве заложников, пока не убедился, что советским военнопленным, бежавшим из Германии в Швейцарию, не ставятся препятствия на пути на родину. Без сомнения, страна, столь «буржуазная», как Швейцария, казалась особенно невероятным местом для проявления того рода беспристрастной и нейтральной филантропии, которую коммунисты в любом случае считали столь же невозможной, сколь и, говоря политическим языком, нежелательной.

Само собой, отказ СССР от участия в мероприятиях МККК предполагал и неучастие в основной работе по подготовке к дипломатической конференции 1949 г. До того момента, как советские делегаты неожиданно появились на конференции, о намерениях СССР в отношении новых конвенций можно было только гадать. Обмен догадками занял немалую часть переписки между другими государствами, поскольку все сочли желательным, а некоторые — крайне важным, чтобы СССР принял участие в этом законодательном процессе и взял на себя обязательства в отношении документов, которыми должен был увенчаться этот процесс. До тех пор пока советские делегаты не появились, чтобы непосредственно довести до всех точку зрения своей страны, другим государствам приходилось делать предположения, основываясь на том, что говорили те восточноевропейские союзники и сателлиты России, которые иногда показывались на подготовительных совещаниях или других мероприятиях, где можно было выяснить их настроения. Югославия была с самого начала самым агрессивным из союзников СССР, высказывая ровно те же самые нескончаемые жалобы и обиды против МККК за его предвоенные и военные моральные прегрешения и добавляя к ним свои собственные, местные основания для враждебности, связанные с тем, как Красный Крест обращался с югославами в лагерях в Италии и Австрии. Во время основного подготовительного мероприятия 1947 г. — апрельской конференции правительственных экспертов — задача представлять аргументы советской стороны была возложена на Польшу. На Стокгольмской конференции, состоявшейся в следующем году, официально никто не должен был представлять СССР, хотя его враждебная позиция была очевидной из-за характерной для его публичных высказываний грубости[78].

Швеция, которая предоставила место для проведения этой важнейшей конференции, в те годы занимала очень высокое положение в Красном Кресте и была особенно заинтересована в ее эффективной работе. Швеция сумела остаться нейтральной до самого конца войны, но она так активно участвовала в гуманитарной деятельности, что заслужила всеобщее уважение и восхищение. Шведский Красный Крест сыграл важную роль во многих крупных операциях по оказанию гуманитарной помощи, а его президент, энергичный граф Бернадотт, к концу войны ставший фигурой мирового масштаба и воспринимавшийся как выразитель либеральных и общечеловеческих ценностей, ради которых и велась эта война, теперь ревностно трудился ради помощи пострадавшим, примирения и восстановления мира. Сам Берна- дотт жил в соответствии с тем образом, который сложился о нем у широкой публики. Он явно считал себя человеком, на которого была возложена некая миссия (более того, много миссий), и помимо того, что у него были налажены хорошие связи с элитами держав-победительниц, как личность производил достаточно сильное впечатление, чтобы держаться весьма самоуверенно. Достоинства и недостатки этого человека хорошо иллюстрируют те жаркие споры, которые поднялись вокруг его униформы и его самолета. Слепо преданный тому, что он, как и многие другие, называл «идеей Красного Креста», он изобрел для себя особую униформу Красного Креста, в которую входили военная фуражка и шинель с красными крестами на ленте и лацканах. Он использовал эмблему и для того, чтобы подчеркнуть чрезвычайную важность той работы, которую он в конце жизни выполнял для ООН в качестве ее посредника в Палестине, наиболее впечатляющим примером чего было ее нанесение на самолет, который ему предоставила ООН! Одобрял ли это Генеральный секретарь ООН, я не знаю. МККК, разумеется, это не нравилось, и в Комитете постарались убедить отказаться от всего этого. Бернадотт не мог понять почему, но согласился вынести этот вопрос на Стокгольмскую конференцию, где отрицательное решение было принято с соблюдением вежливости, но твердо — всего за несколько недель до того, как он был убит израильским экстремистом в Иерусалиме[79].

В самом движении Красного Креста идея Бернадотта подталкивала в сторону позиции членов Лиги против позиции МККК. Он с самого начала участвовал в дискуссиях, продвигая с 1946 г. свой план, целью которого было «заставить Международный комитет стать интернациональным как по составу, так и по функциям», и в качестве основного организатора конференции в Стокгольме в 1948 г., благосклонно исполняя роль председателя во время непрерывной кампании против МККК, которую проводили на этом форуме американцы и бельгийцы[80]. Однако его интерес и интерес его страны к этим вопросам, возможно, не может быть полностью объяснен политическими процессами внутри движения Красного Креста. По крайней мере два министерства иностранных дел подозревали, что за этим стоит некий грандиозный план. Директор политического департамента швейцарского Министерства иностранных дел 2 августа 1948 г. сообщил британскому представителю в Женеве, что «швейцарское правительство весьма озабочено шведским предложением относительно того, что Комитет следует интернационализировать... Во-первых, потому, что шведы старались придать вес своим претензиям на статус нейтралитета, сопоставимый со швейцарским, и, во-вторых, из-за личных амбиций графа Бернадотта». Для Уайтхолла в этом не было ничего нового. «Нам уже какое- то время было известно, — отметил чиновник высокого уровня из Министерства иностранных дел 9 августа, — что к числу амбиций графа Бернадотта относилось стремление к тому, чтобы Швеция стала северной Швейцарией, т.е. перманентно нейтральной, а сам бы он возглавлял шведский Красный Крест, либо соперничающий с МККК, либо заменивший его (sic!). Советское правительство испытывает неприязнь к швейцарскому правительству и МККК, так что оно вполне могло поощрять графа Бернадотта»[81]. Похожих взглядов по поводу надежд шведов и амбиций Бернадотта придерживался сэр Джон Кеннеди, ведущая фигура в британском Обществе Красного Креста. В апреле 1948 г. в беседе с сотрудником военного министерства он заметил, что, поскольку Швеция не смогла стать «нейтральной страной, воспринимаемой наравне со Швейцарией», и поскольку граф смог пробиться в Комитет, «шведы теперь, по-видимому, сменят курс и будут поддерживать точку зрения славян, и эта тенденция будет подпитываться растущим чувством страха перед могучим соседом»[82]. С могучим соседом действительно было трудно поладить, даже тем, кто очень к этому стремился.

Страх перед СССР, по твердому убеждению американских и британских дипломатов, вовлеченных в этот процесс, был главным фактором, определяющим состояние умов всех участников из континентальной Европы, и именно этим, с точки зрения англосаксов, отчасти объяснялось исключительное стремление европейцев сделать конвенцию о гражданском населении настолько всеобъемлющей, насколько возможно. Но если дело и обстояло именно так, то у меня на этот счет нет никаких явных доказательств; впрочем, возможно, это и не тот предмет, о котором люди будут с легкостью говорить. Более очевидным мотивом для такого рода конвенции — притом мотивом, в котором гораздо проще признаться, — было то, что произошло со странами, подвергшимися военной оккупации во время недавно закончившейся войны. Среди тех, кто принимал активное участие в подготовительной работе, несомненно, наиболее значительным действующим лицом была Франция.

Франция представляется во всех отношениях государством, чей подход к процессу пересмотра был наиболее запутанным. Отчасти это было следствием тяжелого опыта, через который недавно пришлось пройти этой стране, отчасти же (как предполагали американцы и англичане) — политической неразберихи и конституционной слабости.

Западных наблюдателей не могли не поражать две основные черты французской политики. Во-первых, Франция не переставала пребывать в состоянии «временного» правления, начиная с момента освобождения в конце 1944 г. и вплоть до осени 1946 г.; во-вторых, коммунистическая партия там была очень активна, не только как участник «переходной» политики, но и как крупнейшая партия, вошедшая в коалиционное правительство после выборов, состоявшихся в ноябре 1946 г., и находившаяся в нем вплоть до следующей весны и с тех пор бывшая наиболее явной антиамериканской и просоветской партией в Западной Европе. На снисходительный англоамериканский взгляд, во Франции царил полнейший сумбур, страна потеряла свою прежнюю силу и решимость реализовать восстановление экономики и была не в состоянии ощутить ту скрытую национальную мощь, которую впоследствии высвободил де Голль. Проявлявшаяся время от времени нерешительность французской делегации на конференциях 1947 и 1949 г. объяснялась разногласиями внутри французского кабинета и изменениями курса вследствие давления лоббистских групп бывших военных, а также тех, кто попал в плен или был депортирован.

Кроме того, на французскую позицию повлияла необычайная сложность недавно пережитого страной опыта. С одной стороны, французы знали все о том, что значит быть захваченными, оккупированными, эксплуатируемыми, плененными, интернированными и депортированными. С другой стороны, они к тому моменту многое узнали о трудностях достижения признания доблестных бойцов Сопротивления законной воюющей стороной. За этими двумя предметами озабоченности, связанными с недавними событиями, маячил еще один, более традиционный, — он проявился, когда Межминистерский комитет, на который была возложена подготовка Дипломатической конференции, дошел до вопроса о допустимой интенсивности труда военнопленных. Франция в те годы остро нуждалась в рабочей силе, необходимой для материального восстановления страны, и выжимала все что можно из немецких военнопленных, которых соответственно вовсе не хотела репатриировать так быстро, как считал нужным МККК. Эти военнопленные также работали более восьми часов в день — предела, который, при прочих равных условиях, Франция хотела бы установить для защиты французских военнопленных в будущих конфликтах. Альбер Ламарль, глава делегации на Конференции правительственных экспертов в 1947 г., так сформулировал вопрос: «Франция должна, — сказал он, — обеспечить приоритет своих демографических и биологических интересов... Физическая защита французов, которые могут стать военнопленными, представляет собой постоянный вопрос жизненной важности, и должен перевесить все временные задачи»[83].

Следует упомянуть еще об одной отличительной черте французского подхода. Франция проявила особое рвение, чтобы привлечь к участию СССР, и проявила определенную жесткость в преследовании этой ускользающей цели. Уайтхолл и Вашингтон задавали себе вопрос, до какой степени это можно приписывать коммунистическому влиянию и до какой — страху перед Советским Союзом. Безусловно, забота об участии Москвы среди всех «стран Запада» была специализацией Франции; и, судя по всему, именно это, а вовсе не участие в политических интригах Лиги против МККК, подвигло ее в конечном итоге намекнуть, что если единственный путь заманить СССР за стол переговоров — это сдать МККК со всеми потрохами, то именно так и нужно поступить[84] [85] [86] [87]. К счастью, до такой отчаянной меры дело не дошло, и на Дипломатической конференции Франция фактически поддерживала МККК больше, чем некоторые другие государства.

Сравнительно прямолинейный и простой подход Великобритании оказался в противоречии с ее конфликтным поведением на конференциях. Ревизия конвенций о Красном Кресте и, кроме того, конвенций о военнопленных с самого начала считалась на Уайтхолле желательной и необходимой. Великобритания приобрела богатый опыт применения законов о военнопленных и связанной с ними административной деятельности и обладала общей с государствами Содружества наций и США конструктивной способностью видеть обе стороны вопроса, а именно сторону тех, кто оказался в плену, и сторону тех, кто захватывал в плен. Несмотря на неизбежные сбои в отношениях в военное время, Великобритания вышла из войны с чувством восхищения перед Красным Крестом и большой к нему благодарности. МККК, со своей стороны, по-видимому, счел систему управления делами военнопленных в Великобритании пригодной для взаимодействия и эффективной. Таким образом, Великобритания была готова взять на конференцию хорошо проработанный план усовершенствования конвенций, в чем она была действительно заинтересована, и оказалось, что большинство ее предложений были приемлемы для всех.

Однако на этих традиционных для Красного Креста проблемах и заканчивался серьезный интерес к Комитету со стороны Великобритании, а ее солидарность с ним улетучивалась. У нее не возникло большого энтузиазма по поводу идеи распространения действия конвенций на внутренние конфликты наряду с внешними. Противодействие Великобритании стало настолько навязчивым и мелочным, что ее делегация в 1949 г. стала самой непопулярной из всех и навлекла на себя критику даже со стороны своих ближайших союзников. Помимо принципиальной критики проектов текстов со стороны Великобритании, можно привести два общих объяснения ее поведения. Во-первых, отношения Уайтхолла со своим Национальным обществом Красного Креста отличались от тех, которые считались нормальными в других странах. Следствием этого было полное отсутствие понимания того, что происходило в международном движении Красного Креста. Там, где другие национальные администрации делали свои национальные общества своими доверенными структурами (наиболее явно это относилось к США, но в разной степени также и ко всем, кто участвовал в работе движения), Уайтхолл не считал нужным это делать, а лица, обладающие властью в британском Красном Кресте, который сам по себе в то время был исключительно иерархической организацией, не подталкивали его к этому. Таким образом британское Министерство иностранных дел было избавлено от хлопот по поводу взаимодействия с какой-либо иной структурой Международного движения Красного Креста, помимо собственно МККК, что опять-таки выставляло Уайтхолл в особом свете. США и все прочие участники, о которых что-либо известно, сравнительно мало беспокоились по поводу статуса МККК. Комитет был — и остается — исключительной, единственной в своем роде, базирующейся в Швейцарии и управляемой швейцарцами неправительственной организацией, ради общей пользы наделенной квазиполитическими и дипломатическими функциями с согласия (часто молчаливого) государств. По-видимому, большинство западных государств наблюдало за его прагматичным, постепенным развитием без ревности или озабоченности. Уайтхолл, однако, относился к МККК в высшей степени настороженно, и поэтому нельзя считать, что в результате этих переговоров и конференций Великобритания оказалась в большом выигрыше с точки зрения ее интересов как по причине подозрительности в отношении МККК, так и из-за отказа поступиться своим суверенитетом, посылая официальных делегатов на конференцию Международного движения Красного Креста в 1948 г.

Американский подход был относительно спокойным. Опыт использования конвенций 1929 г. в военное время определил для США повестку дня в отношении пересмотра и усовершенствования, достаточно похожую на ту, которую выработала Великобритания, чтобы они могли вместе работать над большинством проблем, связанных с Красным Крестом и военнопленными; расхождения между ними были интересными, но бывали нечасто. Опытом США как первоначально нейтральной страны в этой войне — более того, нейтральной страны, граждане которой свободно перемещались по воюющим странам, — была обусловлена их более твердая поддержка целей и задач будущей конвенции о защите гражданского населения; а из их собственного исторического опыта ведения гражданской войны, возможно, как раз и проистекало их более благосклонное отношение к предложениям распространить действие конвенций на внутренние конфликты.

Однако всякий раз, когда военные и гуманитарные соображения вступали между собой в противоречие, американские военные выступали с тех же позиций, что и британские (а в конечном итоге и советские). Шероховатости, иногда возникавшие в отношениях между британской и американской делегациями на конференциях 1947 и 1949 г., были не столько связаны с сутью предмета обсуждения, сколько с процедурными и стилистическими разногласиями. Поведение британцев на переговорах нередко утомляло, а убежденность Великобритании в собственной непревзойденной мудрости и столь же непревзойденной важности было трудно переносить.

Кроме того, США не слишком беспокоились по поводу СССР. Вопрос советского участия мало заботил Вашингтон. Французы не могли этого понять и до последней минуты всеми способами пытались заставить Госдепартамент посмотреть на ситуацию их глазами, но без успеха. На начало зимы 1948— 1949 гг. Вашингтону, по-видимому, было глубоко безразлично, соизволят русские появиться или нет, — и эта упорная позиция, как можно предположить, наблюдая за поведением русских дипломатов, на самом деле намного сильнее повлияла на их решение участвовать в конференции, чем суета французов.

Несмотря на то что между правительственными ведомствами США и Американским Красным Крестом существовало настолько тесное и непринужденное сотрудничество, что между ними не возникало разногласий по поводу совместной работы, как на подготовительном этапе, так и собственно во время конференции (до такой степени, следует отметить, что Гарольд Старр, делегированный этим обществом, представлял свою страну в Комитете I вместе с господином Мак-Каоном из Государственного департамента и коммодором Ханзикером из Военно-морского флота США), Госдепартамент, судя по всему, не стремился втягиваться в политические игры внутри движения Красного Креста. Он не выступал за МККК против Лиги, но и не поддерживал Лигу против МККК. Администрация США, по-видимому, считала, что может иметь дело с любым центральным органом международного Красного Креста, какой только может существовать, но изначально отдавала предпочтение МККК, работой которого во время войны она, как и Уайтхолл, открыто восхищалась. Но Американский Красный Крест глубоко погрузился в политические процессы, о которых мы уже упоминали. Да и разве могло быть по-другому, когда Лига начала свое существование и развивалась как его протеже — в то время когда Северная Америка обеспечивала большую часть денег для обеспечения деятельности Красного Креста по оказанию помощи и реабилитации, которой в те послевоенные годы, казалось, конца не предвиделось, — и когда председатель Американского Красного Креста был также и председателем Лиги?[88]

Сравнительно долгое время, прошедшее между формальным приглашением МККК и открытием Конференции правительственных экспертов, предоставило Лиге достаточно возможностей, чтобы присоединиться к делу. Она бы в любом случае не осталась в стороне — устав МКК и межвоенная практика гарантировали ее участие, — но теперь, когда воинствующие члены Лиги широким фронтом надвигались на МККК, чтобы вынудить его, если получится, сдаться или по крайней мере поделиться своими прерогативами, особый интерес Лиги к конвенциям непременно должен был быть учтен. Кампания началась с краткой встречи во время совещания Совета управляющих Лиги в Оксфорде, состоявшегося в середине июля 1946 г., и продолжилась сразу же после этого в Женеве, где была созвана Предварительная конференция национальных обществ, призванная рассмотреть «различные вопросы, которые возникли во время войны» и которые необходимо будет решить в течение 1948 г.[89] Одним из итогов этой Предварительной конференции было учреждение Исполнительным комитетом Лиги специальной комиссии с целью тщательной проверки документов, которые МККК готовил для Конференции 1948 г., семнадцатой по счету конференции движения, проведение которой было запланировано в Стокгольме.

С середины 1946 г. МККК не обладал той полнотой контроля над процессом, которой ему, вероятно, хотелось. Лига не имела возможности вмешиваться в организацию Конференции правительственных экспертов, состоявшейся в апреле 1947 г. Но если оставить в стороне этот факт, МККК был вынужден управлять ситуацией сразу на нескольких «игровых площадках», находясь в шаткой позиции, с которой кое-кто был не прочь его столкнуть. С одной стороны, СССР и государства, которые уже были или вскоре должны были стать его сателлитами, в силу многих причин проявляли враждебность и с удовольствием готовились половить рыбку в мутной воде во имя реализации своих долгосрочных планов; Великобритания поддерживала работу МККК, но была хронически неадекватна в оценке собственного статуса; Франция была одержима потребностью втянуть СССР в процесс, чего бы это ни стоило МККК. С другой стороны, активисты Лиги возобновили естественную для них кампанию против главенства Женевы и использовали для борьбы с ним все трудности и разочарования, с которыми столкнулись национальные общества во время войны. В этих обстоятельствах неудивительно, что возникла определенная путаница по поводу того, кто что готовит для Стокгольмской конференции, а следовательно, и по поводу того, какой орган (или органы) движения Красного Креста будет вносить окончательную правку в проекты текстов, прежде чем последние будут включены в повестку дня дипломатической конференции.

Правительства тоже могли пребывать в некотором замешательстве по поводу событий, которые могли произойти в Стокгольме, и их значения. Юридически они, по сути дела, не были обязаны воспринимать документы конференции всерьез. Те государства, которые подписали Женевские конвенции, могли отправлять делегатов на конференции движения, происходившие раз в четыре года, и по желанию участвовать в выработке резолюций; но эти полномочия никоим образом не распространялись на определение окончательного результата процесса выработки соглашения, в каковом процессе у Дипломатической конференции будут все козыри. Однако Стокгольмскую конференцию нельзя было полностью игнорировать, и даже те государства, которые, подобно Великобритании, были далеки от Международного Красного Креста и его статутов, не могли этого себе позволить. Даже в Уайтхолле, когда все уже было позади, возникло нечто вроде пожелания, что Королевству следовало бы отнестись к конференции более серьезно, потому, что, каков бы ни был ее международный правовой статус и каковы бы ни были политические соображения — вроде защиты МККК от тех, кто пытается подорвать его позиции, или принятия решения по поводу того, что же все-таки делать с СССР (вопроса, на тот момент бывшего предметом растущей озабоченности Запада), — конференция была той стадией, через которую должны были пройти проекты текстов, входящих в повестку дня дипломатической конференции. Форма, которую примут эти тексты, в зависимости от того, с какой стороны на нее посмотреть, сделает работу Дипломатической конференции более трудной или более легкой. С британской точки зрения в результате будущая работа стала более трудной. У. Н. Гарднер, один из двух официальных наблюдателей (Великобритания не позволила бы должностным лицам быть делегатами), отмечал, когда вернулся с конференции, что тексты стали хуже и что, в частности, проект Конвенции о защите гражданского населения приобрел «форму, которая, вероятно, не могла бы, как кажется, думаю, быть принята правительством Соединенного Королевства, если документ не будет радикально переработан». Однако представитель США, как он был вынужден признать, придерживался мнения, что тексты были достаточно хороши, чтобы быть включенными в повестку дня для Женевы, и что, более того, правительства, воздержавшиеся от полноценного участия в Стокгольмской конференции, могут винить только себя в том, что им не нравится конечный результат[90].

Проекты текстов, выработанные на конференции 1948 г., не были в точности теми же, с которыми начала работать конференция 1949 г. МККК слегка подправил их en route[91] [92] точно так же, как он подправил проекты, выработанные на конференции 1947 г. en route в Стокгольме. Специалисты по подготовке проектов документов, работающие в правительственных ведомствах, тут же заметили внесенные изменения и соответственно изменили свои планы действий. Некоторые из этих поправок застряли, другие прошли. Разная судьба этих поправок ясно отражает степень, до которой МККК, несмотря на нажим, которому он подвергся со стороны остальных участников движения (или благодаря ему), сохранял практический контроль над процессом выработки текстов в течение трех лет, когда разрабатывались новые Конвенции. Комитет настаивал на применении собственных суждений и добивался включения собственных идей без предварительной обязательной консультации с государствами. Наиболее примечательным начинанием МККК в этом ключе было появление в повестке дня 1949 г. четырех новых общих статей (т.е. общих для каждой конвенции), призванных удовлетворить принятый в Стокгольме voeu[93], чтобы было предпринято нечто весомое с целью «пресечь нарушения гуманитарных конвенций». На деле было предпринято следующее: в декабре 1948 г. в Женеве была созвана узкая комиссия экспертов, в которую вошли Херш Лаутерпахт (Hersch Lauterpacht), самый известный британский профессор международного права, Жан Гра- вен (Jean Graven) один из столь же знаменитых швейцарских профессоров, Мартинус Мутон (Martinus Mouton), капитан военно-морского флота Нидерландов и судья верховного апелляционного суда этой страны, и уважаемый британский юрист полковник Генри Филлимор (Henry Phillimore), который, как и Мутон, совсем недавно получил опыт в деле преследования за военные преступления, когда работал в Нюрнберге в составе группы обвинения[94]. Под председательством Макса Хубера, известнейшего международного юриста, в течение многих лет занимавшего должность судьи в Постоянной палате Международного Правосудия, эта комиссия выработала проекты статей, из которых впоследствии, после множества пререканий и смягчений, получились общие статьи о «серьезных нарушениях», ставшие одним из самых выдающихся нововведений 1949 г.

В течение нескольких месяцев было неясно, когда же наконец соберется Дипломатическая конференция. Какая процедура меньше всего будет раздражать русских? Следует ли созвать второе совещание правительственных экспертов, чтобы снова навести порядок в текстах после стокгольмских гуманитарных изменений и поправок (которые привели в ужас Уайтхолл и не слишком нравились ни Вашингтону, ни Канберре), или достаточно будет сделать перерыв в середине Дипломатической конференции, во время которого правительства смогут повторно проанализировать проделанную работу?[95] Последнее предложение было совершенно неприемлемым для государств, чьи делегации должны были ехать издалека — они настаивали, чтобы конференция, коль скоро она будет созвана, должна приняться за работу и закончить ее, не делая перерывов. Швейцарское правительство придерживалось того же мнения. К концу сентября 1948 г. оно направило правительствам сообщения о созыве конференции 25 марта 1949 г. с приглашением принять в ней участие. Но Дипломатическая конференция фактически началась только 21 апреля, т.е. почти на месяц позже, поскольку выяснилось, что лидер французской делегации Альбер Ламарль и некоторые другие по досадному совпадению оказались заняты в это же время на других конференциях.

Делегации готовились к конференции, в которой многое казалось непредсказуемым. Предметы их беспокойства, могущие ограничить возможности для договоренностей, и болевые точки выходили за рамки чисто локальных интересов. В конце концов, вокруг бушевала «холодная война». Вопрос участия или неучастия в конференции СССР, естественно, был принципиальным вопросом, постоянно обсуждавшимся на протяжении всей зимы. Другой важный вопрос состоял в том, насколько «стокгольмские тексты» будут и смогут служить удовлетворительной базой для серьезной дипломатической работы, и на него давались разные ответы в многообещающем буклете «Замечания и предложения», выпущенном МККК в феврале 1949 г., и в осторожном британском правительственном «Меморандуме по Конвенциям о защите жертв войны» (направленном в Берн с просьбой распространить его копии среди всех вероятных участников). Кроме того, имелись вопросы и по поводу списка приглашенных. Как насчет Японии и Германии? Уайтхолл считал, что обе должны присутствовать в каком-то скромном качестве, и Япония в конце концов направила наблюдателей, но Вашингтон категорически запретил любое участие Германии[96]. О разочаровании Берна по поводу неучастия Цейлона и Южно-Африканского Союза (что было тем более странно, что эта страна направляла своих делегатов на конференцию 1947 г.) было надлежащим образом доведено до сведения Уайтхолла[97]. Состоялся обмен мнениями между государствами, которые надеялись на взаимную поддержку, стремились завести друзей или использовать свое влияние. Если что-то в подобном же роде происходило между Москвой и столицами сателлитов, то это невозможно было узнать, однако на конференции было отмечено, что сателлиты всегда голосовали так же, как СССР, и что между ними явно было заранее спланировано разделение труда в том, что касается участия в дискуссиях. Канада в ходе подготовки была больше склонна консультироваться с США, чем с Великобританией. Австралия и Новая Зеландия общались между собой больше, чем Австралия общалась с другими государствами. Дания стремилась заранее, до начала конференции, объединить все скандинавские страны, но ей это не совсем удалось. В Женеве, однако, все они, включая Финляндию, «гармонично сотрудничали»[98].

США почти не проводили предварительных консультаций с другими государствами по поводу конференции, за исключением Канады и Великобритании. Широкий обмен мнениями с Францией касался русской проблемы со всеми теми побочными ответвлениями, которые Франция в ней усматривала. Определенные расхождения с позицией Великобритании обнаружились на ранней стадии работы, и были предприняты попытки их разрешить, главным образом когда сэр Роберт Крейги (Sir Robert Craigie), назначенный главой британской делегации, смог в конце февраля 1949 г. сделать остановку в Вашингтоне во время одного из американских праздников. Он отметил в записях, что прекрасно поладил с людьми, с которыми встречался, и был особенно обрадован, когда узнал, что его американским визави на конференции будет Леланд Харрисон (Leland Harrison), опытный дипломат и бывший посол, как и он сам. Но разногласия по существенным вопросам остались, порождая временами шероховатости в отношениях между двумя державами во время конференции, причем обе делегации постоянно выражали сожаление, что не могут достичь полной гармонии между собой. Идти не в ногу с основными военными союзниками по «особым отношениям» казалось американцам не совсем правильным. Равным образом далеким от идеала отношений и тем более удивительным для Вашингтона, — по-видимому, потому, что это стало полной неожиданностью, — оказалось проявление некоторой ненадежности со стороны государств Южной Америки, воспринимавшейся как своего рода недисциплинированность. Неизвестно, в какой степени их делегаты были проинструктированы голосовать вместе с США (Бразилия, например, заявила, что ее делегаты на конференции 1947 г. получили такие инструкции), но очевидно, что делегация США, которая устроила один из своих двух больших приемов исключительно для южноамериканцев, испытала определенное негодование, когда они ее не поддержали в самые важные моменты[99].

Мы уже отметили неоднозначные отношения Великобритании с теми, кого она могла бы считать естественными союзниками, ожидая от них соответствующего поведения, — с государствами — членами Содружества наций и США. Хотя инструкции и приоритеты делегаций стран Содружества не совпадали в точности с теми, из которых исходила британская, тактичные предварительные обсуждения и предсказуемая взаимная симпатия гарантировали, чтобы царапины в отношениях не превращались в открытые раны. Сотрудничество между ними продолжало развиваться в ходе конференции 1949 г., и где-то на середине ее работы они начали проводить «периодические совещания по тактической координации». Проамериканские настроения Канады, проявлявшиеся в случаях разногласий между Великобританией и США, по-видимому, не слишком нарушали равновесие. Индия, если не считать ее «чрезмерной окрашенности в «гуманитарные» тона», считалась не склонной к тому, чтобы вступать в стройные ряды противников Советского Союза. Пакистан, напротив, оказался весьма полезен, не в последнюю очередь потому, что мог привести с собой делегации других мусульманских стран[100].

И британская, и американская делегации сочли желательным добавить к бремени своих забот (и без того тяжкому, поскольку в численном отношении они не были большими и приехали с трудными заданиями) определенное количество систематического лоббирования и подкупа. В то время как, выражаясь благопристойными терминами из официального отчета Леланда Харрисона, «члены (американской) делегации принимали за ланчем маленькие группы делегатов, с которыми желали поближе познакомиться», британская делегация стремилась компенсировать непопулярность своей переговорной тактики с помощью систематического светского общения. На своем двенадцатом ежедневном совещании 5 мая делегация проанализировала ситуацию, в которой оказалась, и составила план действий. Сэр Роберт Крейги отмечает, что у него состоялась «вполне удовлетворительная беседа с господином Харрисоном». Джон Александер, отвечавший в делегации за вопросы стратегии, сказал, что, по его мнению, «есть два человека, которые всеми силами стремятся не соглашаться с Великобританией, если только могут найти малейший повод для этого, — это господин Кастберг из норвежской делегации и генерал Дилон из США». Что с ними делать? Можно ли смягчить их позицию? «Господин Гарднер [ветеран военного министерства] сказал, что, хотя он считал господина Кастберга фанатическим приверженцем своих позиций, он оказался более открытым к доводам других, чем генерал Дилон». Крейги тогда взялся уломать Кастберга, в то время как Александер «должен опробовать свое мастерство на генерале Дилоне»[101].

Но это не все. Великобритания неудачно начала, и исправить ситуацию ей было нелегко. Александер взялся «распространить для рассмотрения предварительное предложение по поводу возможной расстановки сил». Господин У. В. С. Синклер, юрисконсульт Министерства финансов, поддерживая его точку зрения, сказал, что он «уже начал работать с мексиканцами». Примерно через неделю план был готов, и в двадцать четвертом циркулярном письме Александера, озаглавленном «Связь с другими делегациями», предлагался «своего рода перечень обязанностей, в котором определялось, кто и что берет на себя, с кем работает... Не включены великие державы (в том числе Монако), разумеется, Содружество и те, кого будет трудно, если не бесполезно, обхаживать»[102]. Насколько полезным оказалось все это запланированное общение, невозможно оценить. Документы британской делегации свидетельствуют о том, что оно продолжалось до самого конца, а также фиксируют тревожные оценки перспектив голосования, как, например, в тридцатом циркулярном письме от 11 июля, где содержалась докладная записка Александера на эту тему. По его оценке, обычно выступают вместе с Великобританией и всегда поддаются убеждению десять стран: Канада, Австралия, Новая Зеландия, Греция, Люксембург, Франция, Италия, Бельгия, Нидерланды и Ирландия. Тех, кого в принципе возможно убедить, — около десятка, их возглавляют США, далее следуют «свободные скандинавы» и Ватикан. Центрально- и южноамериканцев, а также Финляндию он характеризовал как непредсказуемых и не имеющих постоянного мнения. К числу оппонентов Великобритании он отнес 9 стран, а именно советский блок плюс Израиль[103].

Израиль, Монако и Ватикан вместе составляли курьезное трио, иллюстрирующее степень влиятельности, которой могут обладать маленькие, даже крошечные государства при благоприятном стечении обстоятельств. В словах британского социального стратега Александера звучал не только сарказм, когда он говорил о «великих державах (в том числе Монако)». Делегацию Монако возглавлял энергичный и влиятельный французский профессор права из Экс-ан-Прованса Поль де Жоффр де ла Прадель.

Монако имело значение, в частности, потому, что имел значение он. Де ла Прадель был одним из тех, кто внес наиболее глубокий и содержательный вклад в дискуссию (через два года после конференции он опубликовал уникальную по своей ценности книгу). Он также выступал как влиятельный представитель одной из самых упорных групп давления, Международного комитета по военной медицине и фармации, базировавшегося перед войной в Монако, от которого исходило множество гуманитарных предложений. Конечно, Монако всегда голосовало так же, как Франция. Но, когда это было возможно, княжество становилось на сторону Святого Престола. Можно предположить, что Ватикан за кулисами конференции был столь же активен, сколь и на сцене. Например, Канада, бывшая лишь частично католическим государством, на конференции поддерживала Рим с его надеждами, опасениями и претензиями[104]. Великобритания никоим образом не могла занимать высокое место в списке дипломатических союзников Рима, но почти в самом начале конференции 1949 г. монсеньор Бернардини, папский нунций в Швейцарии и глава делегации Святейшего Престола, устроил встречу с одним из представителей британской делегации, чтобы сообщить и ее членам о предметах своей особой заинтересованности, таких как статус взятого в плен личного состава медицинских служб и армейских духовных лиц, состояние законодательства о репатриации военнопленных и некоторые жалобы. Он сообщил, что Св. Престолу не было предложено оказать помощь в организации церемонии выбора вице-председателей во время открытия конференции; что Св. Престол считает, что «в гуманитарной конвенции следует хотя бы один раз упомянуть о Боге, даже если это раздражает русских»; и что, кроме того, налицо противодействие его желанию быть в числе потенциальных субститутов державы- покровительницы[105]. В британских документах не говорится, как эта информация была воспринята. Они гораздо более информативны в отношении реакции британцев на энергичный выход Израиля на арену международной конференции.

В тот момент, когда Уругвай направил запрос правительству Швейцарии от лица правительства Израиля по поводу того, может ли последний немедленно приступить к процессу присоединения к конвенциям 1929 г., Израиль всего лишь несколько недель существовал в качестве независимого государства (с 14 мая 1948 г.). Швейцарский дипломатический представитель в Лондоне поинтересовался реакцией на это Великобритании и стран — членов Содружества наций[106]. К моменту открытия Стокгольмской конференции, т.е. примерно через десять дней, Египту — единственной стране, которая открыто возражала против участия Израиля — можно было сказать, что Израиль провел все надлежащие процедуры по присоединению, и правительство Швейцарии, а также МККК сочли возможным, чтобы он присутствовал на конференции в качестве наблюдателя[107]. Господин Гарднер позже рассказывал, как он пытался (безуспешно) смягчить позицию египтян, заметив, что статус наблюдателя не слишком много значит; в список наблюдателей, например, входят организации бойскаутов и девочек- скаутов. Но Израиль вовсе не был молчаливым наблюдателем, подобным этим организациям (и, если уж на то пошло, подобно советской делегации). Он выступил с вызывающе дерзкой речью (выслушанной в гробовой тишине) в защиту своей репутации и намерений в гуманитарной сфере, настаивая на том, что помощь Красного Креста пострадавшим должна оказываться в Израиле евреям точно так же, как и арабам[108]. К моменту открытия Дипломатической конференции, состоявшегося восемь месяцев спустя, отношения между Израилем и арабскими мусульманскими государствами приняли хорошо известный вид. Сирия незамедлительно поставила под вопрос правомерность присутствия Израиля. Из этого ничего не вышло, но зато много шуму вышло из заявления Израиля о том, что если мусульманские государства не откажутся от использования эмблемы Красного Полумесяца вместо принятого всеми Красного Креста (с которым, если он снова станет единственным, универсальным символом, Израиль, со своей стороны, охотно готов согласиться), то Израиль будет вынужден просить разрешить ему использовать Красную Звезду Давида. Вопрос немедленно принял политическую окраску. Впервые на столь высоких форумах Красного Креста высокая международная политика пустила под откос гуманитарные соображения (пусть и лишь на короткое время). Споры по этому поводу были долгими и накаленными, а накал страстей — огромным. При первом голосовании Израиль потерпел поражение при 21 голосе «против», 10 «за», 8 воздержавшихся и 19 отсутствующих. Поскольку голосование было поименным, последовало столь интенсивное политическое лоббирование, что высокопоставленный представитель австралийской делегации заявил, что оно стало настоящей помехой работе. Удалось достичь соглашения о том, что голосование будет тайным. Так и было сделано, в результате чего Израиль, к его досаде, снова потерпел поражение, на этот раз 22 голосами против 21[109].

Дипломатическая конференция: что произошло и чего не произошло

Конечно, определяющими для конференции были главным образом три фактора: составленные заранее тексты, вошедшие в повестку дня, соотношение сил делегаций государств, на ней присутствующих, и инструкции, полученные ими от своих правительств (необходимо помнить, что эксперты МККК принимали участие в конференции только как «наблюдатели»). То, что происходило на конференции, отнюдь не было равнообъемным тому, что получилось на выходе. Славные плоды ее работы —четыре новые конвенции — анализируются в следующем разделе. Здесь же я напомню о плодах, которые увяли, не успев даже зацвести. Для тех, кто интересуется историей, политикой и международными отношениями в первую очередь или наряду с правом и правоприменительной практикой, то, что не вошло в конвенции, может оказаться по меньшей мере столь же важным, как и то, что в них вошло.

Степень, до которой поведение делегаций на переговорах определялось контролем из их столиц, часто становилась предметом обсуждений. Очевидно, что для стороны, заинтересованной в сделке или компромиссе, важно знать, способна ли другая сторона выполнить свои обязательства. Давали ли полученные ею инструкции достаточные полномочия, чтобы налагать обязательства на пославшее ее государство? По какому числу вопросов ей нужно было получать дополнительные инструкции из центра? Идет ли речь о фиксированной политике государства или соображения, связанные с перипетиями внутренней политики, могут поменять его позицию? Великобритания и США полагали, что Франция — это как раз последний случай, и подтверждением этого служил тот факт, что номинальный глава французской делегации Робер Бето- ло (Robert Betolaud) был не профессиональным дипломатом или юристом, а министром по делам бывших военнослужащих и жертв войны, по роду занятий вовлеченным в одну из сложнейших сфер французской послевоенной политики.

Делегации США и Великобритании, со своей стороны, не сталкивались с подобными затруднениями, но со своими столицами взаимодействовали по-разному. Делегация США пользовалась большей свободой маневра, чем британская, и ее общение с Вашингтоном было намного проще. Делегация Великобритании прибыла в Женеву с подробно расписанным заданием и практически не обладая свободой отходить от него без предварительного согласования с руководством. Когда задание оказывалось нереализуемым, британские делегаты должны были добавлять к своей и без того тяжелой работе постоянную переписку с Уайтхоллом, не говоря уже о растущем количестве наносимых и принимаемых визитов — деятельности, которой могли так активно заниматься, конечно, только европейские участники. Три «белые» делегации из Содружества наций получили четкие и полные инструкции, которые давали им право ограничить сношения со столицами случаями нескольких крупных новелл или столь затруднительных дилемм, что они превосходили всяческое воображение.

Тексты по существу были те же, что годом ранее были разработаны в Стокгольме. МККК в ходе промежуточной их обработки по существу мало что изменил. У всех серьезных участников конференции в Женеве были оговорки по поводу того или иного аспекта стокгольмских текстов, но только Великобритания открыто заявляла, что считает их неприемлемыми. Но поскольку Великобритания предпочла остаться в стороне от дискуссий, в ходе которых вырабатывались эти тексты, то с ее стороны едва ли было так уж обоснованным требовать их полной переделки. Однако именно это она и делала, сначала путем уже упоминавшегося циркулярного письма, отправленного в Берн для дальнейшей рассылки в начале 1949 г.; затем путем интенсивного лоббирования в странах — членах Содружества наций и в меньшей степени (очевидно, из осторожности) в США; а также путем выработки делегацией в ходе самой конференции «огромного числа поправок, часть из которых не имели ни малейшего сходства со статьями в оригинальном тексте»[110]. Некоторые действия британцев позволили им достичь того, к чему они стремились, но это стоило им популярности и влияния, что привело естественных союзников Великобритании к выводу, что ее было бы лучше избегать, не в последнюю очередь из-за того, что в результате ее действий определенные рычаги влияния попали в руки государств, потенциально не столь дружественных.

Делегации сильно различались по численности, опыту и таланту. Во главе по крайней мере самых крупных делегаций стояли профессиональные дипломаты, специально для этого включенные в их состав. Владение предметом, которого такие люди быстро достигали, было впечатляющим. Делегации крупных держав обычно полностью или частично состояли из тех же экспертов и должностных лиц, которые вместе работали над проектами текстов на Конференции правительственных экспертов или в Стокгольме. Они с большой вероятностью уже хорошо знали тексты, были способны понять, о чем вообще идет речь и быстро определить незнание материала или незнакомство с ним у членов делегаций, которые были хуже подготовлены, по мнению других, из-за отсутствия опыта, изолированности, незначительности, неразумия, невнимания или (как иногда утверждалось) безответственности[111].

Делегаты государств, которые воспринимали процесс очень серьезно, не могли не ощущать раздражение, когда менее серьезно настроенные делегаты подолгу разглагольствовали, вносили непрактичные предложения и пропускали совещания комитетов (что случалось все чаще, по мере того как конференция продолжалась), но при этом принимали равное со всеми участие, когда дело доходило до голосования, которое в конечном счете решало все. Между размером государства и численностью делегации, с одной стороны, и качеством вклада в работу конференции — с другой,

не было никакой корреляции. Например, делегация Монако, состоявшая из трех человек, как уже было сказано, вносила весомый вклад, а единственный делегат от Бирмы, генерал Оун, который приехал в Женеву, будучи военным атташе в Лондоне, один стоил многих. Дания — маленькое государство по мировым масштабам, но ее делегация из семи человек была многочисленнее, чем делегация Китая или Индии, ее члены знали, о чем они говорят, а личность ее лидера придавала ей такую ударную силу, о которой едва ли можно было

35

подозревать[112].

Первое, что сделала советская делегация на первом деловом совещании, — предложила дополнить повестку следующего дня пунктом: «приглашение Белоруссии и Украины на Конференцию». Никто не возражал ни в первом, ни во втором случае, численность собственной делегации СССР на конференции была доведена до нормы, которая у него была с самого начала работы в ООН. Ни одна делегация не вмешивалась в обсуждение более часто и более целенаправленно, как советская. Трудно сказать, была ли она так хорошо подготовлена, как могла бы быть (в соответствии с теми стандартами, которые «западные» державы установили сами для себя). Характерно, что СССР не принимал участия в подготовительных работах предыдущих трех лет. Теперь же он вдруг полностью погрузился в работу на заключительном этапе, поддерживая стокгольмские тексты с энтузиазмом, который только вызывал подозрения. У сэра Роберта Крейги сложилось впечатление, что русские были хорошо подготовлены технически и искусны тактически. У высокопоставленного члена его команды Артура Стратта из Министерства внутренних дел было другое мнение. Он заявил, что главный юрист русской делегации Морозов фактически признался, что до конференции не читал проект Конвенции о защите гражданского населения[113].

Энтузиазм, продемонстрированный Советским Союзом и его сателлитами по поводу стокгольмских текстов, вызвал удивление и подозрения и по другим основаниям, не связанным с неучастием русских в их подготовке. Тот факт, что СССР, столь опытный и мощный в военном отношении, столь «реалистичный» и безжалостный в политическом, поддержал проекты текстов, которые все остальные крупные военные державы считали чрезмерно растянутыми из-за человеколюбивого энтузиазма до неприемлемо «идеалистических» размеров, показался странным, во всяком случае делегациям Великобритании, стран Содружества наций и США. Исследованию причин восторженного отношения к ним со стороны Советского Союза и восточноевропейских стран как составной части образа действий этих государств в Женеве должен предшествовать анализ общего «гуманистического» духа, который пропитывал конференцию и придавал ей характерный оттенок. То, как делегаты его ощущали и реагировали на него, объясняет многое в их поведении на конференции, не говоря уж о том, что благодаря ему к вековой истории дискуссии была добавлена еще одна страница.

Удержать поведение на войне в определенных человеческих рамках — такова была цель каждой из сторон, и такова же была цель всех усилий, сделанных за предшествующие восемьдесят лет. Проблема, стоявшая перед ними в тот момент, представляла собой mutatis mutandis[114] всю ту же классическую проблему, что и всегда: каким ограничениям в том, что касается природы и методов применения оружия, должно быть подчинено ведение войны в ее нынешней фазе? Только что закончившаяся война выявила настолько разрушительные изменения как в природе, так и в методах применения, что мыслящие и тонко чувствующие люди, вероятно, повсеместно стали разделять всеобщую озабоченность тем, чтобы подчинить их правовому контролю. Какими были бы взгляды немецкой и японской делегаций, если бы они смогли участвовать в обсуждении, мы можем только гадать, но на основании тех жалоб, которые время от времени доносились из Берлина и Токио во время войны, можно достаточно обоснованно заключить, что даже тогда идея ограничения военных действий уже достаточно оформилась для того, чтобы немецкие и японские голоса могли присоединиться к общему послевоенному хору. Они не добавили бы в него никаких фальшивых нот и неверных ритмов помимо тех, которые в нем уже присутствовали.

Гораздо легче определить, на чем следует закончить обзор этого гуманитарного спектра, чем то, с чего его следует начать. Оканчивается он там, где начинает проявляться неспособность некоторых самых мощных государств-победителей честно придерживаться определенных ограничений, обладающих, как признавали даже выразители мнений военных кругов, большой гуманитарной привлекательностью. Начать же вполне можно было бы с разнообразных смелых идей, получивших хождение в движении Красного Креста, как только закончилась война, и нашедших свое формальное выражение в отчетах и резолюциях его международных форумов[115]. Предварительная конференция национальных обществ Красного Креста, проходившая в Женеве с 26 июля по 3 августа 1946 г., выразила надежду на то, что даже национальные общества воюющих между собой государств будут в военное время держаться вместе. Что касается МГП, то, помимо требований максимального расширения защиты гражданского населения, страдающего под вражеской оккупацией, и лиц, оказавшихся на вражеской территории, возобновились довоенные требования запрета воздушных бомбардировок гражданского населения и вдобавок получила новую жизнь рекомендация распространить этот запрет на «применение всех средств химической и бактериологической войны, а также использование атомной энергии для военных целей». Выражением этих настроений на конференции стала получившая широкую известность позиция греческого делегата профессора Микеля Песмазоглу. Международное право, заявил он, осталось тем же, чем оно было раньше, до того как была развязана «тотальная война» с ее ужасающими нарушениями всяческих законов:

«Война превратилась в бойню, и воюющие стороны наносят удары по вражеской армии и гражданскому населению в равной степени, не делая никаких различий. Однако любые злоупотребления вызывают соответствующую реакцию... Совесть международного сообщества требует осудить все эти варварские деяния. Мир потрясен потоками пролитой крови, грудами костей, горами обломков... Созывается новый крестовый поход против всех этих жестокостей... Мы созваны сюда, чтобы осуществить это всеобщее стремление... Мы осознаем волю всех тех, чьи жизни, будь то в качестве заложников, депортированных или павших на поле битвы, были принесены в жертву безумию людей, которые считали, что защита человеческих существ — не более чем плод воображения интеллектуалов...

Эти мученики не требуют мести, но вопиют, чтобы их жертва не была напрасной. Они умоляют о том, чтобы стать последними жертвами всех тех теорий, согласно которым человек существует только для государства, а не государство — для счастья своих граждан»[116].

МККК (чье место в реализации столь далеко идущих планов запальчиво оспаривалось сторонниками Лиги) никогда не выражал, разумеется, свои гуманистические цели в столь патетических терминах. Тем не менее в том, что касается сущности МГП, его надежды и планы были аналогичны надеждам и планам движения в целом в том виде, как они были представлены на этой конференции 1946 г., и в том, что касается (неатомных) бомбардировок, конференции достаточно было сослаться на довоенные резолюции МККК и серию циркулярных писем, направленных МККК во время войны противоборствующим сторонам, где выражалось сожаление в связи с ростом степени неизбирательности бомбардировок и последовавших из-за этого страданий мирного населения — серию, которая завершалась письмом от 5 сентября 1945 г. (в котором МККК не преминул высказаться и об атомной кульминации ужасов войны), в предпоследнем абзаце которого написано следующее:

«Тоталитарная война породила новые методы ведения военных действий. Означает ли это необходимость признания того, что следует прекратить юридически защищать отдельных людей и отныне считать их просто единицами воюющих коллективов? Это стало бы крушением фундаментальных принципов международного права, которое направлено на то, чтобы защищать людей физически и духовно... Если война отрицает ценность и достоинство [человека], она с неотвратимостью продолжит превращение в ничем не сдерживаемое разрушение, потому, что разум человека, по мере того как он все больше познает действующие во вселенной силы с целью их использования, по-видимому, лишь ускоряет движение по этому фатальному пути... Но идеал Красного Креста остается воплощением идей неотъемлемой ценности и до-

u 39

стоинства людей»[117].

Средством защиты гражданских лиц и других некомбатантов, которому в основном посвятил свою работу МККК и благодаря которому в эти годы он многого добился в ходе своих попыток загнать обратно в бутылку зловещего джинна тотальной войны, стало создание «зон безопасности», гарантированно не запятнанных вовлеченностью в военные действия, вследствие чего, как надеялся МККК, воюющие стороны окажутся в состоянии исключить их из военных операций. Эта идея, активно обсуждавшаяся в предвоенные годы (и не только в женевских кругах) и в малом масштабе опробованная в Китае и Испании, стала основой для предпринятых МККК в конце войны попыток убедить воюющие стороны признать тот или иной город или район такой зоной в интересах жертв войны, которые там уже находились или могли бы там собраться[118]. Полная безуспешность этих попыток побудила МККК во время планирования Дипломатической конференции приводить доводы в пользу того, что такие зоны должны быть установлены и согласованы задолго до конфликтов, во время которых они могут спасти людям жизнь. Это была одна из наиболее последовательных позиций в рамках той гуманитарной платформы, исходя из которой Комитет компоновал как мог гораздо более обширную программу требований, исходивших от движения Красного Креста в целом.

В тексты конференций 1947—1949 гг. вошла не вся эта программа. Опущены были те пункты, которые военные и политические критики нашли наиболее непрактичными, однако осталось достаточно, чтобы soit-disant* реалисты в составе делегаций поражались «идеализму» некоторых из оставшихся положений. Одна из форм, в которой выражался этот «идеализм», была проницательно охарактеризована главой американской делегации на первой из официальной серии конференций — Конференции правительственных экспертов, состоявшейся в Женеве в 1947 г.:

«Подход технических экспертов из освобожденных европейских стран, будучи совершенно понятным как реакция на страшные испытания, через которые большинство из них прошли лично, обнаружил отсутствие сбалансированности, перспективы и административного опыта... в связи с чем иногда бывало затруднительно удерживать встречу в рамках реализма. Эти делегаты продемонстрировали поразительно высокую степень доверия к международному законодательству как средству устранения зла из умов людей»[119].

Может быть, в начале 1947 г. еще было возможно возлагать такие надежды на силу международного права в наступавшую, как тогда считалось, новую эпоху. К 1949 г. мечта заметно поблекла. Резковатый в выражениях, но вовсе не жестокосердный глава делегации Австралии полковник У. Р. Ходжсон [Col. W.R. Hodgson] в своем официальном отчете охарактеризовал то, что произошло с проектами текстов 1947 г. во время их прохождения через Стокгольмскую конференцию в 1948 г., следующим образом. Проект МККК в исправленном виде, писал он, «был нацелен, как можно было ожидать, на гуманитарные гарантии в самом широком диапазоне, в нем формулировались условия в отношении свободы действия договаривающихся сторон в рамках, которые, как, возможно, показалось в Стокгольме, были приемлемыми для различных государств. Однако на данной дипломатической конференции, где были представлены только правительства, присутствовали многие делегаты, на своем опыте знакомые с административными трудностями, возникшими во время мировой войны, и они привнесли в обсуждение собственную озабоченность и озабоченность своих правительств в отношении коллективной обороны, потребностей военного времени и требований безопасности. Соответственно дискуссии тяготели то к полюсу реализма, то к полюсу идеализма. Многие из делегатов... которые пережили ужасы вражеской оккупации или которые по той или иной причине опасались этого в будущем, всегда находились на стороне всеобъемлющей защиты всех находящихся под защитой лиц, особенно гражданских, и в то же время они стремились отказать в каких бы то ни было правах державе-покровительнице или задерживающей державе. Советский Союз [как и латиноамериканцы] постоянно голосовал вместе с этой группой, которая не обладала практическим опытом и руководствовалась только тем, что мож-

- 42

но назвать слащавой сентиментальностью»[120].

Ходжсон, как и другие опытные делегаты, полагал, что сам он стремится достичь тех гуманитарных целей, которые допускает военный и политический реализм — такая точка зрения легко могла быть неправильно истолкована, что ярко продемонстрировал обмен репликами с госпожой Андре Жакоб, представителем французской делегации, происшедший в самом начале конференции. Это наверняка был напряженный момент. Делегация Великобритании сочла, что о нем следует упомянуть.

«Делегат от Франции спросила полковника Ходжсона, состоит ли, по его мнению, цель конференции в защите интересов гражданского населения или же государства. Полковник Ходжсон ответил, что как у государства, так и у гражданского населения есть права и обязанности и что мы должны следить за тем, чтобы между ними был удовлетворительный баланс»[121].

Если отсутствующая преамбула была одним из двух важных моментов в процессе выработки конвенции, к которому сами конвенции не давали никакого ключа, то другим столь же важным моментом была неудача попытки запретить неизбирательные бомбардировки. Это была целиком инициатива СССР и его сателлитов, настойчивое развертывание которой на протяжении всей конференции вызвало большое беспокойство у американской делегации и делегаций британского Содружества наций. Вряд ли что-либо еще, происходившее на завершающих этапах конференции, могло взывать у них большие расхождения с советским блоком и сильнее обнажить различия в целях, которые привели их в Женеву.

Озабоченность практикой неизбирательных бомбардировок не была, разумеется, монополией коммунистов. Тревога и боль были характерны для всех стран, участвовавших в войне, на какой стороне они бы ни воевали. Движение Красного Креста, как уже отмечалось, было лишь одним из каналов, через который проявлялся этот великий страх и стремление обрести успокоение. Неизбирательные бомбежки были — а как они могли не быть? — неизменной составной частью сложившейся в представлении мыслящих людей картины бесчеловечных эксцессов, до которых дошла война, и стояли на верхних строчках списка методов ведения войны, по поводу которых постоянно звучали требования об ограничении.

Однако мнения по поводу того, где и как должен обсуждаться и решаться вопрос этого ограничения, в значительной степени формировались политическими соображениями и ходом событий. В 1945 и 1946 г., когда еще свежи были раны и муки совести после бомбардировок доатомной эры и не просматривалось никакого способа справиться с еще худшими бедами, которые несла с собой пришедшая ей на смену атомная эра, вполне разумным представлялось включить вопрос о бомбардировках в повестку дня Женевы. К концу 1947 г. это было уже не столь очевидно. МККК никогда не скрывал своего убеждения в том, что неизбирательные бомбардировки и бомбардировки в целях устрашения (террористические), все шире практикуемые на войне, являются незаконными, по крайней мере в том смысле, что они противоречат фундаментальным принципам МГП, соблюдать которые обязались участники договоров. Однако Комитет едва ли хотел еще больше усложнять и без того достаточно сложную задачу, добавляя к женевской повестке дня пункт, который мог, учитывая тогдашние правила игры в сфере законодательств, быть с достаточными основаниями представлен как в большей степени относящийся к сфере компетенции Гааги[122]. (Или же, как можно было надеяться, к сфере компетенции ООН.)Это что касается бомбардировок в общем и целом. Но если атомные бомбардировки были чем-то совершенно особым, другим и намного более насущным, не следовало ли заняться ими отдельно? В течение 1946 г. утвердительный ответ становился все более убедительным. В начале года Генеральная Ассамблея ООН единогласно утвердила Комиссию по атомной энергии, в задачи которой входила, inter alia*, выработка планов запрещения атомного оружия. С середины года КАЭ обсуждала план США по достижению этой цели и альтернативы, предложенные СССР. Успехи не слишком обнадеживали, но дело как будто продвигалось, и до тех пор, пока в это можно было bona fide** верить, не было необоснованным утверждение, что ни одному другому органу не имеет смысла браться за новое, устрашающее и совершенно особое дело контроля над атомным оружием и энергией, пока КАЭ держит все в своих руках.

Поэтому не приходится удивляться, что воздушные бомбардировки, даже в самой своей новейшей, наиболее грозной и ужасной форме, фигурировали в повестке дня Конференции правительственных экспертов 1947 г. не в большей степени, чем любой другой метод ведения войны. Даже те, кто постоянно держал в голове этот вопрос, смогли убедить себя, что лучше заняться им где-нибудь в другом месте. Тем не менее на Конференции он всплыл, причем как часть «соглашения о взаимных уступках», которое вскоре стало хорошо известно aficionados[123] международной конференции. Эта конференция продлилась недолго — с 14 до 26 апреля. Когда начались заседания, можно было ожидать, что на них не будет больших политических споров из-за позиции тех участников, для которых разногласия предопределялись коммунистической окраской: Советский Союз не присутствовал, не было также югославов и других центрально- или восточноевропейских делегаций, за исключением делегации из Чехословакии, в которой, не будем забывать, на тот момент по-прежнему внешне сохранялась независимая парламентская демократия в западном стиле. То, что произошло потом, замечательно описал Клаттенберг в «секретном» приложении к своему «вольному» докладу:

«Польская делегация прибыла довольно поздно и регулярно присутствовала только на совещаниях Комитета 3, который занимался проблемами гражданского населения. Практически сразу же после прибытия их представитель начал лоббировать среди делегатов освобожденных государств принятие на последних пленарных сессиях Комитета резолюции против использования в будущем войны как средства урегулирования споров и против применения на войне оружия массового уничтожения, текст которой они, очевидно, привезли с собой из Варшавы».

Замысел состоял в том, чтобы внести это предложение в качестве неожиданного хода.

«Сначала намерение поляков под большим секретом было доведено до сведения американской делегации членом одной из делегаций освобожденных стран, который получил копию и конспект польского стратегического плана. Проведенная несколькими днями позже проверка показала, что делегация Британской империи еще не была проинформирована об этом проекте».

Тщательное исследование привело делегацию США к заключению, что, помимо того что польская резолюция была «политической, а не технической или гуманитарной», она была еще и опасной: она «излагалась языком, который при определенных обстоятельствах мог позволить участнику нарушить взятые обязательства на том основании, что МККК или ООН действует заодно „фашизмом“». Поэтому проект резолюции должен быть отклонен, но очень тактично и непрямо, чтобы защититься от немедленного обвинения в том, что американская делегация «проголосовала за продолжение использования войны как политического оружия» — т.е. от того, что Москва и ее союзники, по ощущениям западных дипломатов, были вполне готовы выдвинуть, хотя должно было пройти еще несколько месяцев, прежде чем этот прием станет хорошо известен как элемент их великого наступления в борьбе за мир, которое впоследствии породит политическое «звуковое сопровождение» конференций 1948 и 1949 г.

Было быстро достигнуто согласие с британской делегацией по поводу процедурного приема, с помощью которого можно будет выкурить поляков. После рассылки проекта резолюции выяснилось, что большинство глав делегаций были ею обеспокоены. «МККК также конфиденциально выразил озабоченность среди своих сотрудников». Тем не менее просто отвергнуть ее на основании некомпетентности и неприменимости не годилось, так как это выглядело бы «как неэффективный подход к актуальной проблеме жизненной важности, поскольку большинство делегатов предпочли бы успех усилий ООН по предотвращению войны успеху собственных усилий, направленных всего лишь на смягчение последствий войны... Учитывая все это, американская делегация приняла участие в разработке альтернативной рекомендации (но не резолюции), охватывающей все основные темы польского проекта, но отбрасывающей политическое ханжество и фразеологию, которые уже обесценились до уровня международной лицемерной болтовни... Делегату из Бразилии, который заявил, что имеет инструкции полностью поддерживать американскую делегацию, был задан вопрос, хотел ли бы он представить проект, и тот охотно дал свое согласие.

Таким образом, представление польской резолюции на заключительной сессии столкнулось со следующей ситуацией: к полной неожиданности всех делегаций, за исключением американской, было внесено на рассмотрение бразильское контрпредложение. Делегации освобожденных стран (за исключением Чехословакии, которая поддерживала польское предложение) выступили с тщательно подготовленными и согласованными заявлениями о том, что польское предложение выходит за рамки их компетенции. У делегаций из Британской империи не было никакой подготовленной позиции, которую мог бы различить сторонний наблюдатель. Было ясно даже в такой неразберихе, что у польского проекта нет шансов, что отсутствует какой-либо «сговор» против поляков и что все делегаты симпатизируют целям, утверждаемым польской делегацией. Подробного обсуждения бразильского предложения не состоялось из-за оплошности бразильского делегата, который не подготовил экземпляров для раздачи. В этой ситуации британский делегат предложил выраженную простыми словами в одной фразе рекомендацию, направленную против использования в будущем войны в качестве поли-

45

тического оружия, которую он сочинил экспромтом»[124].

Удачно посетившее сэра Харолда Сатоу (Sir Harold Satow) озарение «к явному всеобщему облегчению было единодушно одобрено и благополучно принято»[125]. Поскольку СССР с сателлитами отсутствовали на Стокгольмской конференции в 1948 г. (год, когда началась их активная борьба за мир), не было и политического давления в пользу того, чтобы включить вопросы мира и бомбардировок в тексты проектов. Разумеется, в тот мрачный год сохранение мира было у всех на уме, а ожидания прогресса в деле контроля над атомной энергией, существовавшие в 1947—1948 гг., пока что не оправдывались. Эти и другие связанные с ними вопросы часто становились предметом дискуссий. Но правительства, представленные в Стокгольме, были согласны с МККК и Лигой обществ Красного Креста (переживавшей пик активности в борьбе за равенство своего международного статуса) в том, что в текстах проектов уже содержалось достаточно много трудных и спорных позиций, так что не стоит еще больше подвергать дополнительному риску их будущее. Стокгольмские тексты отправились в Женеву, включая в себя немало такого, что могло считаться спорным по причине непрактичности, но в них не было ничего, что было бы спорным из-за того, что в 1949 г., в обстановке «холодной войны», имело политический характер. К тому же правительство Швейцарии заверило тех, кто задавал обеспокоенные вопросы, что «конференция пройдет без отклонений от гуманитарной проблематики в сторону предметов политической природы»[126].

Однако как только пришло известие о предстоящем участии СССР, стало ясно, что в дело неизбежно будет замешана политика. Прибытие делегации СССР вызвало подлинную сенсацию. Насколько я могу судить, никто из организаторов конференции не получил предварительного уведомления об этом. Разумеется, СССР одновременно со всеми прочими странами получил приглашение на конференцию, но не дал никакого ответа. Поэтому поведение союзников Москвы тщательно изучалось, поскольку в нем могли содержаться намеки на намерения самой Москвы. В конце марта британская миссия в Берне сообщила, что Чехословакия, первая из сателлитов, ответивших на приглашение, разосланное от 20 сентября 1948 г., заявила, что не приедет. Но через две недели, и всего за неделю до начала конференции, ветер переменился. Из Берна пришло сообщение, что Венгрия согласилась принять приглашение. Одно из высших должностных лиц в Министерстве иностранных дел Швейцарии сообщило находящемуся там британскому представителю, «что эта перемена в политике, происшедшая, по всей вероятности, по инструкции Кремля, вполне возможно, возвещает об аналогичных переменах у других сателлитов и может быть также связана с активизацией советской борьбы за мир». Тем временем британский представитель информировал свое руководство, что «неожиданно на совещаниях Исполнительного комитета Лиги обществ Красного Креста, происходивших в последние недели в Женеве, появилась советская делегация. Подобным же образом чешский делегат принимает участие в переговорах по тарифам в Аннеси»[127]. Что предвещали эти события? Только в день открытия загадка разрешилась — и об этом сэр Роберт Крейги отправил телеграмму в Лондон. Делегация СССР прибыла, а с ней делегации семи сателлитов![128]

Так что Советский Союз в конце концов решил участвовать (по поводу чего, надо думать, в коридорах Кэ-д’Орсэ* плясали от радости). Но характер участия по-прежнему оставался загадкой. Опыт предыдущих конференций не давал никаких зацепок. Собирался ли СССР всерьез отнестись к конвенциям или все это делалось исключительно из соображений политики и пропаганды? Тщательное и придирчивое изучение западными делегациями поведения государств советского блока на конференции на протяжении многих дней не давало никаких результатов. Их поведение выглядело настолько нормальным, даже образцовым (американская делегация 2 мая сообщала, что СССР даже работал в комитетах вместе с испанцами), что не оставалось ничего другого, как заключить, что СССР в определенном смысле серьезно отнесся к конвенциям, а не только преследовал предсказуемые политические цели[129].

Отсутствие СССР в Стокгольме в 1948 г. не помешало ему в 1949 г. стать горячим приверженцем стокгольмских текстов. «Можно только догадываться об их истинных намерениях», — сообщал глава канадской делегации в Оттаву 19 мая. «Безусловно, странно видеть советское правительство в роли сторонника стокгольмского проекта со всеми его существенными ограничениями прав суверенных правительств во время войны»[130]. Но эта проблема существовала недолго. Шли недели, и можно было видеть, как советская делегация все больше разделяла мнение «реалистов» в вопросах безопасности государств и фактически превзошла их, когда речь зашла о международном наблюдении. Однако СССР и его блок остались демонстративно верны ревностному гуманитарному тону стокгольмских текстов. Довольно скоро выяснилось, что одной из их политических целей было представить государства, которые критически подходили к текстам, как врагов человечества, а государства, которые восторженно их принимали, соответственно как друзей.

Как друзей человечества, а также, по естественной связи идей, друзей мира. Основная тактика советского блока, которая постепенно становилась все более очевидной, состояла в том, чтобы подчеркивать его приверженность миру путем предложения таких поправок к текстам, на первый взгляд призванных ограничивать войну, против которых обязательно бы выступили западные «реалисты». Вплоть до финального атомного сюжета, который оказался «ключевым моментом конференции» (по словам полковника Ходжсона), основной линией продвижения к этой цели были призывы к тому, чтобы список запрещенных Конвенцией о защите гражданского населения и подлежащих наказанию преступлений против гражданских лиц (убийства, пытки, медицинские эксперименты и т.д. — список, по которому было достигнуто всеобщее согласие) был дополнен некоторыми фразами вроде «а также другие средства уничтожения гражданского населения» или «масштабное уничтожение [гражданского] имущества»[131].

По всем западным коридорам зазвенели тревожные колокола. Стало ясно, куда ветер дует. Если определение гражданского населения жестко не ограничено теми людьми, которые находятся в руках врага либо в качестве иностранцев на его территории, либо потому, что он оккупирует их территорию, оно может толковаться расширительно, включая в себя все гражданское население вражеской страны. И на что, помимо геноцида, могли указывать все эти фразы, как не на того рода площадные и неизбирательные бомбардировки, на которых с некоторых пор стали специализироваться США, Великобритания и страны Содружества? Столкнувшись с ловко задуманной гуманитарной атакой советского блока, США и Великобритания были вынуждены защищаться и оказались перед дилеммой. «Ясно, что не следует включать ничего... что ограничило бы свободу осуществлять операции, особенно бомбардировки, — писал сэр Дэвид Роузвей (Sir David Roseway), высокопоставленное лицо в Министерстве обороны, который передавал точку зрения вооруженных сил их человеку в Женеве, господину Гарднеру. «Мы считаем, что „масштабное уничтожение имущества“ следует снабдить оговоркой вроде „за исключением тех случаев, когда это может произойти или потребоваться в ходе приемлемых действий по ведению войны“»[132]. Точно таким же образом необходимо будет смягчить фразу «уничтожение покровительствуемых лиц». «В обоих случаях, — цинично добавил он, — можно также ввести слово „deliberate“ [„намеренное“] или даже „cold-blooded“ [„хладнокровное“], если у русских есть такие слова!»

Но откровенно выступать за бомбежки мирных жителей выглядело бы так некрасиво! И американская делегация направляет в Госдепартамент длинную радиограмму, доставленную через несколько часов после того, как СССР начал новую фазу своего наступления. В ней рассматривались перспективы ситуации со всеми их неудобными последствиями. На данный момент опасность удалось предотвратить при помощи процедурного шага. Но:

«3. Очевидная эмоциональная привлекательность советского проекта такова, что если бы состоялось голосование, американская делегация проиграла бы независимо от своих заслуг... 7. По вопросу о предложенной ст. 19А американскую делегацию поддержала только Канада. Великобритания, Дания, Франция, Нидерланды промолчали. Норвегия, Бельгия, Мексика проявили неспособность понять суть [процедурного] предложения американской делегации, считая вопрос сводящимся исключительно к формулировке. Про Францию известно, что она разделяет эту точку зрения... 9. Канада подчеркнула, что конференция созвана, чтобы защищать жертв войны, а не переписывать Гаагские правила ведения сухопутной войны. 10. Американская делегация получила комплименты от делегатов, которые явно боятся высказывать какие бы то ни было мнения, за то, что противостояла Советам без поддержки других, а также за сопротивление вольному толкованию и неверной интерпретации. 11. Многие делегаты Комитета III абсолютно не подготовлены иметь дело с предметом обсуждения, у них нет инструкций по военным аспектам и аспектам, связанным с безопасностью, или вообще нет никаких инструкций. Во многих ситуациях невозможно предсказать результат голосования по упомянутым поправкам. Есть признаки того что, например, Мексика и Гватемала могут быть введены в заблуждение лицемерными гуманитарными призывами и последуют за Советами»[133].

Блокирование шагов Советского блока осложнялось и вызывало нервозность из-за опасения, что если это будет делаться слишком прямо и открыто, то СССР найдет подходящий предлог, чтобы выйти из переговорного процесса. Никто этого не хотел. Поэтому западные делегации, несмотря на трудности, продолжали работу вплоть до начала июля. На совещании Комитета III 15 июня фронт наступления расширился. Британская делегация отмечала, что глава французской делегации пробился сквозь туман словесной войны, попросив советского делегата «четко сказать, какие методы уничтожения гражданского населения она имеет в виду... Дама, представляющая румынскую делегацию, впервые объяснила, что советская поправка на самом деле предназначена для применения не только к оккупированной территории, но и ко всему гражданскому населению... По ее мнению, конференция была созвана не для того, чтобы защитить законы войны, а для того, чтобы защитить гражданское население... Русский делегат не сказала ничего нового, помимо обычных пропагандистских заявлений, с которыми мы постоянно сталкиваемся, о том, что Великобритания и США всегда выступают против благородных и гуманистических целей СССР. На вопросы, заданные французским делегатом и сэром Робертом Крейги, ответов не последовало[134].

Занавес над последним актом этой политической драмы поднялся 6 июля, и даже после стольких недель предупреждающих знаков форма, которую приняла эта драма, стала полной неожиданностью. Во все штаб-квартиры по телеграфным проводам полетело поспешно отправленное ошеломляющее сообщение. СССР, в нарушение всех согласованных процедурных норм и всех правил поведения на конференции, выложил на стол переговоров в Комитете III проект резолюции о запрещении атомного оружия. Что можно было с этим сделать? Как и все прежние затеи советского блока, предпринятые в этом направлении, проект ставил англо-американских союзников в заведомо проигрышное положение, когда возражать против него можно было только ценой выставления себя воинственными и безжалостными в глазах всех тех, кто хотел видеть дело именно так. Лондон довольно быстро пришел в себя и настроился воспринимать ситуацию спокойно. Как написал в своем отчете отличавшийся решительным характером посол Австралии: «Британские, швейцарские и французские делегаты до самого конца считали необходимым из соображений пропаганды и влияния на общественное мнение представить и утвердить на конференции встречную резолюцию»[135]. Вашингтон долго колебался, но в конце концов высказался громовым голосом. Не время было проявлять мягкость. Примирительная резолюция сэра Роберта, если бы она прошла, «создала бы досадный прецедент... она могла бы открыть русским дорогу к тому, чтобы проталкивать свою политику в отношении атомной энергии в международных организациях, помимо КАЭ ООН». Если бы Великобритания продолжала настаивать, американская делегация воздержалась бы или даже выступила против[136]. Лондон повиновался, утешая себя соображением, что русские одержали уже целую серию видимых моральных побед, так что еще одна ничего не изменит[137]. Оттава с самого начала стремилась проводить жесткую линию[138]. Канберра была готова следовать ей. Поэтому неудивительно, что, когда жесткая линия была согласована, полковник Ходжсон, благодаря огромному опыту противостояния Советскому Союзу в Совете Безопасности и Генеральной Ассамблее ООН, неизбежно стал публичным выразителем взглядов этих делегаций. Его речь на 34-м пленарном заседании 9 августа представлялась его сторонникам «весьма результативной»[139]. Их устроило бы, если бы на этом была поставлена точка. Но последнее слово осталось за СССР. Советский блок выступил с девятью речами, более или менее одинаковыми, а «Правда» отметила, что «советский представитель Морозов разоблачил Ходжсона (sic!) как адвоката англо-американцев, которые... предпочли остаться в тени»[140]. По крайней мере в этом утверждении Москва была права.

Все это представление завершилось отклонением предложенного Советским Союзом проекта резолюции как «неприемлемого» 35 голосами против 9 при 5 воздержавшихся. Одним из воздержавшихся был полковник Рао из Индии, немедленно выразивший чувства, которые, без сомнения, разделяли многие из тех, кто голосовал с большинством. ООН, сказал он, теперь стала самым подходящим местом для обсуждения проблемы оружия массового поражения. Поэтому Индия могла не голосовать за резолюцию СССР. Но точно так же она не могла занять такую «бесплодную позицию», как голосование против нее. Резолюция «указала на проблему, которую следовало решать позитивно и конструктивно»[141]. Дальнейшее подтверждение трагической двойственности отношения большинства делегаций содержалось в речи главы делегации Швейцарии господина Плинио Болла, речи, метко охарактеризованной де ла Праделем как „une intervention nuancee“* [142]. Отмечая, что его правительству придется голосовать против советской резолюции (поскольку она выходила за рамки задач конференции), он выразил уверенность, что подобного рода голосование не будет воспринято как безразличие к насущной и все более нарастающей необходимости предотвращения войн и поиска решения конкретного вопроса, связанного с ведением войны, чего СССР требует от них. ООН и КАЭ в настоящий момент стремятся найти это решение:

«Не нам судить о деятельности этих организаций и тем более давать им советы, но мы могли бы выразить желание и надежду, что эти международные организации добьются успеха в решении взятой на себя задачи во благо всех народов. Желание маленькой страны, у которой нет материальной мощи, как мы все прекрасно осознаем, имеет мало значения,

но, как гласит мудрость всех времен и народов, лучше зажечь

64

одну маленькую свечку, чем проклинать темноту»[143].

Годом позже МККК предстояло пойти на большой риск, зажигая еще одну свечку.

Дипломатическая конференция закрылась через три дня, 12 августа. После прямой конфронтации между Востоком и Западом по поводу атомного оружия, занявшей основную часть времени 9 августа, непрекращающегося подчеркивания политических и национальных позиций, которое продолжалось при обсуждении всех остальных резолюций на конференции, и выражения сомнений (в основном со стороны советского блока, США, Великобритании и Израиля) и сожалений (в основном со стороны Св. Престола и МККК), а также проявлений большого самомнения (Мексика и Монако), которые последовали за формальным голосованием по конвенциям 11 августа, церемония закрытия была — после того как был побит последний козырь СССР насчет «массового уничтожения» — образцом безмятежности и спокойствия[144]. Выступали только трое. Председательствующий на конференции господин Макс Пети- пьер, слагая с себя полномочия, которые, по всеобщему признанию, выполнял с блеском, трезво оценил достижения конференции и напомнил, что все участники должны, тем не менее, чувствовать глубочайшее желание, чтобы конвенции, которые они выработали, никогда не понадобились. Затем наступила очередь заключительных славословий. Эту часть мероприятия гениально провели полковник Ходжсон, опять-таки охотно взявший на себя роль выразителя взглядов Запада, и обходительный глава советской делегации генерал Славин. Побуждаемые первым и поддерживаемые вторым, «делегаты встали и шумной овацией выразили глубокую благодарность [Швейцарии и Женеве]». Г-н Петипьер кратко поблагодарил участников конференции в ответной речи, пожелал всем благополучно добраться до дома и объявил Дипломатическую конференцию закрытой. Часть дела, и далеко не самая маловажная, стала достоянием истории. История же всего остального только начиналась.