4.14. Философские проблемы специальных наук 4.14.1. Философские и методологические проблемы филологических дисциплин  

Главное для филологических дисциплин, по выражению Аверинцева, — «служба при тексте», рефлексия над словом и речью, которая не только конкретна и точна, но одновременно и универсальна, «вбирает в себя всю ширину и глубину человеческого бытия». За эту глубину и объемность знания назначена непомерно высокая плата — невозможность формализации и применения математики, разве что в отдельных частных областях. Человеческие смыслы здесь присутствуют во всем как интуиция, житейская мудрость, здравый смысл, знание многих людей, без чего невозможно искусство понимания как основы «познания познанного», всего сказанного и написанного. Как найти способ понимать другого, его культуру, эпоху, тексты, не «исчисляя» его, но и не приписывая ему своего видения и понимания; как описать этот способ, в каких терминах и формах, и что будет представлять собой результат — теоретическое знание? В какой степени эти способы и формы носят логико-мето- дологический характер, каков характер определений, употребляемых в филологии? Ответы на эти вопросы требуют обращения к конкретным исследованиям, например к такому базовому вопросу, как характер абстракций и особенности их формирования.

Исследования этой проблемы, осуществленные, в частности, литературоведами и историками литературы, показывают, что процесс создания абстракций в этой области зависел в целом от двух главных факторов духовной жизни общества и культуры.

Анализ исследований по древнерусской литературе, осуществленный одним из ведущих специалистов в этой области — Лихачевым, позволяет увидеть вариант, в котором отсутствует литературная теория и представлен богатый арсенал различных способов абстрагирования, не пользующихся традиционным логическим методом обобщения от вида к роду. В русской средневековой литературе это были первичные абстрактные формы, удерживающие некоторую степень образности и определенную содержательность, что именно в таком качестве позволяло успешно решать художественные, эмоциональные и даже мировоззренческие задачи. Природу абстракций в русской средневековой литературе можно понять, как показал Лихачев, только обратившись к высокому церковному стилю в сочетании со стилем «второго южнославянского влияния XIV—XV вв.». Этот «синтетический» стиль стремился «найти общее, абсолютное и вечное в частном, конкретном и временном, невещественное в вещественном, христианские истины во всех явлениях жизни. ...Можем отметить жажду отвлеченности, стремление к абстрагированию мира, к разрушению его конкретности и материальности, к поискам символических богословских соотношений и — только в формах письменности, не осознававшихся как высокие, — спокойную конкретность и историчность повествования»[341]. Литературная речь максимально удаляется от бытовой, изгоняется всякая конкретная — политическая, военная, экономическая, историческая, географическая — терминология; применяются описательные, иносказательные выражения, изымаются конкретные имена.

Существенно иная ситуация при формировании абстракций, определений, литературной теории складывалась на много веков ранее — в древнегреческой литературе, что обстоятельно исследовано С. С. Аверин- цевым и изложено в серии статей о риторике и античном рационализме в целом, где впервые сформировались принципы теоретико-литератур- ной рефлексии и литературной теории в V—IV вв. до н.э., во времена Аристотеля. В процессе становления европейского рационализма главным событием было открытие универсалий, обнаружение общего за частным, за видимостью — сущности, за многообразием — единого. Общее обладало «простотой» и умопостигаемостью, в отличие от бесконечно многообразного, неохватного эмпирического. Было осознано, что наука, теория имеют дело с общим, «суммирующим» эмпирический опыт. Античный рационализм формировался как дедуктивный, частные суждения следовали из общих посылок, геометрические теоремы — из аксиом и постулатов, частные определения — из общих юридических законов, конкретное познавалось и описывалось только через общее.

Однако дедуктивный рационализм парадоксален по своей природе, поскольку требует внерациональных исходных оснований, базирующихся на вере любого типа, недоказуемых догм, безоговорочно признанных как «начало».

Исследования Аверинцева показали, что уже в этот период можно говорить о становлении литературной теории, хотя она, как известно из истории культуры, не возникала как неизбежность с появлением самой литературы, поднимавшейся над фольклором и обыденной речью. Ее не было, в частности, даже при такой великой литературе, когда создавали свои произведения Гомер и Гесиод, Алкей и Сапфо, теория оформилась только у Аристотеля как «Поэтика» — теория стихотворных жанров и как «Риторика» — теория художественной прозы. Следует заметить, что и в более позднее время литературная теория часто отсутствовала, как, например, в средневековой русской литературе, о чем речь шла выше. Ее появление предполагало присутствие в культуре особого типа мышления — рефлексивного, понимания необходимости и умения переходить на метауровень, формулировать дефиниции, создавать терминологию и пользоваться ею.

Литературная теория, если она имела предпосылки для создания, начиналась и заканчивалась формированием и применением дефиниций — процедурой, с которой и теперь начинается любая наука, это «маркер», обозначающий переход от вненаучного знания к науке. В дефинициях сохраняются накопленный опыт, возникшие идеи, результаты размышлений и исследований, полученных истинных суждений, а также обеспечивается «общеобязательность однозначности употребляемых терминов». Они обеспечивают преемственность традиций, в частности от античной к средневековой европейской культуре, это своего рода «зерно», передаваемое от культуры к культуре, от поколения к поколению, всегда готовое прорасти в новом контексте, стать объектом критики, переосмысления или выполнять дидактические функции. В дефиниции заложена идея системы, и она сама входит в систему других дефиниций, в виде которой и существовали первоначальные литературные теории, следующие аристотелевским принципам. По Аверинцеву, «нисходящая система дефиниций, стройно движущаяся от первопринципа к родовому понятию, от рода к виду, от вида к подвиду, от подвида к конкретному явлению, была не только единственно научным способом приводить материал в логический порядок, но одновременно репрезентативным, парадным оформлением мысли, отвечавшим идеализированному образу общественной иерархии; она апеллировала и к рационализму эпохи, и к авторитаризму эпохи»[344].

В какой мере в современном литературоведении сохранились эти традиции и идеалы при построении теории? Ответ на этот вопрос не прост не только потому, что требует детального изучения обширного эмпирического материала — существующих теорий в разных областях литературоведения, но и потому, что универсальность и общеобязательность принципа построения дефиниций как следование аристотелевской логике сегодня поставлены под сомнение рядом известных ученых и философов.

Какова в современном литературоведении природа теории и абстракций? Понять природу литературоведческих понятий можно, по-видимому, только поняв природу теории, и наоборот.

Имея, по-видимому, в виду объективные предпосылки и основания, Михайлов полагает, что теория укоренена в глубине самих литературных произведений, рефлектирующих самих себя, фиксирующих осмысление содержащихся в них «сгустков смысла». «Сам исторический поток рождает свою теорию, членя литературный процесс на пласты, не подчиненные притом формально-логическим приемам классификации и определения. Не будь такой живой теории, не будь этого непрестанного порождения теории живым процессом литературной истории, ни один литературовед не смог бы ничего поделать с историей литературы, ни один даже очень изощренный в формально-логических построениях исследователь не мог бы разобраться в явлениях литературы, как ни привык он кроить их на свой аршин, вся история литературы лежала бы перед ним как нагромождение мертвого материала»[345]. Действительно, для такого «мертвого материала» систематизация, поиск структур и их соотношений, формально-логические построения — единственное спасение, и многие литературоведы так и поступают, тем самым выходя на пути построения «истинно научного» знания, но «за высокую цену» — разрыв с живыми корнями литературы, а вместо истории опора на структуры. Известен императив Ю.М. Лотмана как название статьи — «Литературоведение должно быть наукой» (1960), переросшее в программу тартуской школы семиотики.

Если оставаться на позициях Михайлова и его последователей — не стремиться к формально-логическим или структуралистским построениям литературоведения, то, как он отмечает, следует учитывать роль интуиции в создании литературной теории и ее понятий и прежде всего интуиции, основанной на знании целостного процесса литературной истории. Интуиция при этом не иррациональное и субъективно-произвольное, но «необходимое условие реализации рационального, логического принципа литературной истории. Это интуиция исследователя, знающего историю своей литературы и в неразрывной связи с нею историю ее изучения»[346]. Оценивая так высоко возможности интуиции в схватывании целостности исторического развития литературы, ученый делает достаточно категоричный вывод: «...конкретность исторического развития нельзя понимать через абстрактно формулируемые, заранее готовые понятия, настоящую теорию — теорию в древнем и в гетевском смысле — нельзя подменять отвлеченным понятием»[347]. В «гетевском смысле» означает, что речь идет о теории, содержащей временное соотношение между прошлым и настоящим, древним и зарождающимся, «соединение нового с опытом бессчетных поколений», что обеспечивает единство и непрерывность традиций, но вместе с тем не умещается в формально-логические или структуралистские построения.

Как следует из концепции Михайлова, такого типа неформализованные литературные теории могут быть созданы только с помощью понятий и дефиниций, обладающих «специфической устроенностью», а также особого рода схем. Опираясь на принцип единства исторического и теоретического, он рассматривает известные термины — «классицизм», «барокко», «романтизм» и «сентиментализм» — как понятия «движения», предполагающие в своем содержании постоянное дополнение и обновление исторического материала, обозначающие литературные эпохи, течения, направления, представляющие литературу в ее истории. Однако эта классификация весьма своеобразна: вопреки требованиям логики она делит весь материал литературы не по одному основанию; «живые пласты истории литературы», по Михайлову, несут каждый печать своего происхождения и соответственно свое основание для выделения; каждый термин возник случайно, и ни один из них невозможно определить формально-логически.

Окончательные, исчерпывающие определения в литературоведении, как и в гуманитарном знании вообще, по-видимому, невозможны, и дело не в полноте или глубине исследования, но в свойстве самого «материала», который объективно неопределенен, исторически изменчив, не допускает проведения абсолютно точных границ. Играют роль и особенности языка, поскольку термины литературоведения, возникшие из естественного языка, не могут быть строгими, они продолжают получать от него импульсы и существовать в этих двух ипостасях. Правда, это предстает и определенным их достоинством, так как не утрачивается связь с «жизненным литературным сознанием».

Размышляя о дефинициях в литературной теории, Михайлов отрицательно относится к определенным «эмпирическим пережиткам» — правилам, по которым традиционно строились определения, часто принимающие вид «школьных», учебных дефиниций, которые не могут удовлетворить научное литературоведение. Так, предполагается: (1) подведение под общее понятие (литературной эпохи или направления) некоторого явления, обладающего определенным, неизменным набором признаков и художественным языком; (2) непременное пользование такими понятиями как «абсолютными»; (3) уподобление понятий, обозначающих разные «направления». Эти правила во многим близки к правилам формальной логики, но даже они оказываются слишком формальными для определения таких терминов, как «романтизм», «классицизм» или «барокко», поскольку предполагают «волевое уравнивание» этих весьма различных явлений, не сводимых к единой качественной определенности, одному общему понятию. Но часто литературовед начинает именно с того, что провозглашает существование такой «всепожирающей универсалии», под которую пытается подвести всякий конкретный литературный процесс. Опасность состоит в том, что в стремлении пойти путем науки, ее строгих абстракций, обобщений и дефиниций по законам логики мо- жет возникнуть псевдонаучное общее понятие, или «номенклатурная марка без внутренней формы, как маска явлений», вытеснившее неформализованный слово-термин, живущий реальной жизнью в его истории, сохраняющий все богатство смысловых оттенков. Вместе с другими исследователями-гуманитариями Михайлов осознавал, что «за полноту и непосредственность знания гуманитарная наука платит тем, что знание это размещается в поле неопределенности, где вероятность ошибок и заблуждений резко возрастает, и тем, что знание это вместе с историей и процессами осмысления все время пребывает в движении»[348].

Эти проблемы близки теории интерпретации и понимания, которые разрабатывались как в специальной, так и в философской герменевтике. Она определяется как искусство понимания, постижения смыслов и значения знаков; как теория и общие правила интерпретации текстов; наконец, как философское учение об онтологии понимания и эпистемологии интерпретации. Филологическая герменевтика формировалась как теория интерпретации и критики. Ее традиции заложены в работах древнегреческих философов. Платон в диалоге «Ион», размышляя о «божественнейшем из поэтов» Гомере, словами Сократа говорит об особой роли рапсода: он должен стать для слушателей истолкователем замысла поэта. В диалогах «Софист» и «Кратил» вопросы о значении слов, их истолковании связываются с проблемами познания и логики. У Аристотеля в работе, названной «Об истолковании» («Peri hermeneias»), hermeneia относится не только к аллегории, но и ко всему дискурсу, ко всем логическим формам суждений и выражения мысли, что, по-видимому, философу представляется важнейшими моментами истолкования. Х.Г. Гадамер, один из ведущих в XX в. исследователей этого направления в философии, обосновал «герменевтическую актуальность Аристотеля», показав, что Аристотелево описание этического феномена и добродетели нравственного знания представляет собой своего рода модель герменевтической проблемы. Расцвет филологической герменевтики связан с интерпретацией текстов греко-латинской Античности в эпоху Возрождения. В дальнейшем исследовалась не только ее особенность, но и сама филология стала рассматриваться как лежащая в основе герменевтики наука о слове, раскрывающая его жизнь в обстоятельствах употребления и развития. Понимание из смысла слов самих по себе предстало как грамматическая интерпретация, а из смысла слов в связи с реальными отношениями — как историческая интерпретация (И. Эрнести, А. Бек, Ф. Шлейермахер). В. Гумбольдтом была выдвинута проблема понимания как основная функция языка, при этом язык рассматривался как «орган внутреннего бытия человека» и как посредник между мыслящими субъектами. Все богатство языка включается в предмет герменевтики, а в основание ее методов вводится языкознание. В литературной герменевтике обосновывается зависимость интерпретации художественного произведения от культурной традиции и необходимости реконструировать его место в духовной истории человечества. Наиболее крупный исследователь литературной герменевтики сегодня — американский ученый Э.Д. Хирш, работы которого по теории интерпретации известны и в нашей стране. В частности, он различает два «измерения» герменевтики — дескриптивное, выражающее ее природу, и прескриптивное (нормативное), заключающее в себе ее цель. Соответственно цель интерпретации определяется системой ценностей, этическим выбором интерпретатора, социокультурной обусловленностью его взглядов. Третье измерение — «метафизическое» — определяется концепцией историчности, поскольку всякое настоящее дано только в исторической реконструкции.

Иного рода философские проблемы представлены в таких направлениях XX в., как структурализм и постструктурализм, где тесно переплелись философские и лингвистические подходы по линии знака, языка, смысла, письма, стиля, риторики. Они оказали существенное влияние на исследования в различных областях гуманитарного знания, в том числе в филологии, философии языка и лингвистике. В изучении структур языка и художественных произведений проявилось стремление к точности, формализации, созданию строгих понятий, привлечению математических и формально-логических методов, а также схем, таблиц и моделей. Так, представители структурализма стремились найти единую «повествовательную модель» (Р. Барт), установить модель системы самой литературы, определить принципы структурирования произведений и отношений между ними. Задача структурного анализа художественного произведения стала определяться как поиск внутренних закономерностей его построения, лежащих в сфере абстрактно-родовых признаков и свойств всех литературных текстов. На первый план вышли внутренние, глубинные, неосознаваемые и невербализованные структуры, существующие неявно в подтексте и за текстом. Главными параметрами структуры как модели произведения были приняты целостность, трансформация структуры и подструктур, саморегулирование как действие определенных правил в данной системе-модели, наконец, поиск общих законов в структурном литературоведении и лингвистике.

Постструктурализм не только критически переосмыслил принципы структурализма, но осуществил глубокую «переоценку ценностей», подвергнув критике саму возможность создания обобщающей теории и выявление общих закономерностей, рационализма как «империализма рассудка», а также «метафизические» догмы причинности, истины, идентичности, прогресса знаний и общества. Он преодолевает жесткое разграничение между выявленными им означающим и означаемым, синхронизмом и диахронизмом, вариативным и инвариантным. Л итературоведческой разработкой общей теории постструктурализма является деконструктивизм (Ж. Деррида, М. Фуко, М. Кристева) как особый принцип анализа текста. Деконструкция состоит в выявлении скрытых от читателя и даже автора «остаточных смыслов», сохранившихся от дискурсивных практик прошлого и мыслительных стереотипов. Это выявление в «сказанном» «несказанного», прочтение текста прежней эпохи в контексте нашей эпохи, столкновение языковых наслоений различных культурных ситуаций, усмотрение за ними метафизических противоречий. Как отмечает И. П. Ильин, Деррида стремится стереть грани между реальным миром и его отражением в сознании людей, соответственно экономические, воспитательные и политические институты «вырастают из практики» философских систем, что и обнаруживает деконструкция.

Одно из последних новых направлений — когнитивное литературоведение, формирующееся также в тесной связи с философией, как и с многими другими областями знания: психологией, нейробиологией, искусственного интеллекта, антропологией, в целом с когнитивными науками. Исследователи отмечают такие черты когнитивного литературоведения, как эмпиризм научной методологии, господство интерпретирующего подхода; поиск аналогий с данными наук о человеке — нейробиодогии и психологии. Признается также влияние телесного опыта на формирование мыслительных схем, тот факт, что язык и смысл возникают при взаимодействии тела, среды, мозга и культуры. Так, на основе этих положений американская исследовательница М.Т. Крейн в работе «Мозг Шекспира» осуществила плодотворную интерпретацию шести пьес великого автора. В контексте когнитивного литературоведения разрабатывается также «логика повествования», в рамках которой на основе элементов нарратива реконструируется «мир повествования» — участники, объекты, место, последовательность состояний, событий, действий. Одна из проблем, возникающих при этом, — каким образом нарративы одновременно и делают возможной интерпретацию событий, и сами базируются на такой интерпретации (исследования Д. Херманна). Когнитивное литературоведение широко представлено в Интернете.

Философия языка

Вопрос о природе языка — центральный вопрос философии языка. Ж. Деррида, начиная работу «О грамматологии», отмечал, что проблема языка сегодня «как таковая заполонила собою весь мировой горизонт самых различных исследований и самых разнородных (по цели, методу, идеологии) речей. ...Наша иеторико-метафизическая эпоха должна определить целостность своего проблемного горизонта именно через язык»[349]. Область знания, получившая название «философия языка», возникает в конце XIX — начале XX в. как стремление понять природу языка и его происхождение, а также решить проблему взаимосвязи языка и мышления. Оба направления, оказавшиеся предельно сложными, и сегодня не достигли удовлетворительных результатов, однако на пути их исследования открылось много фундаментальных свойств и особенностей существования и функционирования языка и языковой деятельности в целом. Выяснилось, что существует множество предназначений и способов употребления языка, не только для выражения мысли, но, в частности, для передачи информации (коммуникации), эмоций, выражения не только индивидуального, но и общего знания, социальных функций — ведения дел с внешним миром посредством знаков (символов) и множество других. Наряду с естественным языком стали создавать и применять самые разнообразные искусственные языки, не только языки логики, математики, естественных наук, но также языки компьютерных программ. В трактовке и исследовании природы языка существуют две основные линии: аналитическая и экзистенциально-герменевтическая. Аналитический подход представлен теорией значений, рассмотрением языка как семиотической системы, языковых выражений как знаков, общей теорией знаковых систем, в целом семиотики как науки с ее составляющими семантикой, синтаксисом, прагматикой, в развитии которых особую роль сыграли концепции Ч. Морриса, Ч. Пирса, Г. Фреге, Ф. де Соссюра. Вместе с тем в философской герменевтике — вторая линия — язык предстал как «опыт мира», в котором «преднаходит» себя человек познающий, что особенно значимо не столько для лингвистики, аналитической философии, сколько для гуманитарного знания и философии познания в целом.

Рассмотрим характер философских проблем языка, в частности метода создания абстракций, в случае аналитического (семиотического) подхода на примере создания семантического метаязыка, осуществленного известным западным лингвистом и методологом А. Вежбицкой.

Один из путей создания абстракций, в которых нуждается лингвистическая террия, — выявление семантических примитивов, которые общи для всех языков, самопонятны, взаимопереводимы и используются для определения значений других слов без опасности впасть в круг, или тавтологию. Такая постановка вопроса, на которую опирается Вежбицкая, изначально исходит из идеи Г. Лейбница о понятийных примитивах — «алфавите человеческих мыслей», полагающего, что последние могут быть выявлены только методом проб и ошибок, путем систематических попыток обнаружить простейшие концепты-«кирпичики», из которых можно построить все остальное и истолковать другие слова и термины. Поиск критериев для самых простых понятий осуществил уже Декарт, для которого они были врожденными и соответственно (1) интуитивно ясными, самообъясняющими и (2) неопределимыми. Лейбниц добавил критерий (3) — самые простые понятия способны стать «кирпичиками» для построения других понятий.

В современных лингвистических работах добавлены еще два: (4) эти понятия должны выявляться во всех языках мира, генетически и культурно различных, (5) они должны быть лексическими универсалиями, иметь свои собственные «имена» во всех языках мира. Сегодня исследования поставлены на широкую эмпирическую основу, с вовлечением многочисленных языков народов мира, список примитивов постоянно меняется. В данный момент, по Вежбицкой, он включает следующие концептуальные примитивы: субстантивы (я, ты, кто-то, что-то, люди); детерминаторы и квантификаторы (этот, тот же самый, другой, один, все/весь и др.); ментальные предикаты (думать, говорить, знать, чувствовать, хотеть); действия и события (делать, происходить/случаться); и другие, всего 11 групп.

В целом речь идет уже не об «алфавите», отдельных примитивах, но о семантическом метаязыке (СМ), критериями включения понятий в который признаются прежде всего внутренняя семантическая простота (самопонятность) слова и переводимость на другие языки (универсальность). СМ должен служить для описания как лексических, так и грамматических и даже иллокутивных (императив и вопрос) значений. Итак, когда слово выполняет роль примитива, в нем выделяется одно значение, от остальных в рамках этого языка отвлекаются — возникает специфически языковая абстракция, обладающая базовыми функциями в данном СМ.

Концепция Вежбицкой значима для рассмотрения проблемы абстракций в гуманитарном знании, поскольку она не сводит семантику к референции, но признает антропоцентричность категоризации объектов и явлений мира, языка в целом. В языке также представлена не только картина мира, но и особенности самих говорящих, в частности своеобразие национального характера его носителей, и здесь значение универсального семантического метаязыка проявляется в полной мере — именно перевод на СМ позволяет сопоставлять и сочетать системы видения и картины мира различных языков. Методологическая роль и продуктивность такого рода абстракций, как показала Вежбицкая, выявилась также при анализе проблем построения новой гуманитарной науки — психологии культуры (ПК).

На начальном этапе развития психология культуры в значительной степени зависела от английского языка как источника концептуального аппарата. Возник вопрос: не искажается ли ПК, представая частной, локально окрашенной наукой в силу тяготения ее к англоцентризму? Вежбицкая предлагает следующую задачу-гипотезу: «В попытке выявить концептуальные универсалии и разработать язык, который может быть использован для сравнения культур без этноцентрической предвзятости, решающую роль можно отвести языковым и, в частности, лексическим универсалиям»[350]. Для непредвзятого изучения культур нельзя применять понятия, замкнутые в одной культурно-языковой системе или ареале, но необходимо использовать универсальные понятия, позволяющие охватить разнохарактерность культурных миров и применить сравнительную антропологию. Понятия, лексически воплощенные во всех языках мира, «могут образовать прочный фундамент для наших попыток построить непредвзятую, универсально значимую психологию культуры», что позволяет нам говорить о «духовном единстве человечества», несмотря на все громадное разнообразие его культур»[351]. Опираясь на работы других исследователей, Вежбицкая проводит своего рода «кастинг» лексических универсалий как своеобразных идеализированных объектов на предмет включения их в новую науку — психологию культуры. В качестве важнейшего нового приема построения ПК как теории Вежбицкая предлагает создание «культурно обусловленных сценариев», позволяющих достичь цель этой науки — преодолеть разрыв между «духом» и культурой, рассуждать о них по-новому. «Культурно обусловленные сценарии» — это краткие предложения или небольшие последовательности предложений, посредством которых делается попытка уловить негласные нормы культуры какого-то сообщества «с точки зрения их носителя» и одновременно представить эти нормы в терминах общих для всех людей понятий. В целом Вежбицкая поддерживает идею о том, что для гуманитарной теории в рамках ПК необходимы прочные концептуальные основы — понятийный аппарат, «способный представлять как универсальные, так и специфические для данной культуры аспекты концептуализации мира», что и разработано в ее исследованиях в качестве универсального семантического метаязыка, выполняющего функции научного языка в лингвистической теории, а также теория «культурно обусловленных сценариев», несущих функцию теоретических схем, в частности в структуре теоретической психологии культуры.

Для понимания характера философских проблем языка в контексте экзистенциально-герменевтического подхода обратимся непосредственно к идеям В. Гумбольдта и Х.Г. Гадамера. В этом случае язык рассматривается не на уровне предложений и их совокупности, но на уровне языка как целостности, где язык — это уже не столько «средство», система знаков и их значения, сколько культурно-исторический контекст и, более того, «горизонт онтологии». В этом случае опыт герменевтики, ее «онтологический поворот на путеводной нити языка» (Гадамер) оказывается предельно значимым для философии познания, преодолевающей «чистый гносеологизм». Впервые такой подход предложил и разработал В. Гумбольдт, идеи которого о языке как особой «энергии», «особенном мировидении» и другие привлекли внимание ведущих представителей герменевтики — Гадамера и Хайдеггера, принимавших эти идеи в качестве исходных в рассуждении о языке и его онтологической роли. Гумбольдт справедливо поставлен в ряд с другими герменевтика- ми, он признан не только одним из основоположников языкознания, но и создателем особой концепции языка, где понимание выдвигается на передний план.

Знаменитая позиция 12 фундаментальной работы Гумбольдта «О различии строения человеческих языков и его влияние на духовное развитие человечества» (1830—1835) содержит принципиальные суждения о языке как деятельности. Это особого рода деятельность — речевая, предполагающая связность, целостность, совокупность, и поэтому расчленение языка на слова и правила лишает язык его живой сущности, являет его лишь как «мертвый продукт научного анализа». Гумбольдт точно выражает диалектику деятельностного, живого языка, сущность которого «есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент преходящее», и главное — «язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа», а «определение языка как деятельности духа совершенно правильно и адекватно уже потому, что бытие духа вообще может мыслиться только в деятельности и в качестве таковой»[352].

Существенны мысли Гумбольдта о понимании, которое трактуется отнюдь не как овладение смыслом слов и предложений, но как осуществляющееся «посредством духовной деятельности» на основе двух важных факторов. Прежде всего это общение — «наличие слушающего и отвечающего», при котором слово обретает свою сущность, а язык — полноту. В общении он видит даже своего рода «спасение» от заблуждений, поскольку при всем том, что познание истины и ее достоверность заложены в самом человеке, его духовное устремление к ней всегда подвержено опасностям, преодоление которых, по Гумбольдту, гарантирует постоянное общение с другими людьми, поскольку речевая деятельность предстает как соединение индивидуальных восприятий с общей природой человека. За этим стоит понимание того, что разные уровни и формы социальности и социокультурной обусловленности языка в коммуникациях субъекта обретают личностную форму, включаясь в «концептуальную смысловую систему» носителя и интерпретатора языка. Язык в целом не только создает возможность мышления и понимания, фиксацию результатов этого процесса в значениях слов и грамматических категориях, но предполагает такой феномен, как языковая апперцепция или «языковое мировидение». Вводя этот термин, Гумбольдт полагал, что «язык — это мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека», что «язык — не просто средство обмена, служащее взаимопониманию, а поистине мир, который внутренняя работа духовной силы призвана поставить между собою и предмета- ми...», что их «различие состоит не только в отличиях звуков и знаков, но и в различии самих мировидений»[353]. Язык отображает не столько свойства внеязыкового мира, сколько способ, каким дан этот мир человеку, отношения человека к миру. Эти отношения, само «мировидение» зависят от семантического членения, присущего каждому языку.

В результате того, что язык принадлежит целому народу, передается, смешиваясь, очищаясь, преображаясь, от поколения к поколению, от народа к народу, он в конечном счете создает человеческий род в целом; тем самым язык становится «великим средством преобразования субъективного в объективное, переходя от всегда ограниченного индивидуального к всеобъемлющему бытию»[354]. Гумбольдт проницательно подмечает, что по отношению к познаваемому язык субъективен, но для субъекта он объективен, поскольку есть «отзвук общей природы человека». Что касается истины, то он обнаруживает, как уже отмечалось, возможность уточнять достоверность знания, очищать его от заблуждений благодаря коммуникативности познания и использования языка. Кроме того, из зависимости мысли и слова, по Гумбольдту, следует, что языки являются не только выражением известной истины, но, что особенно важно, и средством открытия новой истины. Для него совокупность познаваемого — целина, которую предстоит обработать мысли. «...Наступает процесс внутреннего восприятия и творчества, из которого и становится совершенно очевидным, что объективная истина проистекает от полноты сил субъективно индивидуального. Это возможно только посредством языка и через язык»[355], который, в свою очередь, выводит познание на объективные моменты.

Итак, на передний план выдвигаются особые свойства языка, связанные с внутренней деятельностью духа, где язык выступает не просто как средство для взаимопонимания, но как подлинный мир между духом (субъектом) и предметами. Отмечая эту важную особенность у Гумбольдта и не переставая удивляться его глубинным прозрениям в существо языка, Хайдеггер в статье «Путь к языку» ставит вопрос: почему он определяет язык именно как мир и мировоззрение? И сам отвечает: «Потому что его путь к языку обусловлен не столько языком как языком, сколько стремлением в единой картине представить совокупность духовно-исторического развития человечества в его цельности, но одновременно также и в его всегдашней индивидуальности... Гумбольдтовский путь к языку берет курс на человека, ведет через язык и сквозь него к иному: к вскрытию и изображению духовного развития человеческого рода»[356]. Хайдеггер, высоко оценив- ший трактат «О различии строения человеческих языков...» как определяющий всю последующую лингвистику и философию языка, полагал, что это основа, «общий кругозор для вглядывания в язык». Казалось бы, известно, что сущность человека покоится в языке, что мы существуем прежде всего в языке и при языке, но вместе с тем мы далеки от языка, сводим его к отдельным функциям обозначения и говорения, а необходимо понять его целостную, культурно-историческую, человеческую, в конечном счете онтологическую природу. Хайдеггер обозначает это своего рода формулой «дать слово языку как языку» и решает эту задачу, в значительной мере опираясь на трактат Гумбольдта.

Гадамер во всех своих работах об языке также исходит из идей Гумбольдта, стремясь обосновать «онтологический поворот герменевтики», рассматривая, в частности в «Истине и методе», язык как среду герменевтического опыта, как горизонт герменевтической онтологии и опыт мира, полагая необходимым обосновать языковой характер герменевтического процесса, а вербальность — как определение герменевтического предмета. Стремясь, как и Хайдеггер, «дать слово языку как языку» и опираясь на идеи Гумбольдта, Гадамер размышляет о том, что язык для человека не просто «оснастка», на нем основано и в нем выражается то, что есть мир. Присутствие этого мира, его тут-бытие есть бытие языковое. Язык не обладает самостоятельным бытием по отношению к этому миру, но подлинное бытие языка состоит именно в том, что в нем выражается мир. «...Исконная человечность языка означает вместе с тем исконно языковой характер человеческого бытия-в-мире»[357].

Ученый приходит к выводу, что язык не является продуктом рефлектирующего мышления, языковой характер нашего опыта мира предшествует всему, что мы познаем и высказываем в качестве сущего, и то, что является предметом познания и высказывания, всегда уже окружено «мировым горизонтом языка». Очевидно, что эти идеи герменевтики в соотношении с различными концепциями языка должны лечь в основания современной гуманитарной эпистемологии, философии познания в целом. Именно Гадамером подмечено, что язык не является инструментом, орудием, которое можно применять или не применять (быть временно как бы безъязыким) в зависимости от потребности. В действительности мы «всегда охвачены языком», не существуем без него, если даже молчим, не говорим, «в языке мы обычно так же дома, как и в мире».

Гадамер определил три основные характеристики языка, которые не учитываются в полной мере при когнитивных оценках языка. Прежде всего — это «реальное самозабвение языка» — удивительное свойство, проявляющееся в том, что все «параметры» языка — структура, грамматика, синтаксис и другие не осознаются в живом языке, и можно даже выявить зависимость: чем язык более живой, тем он менее осознается, как бы прячется за тем, «что им сказывается». Нужны специальные усилия для выделения лингвистических характеристик, что возможно лишь при отстраненном, абстрактном отношении к языку или необходимо при изучении чужого языка. Если это учесть, то роль языка в познании должна рассматриваться не только в плане когнитивных и коммуникативных возможностей морфологии, семантики, словарного и категориального содержания языка, письменного текста, но и с учетом тех явно не обозначенных представлений о мире (картины мира), традиций культуры, менталитета говорящих и мыслящих на этом языке, которые проявляют в самом говорении как живом знании и общении, т.е. в реальной жизни языка и человека в нем. И тогда на первое место выходят не только формально и достаточно жестко организованные свойства и параметры языка, но и его неопределенные, стихийные, подразумеваемые и неявные смыслы и значения, что так важно для гуманитарного знания. Само отношение к четкости и нечеткости в языке существенно меняется. Вторая характеристика языка, выделяемая Гадамером, — «безличность» — означает, что говорение не относится к сфере «я», но к сфере «мы» и формы протекания разговора (диалога) можно описать понятием игры, «игры речей и ответов». Эта особенность языка также значима для понимания его миссии в познании, поскольку помогает уловить духовную реальность языка в единстве с виртуальными феноменами познания — новой реальностью, возникающей в диалоге, а также в скрытых смыслах текстов, обнаруживающихся на границе двух сознаний — автора и читателя. Язык как говорение — сфера «мы» — позволяет познавать еще одну особенность. Это не само слово, но «тон, сила, модуляция, темп, с которыми проговаривается ряд слов, — короче, музыка за словами, страсть за этой музыкой, личность за этой страстью: стало быть, все то, что не может быть написано»[358].

Третье качество, по Гадамеру, — универсальность языка как универсальность разума, с которой «шагает в ногу» умение говорить; сам разговор «обладает внутренней бесконечностью», его «обрыв» сохраняет возможность возобновления бесконечного диалога, в пространстве которого находятся все вопросы и ответы. Он иллюстрирует это положение конкретным примером — опытом перевода и переводчика, который «должен отвоевать внутри себя бесконечное пространство говорения, которое соответствует сказанному на чужом языке»[359].

Эти положения герменевтики в понимании языка и бытия человека представляются определяющими в философии языка, той ее части, которая обращена к социальному и гуманитарному знанию. Познание осуществляется только внутри «человечески-языкового видения мира»,

мир — целое, є которым соотносится наш опыт, схематизированный с помощью языка. Но признание этого не означает замкнутость познающего в одном языковом мире, исключающем все другие перспективы. Мы всегда можем выйти в иные миры-языки, преодолеть предрассудки и границы нашего прежнего опыта мира, при этом не покидая и не отрицая собственное языковое мировидение, а лишь расширяя его, дополняя другими «картинами».

В свою очередь, аналитическое исследование языка как средства об- . щения, логический анализ языка, построение его синтаксиса, различение языка-объекта и метаязыка, идеи языковой терапии (Б. Рассел) и языковых игр (JI. Витгенштейн), анализ языковой структуры науки и природы обыденного языка (Д. Райл, П. Стросон), разработка теории речевых актов, где языковые выражения понимаются как действия (Д. Остин), обращение к лингвистике текста и анализу дискурса — это и многое другое не только существенно преобразовало предмет и методы лингвистики, но и вывело философию языка на принципиально иной уровень. В этом случае можно говорить о более строгом употреблении понятия «философия языка» как философской дисциплины, развивающей систематическую теорию значения, лингвистический анализ, употребление языковых выражений, выявляющей «глубинную» логическую структуру языка в отличие от грамматики.

Вопросы для самопроверки

1. Что С.С. Аверинцев считал главным для филологических дисциплин?
2. Каковы основные особенности формирования абстракций в филологических науках?
3. Какова природа абстракций в древнерусской литературе по Д.С. Лихачеву?
4. Особенности природы абстракций и их создания в античных гуманитарных текстах по С.С. Аверинцеву.
5. Каковы эпистемологические особенности абстракций и теории в современном литературоведении?
6. Какую роль играла герменевтика в развитии филологии и литературоведения?
7. В чем суть герменевтического подхода к языку?
8. Значение идей структурализма и постструктурализма для современной филологии.
9. В чем состоит сущность и новизна когнитивного литературоведения?
10. Какие направления в изучении языка скрываются за понятием «философия языка»?
11. Охарактеризуйте две основные линии в философии языка: аналитическую и экзистенциально-герменевтическую.
12. Проанализируйте философские проблемы языка на примере разработки «семантического метаязыка» А. Вежбицкой.

13. Какие идеи В. Гумбольдта особенно значимы для философии языка?
14. Каково значение идей Х.Г. Гадамера в развитии философии языка?
15. Возможно ли рассматривать язык как «картину мира»? В чем ее особенности?
16. Проанализируйте три основные характеристики языка по Гадамеру.

Темы рефератов

1. Герменевтика как теория интерпретации. Позиции Гадамера и Хирша.
2. Влияние филологии и лингвистики на развитие современной философии.
3. Позиции литературоведения в контексте когнитивных наук.
4. Эпистемологические проблемы и особенности литературоведения как теории.
5. Постструктуралистские концепции в современном литературоведении: критико-конструктивный анализ.
6. Становление теории и развитие абстракций в концепциях древнерусской литературы.
7. Аналитические концепции философии языка (Г Райл, П. Стросон, Д. Остин).
8. Философские смыслы концепций универсального языка (Р. Декарт, Г. Лейбниц, А. Вежбицкая).
9. Герменевтические идеи в трудах В. Гумбольдта о языке.
10. Оценка М. Хайдеггером концепции языка, разработанной В. Гумбольдтом.
11. «Реальное самозабвение языка» (Х.Г. Гадамер): философское объяснение феномена.
12. «Гумбольдтовский путь к языку берет курс на человека, ведет через язык и сквозь него к иному».
13. Х.Г. Гадамер о природе языка в «Истине и методе».
14. Современная деятельностная концепция в эпистемологии и деятельност- ное понимание языка В. Гумбольдтом.

Литература

Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996.

Апель К. О. Трансформация философии. М., 2001.

Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1998.

Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989.

Ван Дейк ТА. Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989.

Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1996.

Выготский Л. С. Мышление и речь. М., 1996.

Гадамер Х.Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. М., 1988.

Гумбольдт В. фон. Избр. труды по языкознанию. М., 1984.

Западное литературоведение XX века: Энциклопедия. М., 2004. Статьи «Де- конструктивизм» (И.П. Ильин), «Герменевтика» (Е.А. Цурганова), «Когнитивное литературоведение» (Е.В. Лозинская), «Структурализм» (И.П. Ильин), «Постструктурализм» (И.П. Ильин).

Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструкгивизм. Постмодернизм. М., 1996.

Козлова М.С. Философия и язык. М., 1972. Литературоведение на пороге XXI века. М., 1998. Логический анализ языка: образ человека в культуре и языке. М., 1999. Михайлов А.В. Языки культуры. М., 1997. Ору С. История. Эпистемология. Язык. М., 2000. Рикёр П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевтике. М., 2002. Степанов Ю.С. Язык и метод: к современной философии языка. М., 1998. Философия науки: Общие проблемы познания. Методология естественных и гуманитарных наук: Хрестоматия. Отв. ред.-сост. Л.А. Микешина. М., 2005.

Шпет Г.Г. Герменевтика и ее проблемы // Шпет Г.Г. Мысль и Слово: Избр. труды. М., 2005.

Hirsch E.D. Validity in Interpretation. New Haven, 1967.