«Человек институциональный»

(homo institutius; далее — HI) в роли актора хозяйственной системы является антиподом «че-ловека экономического» (homo economicus; далее — HE) — главного действующего лица классической экономической теории А.

В роли трансактора, то есть взаимодействующего лица, HI остается, пожалуй, вне конкуренции: неоклассическая теория особенно не интересуется взаимодействием людей, считая это выходящим за рамки собственно экономики, несмотря на то, что сам А. Смит не был так вульгарен, как многие его последователи, и прекрасно понимал, что экономическую жизнь «невозможно понять отдельно от обычаев, нравов и устоев конкретного исследуемого общества» (Фукуяма, 2004, с. 31) . Экономическая жизнь укоренена в социальной жизни, а стало быть, неотделима от культуры; само наличие институтов является культурным феноменом, и концепция HI в отличие от концепции HE это фиксирует. Для понимания феномена взаимодействия важное значение имеет понятие доверия. Позиция, которая пытается примирить неоклассическую теорию с институциональной, HE с HI, напротив, обходится без этого понятия, более того, усиливает обычный эгоизм HE, заменяя его на оппортунизм, что в итоге приводит к появлению модифицированного «человека экономического».

В отличие от HE (неограниченно рационального человека неоклассической теории или ограниченно рационального человека неоинституциональной теории), HI руководствуется в своих оценках и поступках скорее институтами, нежели разумом.

Такой человек воспринимает «внешний мир путем переработки информации с помощью пред-существующих ментальных конструкций, обеспечивающих понимание окружающего и решение возникающих проблем» (Норт, 1997, с.

В расширительной трактовке к институтам можно отнести и устойчивые стереотипы умонастроения, и витающие в воздухе идеи. На влияние, которое оказывают они на людей, прямо указывал Дж.М. Кейнс в своей знаменитой работе «Общая теория занятости, процента и денег»: «Идеи экономистов и политических мыслителей — и когда они правы, и когда ошибаются — имеют гораздо большее значение, чем принято думать. В действи-тельности только они и правят миром. Люди практики, которые считают себя совершенно неподверженными интеллектуальным влияниям, обычно являются рабами какого-нибудь экономиста прошлого... Я уверен, что сила корыстных интересов значительно преувеличивается по сравнению с постепенным усилением влияния идей. Правда, это происходит не сразу, а по истечении некоторого периода времени... Но рано или поздно именно идеи, а не корыстные интересы становятся опасными и для добра, и для зла» (Кейнс, 1993, с. 432) .

И если «компьютер» (неважно, хороший или плохой, с неограниченными возможностями или с ограниченными), производящий вычисления полезности, находится у рациональных существ в голове, то у HI он локализуется вовне — в институтах. Хотя сам «институциональный человек» может вносить свою лепту в создание и развитие институтов, от этого общая картина не изменяется: HI является объектом институционального манипулирования и воздействия. Чтобы понять необходимость введения

концепции homo institutius и ее суть, следует пересмотреть базовые положения о поведении индивидов в функционировании экономики.

Для неоклассической экономической теории центральным является понятие HE.

Такое поведение экономических акторов призвано разрешить основную проблему неоклассической теории, связанную с распределением и использованием ограниченных благ. Ее разрешение достигается посредством рационального индивидуального выбора. Существо, реализующее рациональный выбор, носит название «человека экономического», суть которого можно прояснить с помощью следующих характеристик.

Во-первыых, homo economicus является изолированным субъектом, самостоятельно участвующим в экономических отношениях и преследующим при этом свои собственные, четко осознанные интересы. Во-вторых, он нацелен на максимизацию своей полезности, под которой на практике чаще всего понимается прибыль. В-третьих, для достижения своей цели такой субъект умеет и может осуществлять выбор из альтернативных решений. В-четвертых, этот выбор рационален, то есть осмыслен и нацелен на достижение максимальной личной выгоды. В-пятых, такой «индивид» располагает по определению устойчивой шкалой предпочтений, в противном случае процесс выбора застопорится и цель не будет достигнута.

По поводу перечисленного к настоящему времени высказано немало критических замечаний, которые в основном касаются проблемы максимизации. Что является объектом максимизации, в чьих интересах и в какие сроки должна она осуществляться, не следует ли вообще заменить максимизацию, скажем, на сатисфакцию? В зависимости от ответов на эти и другие воп-

росы концепция поведения «экономического человека» может претерпевать существенные изменения.

Такие изменения делают предположения о поведении индивида в экономической жизни более реалистичными.

Сказанным, разумеется, изъяны модели HE не исчерпываются . Возникает вопрос: почему неоклассическая экономическая теория упорно придерживалась этой модели, о несостоятельности которой говорили многие, и в первую очередь — приверженцы институционализма. Ответ прост: модель рационального актора давала хорошо предсказуемые результаты, в то время как альтернативой ей мог бы стать «ящик Пандоры», таящий в себе бесконечное множество возможных вариантов иррационального поведения.

Неоклассическая трактовка HE рисует его в виде лишенно-го эмоций изолированного субъекта, чей разум озабочен исключительно проблемами максимизации собственной выгоды. В реальной жизни, несомненно, найдется масса таких субъектов, но для экономической теории, претендующей на адекватное описание экономической реальности, превращать таких людей в единицу анализа, мягко говоря, опрометчиво и некорректно.

По мере развития психологии, биологии, антропологии и других научных дисциплин, проливающих свет на биологическую сущность человека и механизмы принятия им решений, проблема выхода за рамки неоклассической интерпретации HE стала все более осознаваемой и начала выходить на первый план среди ученых-экономистов. Пионерами в этом стали приверженцы институциональной экономической теории.

Т. Веблен подверг критике концепцию рациональности и соответствующий ей принцип максимизации как основной в объяснении поведения экономических агентов. Его основная идея: ин-

дивидуальное поведение базируется на мощном фундаменте социально обусловленных правил, законов, привычек и стереотипов со всеми вытекающими отсюда последствиями (Veblen, 1919) .

А.

Г. Саймон предложил весьма плодотворную концепцию ограниченной рациональности (bounded rationality), которая подразумевает экономическое поведение, являющееся преднамеренно рациональным, но в объективно ограниченной степени, и отражает лимитированный характер познавательных способностей человека в получении, хранении, восстановлении и обработке информации. Если говорить о контрактах, то все сложные контракты неизбежно являются неполными по причине ограничений рациональности поведения человека.

Концепция Г. Саймона базируется на осознании «платности» информации и на том, что человек не в состоянии собрать весь ее массив, необходимый ему для принятия оптимального решения, обеспечивающего получение максимума полезности. Чаще всего человек не знает о всех открытых для него возможностях, вследствие чего ему приходится ограничиваться лишь

доступной информацией.

Люди стремятся быть эффективными обработчиками информации, то есть «людьми-компьютерами», но ее принципиальная неполнота — это отнюдь не главная проблема. Ведь люди осуществляют действия с систематическим совершением ошибок оценочного характера (systematic judgmental errors), которые (действия) Р. Фрэнк относит к иррациональному поведению с сожалением (irrational behavior with regret), поскольку люди обычно хотели бы поступить иначе, как только последствия их поведения проясняются. Данный тип поведения следует отличать от иррационального поведения без сожаления (irrational behavior without regret).

Нашему пониманию институционального выбора ближе иррациональное поведение без сожаления, в то время как концепция ограниченной рациональности во многом пересекается с моделью рационального поведения с сожалением, а под так называемой институциональной рациональностью будет пониматься рациональное поведение без сожаления.

Вообще-то, следуя А. Смиту, рациональность можно трактовать как синоним эгоистичности (rational, self-interested behavior). Но на основе строго эгоистической модели (strict self-interest model) возникают сложности даже при объяснении того, почему люди возвращают пропавшие вещи их законным владельцам.

Под сомнение общепринятые представления о рациональном характере управленческой деятельности ставят сторонники экзистенциального менеджмента (60—70-е гг. XX века), которые в противовес традиционному использованию формально-аналитических построений и эмпирических исследований как основного ин-струмента науки об управлении акцентируют значение личных переживаний и жизненных ситуаций субъектов действия, не поддающихся эмпирической верификации. Теоретическим источником этого направления является экзистенциальная ориентация в социологии, опирающаяся на философию Кьеркегора, Сартра и

Камю. В основе экзистенциального менеджмента лежит тот факт, что в реальной действительности менеджер далеко не всегда соблюдает требования научной организации труда и управления, часто нарушает их и ведет себя самым непредсказуемым образом.

В последнее время проблема воздействия эмоций на процесс и результат выбора начинает привлекать внимание также и экономистов, ранее, по существу, игнорировавших эту проблему (см., например: Elster, 1998). Таким образом, экономические агенты приобретают черты не только разумных созданий, но и существ, обладающих страстями (passions) и эмоциями (emotions) . Но дело не только в «пассиях» и эмоциях, а в том, что сам разум — относителен. Институты (как системы отсчета) задают эту относительность. Предлагаемая нами концепция фактически является концепцией относительного выбора (в меру рационального, в меру эмоционального).

Теория и практика управления, не довольствуясь узкорационалистическим подходом к человеку, наделяет его чертами человека организационного. Такой человек не только вычисляет, но и общается с другими людьми, сосуществует в организации, выполняет возложенные на него функции и, в целом, делает много полезного, а возможно, бесполезного и даже вредного для организации. Здесь используются такие концепции индивидуального поведения, определяющие методологию, методы и инструментарий управления, как «социальный человек», «админи-стративный деятель», «безукоризненный исполнитель», «комплексный человек» и др. Учет психологических, эмоциональных и иных экзистенциальных факторов приводит к трактовкам человека как психологического существа, сгустка нервов, экзистенциального субъекта и т. д. Если подытожить все представления о природе человеческого поведения, развиваемые в управленческих (организационных) науках, то можно прийти к выводу об эволюции концепции человека от «экономического животного» до человека-личности.

HI — открытое существо. В общем случае он воздействует на институты, формируя их, и сам же подвергается их воздействию. Эти две особенности институционального человека могут быть развиты в людях неравномерно. В процессе разделения труда одни из них могут специализироваться на производстве (формирова-

нии) институтов, другие — быть пассивными объектами институционального воздействия. Так, правоведы, языковеды, специ-алисты в области рекламы и PR и т.п. в меру своих сил и возможностей, а также исполняя тот или иной заказ, могут в различной степени подвергать людей прямому или косвенному институциональному воздействию. Их можно назвать специалистами по институциональным технологиям. Другие (потребители, граждане, избиратели) — это действующие, как им кажется, сознательно, а на самом деле — якобы рациональные люди, оперирующие в регламентированном институциональном про-странстве. Такие детерминация и регламентация могут быть различными: институты могут создать кантовского человека, испытывающего трепет и изумление перед звездным небом над головой и нравственным законом внутри себя, но они же могут сформировать и разного рода монстров.

Рассмотрим теперь рынок как институт. Образно говоря, неоклассический экономист видит в рынке «бестелесное существо», лишенное протяженности во времени и пространстве, причем это существо без свойств. Оно наличествует в головах у экономистов, на практике же в силу своей «бестелесности» просто-напросто отсутствует . В ходе осуществления трансакции обмена предполагается, что реально фигурируют только продавец и покупатель, но рынка, их сводящего, нет; он лишь служит спасительной метафорой для объяснения факта свершения трансакции.

«Институциональный» экономист (в отличие от своего неоклассического собрата) наделяет рынок «плотью», благодаря чему тот обретает экзистенциальное (в противоположность ментальному) существование — во времени и пространстве. У такого существа появляются свойства: он — посредник между продавцом и покупателем, и без него сам процесс трансакции обмена неосуществим. Но «институциональный» экономист не довольствуется лишь экзистенциальной сущностью рынка: рассматривая его в историческом плане, он замечает, что под воздействием традиций, обычаев, норм, правовых актов и прочих, как теперь принято говорить, «правил игры» рынок формируется, организуется, меняется, эволюционирует, то есть, одним словом, институционализируется. И поскольку рынок выступает как институт, любая рыночная трансакция наполняется физическим

содержанием, которое характеризуется местом действия, сроками, вовлеченными лицами и др.

Обычный предприниматель, комбинируя факторы производства, добивается своих целей, «институциональный» же предприниматель создает не новаторские товары и методы производства, а институциональную структуру. Так, национальный рынок в Англии в XVII—XVIII вв. возник не путем расширения местных сетей обмена, а был «социально сконструирован de novo особой группой институциональных предпринимателей. Их усилиями рынок-место был замещен нуль-местным рынком, в котором способности потребителей контролировать цены были радикально ослаблены» (Friedland, Robertson, 1990, p. 7) .

Все вышесказанное можно подытожить следующим образом: «.. .проблема гармонизации рационального поведения индивидуумов и максимизации благосостояния общества не может быть решена в границах атомарного экономического мировоззрения. Необходима его замена парадигмой социализации» (Гринберг, Рубинштейн, 1998, с. 10) .

Поведение HI как хозяйственного актора сродни поведению «идеологического человека», каким он представлен в следу-ющих рассуждениях Г. Саймона и Д. Норта.

«Если мы признаем ценности объективными и данными извне, если мы постулируем объективность описания мира таким, каков он на самом деле, и если мы считаем, что индивид, принимающий решения, располагает неограниченной способностью производить вычисления и расчеты, то из этого последует два очень важных вывода. Во-первых, нам не нужно проводить различие между реальным миром и его восприятием со стороны индивида, принимающего решения. Индивид воспринимает мир таким, каким он действительно является. Во-вторых, мы можем предсказать выбор, который будет сделан рациональным индивидом, исключительно на основе наших знаний о реальном мире, и нам не обязательно знать, как индивид воспринимает мир и вырабатывает решение. (Но, конечно, нам нужно знать его функцию полезности.)

С другой стороны, если придерживаться взгляда на существенную ограниченность знаний индивида и его способности к вычислениям и расчетам, то следует проводить различие между

реальным миром и его восприятием со стороны индивида. Иными словами, мы должны выработать теорию процесса принятия решений (и проверить ее эмпирически) . Эта теория должна описывать не только мыслительный процесс, но и процесс выработки в сознании индивида субъективного представления о стоящей перед ним проблеме, требующей решения, и его внутреннюю систему координат.

В неоклассических теориях рациональный индивид всегда вырабатывает решение, которое объективно или по существу является наилучшим с точки зрения заданной функции полезности. Рациональный индивид когнитивной психологии следует такому процессу принятия решения, который разумен и обоснован с точки зрения доступного индивиду знания и методов расчета» (Simon, 1986, p. 210—211) .

«В этих рассуждениях Саймону удалось, — пишет Д. Норт, — ухватить суть вопроса о том, почему субъективная и неполная переработка информации играет главную роль в принятии решений. Они объясняют, почему идеология, основанная на субъективном восприятии реальности, имеет важное значение для человеческого выбора. Они вводят понятия сложности и неполноты нашей информации, показывая, как мы пытаемся на ощупь расшифровать ее. Саймон обращает внимание на необходимость устойчивых стереотипов человеческого взаимодействия для того, чтобы справляться с этой сложностью, и полагает, что эти устойчивые взаимодействия, которые мы называем институтами, могут быть очень неадекватными или далеко не оптимальными (что бы мы ни понимали под оптимальностью) » (Норт, 1997, с. 41).

Изложенные выше взгляды Г. Саймона и Д. Норта на поведение человека, институты и идеологию близки к нашему пониманию этих понятий. Идеологию далее будем трактовать как «субъективное восприятие (модели, теории), которым распола-гают все люди для того, чтобы объяснить окружающий мир. Будь то на микроуровне индивидуальных взаимоотношений или на макроуровне организованных идеологий, дающих целостное объяснение прошлого и настоящего, таких, как коммунизм или религии, — в любом случае теории, создаваемые отдельными людьми, окрашены нормативными представлениями о том, как должен быть организован мир» (Норт, 1997, с. 41) . Что же касается

отношения между знанием и идеологией, то они носят «характер двухсторонней зависимости: развитие знания формирует наше восприятие окружающего мира, что, в свою очередь, направляет наши исследовательские усилия... То, каким образом развивается знание, влияет на восприятие людьми окружающего мира и, следовательно, на то, как они [рационализируют, ] объясняют и оправдывают его» (Норт, 1997, с. 100—101) . Глагол, взятый в квадратные скобки, почему-то «выпал» из русского перевода. Между тем, именно термин «rationalize» является здесь ключе-вым, поскольку рационализация людьми окружающей среды выступает функцией восприятия ими мира, что равнозначно признанию институциональной природы рационального поведения.

Теперь мы «созрели» для введения понятия и концептуального описания «человека институционального». Здесь на первый план выходят не проблемы, связанные с преодолением ограниченности познавательных способностей человека или с получением информации, а проблемы логического характера. Вот что пишет Ф.А. Хайек, размышляя о конкуренции и рациональнос-ти: «Рациональное поведение вовсе не является логической посылкой экономической теории, как это часто изображается. Основное содержание теории предполагает скорее, что конкуренция заставляет действовать рационально (разумно), чтобы свести концы с концами» (Хайек, 1990, с. 119) . Развивая эту идею, далее ученый добавляет: «Нет смысла быть более рациональным, чем другие, если это никак не вознаграждается. И, таким образом, не рациональное поведение заставляет работать конкуренцию, а конкуренция или традиции, допускающие конкуренцию, толкают к рациональному поведению» (курсив наш. — Б. Е.) (Хайек, 1990, с. 120) . В этих словах Ф.А. Хайека, как представляется, находится ключ к пониманию природы «институционального человека». Именно институты (традиции) предопределяют рациональное поведение человека, поэтому их множественность является определяющей для появления целого ряда видов рационального поведения.

Более того, современные достижения в социологии и психологии показывают, что некоторые образцы индивидуального поведения могут быть систематически повторяющимися в обществе, даже если они иррациональны. Экономическая наука инте-

ресуется исследованием предсказуемого поведения, В этой связи следует обратить внимание на существенную деталь: «.. .тот факт, что поведение не является в каком-то смысле рациональным, не означает, что оно непредсказуемо» (Stiglitz, 1992, p. 138) . кстати, упомянутый интерес науки может быть включен в экономические модели (см., например: Akerlof, 1982) .

Итак, институты воздействуют на человека. Возникает вопрос: на человека непосредственно или на какие-то присущие ему атрибуты или действия, иначе говоря, на что человеческое воздействуют институты? Предпочтения, потребности, интересы, мышление или принимаемые решения? Возникает также вопрос идентификации «институционального человека» и характера его поведения. Рассмотрим эту проблему в трех измерениях — индивидуальном, групповом и общесоциальном.

Само понятие HI является, разумеется, абстракцией. Он может «обитать в теле» конкретного реального человека, в большей или меньшей степени с ним пересекаясь. Но мы допускаем разные уровни абстракции. Что касается индивида, то антропоморфная идентификация «человека институционального» является само собой разумеющимся методологическим шагом. В случае с группой индивидов она, будучи сводима к индивидам, также антропоморфна. Следующей ступенью абстракции являются неантропоморфные «институциональные люди», в качестве которых могут выступать группы (обладающие собственными интересами и несводимые к отдельным индивидам) , организации, общество в целом. Если неантропоморфные субъекты имеют статус юридических лиц или же не имеют формального статуса, но организационно оформлены, то применение к ним концепции человека институционального особых методологических трудностей, по-видимому, вызывать не должно. Сложнее ситуация с неформальными образованиями большого масштаба, таких как социум, который, будучи особым институциональным субъектом, весьма специфичен. Для его характеристики С.Н. Булгаков ввел понятие трансцендентального субъекта, под которым понимаются не отдельные человеческие индивиды, но «целокупное человечество».

«Истинным и притом единственным трансцендентальным субъектом хозяйства, олицетворением чистого хозяйства, или самой функции хозяйствования, является не человек, но человече-

ство. Хозяйство было бы невозможно и непонятно вне предположения о том, что существует такой трансцендентальный носитель хозяйственной функции, вносящий единство и связность в разрозненные акты хозяйства, их организующий» (Булгаков, 1990, с. 94) . Такой трансцендентальный субъект есть одновременно «субъект и знания, и хозяйства, и истории» (там же, с. 99) .

Общим основанием для всех уровней абстрагирования является институциональная природа HI. От «лица» социума может выступать государство, соответствующим образом оформленное, организованное, институционализированное. В экономике социализма эти функции выполнялись комплексно, а в наши дни они разнесены по отдельным специализированным государственным институтам. В качестве носителя несводимых общественных потребностей государство является непосредственным участником рыночных отношений. Ряд принципов рационального поведения государства рассмотрены Гринбергом и Рубинштейном (1998) . Но коль скоро государство — это HI, то все сказанное выше прило- жимо и к нему.

Здесь уместно обратить внимание на имеющую место путаницу между понятиями «государство» и «общество». Государство представляет собой организацию, созданную «живущими на одной территории людьми в целях единообразного управления». Оно хоть и является необходимым условием развития общества, но ни в коем случае не идентично емгу. Что касается общества, то оно представляет собой «набор самоорганизующихся структур, обладающих известной степенью свободы, которая и делает общество обществом». «В свободном обществе, — считает Ф.А. Хай-ек, — государство — одна из многих организаций, необходимых лишь для того, чтобы обеспечить внешние рамки, в которых зарождается и существует спонтанный порядок. Эта организация ограничена правительственным аппаратом и не определяет деятельности свободных индивидов. Государство может включать в себя множество добровольных организаций, но именно спонтанно развивающаяся сеть связей между индивидами и различными организациями составляет общество. Общество создает, государство создается» (Хайек, 1990, с. 208) .

Но если каким-то образом суметь непосредственно институ-ционализировать общество, хотя бы в смысле наделения его при-

знаками юридического лица, то социум может выступать в роли экономического агента, и тогда, в частности, общественная соб-ственность приобретет действительный юридический смысл.

Интересные исследования в области группового и командного поведения в скором времени расширят наше понимание «человека институционального» (см., например: Bonini, Egidi, 1999) . В отличие от HE, homo institutius может не следовать логике рынка. Так он поступает вслед за «раздваивающим» человеком А. Сена, игнорирующим логику рынка, вслед за человеком П. ДиМаджио, у которого социальная структуризация вкусов может привести к изменению (непостоянству) предпочтений.

Подобные черты мы встречаем и в модели человека Г.Б. Клейнера , который традиционное «отвращение» к риску (risk aversion) заменяет (дополняет) отвращением к самим элементам рационального выбора. В рациональном человеке нараста-ет отвращение к себе, возникает своего рода шизофрения. Он бунтует, хоть и пассивно, против рационализма и, как вариант, может эволюционировать в сторону «человека институционального». Возможно, в будущем из «недр» HI вырастет человек иной природы и атрибутики. Между интересами и институтами Г.Б. Клейнер помещает систему взаимных ожиданий, которая соединяет интересы и институты по горизонтали и по вертикали. Нерациональность поведения человека ассоциируется с распа-дом, говоря словами У. Шекспира, связи времен. Вот пять источников нерационального поведения по Г.Б. Клейнеру: отвращение к целеполаганию, выбору, границам выбора, рейтинговой деятельности, экстремальному выбору. Откуда же растет система взаимных ожиданий? Ответ Г.Б. Клейнера: на микроуровне. Эта система представляет собой протоинституты.

Еще одно фундаментальное различие между HE и HI заключается в том, что «компьютер», подсчитывающий полезность, у первого помещается в голове, а у последнего — в институциональной среде (в частности, в рынке) . Идея перемещения «компьютера» из головы индивида в рынок почерпнута нами у американского институционалиста Ф. Мировски.

.