ОСВОБОДИТЬСЯ ОТ ИМПЕРСКИХ ЗАКЛЯТИЙ
Сейчас я буду говорить о вещах мало интересных, но мне необходимо очистить место от скучных и страшных идеологических имперских претензий — для сюжетов действительно осмысленных и существенных.
К сожалению, свято место нашего идейного мира так захламлено, что очищать его все же приходится.Достаточно широко известно и уже “набрякло” в ушах идущее со страниц всех газет, с экранов всех телевизоров утверждение, что коммунистическую идею, которая потерпела крах, нужно заменить единой национальной идеей — русской национальной идеей, позволяющей вновь объединить рассеянный народ и рассеянные народы, входящие в русскую империю. Идеи и образ мыслей демократии кажутся чем-то вненациональным, безнациональным. Конечно, может быть, невольно приходится терпеть демократию в XX веке, но она не выражает, дескать, суть призыва в будущее, не выражает суть современного народного бытия. Может быть, наиболее жестко и четко сформулировал смысл национальной идеи (правда, эта четкость компрометируется несколько тем, что она возникает вслед за Уваровым) политолог А. Кива, который в ряде своих статей, особенно в статье, опубликованной в “Литературной газете”, определил эту русскую национальную идею следующим образом: державность —религиозность — народность. Могут быть, конечно, и другие варианты, еще более всеохватывающие, когда русское отождествляется со всечеловеческим и, очевидно, все другие “человеки”, другие нации и народы могут быть всечеловечны и достигнуть степени всечеловечности, если входят в круг предельно выраженного русского мессианства . Вы, очевидно, узнаете то тождество русского и всечеловеческого, что характерно для Достоевского, особенно в “Дневнике писателя”.
На мой взгляд, формула Кивы — Уварова блестяща еще и потому, что она очень точно выражает антидемократический пафос этой “тройчатки”, очень точно отражает (отталкивает) в перевернутом зеркале, в перевернутом виде суть демократизма: эта идея отрицает то, что наиболее типично для демократии, для демократизма — как идеи, как образа жизни.
Определение Кивы исключительно точно! И когда, скажем, С. Станкевич объявляет об “явлении державы” или объясняет, что необходимо из политического “центра” ухватиться за основные уваровские определения, поскольку “наши” красно-коричневые только чернят эту идею, то я думаю, что прежде всего надо вдуматься в эту Кивой определенную суть — определенную с тем большей силой и ясностью, что он выступает с позиций демократии и либерализма. Он утверждает, что вообще-то, конечно, демократические ценности, права человека, объединение народов — великолепная вещь и он всей душой именно за них, но народ наш мало развит, отстал, ему хочется совсем другого, и пока, на время, нужно отложить все эти великолепные ценности и провозгласить те ценности, которые могут сегодня объединить народ. Ну, дальше начинается — обычное для нас за эти годы — чтение в сердцах народных: народ хочет победы этих трех идей, поэтому — сегодня — я должен разделять эти идеи, защищать их, добиваться их господства. А потом — подождем (непонятно, до каких только пор надо ждать — до начала следующего тысячелетия?) и тогда можно будет вернуться к этим прекрасным, близким демократической душе, но несвоевременным ценностям.Предполагаю, что эта “тройчатка” имеет не только резкий идеологический смысл, но внутри себя таит очень точный и тонко рассчитанный схематизм. Мне кажется, что центром идеи в ее уваровском варианте (самодержавие — православие — народность) и в смягченном варианте А. Кивы: державность (“само” — пока пропущено) — религиозность (вместо жестко и определенно подчеркнутого православия) — народность (полностью совпадает), центром этой “тройчатки”, этого “треугольника” является идея державности, идея государственности, которая превыше всего, которая выше личности, выше индивида, выше любых творческих культурных достижений этого народа, этой культуры.
Всем можно в конце концов пожертвовать ради сохранения государственности! Жило бы государство — единое, мощное, державное по отношению к другим народам, делающее из реальной державности высокую идею, т.е.
опрокидывая, проецирую державность на будущее, — остальное все приложится. Две других составляющих этой “тройчатки” — идея религиозности и идея народности — являются, по сути дела, пристяжными, они должны обеспечить внутреннюю идейную осмысленность слова, фразеологизма, понятия “державности”... Вы, наверное, помните, как чуть ли не на последнем месяце своего пребывания у власти М.С. Горбачев сказал, что он все понимает, понимает близость распада Союза и прочее, но “неужели не осознают люди, что государственность — вот то, что выше всего!”Движение к этой действительно центральной идее державности оказалось неким несущим каркасом, на который можно накручивать все остальные идеи. В самом деле, взятая отдельно религиозность есть великая, значительная идея, но в тройке “державность — религиозность — народность” религиозность имеет единственный смысл освящения державности, объединения всех людей этой нации, причем не вокруг какого-то частного института государственного устройства, но вокруг некой действительно исходной, высокой, не сводящейся к каким-то сиюминутным утверждениям государственной идеологии: если ты придерживаешься (православной) религиозности — то она (спрятанная в ней державность) выше любых твоих личных устремлений, любой идеи, связанной, ну, скажем... с тем, что... ты индивид. Частное лицо. Ведь если идея Пушкина — это Пушкин, идея Чаадаева — это Чаадаев, идея Чехова — это Чехов, то идея державности есть идея лишь в ключе религиозности, причем определенного склада, о чем я еще скажу немного ниже. Это в плане духовности. В религиозности идея государства переступает границы личности и частных связей. Она теперь связана не с землей, но с небом. И вторая “пристяжная”, также имеющая свой смысл, есть понятие народности (я опять-таки не говорю о народности, о народе вне “треугольника”). Если религиозность придает предельную духовность высокой идее государственности, державности, то народность позволяет рассматривать всех людей, все страты, все классы, все прослойки, все малые группы, живущие в этом обществе, как единый, один, многоголовый, а по сути — одноголовый субъект — народ.
Только народ как единое неразделимое целое может венчаться государственностью — силой единого народного действия, прежде всего действия имперского — вовне направленного. Народ — это почва государственного единства. Вне “народности”, которая, выше, значимей отдельных личностей, сливает их в нечто природное, почвенное, неразделимое целое, идея государственности также не может являться идеей. Она сразу ссыхается до указания о необходимости платить налоги, соблюдать законы, избирать власти и т.п. Одухотворяющей силой державности может стать при указании на небо — религиозность и при указании на почву — народ.Это первая группа вопросов, на которые я хотел бы обратить внимание. Грани религиозность — народность — это грани державности, государственности как основы общественной жизни, как ее высшего синонима. В сочетании всех “углов” этого “треугольника” понятие общества сводится полностью к понятию государства, подпираемого идеями народности и религиозности. Причем эти грани отвлечены от живой, изменчивой, динамичной жизни людей — классов, культуры, общества, это некие угрюмые неподвижности, которые сохраняют свою тождественность во всех перипетиях истории. Это тождество сохраняется только в проекции на некое неопределенное светлое будущее. Если прошлое и настоящее всегда сомнительны, их каждый раз приходится заново толковать, то, проецируя державность и все остальные определения в будущее, мы обретаем нечто, в чем сомневаться нельзя, что трудно критиковать, что слеплено из фантазмов мессианского, интернационалистского, коммунистического, православного грядущего. Это отвлечение от времени, от подвижности, от динамики, угрюмо и неподвижно смотрящее только вперед, только в чистое “завтра”, необходимо для “национальной идеи” в редакции Уварова — Кивы, хотя это “завтра”, если в него вдуматься, как раз и есть прошлое, но выдуманное прошлое, перекинутое в некое неопределенное, а следовательно, и некритикуемое, всегда отдаляемое будущее. Однако когда А. Кива говорит о религиозности (взамен уваровского православия) и о державности (взамен самодержавия) и не раскавычивает свою “народность”, то он явно лукавит — лукавит, конечно, в теоретическом, а не психологическом смысле. Ведь под такую ослабленную “тройчатку” — державность — религиозность — народность — вобще-то могут подпасть любая государственность и любое национально-патриотическое движение, немецкое ли, французское или турецкое.
Очевидно, что в определенной русской национальной идее эта “тройчатка” должна наполниться более определенным и жестким содержанием: если мы не уточним, какой смысл у религиозности (православие!), то это еще не стало русской национальной идеей. Она остается чем-то неопределенным, неуловимым, могущим легко быть на вооружении даже у исконного врага. После расшифровки эхо державности сразу звучит громко. Без расшифровки — русская — бессмысленна также и идея народности. Короче: “троянский конь” таится во всех этих трех определениях; это подлинная, стопроцентная уваровская формула! Без нее, без этого четкого определения само подлежащее “державность — народность — религиозность” оказывается достаточно неопределенным и пустым. Поэтому коричнево-красный круг патриотов выражает эту формулу честнее и точнее — соответственно настоящему смыслу. Еще раз: все части этой “тройчатки”: державность — религиозность — народность — требуют вопроса: “Чья?”. Ответ:“Русская”. Но тогда вопрос замыкается “на себя”, Спираль требует разъяснить: что есть русскость? Ответ: “Самодержавие, православие и соборность (как смысл народности) — некое высшее воплощение “истинно человеческого”. Не буду сейчас вдаваться в детали этого самообразующегося и самоопределяющего себя понятия. Но, прежде чем идти дальше, подчеркну еще раз один трудный момент.Конечно, все эти углы национального треугольника, взятые обособленно, имеют иной, гораздо более глубокий — и все углубляющийся — смысл. Так, православие, конечно, не сводится к “православию” уваровского толка, а осмысливается как вселенская (отнюдь не только русская) ветвь или корень христианства. Так, народность, углубленная в славянофильском русле в творениях Аксакова или Хомякова, есть нечто иное, чем то идеологическое понимание народа, о котором мы только что рассуждали. Так, державность или даже самодержавие как фокус учения о “Третьем Риме” выходят далеко за пределы жесткой имперской схемы. Почему же я в своих определениях взял за основу поверхностные, уплощенные идеи и представления об этих трех составляющих русской национальной идеи, отредактированной в жесткую, безвыходную, антигражданственную “идеологему?” И все же предполагаю: иного истолкования этих углов (именно углов) национальной идеологической фигуры быть не может.
Дело в том, что, вступая в поле притяжения национальной идеи, эти исходные определения необходимо преображаются и уплощаются, идеологизируются. Православие, тяготеющее к углам державности и — русской — народности, сразу теряет свой вселенский характер, намертво привязывается к одной преимущественной национальности, приближается к уваровскому варианту. Державность, связанная с русской самодержавностью, обращается в назойливую государственность, имеющую смысл только как антипод и отрицание гражданственности, как отрицание суверенитета гражданского общества по отношению к суверенитету вездесущей и всемогущей власти. Народность в притяжении углов православия и державности опять-таки не имеет никакого смысла вне национальной идеологемы, вне антитезы “личность — народ”. Сам смысл народности смещается в вершину державности, персонализируется в авторитарном или тоталитарном вожде... Единый народ требует и обретает конечное единство (одиночность) в одной, решающей для этой “тройчатки”, державной подоплеке (в немецком нацизме ein Volk, ein Reich, ein Fuhrer). Именно державность, как обруч, стягивает две другие составляющие национальной идеи в нечто целостное, и замкнутое, и противопоставленное... И в этом “противопоставлении” — смысл всей формулы.В самом начале своих размышлений я сказал, что наряду с неким мистическим мессианским смыслом весь уваровский “треугольник” имеет четкий конкретный смысл в предположении какого-то исконного врага. “Тройчатка” бессмысленна, если не уточняет, против чего и против кого она направлена. Она включает в себя (даже так: ее определяет) какой-то определенный, жестко очерченный, эмоционально заполненный круг противостояния.
Но есть и основное, извечное противостояние, заложенное в этой (тройной) национальной идее, в ее державном варианте. Это противостояние демократии, демократизму, гражданскому обществу. Я думаю, что, строго говоря, национальная-державная-имперская идея вообще не имеет реального позитивного смысла. Этот реальный смысл — чисто отрицателен. Когда говорят о приоритете государственности (в обрамлении его духовных и почвенных уточнений), то подразумевают только одно: отрицание суверенитета индивида, точнее — личности в гражданской и культурной ипостасях. Идиллия слитного державного монстра таит в себе нечто далеко не идиллическое: разрушение (по меньшей мере — принципиальное умаление) прав личности, которая лишь в договорных отношениях, то есть при сохранении своей исходной суверенности, образует любые коллективности — экономического, политического, этнического, государственного характера.
Вообще демократия в своей идейной глубине имеет два измерения. Это — суверенность прав личности и договорность всех общественных институтов, которые возникают в результате соглашений индивидов и которые каждый раз возможно — на основе договорного права, на основе того права, которое установлено на определенный период времени, — изменить, прекратить. Это соглашение (пусть формальное) по своей сути глубоко динамично.
Итак, повторю: державность, религиозность, народность — понятия чисто отрицательные; их суть — целенаправленное отрицание идей демократии. Ведь если предположить, что раз навсегда устанавливается единая государственность, если побеждает тождество “общество = государство”, то вся система экономических, культурных, социальных, непрерывно меняющихся отношений теряет свое человеческое измерение; общество “ссыхается” во всевластную государственную пирамиду, и, следовательно, идея демократии теряет смысл идеи, остается некоторая вялая терпимость и связка вторичных институтов, отступающих перед высшей идеей — державности, а если заострить вершину — самодержавия. То же самое и с народностью: народность имеет в уваровском “треугольнике” отнюдь не какой-то позитивный смысл, но в первую очередь смысл негативный — смысл отрицания. Единый народ (один народ), который выше индивида, личности, любого партикулярного субъекта. Больше того: народ — это единственный субъект, а индивиды — его части, фрагменты, в конце концов — “винтики”. Идея демократии вновь теряет характер идеи, становится чем-то промежуточным: “с волками жить — по-волчьи выть”, “живем в современном цивилизованном мире”, приходится где-то поступиться принципом ради эгоистического индивида — Петрова или Сидорова. Качеством идеи обладает только народ (в первую голову — народ русский). Народ в таком толковании есть отрицание суверенности индивида.
То же относится к православию в той мере, в какой оно втянуто в круг державности. Государственная религия несет в себе смысл идеи по преимуществу — духовной стороны державного идола. Но тогда оказывается, что другие — личные, авторские — идеи нетерпимы (или — только терпимы), но смысл православия — преодоление этих самопроизвольных “частных” идей. Духовность, сосредоточенная в одной идее (я не говорю сейчас — в религиозной, коммунистической или какой-нибудь другой), перестает быть духовностью в том смысле, о котором я кратко сказал. В смысле признания, что отдельный индивид — это не просто субъект экономических, социальных и прочих отношений. Отдельный индивид в полном своем земном осуществлении — вот суверенный, предельный смысл демократизма. Идея Пушкина — это Пушкин, идея Толстого — это Толстой.
В демократии (в демократизме, демократических отношениях) признается, что каждый человек — абсолютно безграничная вселенная, отличная от другой такой же безграничной вселенной. Я не могу быть без другого человека как равного в равномощной безграничности, хотя это абсолютно иной — именно в инаковости своей для меня насущный — индивид. Как только идея этих общающихся вселенных исчезает, демократия перестает быть идеей. Исчезает она в уваровской “тройчатке”.
Вот, пожалуй, пока все, что можно — и необходимо — было сказать в первом блоке моих размышлений.
Перейду ко второму блоку.