2.3. Теонимическая лексика русского языка, отражающая реалии культуры

Теонимическую лексику русского литературного языка условно можно разделить на две большие группы:

1) исконно русские теонимы;

2) заимствованная теонимическая лексика, ставшая фактом не только религиозного сознания, но и фактом русской культуры.

В первую очередь, к исконно русским теонимам относится лексема «Бог». В славянской мифологии она служила названием божества и доли, счастья, которое это божество может дать человеку. Этимологически ему родственны такие слова, как: богатый, богатство; обогатить и им подобные. Бог противопоставляется небогу, обездоленному. Убогий – это не просто увечный, с физическим недостатком, но также очень бедный, нищий; плохой, неприглядный, плохо устроенный, несовершенный и т.п. [БТСРЯ, 2002, С.1363].

В современном русском языке слово «бог» употребляется в нескольких значениях: 1) по религиозным представлениям: творец неба и земли. Всего сущего; всеведущий высший разум, управляющий миром; всеобщее мировое начало (имеет множество имен: Творец, Создатель, Всевышний, Вседержитель, Всемогущий и др.; в христианстве един в трех лицах: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой; 2) при политеизме: одно из сверхъестественных существ, управляющих какой-либо частью мирового целого, покровительствующий кому-либо, чему-либо; 3) материализованный образ такого существа в искусстве; 4) о человеке могущественном, наделенном властью над другими людьми; 5) о предмете поклонения, восхищения (обычно одаренном человеке, гении).

В древности слово «бог» использовалось в качестве второй части многих славянских названий богов: Белобог, Чернобог, Дажьдбог, Стрибог. Сегодня эти имена вышли из употребления, однако употребляются слова, обозначавшие в древности божеств одного из нижних уровней: Род, Чур, Доля, Лихо, Правда, Кривда, Смерть, Суд. В эпосе встречаются наименования персонажей, противостоящих генеалогическим героям: Соловей – Разбойник, Рарог- Рарашек, Вук Огненный Змей.

Их онтологический и лингвистический статус неоднозначен, поэтому остановимся на них более подробно.

«Род» в славянской мифологии рассматривался как воплощение рода, единства потомков одного предка.

Сегодня лексема «род» не связывается с персонажем полубожественного происхождения, но она имеет значение, генетически восходящее к первоначальному варианту, род – это: 1) группа первобытнообщинного строя, члены которой объединены кровным родством; 2) ряд поколений, происходящих от одного предка и наследующих социальное происхождение, национальность и т.п.; 3) в систематике: группа, объединяющая близкие виды; 4) разновидность, сорт чего-либо и др.

Подобные особенности значения наблюдаются на материале других наименований, приведенных выше, поэтому принципиально важным в данном случае является рассмотрение соотношения между именем собственным и нарицательным.

Как известно, имена в мифологии и религии обозначают наиболее существенную часть мифологической системы. Специфика мифологических тестов такова, что мифы без имен не существуют. Ряд мифологий и религий дошел до нашего времени в виде отдельных имен или целых списков. А это означает, что имена – единственный источник, на основании которого можно судить о мифологической или религиозной системе в целом.

Однако имя может оказаться настолько расплывчатым, что провести четкую границу между собственным именем и апеллятивом (нарицательным именем) бывает практически невозможно. Апеллятивация имени собственного происходит под воздействием десакрализации, демифологизации.

Именно подобные процессы наложили отпечаток на изменение значений имен Род, Чур, Доля и др.

Так, «чур» сегодня сохранилось в значении междометия: чур – восклицание, означающее требование соблюсти какой-либо уговор, какое-либо условие.

Доля – в славянской мифологии – воплощение счастья, удачи, даруемых божеством.

В современном русском языке значение слова включает четыре лексико-семантические варианта, из которых второй перекликается по смыслу с первоначальным значением. Однако, если в древности имя Доля связывалось с образом некоего божества, то во втором случае, в результате демифологизации образ разрушился и само понятие воспринимается не как действие каких-либо таинственных положительных или отрицательных сил, а как некое состояние, обусловленное действием реальных сил: участь, судьба, жизненный путь.

Правда и Кривда в славянской мифологии – одно из основных противопоставлений. В персонифицированной форме их конфликт наиболее ярко отражен в «Голубиной книге»: «Кривда Правду одолеть хочет/ Правда Кривду переспорила/ Правда пошла на небеса . А Кривда пошла у нас вся по всей земле» [МНМ, 1998, С.328].

Несмотря на то, что образы Правды и Кривды наиболее часто представлены в арсенале русских пословиц и поговорок, из современного словоупотребления лексема «кривда» вытеснена, в словарях она не отражена. Правда употребляется в значении «то, что соответствует действительности, истине».

Как видим, имена собственные демифологизируются. С другой стороны, существуют ситуации, когда апеллятив стремится стать именем собственным, одновременно сакрализуясь и мифологизируясь. В этом плане наиболее известный пример, связанный с лермонтовским Демоном.

Наряду с исконной лексикой, в русском литературном языке представлена заимствованная теонимическая лексика, ставшая фактом русского литературного языка под воздействием развития культуры в целом и литературы в частности.

В первую очередь, необходимо отметить теонимы, связанные с христианской и другими формами религии. При этом заимствовались не только названия божеств и полубожественных персонажей, но и комплекс представлений, образов, символов, связанных с религиозной доктриной.

Так, христианская доктрина в своем обязательном для верующих варианте – это система догматов и моральных принципов, которые зачастую далеки от мифологии. И даже непосредственно в самом религиозном учении могут существовать прямо противоположные утверждения. Однако, несмотря на различные модификации одних и тех же идей, существуют образы, которые мы со всей определенностью можем отнести к той или иной форме религии.

Например, Георгий Победоносец – римский офицер, «мученик», казненный за приверженность христианству, известен по фольклорным источникам как победитель дракона, хранитель коней, воплощение весны. Фольклорные представления о нем отразились в литературе, в иконописи, именно в таком виде он и воспринимается как персонаж христианской религии.

Не менее интересно отражение в искусстве образа Бога Саваофа. Он – первое лицо троицы, находившееся под запретом: его запрещалось изображать. Однако Саваоф в облике Бога - отца представлен на различных иконах. Более того, в образе Троицы воплощен один и тот же бог: Бог-Отец – безначальное первоначало, Бог-Сын – Логос, т.е. абсолютный смысл, воплотившийся в Иисусе Христе, Дух Святой – животворящее начало. На божественном уровне единичность и троичность оказываются тождественными. Этот устойчивый мотив тождественности, восходящий к различным религиозно-мифологическим системам (Брахма, Шива и Вишну в индуистской религии, группировки божеств по 3 и 9= 3 ? 3 в египетских, греческих, римских сюжетах и т.п.), отразился не только в религии, но и непосредственно в культуре, языке народа, его традициях.

Три – одно из самых популярных чисел в русском языке, употребляемое в самых различных фразеологических сочетаниях: в трех шагах (очень близко), рыдать в три ручья (сильно, горько), наобещать с три короба (слишком много), гнать в три шеи, согнуться в три погибели и др.

Три богатыря в фольклоре, «три девицы под окном» у Пушкина, тройка лошадей. «Магия» числа «три» устойчиво закреплена в русском языке, поэтому христианская троица была принята и русской культурной (в частности, общеизвестен иконографический тип «троицы ветхозаветной», доведенной до совершенства Андреем Рублевым) и русским языковым сознанием.

Христианская теология наследует созревшую в иудаизме идею единого бога как носителя абсолютной благости, абсолютного знания и абсолютного могущества, «имеющего свою причину в себе самом. Кроме самого бога нет ничего, что не было бы создано богом. Поэтому под влиянием христианской религии в русский язык вместе с именем Бога приходят имена всех предметов, являющихся творениями бога, вся иерархия имен, начиная от верховных ангелов и кончая крошечной травинкой.

Такое понимание абсолюта порождает два основных догмата, составляющих ядерную структуру христианской религии:

1) догмат триединства;

2) догмат боговоплощения;

Несмотря на четкое размежевание уровней сущности и лица в христианской религии, языковое сознание народа четко реагирует на единство всего сущего на земле, сотворенного Богом. Поэтому в русских духовных стихах часто встречаются следующие формулы: «Истинный Христос, Отец Небесный», «От свята Духа самого Христа», «Иисус Христос, вечный бог и сын вечного Отца, … вочеловечился от Девы Марии».

Если в мифах рассказывается о том, чего никогда не было, но в то же время всегда есть, то вместе с христианскими образами заимствуется вся система мировосприятия: воплощение бога не допускает никаких перевоплощений и вечных возвращений, а значит, существует необратимость исторического времени, даты, к которой прикреплено воплощение надвременного.

Шесть дней занимался бог сотворением мира. Точно так же на шесть периодов поделена история человечества от Адама до наших дней. Сейчас идет шестой период. Седьмой период – это конец света и эсхатологический покой, соответствующий субботе, дню, когда было завершено сотворение мира.

Иисус Христос также исторически материализуется: мессия, «сын Давидов», легитимный наследник древней династии, «сын человеческий» и т.п.

Иисус Христос как монарх небесного двора предстает в окружении ангелов и святых, являющихся творениями бога и послушными исполнителями его воли. Однако в русской живописи известны картины, где он изображен без свиты: «Христос в пустыне» И.Н.

Имена апостолов Христа отразились не только в религиозной литературе, в иконографической традиции, где наряду с изображением дается имя, не только в художественной литературе, но и в повседневной жизни человека: ими [именами] нарекают новорожденных, и имя сопутствует им всю жизнь: Петр, Илья и др.

Немало наименований появилось в русском языке под влиянием мифологии греческой, римской и др.

XVIII и XIX вв. в этом плане дают наибольшее количество примеров. Мифологические образы, сюжеты отразились в литературе; скульптурные изображения и архитектурные сооружения, детали применялись при оформлении парков, улиц.

Так, мифологические имена, названия стали фактом пушкинской поэзии.

В романе «Евгений Онегин» отмечено более двухсот мифологем, в частности, заимствованных из греческой и римской мифологии. Прослеживаются они также на примере текстов Лермонтова, Гоголя, Бальмонта, Цветаевой. Материал данных словоупотреблений представлен в нижеследующей таблице.

Таблица

Частотность употребления теонимической и примыкающей

к ней религиозно-мистической и мифологической лексики

Зачастую эти образы употребляются в качестве метафор, сравнений.

Аврора (лат. Aurora от aura, букв. предрассветный ветерок) – в римской мифологии богиня утренней зари, соответствующая греческой Эос, употребляется Пушкиным в связи с образом Ольги:

Дверь отворилась. Ольга к ней,

Авроры северной алей,

И легче ласточки, влетает…

(П., гл. V, XXI)

Оставляя в стороне концептуальное содержание образа Авроры, необходимо отметить, что Пушкин сопоставляет внешний облик своей героини, в частности, цвет ее щек с алой краской, разливающейся на небосклоне утренней зари.

Амур (лат.Amor, букв. «любовь») в римской мифологии воспринимался как бог любви и в греческой мифологии соответствовал Эроту.

У Пушкина образ Амура предстает как факт культуры, в частности, сценической:

Еще амуры, черти, змеи

На сцене скачут и шумят.

(П., гл., XXII)

Знания Пушкина по античной мифологии разнообразны. И не случайно: общеизвестно, что приобщение к древним языкам и соответствующим культурам лежало в основе обучения и воспитания молодых людей в первой половине XIX века.

Роман «Евгений Онегин» «блещет»: он весь в «роскоши метафор», возникших под влиянием употребления мифонимов и теонимов:

Прими ж мои благодаренья,

Поклонник мирных аонид.

(П., гл.II, XL)

Нет, никогда средь пылких дней

Кипящей младости моей

Я не желал с таким мученьем

Лобзать уста младых Армид,

Иль розы пламенных ланит,

Иль перси, полные томленья,

Нет, никогда порыв страстей

Так не терзал души моей!

(П., гл.I, XXXIV)

В романе Пушкина находит свое отражение одна из самых апофеозных фигур греческой мифологии – олимпийский бог Аполлон, сын Зевса и Лето, брат Артемиды, олимпийский бог, который включил в себя архаические и хтонические черты догреческого и малоазийского развития. Он наделен противоречивыми функциями. Его образ вбирает в себя все: он стреловержец, губитель, прорицатель, блюститель гармонии человеческой и космической. Он объединяет небо, землю, преисподнюю.

В нем синтезируются растительные и зооморфные черты. Со временем он эволюционирует в направлении гармонии, упорядоченности, совершенства.

Знаменательно то, что именно к его образу обращается Пушкин, олицетворивший для нас гармонию художественного творчества и вместе с тем почувствовавший те противоречия, которые породили демоническое, губительное начало, повлекшее за собой цепочку «Онегин-Печорин…»

Он свят для внуков Аполлона…

(П., гл.I, XLIX)

За этой строкой читается многое. Гораздо больше, чем хотел вложить сам поэт: ведь в арсенале у поэта не только то, что им осмыслено, но и то, что ощущается подсознательно, на уровне интуиции, на уровне познания, предчувствия.

Пантеон женских божеств, символизирующих искусство, природу, не просто упоминается Пушкиным: в романе причудливо переплетаются образы греческих и римских божеств:

Дианы грудь, ланиты Флоры

Прелестны милые друзья!

Однако ножка Терпсихоры

Прелестней чем-то для меня.

(П., гл.I, XXXII)

Диана в римской мифологии – богиня растительности, родовспомогательница, олицетворение Луны, была отождествлена с Артемидой. Флора [от лат. flos –»цветок»], в римской мифологии - богиня цветения, колосьев, цветов, садов. Терпсихора - греческая богиня, муза танца, изображавшаяся с лирой и плектром в руках.

Если в приведенных строках актуализируются отдельные детали облика богинь (чьи имена употреблены в переносном значении), то в других строфах Диана предстает как богиня луны, как символ ее или непосредственно как сама луна:

…Когда прозрачно и светло

Ночное небо над Невою,

И вод веселое стекло

Не отражает лик Дианы.

(П., гл.I, XLVII)

Одна, печальна под окном,

Озарена лучом Дианы,

Татьяна бедная не спит

И в поле темное глядит.

(П., гл.VI, II)

Особое предпочтение в романе отдается музам, чьи образы у Пушкина получают художественное развитие, приобретая черты не только древних богинь, но и близких по времени к автору современных героинь, обладающих антропоморфным обликом:

Но там, где Мельпомены бурной

Протяжный раздается вой,

Где машет мантией мишурной

Она пред хладною толпой,

Где Талия тихонько дремлет

И плескам дружеским не внемлет,

Где Терпсихоре лишь одной

Дивится зритель молодой…

(П., гл.VII, L)

Музы – в переводе мыслящие. Их называли по-разному: аониды, парнасиды и т.п. Музы – дочери Зевса и Мнемосины, девять сестер – богини поэзии, искусства, различных наук.

Мельпомена – муза трагедии с трагической маской и венком из плюща. Талия – муза комедии с комической маской и пастушеским посохом (иногда с бубном).

Чаще всего Пушкиным применяется обобщенное, родовое название – муза, образ которой у Пушкина символизирует его творческое вдохновение:

…и душа моя

Их образ тайный сохранила,

Их после муза оживила.

(П., гл. I, LVII)

Муза – это собирательный образ всех муз:

И муз возвышенных искусства,

Счастливец, он не постыдил.

(П., гл. II, IX)

Ни музам данные часы…

(П., гл. II, XX)

Показательно то, что, характеризуя Ленского, Пушкин несколько раз употребляет слово «муза» (та же тенденция прослеживается в строфах, где дается самохарактеристика автора как поэта):

Во многом он бы изменился,

Расстался б с музами, женился,

В деревне, счастлив и рогат,

Носил бы стеганый халат.

(П., гл. VI, XXXIX)

Весь вечер Ленский был рассеян,

То молчалив, то весел был вновь:

Но тот, кто музою взлелеян.

Всегда таков…

(П., гл. VI, XIX)

Но если муза Ленского традиционная, наделенная классическими чертами, то муза Пушкина совсем иная. Она живет не по законам виртуального мира: она реальна. Богиня как бы спускается с олимпийских высот, чтобы вкусить все радости жизни земной:

Моя студенческая келья

Вдруг озарилась: муза в ней

Открыла пир младых затей,

Воспела детские веселья,

И славу нашей старины;

И сердца трепетные сны.

(П., гл.VIII, I)

Она ведет себя, как человек, а не божество, поступая по-своему. Она капризна, упряма:

С моею музой своенравной

Пойдемте слушать шум дубравный

Над безыменною рекой.

(П., гл. VII, V)

Хотя музой эпической поэзии является Калиопа, однако Пушкин использует не прямое ее наименование, а перифраз – эпическая муза:

Пою приятеля младого

И множество его причуд.

Благослови мой долгий труд

О ты, эпическая муза!

(П., гл. VII, LV)

Вместе с тем, муза овеяна тайной, она появляется «близ вод», подобно водной нимфе:

В те дни в таинственных долинах,

Весной, при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться муза стала мне.

(П., гл. VIII, I)

Она многолика. С ней происходят необыкновенные метаморфозы: подобно нимфам, она превращается в вакханку:

И я в закон себе вменяя

Страстей единый произвол,

С толпою чувства разделяя,

Я музу резвую привел

На шум пиров и буйных споров,

Грозы полуночных дозоров;

И к ним в безумные пиры

Она несла свои дары

И как вакханочка резвилась,

За чашей пела для гостей,

И молодежь минувших дней

За нею буйно волочилась,

А я гордился меж друзей

Подругой ветреной моей.

(П., гл. VIII, III)

Происходит как бы «десимволизация» образа музы, его приближение к антропоцентричному идеалу:

Но я отстал от их союза

И вдаль бежал…Она – за мной.

Как часто ласковая муза

Мне услаждает путь немой

Волшебством тайного рассказа!

Как часто по скалам Кавказа

Она Ленорой, при Луне,

Со мной скакала на коне!

Как часто по брегам Тавриды

Водила слушать шум морской,

Немолчный шепот Нереиды

Глубокий, вечный хор валов,

Хвалебный гимн отцу миров.

(П., гл. VIII, IV)

По ассоциации с образом музы возникают наименования других полубожественных и божественных персонажей. Нереида – водная нимфа. Отец миров – перифрастическое название мирового Океана, первозданных вод, из которых возникли земля и весь космос. Океан – одно из основных воплощений хаоса или даже сам хаос, который был «вначале», до творения.

Персонификация образа музы продолжается в целом ряде онегинских строф, представленных в восьмой главе:

И ныне музу я впервые

На светский раут привожу,

На прелести ее степные

С ревнивой робостью гляжу.

(П., гл.VIII, VI)

Древнегреческие и древнеримские боги воспринимаются Пушкиным не изолированно, а в некой системе по принципу сходств, противопоставлений, в совокупности с атрибутами, которыми они наделены.

Венера, Гименей, Морфей, Зевс, Лета, Эол органически «вплетаются» в художественную ткань романа, знаменуя в некотором смысле «русское возрождение».

Боги и полубоги, мифические существа неотделимы от тех атрибутов, которые им сопутствовали всегда. Так, лира – это музыкальный инструмент, которым пользовались Аполлон, Дионис.

Она [лира] символизировала поэзию.

В Греции лирой считался струнный музыкальный инструмент более простой конструкции, чем кифара. В основном на нем играли дети и подростки.

У Пушкина слово «лира» используется как символ поэзии:

По гордой лире Альбиона

Он мне знаком, он мне родной.

(П., гл.I, XLIX)

В романе «Евгений Онегин» отмечено девять словоупотреблений лексемы «лира», модифицирующейся по-разному: как символ пушкинской поэзии, как атрибут Ленского – романтического поэта, как инструмент, нарисованный в альбоме.

Читая строки, мы видим, что Пушкин порой иронизирует над собой, произнося слова, полные горечи:

Но полно прославлять надменных

Болтливой лирою своей.

(П., гл. I, XXXIV)

О ком твоя вздыхает лира?

Кому, в толпе ревнивых дев,

Ты посвятил ее напев?

(П., гл. I, LVII)

Лира для него – символ творческой энергии:

В глуши звучнее голос лирный,

Живее творческие сны.

(П., гл. I. LV)

Лира – атрибут поэта, его «символический инструмент»:

Но та, которую не смею

Тревожить лирою моею,

Как величавая луна,

Средь жен и дев блестит одна.

(П., гл. VII, LII)

Символический образ лиры неразрывно слит с образом Ленского:

Он с лирой странствовал на свете,

Под небом Шиллера и Гете.

(П., гл. II, IX)

В гипотетической судьбе Ленского также предстает лира, символизирующая творчество молодого поэта:

Быть может, он для блага мира,

Иль хоть для славы был рожден,

Его умолкнувшая лира

Гремучий, непрерывный звон

В веках поднять могла…

(П., гл. VI, XXXVII)

Лира как символ объединяет поэтов, окружавших Пушкина в реальной жизни, а также в мире, созданном им в художественных произведениях. Причем эта грань, разделяющая реальное и виртуальное, настолько тонка, настолько неразличима, что мы воспринимаем художественное как реальное:

…их читает

Он вслух, в лирическом жару,

Как Дельвиг пьяный на пиру.

(П., гл. VI, XX)

Лира изображалась в XIX веке в альбомах уездных барышень в сочетании с типично христианской символикой. Не случайно герой Пушкина пишет в альбоме стихи, изображая «на лире голубка Пером и красками слегка» (П., гл.IV, XXVII).

Мифологическое, воплотившись в произведениях Пушкина и его предшественников, продолжает жить в творчестве русских писателей и поэтов.

Но если у Лермонтова в произведении «Демон» отмечено всего одно употребление Аврора:

При блеске утренней Авроры…

(Л.,Ч.II, строфа IV),

то у Гоголя, как это ни парадоксально, употребление мифонимов активизируется. При этом, как всегда, великий мастер комических эффектов доводит возвышенные образы античной мифологии до логического абсурда. Чего стоят имена детей: Фемистоклюс и Алкид!

Что касается «античных граций», то они существуют отнюдь не в окружении прекрасного, а совсем наоборот:

«Ввечеру подавался на стол очень щегольской подсвечник из темной бронзы с тремя античными грациями, с перламутным щегольским щитом, и рядом с ним ставился какой-то просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечали ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги» [Г., гл.II, С.330].

Нимфа у Гоголя, напоминающая мифологических персонажей по образу и подобию своему, получает, в конечном счете, карикатурное воплощение:

«…только и разница, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал» [Г., гл.I,С317].

Образ Прометея в «Мертвых душах» не только характерен, но и откровенно сатиричен:

«В обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина, Прометей и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такое превращение, какого и Овидий не выдумает; муха, меньше даже мухи» [Г., гл.III, С.350].

Но если у Гоголя традиция использования мифологических образов в русской литературе являет некую «самопародию», то в творчестве М.Цветаевой, спустя век, мифологические традиции как бы оживают. Поэтесса смогла вдохнуть в них новую жизнь, несмотря на специфичность авторского стиля. Она и новатор, и традиционалист одновременно. Амазонки, музы, Урания оживают под ее пером. Древние атрибуты (лавры, лира) по-своему переосмысливаются поэтессой.

Красота, самоотреченность, стремительность амазонок воплощаются в причудливых стихах, порождая новые образы, неизвестные до нее:

1) За всех страдать под звук органа

И амазонкой мчаться в бой.

(Цв., «Молитва», С. 3)

2) Ты будешь невинной, тонкой,

Прелестной – и всем чужой!

Стремительной амазонкой,

Пленительной госпожой.

(Цв., «Але», С.18)

3) И слышу я, что где-то в мире –

грозы,

Что амазонок копья блещут

вновь…

А я – пера не удержу! Две розы

Сердечную мне высосали кровь.

(Цв., «Летят они…», С.33)

Образ музы также причудливо вбирает в себя черты другого образа – образа Фурии – древнеримской богини мщения и угрызений совести.

Весь этот противоречивый семантический комплекс, воплощаясь в универсальном для данной речевой ситуации слове «муза» адресуется известной поэтессе Анне Ахматовой:

О муза плача, прекраснейшая из муз!

О ты, шальное исчадие ночи белой!

Ты черную насылаешь метель на Русь,

И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.

(Цв., «Ахматовой», С.42)

А вот она [муза] совсем другая – не всемогущая зеленоглазая светловолосая красавица – колдунья в огромной шали, «насылающая бурю», но совсем простая, с обветренными руками, всепрощающая:

Забыла – и россыпью

Гортанною, клекотом…

– Храни ее, господи,

Такую далекую!

(Цв., «Муза», С.70)

Тема смерти часто появляется в стихах М.Цветаевой – смерти как избавления от бренной жизни и обретения вечности. (Не случайны поэтому строки, посвященные Блоку: «Думали – человек, и умереть заставили. Умер теперь навек – Плачьте о мертвом ангеле»). Тема смерти переплетается с темой Музы, хотя Муза как богиня бессмертна:

Пой, пой – миры поклонятся!

Но регент: «Голос тот

Над кровною покойницей,

Над Музою поет!

(Цв., «Нет, правды не оспаривай…», С.84)

Начинась на земле, муза поэтессы восходит к небу, превращаясь в Уранию – одну из девяти олимпийских муз – музу астрономии, одну из тех, которые ближе к небу и богам:

Я душа твоя: Урания –

В боги – дверь,

В час последнего слияния

Не проверь!

(Цв., «Луна – лунатику», С.91)

Семантика Цветаевой удивительная, особая. Это особый случай, когда реальное и виртуальное сливаются воедино, становясь неразличимыми. В этом смысле интересно проследить словоупотребление одних и тех же лексем, начиная от Пушкина и Лермонтова и заканчивая Цветаевой.

Реализм лермонтовских строк не вызывает сомнения, хотя в «Демоне» он пишет о том, чего на самом деле быть не может, однако по законам художественного вымысла автор «делает вид», что это на самом деле происходит, поэтому он локализует место действия, описывает детали, которые на самом деле могут существовать:

1) Под сводом сумрачного храма

Знакомый образ иногда

Скользил без звука и следа

В тумане легком фимиама,

Сиял он тихо, как звезда,

Манил и звал он…но куда?

(Л., Ч II, строфа II)

2) И скоро меж снегов Казбека

Поднялся одинокий храм,

И кости злого человека

Вновь успокоилися там.

(Л., Ч. II , строфа XV)

И в том, и в другом случае слово «храм» употреблено в своем основном значении: «здание, предназначенное для совершения богослужений и религиозных обрядов».

У Гоголя совсем особая семантика, порождающая комический эффект, хотя в целом беседка, описанная им, ориентирована на греческую и римскую традиции:

«Под двумя из них видна была беседка с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью: «Храм уединенного размышления» (Г., гл.II , С.327).

«Синусоида» образа как бы падает вниз от нейтральной точки отсчета до сниженной. И вдруг – взмывает вверх: в поэзии М. Цветаевой появляется реальный храм, но где-то далеко – в надреальном, в воображении поэтессы, а может быть, и выше: как принято называть это место в оккультных науках – в девакане:

В пустынной храмине

Троилась – ладаном

Зерном и пламенем

На темя падала…

(Цв., «В пустынной храмине…», С.77)

Можно отвергнуть стихи и даже доказать абсурдность смысла, тем более что асемантичность языковых конвенций не вызывает в данном случае возражений. Но именно здесь (впрочем, как и всегда, во всем) поэтесса наиболее близко подходит к идее боговоплощения. Она тонко чувствует все то, что в религии называется божественным провиденьем, божьим промыслом.

Отсюда утонченное ощущение всех религий и мифологий мира. Понятия Логос, Вечность, восходящие к древним философским и религиозным системам, органически вписываются в язык поэзии Цветаевой.

Та же органичность, способность синтезировать и всеобъемлющим разумом принимать различные религиозные культуры мира присуща и К.Д.Бальмонту. (Не он ее научил этому, и не она у него научилась. Просто в этом они сходны). Необходимо сразу же отметить: если в начале XIX века поэзия ориентирована на греко-латинскую традицию и на культуру тех стран, которые находятся в сфере влияния «библейского круга», то в XX веке сфера взаимодействия расширяется. Поэзия вбирает в себя «глобальные» идеи: она как бы моделирует весь земной шар. Поэтому в языковом сознании уживаются, на первый взгляд, противоречивые мифологические и религиозные понятия, восходящие как к древним, так и к более поздним религиям.

У Бальмонта Вода, Воздух, Огонь, Океан приобретают свои первичные значения.

Так, Вода – это одна из фундаментальных стихий мироздания. Это первоначало, исходное состояние всего сущего, Вода – эквивалент первобытного хаоса. Она и есть первичный Океан, среда, агент и принцип всеобщего зачатия и порождения. Вода и ее модификация «Земля» представляют собой женское начало, в то время как Воздух, Огонь, Небо воплощают мужское начало, животворящий дух.

Океан, мой древний прародитель,

Ты хранишь тысячелетний сон.

(Б., «Воззванье к Океану», С.90)

В творчестве Бальмонта активизируется понятие «твердь».

Поэт обращается не только к древним религиям, но и к одной из самых молодых – мусульманской религии. Коранические мотивы в стихотворении «Оттуда» неожиданно находят органическое воплощение:

Оттуда

Я обещаю вам сады….

Коран

Я обещаю вам сады,

Где поселитесь вы навеки,

Где свежесть утренней звезды,

Где спят нешепчущие реки.

(Б., «Оттуда», С.75)

Синтез образов в поэзии Бальмонта достигает своего интригующего апогея в следующих стихах:

Я люблю тебя, дьявол, я люблю тебя, бог,

Одному – мои стоны, и другому – мой вздох,

Одному – мои крики, а другому – мечты.

Но вы оба велики, вы восторг Красоты

После долгих мучений как пленителен вздох,

О, таинственный дьявол, о, единственный бог!

(Б., «Бог и дьявол», С.177)

Не касаясь концептуальной стороны образов, отметим, что эти понятия (Бог и дьявол) семантически сближаются не только у Бальмонта.

Так, в поэме «Мертвые души» Н.В.Гоголя слова «бог» и «черт» практически употребляются в одном и том же значении. Совпадаемость контекстов семантически сближает их:

1) «бог» их знает»; 1) «…вам черт знает что подадут»;

2) «…другие оделись во что бог послал»; 2) «…посулил ей черта»;

3) «…бог ведает, трудно знать, что думает»; 3) «… Ноздрев может наврать, дворовый крепостной человек…» прибавить, распустить черт знает что…»;

4) «…бог весть какого кавалерийского»; 4) «Ну, черт с тобою, поезжай…» полка…»;

5) «…бог с ними…»; 5) «…рюши на ней, и трюши, и черт знает чего не было…».

Лексемы «бог» и «черт» сближаются не только по смыслу, но можно отметить их контактное употребление в пределах одного предложения или фразы:

– Ей-богу! да пребольно! Проснулся: черт возьми, в самом деле что-то почесывается, – верно, ведьмы блохи. (Г., гл.IV, С.377)

Цепочка «бог – черт - ведьма» вполне закономерна при таком соотношении понятий, которое отмечено выше.

Как и в случае с лексемой «храм» мы видим, как колеблется амплитуда развития религиозного мировоззрения, хотя в целом христианская символика, образы христианского пантеона пронизывают не только художественную литературу, но и культуру в целом. Внедряясь в психологию народа, они становятся неотъемлемой частью континуума, воплощенного в языке.

Так, у Пушкина выстраивается следующий ряд; ангел, бес, бог, господь, творец, небо, змей, Эва, ад и рай, черт.

Что же касается бога, то в творчестве Пушкина у него [бога] нет антогонистов, противопоставленных ему по тем или иным признакам. Наблюдается некая гармония восприятия, проявляющаяся на лексическом уровне. Однако на уровне низших – полубожественных персонажей прослеживаются контрасты, заложенные как на уровне сознания, так и на языковом уровне.

Так, известно, что ангелы – это «вестники», бесполые существа, представленные не только в христианской, но и более ранней иудаистической, а также в более поздней, мусульманской, мифологиях. Их назначение – служить единому богу, воюя с его врагами, воздавая ему честь, а также неся его волю стихиям и людям. Ангелы либо исполняют свое назначение, либо, изменив богу, становятся его врагами и врагами людей – бесами.

В монотеистической религиозной системе ангелы живут не сами по себе: они полностью ответственны перед богом. Они его слуги. Богом предопределяется их бытие, достоинство, место в мире.

Если ангелы – добрые духи, то бесы, в отличие от них – злые духи, вызывающие страх, ужас. В христианской религиозной системе они слуги, воины и шпионы дьявола, враги рода человеческого, «ангелы сатаны», «ангелы бездны».

В церковно-славянском обиходе, в отличие от добрых ангелов, их называли «аггелами».

Слово «ангел» употребляется Пушкиным в его романе в разных значениях:

1) посланник Бога, покровительствующий человеку, противопоставленный бесу – коварному искусителю:

Кто ты, мой ангел ли хранитель

Или коварный искуситель:

Мои сомненья разреши.

(П., гл.III, XXXI)

2) идеал, воплощение чего-либо положительного, внесенного в оппозиции: ад – небо; ангел – бес.

Чудак печальный и опасный,

Созданье ада иль небес;

Сей ангел, сей надменный бес.

Чго ж он?

(П., гл. VII, XXIV)

3) ласковое обращение в сочетании со словом мой:

Княжна, мой ange!

(П., гл.VII, XLI)

Слово «бес» употреблено в разных значениях: бес как злой дух, как нечистая сила, как искуситель и т.п.

В меня вселится новый бес.

(П., гл.III, XIII)

В данном случае слово «бес» звучит двусмысленно: с одной стороны, бес – это дух, с другой стороны, он как бы выполняет функции музы.

В седьмой главе «бес» употреблено во фразеологическом сочетании. Сам образ «беса» сродни фольклорному «черту» – суетливому, услужливому:

Гусар Пыхтин гостил у нас,

Уж как он Танею прельщался,

Как мелким бесом рассыпался!

(П., гл.VII, XXVI)

Показательно то, что в романе Пушкина не употребляется имя Христос (хотя в XX веке он станет одним из самых популярных), но зато слово «бог» и производное от него «богиня» используется 21 раз (это ≈ 90 %).

Бог выступает как некая сила – вездесущая, неведомая, непостижимая, всесильная, повелевающая:

…где она,

Бог знает кем окружена,

Рвалась и плакала сначала,

С супругом чуть не развелась.

(П., гл.II, XXXI)

– Так, видно, бог велел.

(П., гл.III, XVIII)

Из письма Татьяны:

Я знаю, ты мне послан богом.

(П., гл.III, XXXI)

Это слово употребляют как герои Пушкина, так и он сам:

Так ты, Языков, вдохновенный,

В порывах сердца своего,

Поешь бог ведает кого.

(П., гл.IV, XXXI)

Фразеологизмы со словом «бог» появляются и в том случае, когда он иронизирует над собой в тех или иных, неестественных, на его взгляд, ситуациях:

Не дай мне бог сойтись на бале

Иль при разъезде на крыльце

С семинаристом в желтой шале

Иль с академиком в чепце!

(П., гл. III, XXVIII)

Если Пушкин был близок Древней Греции ее философского периода – эпикуризма и стоицизма, то Тютчев тянулся к трагической и мифологической Элладе досократиков с древним языческим, магическим представлением о мире, о космогонии.

Удивительно гармоничное использование теонимической лексики прослеживается в поэтическом языке Ф.И. Тютчева.

В его стихах встречаются имена древнерусских божеств:

Давно ль умолк Перун его побед,

И гул от них стоит доселе в мире…

(Т., «Могила Наполеона», С.33)

Достаточно широко представлен в его стихах античный пантеон: родовые названия богов высшего уровня, имена богов высшего и низшего уровней, названия классов божеств, мест их обитания и т.п. Например:

а) Пусть в горном Олимпе блаженствуют боги:

Бессмертье их чуждо труда и тревоги;

Тревога и труд для смертных сердец…

Для них нет победы, для них есть конец.

(Т., «Два голоса», С.138)

б) Угоден Зевсу бедный странник,

Над ним святой его покров!…

Домашних очагов изгнанник,

Он гостем стал благих богов!…

(Т., «Странник», С.52)

в) Дыханье каждое Зефира

Взрывает скорбь в ее струнах…

Ты скажешь: ангельская лира

Грустит, в пыли, по небесах!

О, как тогда с земного круга

Душой к бессмертному летим!

Минувшее как призрак друга,

Прижать к груди своей хотим.

(Т., «Проблеск», С.30)

г) И всю природу, как туман,

Дремота жаркая объемлет,

И сам теперь великий Пан

В пещере нимф покойно дремлет.

(Т., «Полдень», С.39)

д) У Музы есть различные пристрастья,

Дары ее даются не равно;

Стократ она божественнее счастья,

Но своенравна, как оно.

(Т., «На юбилей князя П.А.Вяземского», С.185)

е) Не о былом вздыхают розы

И соловей в ночи поет;

Благоухающие слезы

Не о былом Аврора льет, –

И страх кончины неизбежной

Не свеет с древа ни листа:

Их жизнь, как океан безбрежный,

Вся в настоящем разлита.

(Т., «Весна», С.102)

Недаром у него Геба изливает громокипящий кубок на землю. Для него эта мифологическая образность естественна, органична:

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь на небо пролила.

(Т., «Весенняя гроза», С.35)

Его мифологические образы не случайны, он всюду хотел видеть игру демонических сил:

Одни зарницы огневые,

Воспламеняясь чередой,

Как демоны глухонемые,

Ведут беседу меж собой.

(Т., «Ночное небо так угрюмо…», С.206)

Греческая лексика теонимического характера переплетается с наименованиями и понятиями, пришедшими из древних мифов, повествующих о сотворении мира:

Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,

И в оный час явлений и чудес

Живая колесница мирозданья

Открыто катится в святилище небес.

Тогда густее ночь, как хаос на водах,

Беспамятство, как Атлас, давит сушу…

Лишь Музы девственную душу

В пророческих тревожат боги снах!

(Т., «Видение», С.44)

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами;

Настанет ночь, и звучными волнами

Стихия бьет о берег свой…

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины, -

И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

(Т., «Как океан объемлет шар земной…», С.80)

И наконец, лексический пласт, пришедший в литературу из христианской религии, используется в тесной взаимосвязи с библейскими и евангелическими мотивами, пророчествами, сюжетами:

а) Достойны ль мы священного залога?

Иль не про нас сказало Божество:

«Лишь сердцем чистые, те узрят Бога!

(Т., «Памяти В.А.Жуковского, С.158)

б) Пошли Господь, свою отраду

Тому, кто в летний жар и зной

Как бедный нищий мимо саду

Бредет по жаркой мостовой;

(Т., «Пошли Господь…», С.132)

в) Пускай страдальческую грудь

Волнуют страсти роковые –

Душа готова, как Мария,

К ногам Христа навек прильнуть.

(Т., «О вещая душа моя!», С.170)

г) Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Все зримое опять покроют воды,

И Божий лик изобразится в них!

(Т., «Последний катаклизм», С.43)

д) Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует…

Он к свету рвется из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен,

Невыносимое он днесь выносит…

И сознает свою погибель он,

И жаждет веры, но о ней не просит…

Не скажет ввек, с молитвой и слезой,

Как не скорбит перед замкнутой дверью:

«Впусти меня! – Я верю, Боже мой!

Приди на помощь моему неверью!…»

(Т., «Наш век», С.141)

е) Стоим мы слепо пред Судьбою.

Не нам сорвать с нее покров…

Я не свое тебе открою,

А бред пророческих духов.

Не просто будет он воитель,

Но исполнитель Божьих кар, -

Он совершит, как поздний мститель,

Давно задуманный удар…

(Т., «1856», С.172)

ж) Свершается заслуженная кара

За тяжкий грех, тысячелетний грех…

И правда Божья видима для всех…

То Божьей правды праведная кара

И, ей в отпор чью помощь ни зови,

Свершится суд… и папская Тиара

В последний раз купается в крови.

А ты ее носитель неповинный, -

Спаси тебя Господь и отрезви –

Молись ему, чтобы твои седины

Не осквернились в пролитой крови.

(Т., «Заслуженная кара», С.252)

з) И эта вера в правду Бога

Уж в нашей не умрет груди,

Хоть много жертв и горя много

Еще мы видим впереди…

Он жив – Верховный Промыслитель,

И суд Его не оскудел…

(Т., «Славянам», С.249)

Анализ частотности употребления религиозной лексики позволяет высказать ряд соображений.

Одна из самых популярных религий, представленных на лексическом уровне в прозе и поэзии, – христианская религия: и это не случайно, так как она являлась и является одной из официальных религий.

Наиболее частотно употребление лексемы «Бог», закрепленное в языке не только христианской религиозной традицией, но и древним употреблением слова «бог», сохранившегося в языке, хотя и в новом значении.

Слово «богиня» малоупотребительно, потому что и в религиозном сознании народа, и в самой религиозной системе нет женского эквивалента понятию «Бог».

«Богородица» – слово, пришедшее под влиянием христианской религии, не закрепленное в языковом сознании более древним употреблением. Слово «бог» породило производные, образовавшие словообразовательное гнездо: бог, богиня, боготворить, божба, божественный, божество, божий.

Наряду с «Бог» употребляется слово «господь», хотя реже. В значении «Бог» выступает «Верховный Промыслитель».

Одно из самых употребительных – слово «душа», в наибольшей степени отражающее ядерную структуру системы религиозной лексики, являющейся своеобразной копией системы религиозных понятий.