ЕЩЕ РАЗ ВДУМАЕМСЯ
1. Идея-речь, о которой мы все время размышляли в этой статье, вовсе не является какой-то “высшей идеей” — по своему духовному и творческому значению. Те идеи, те произведения, те открытия, что осуществляются в ключе этой затаенной и почти “технологически” значимой идеи, могут быть и обязательно будут гораздо значительнее, исторически уникальней и неповторимей.
Именно в этих идеях-произведениях индивид данной нации совершает дело всечеловеческое, вступает в непреходящий диалог культур. Ни Софокл, ни Шекспир, ни Сервантес, ни Пушкин, ни Мандельштам не сводимы к эллинской, английской, испанской, русской национальной идее своего времени (к замыслу внутренней речи). Они выводимы из нее, изобретены в ее внутренне-речевом ключе, но — как и вся культура — растут “корнями вверх”, преобразуя и претворяя свой исходный ключ, свой корень.Идея-речь — это всегда “возможность” некой будущей культуры. Собственно, культура есть действительность, преобразующая свою возможность.
2. Мои размышления все время шли в ключе речи поэтической (даже тогда, когда мы говорили о прозе Пушкина или Платонова). Дело не в том, что национальная идея-речь какой-то эпохи коренится только в элитарной поэтической стихии. Эта идея — по сути своей — присуща каждому человеку, говорящему и думающему по-русски. Присуща, если вслушаемся, и уличному разговору, и дворовому скандалу, и бытовому семейному объяснению. Но в речи поэтической синтаксис и семантика внутренней речи (семантика и синтаксис смыслов) реализуются, не “снимаясь” в языке организованном, коммуникативном. Поскольку речевая идея зреет именно в речи внутренней и в динамике ее отношений с грамматически правильным языком, постольку в поэзии (шире — в поэтике общения) ее возможно уловить, остановить, ясно представить. В скандалах и объяснениях эта внутренняя речь подавлена, смята, “снята” внешними готовыми фразеологизмами и заемными эмоциями.
Поэт — действительно, творец нового, незаидеологизированного мировоззрения. Нового разноречия.3. Речевая идея, как она сказывается в поэтике мышления конца века (я все время говорю о русской национальной речевой идее), — это еще не идея развернутого, сосредоточенного диалога культур, — здесь, очевидно, снова скажет свое слово семантика внутренней речи (по преимуществу). Это идея подготовки такого диалога за счет синтаксической воли и дисциплины и отделенности от стихийного речевого потока. Вне такой синтаксической, “эгоцентрированной” дисциплины и развитых систем языкового управления будущий артикулированный диалог культур еще невозможен или, когда он преждевременно возникает (Хлебников; русское начало XX века), легко вырождается в языковую и социальную утопию, чреватую тоталитарными ужасами, понятыми Платоновым.
4. Еще раз подчеркну неоднократно сказанное в этом тексте: здесь я работаю в жанре культурологического предположения, вольной и иногда — для краткости — фантастической гипотезы, но еще не в режиме строгой теории или, что мне ближе, — не в логически конкретном философском размышлении о началах бытия и мысли. Поэтому прошу судить меня по моим намерениям.
5. В предложенном тексте была несколько выпрямлена, упрощена сама речевая национальная идея в канун XXI века. Точнее было бы сформулировать так: в полном своем объеме русская речевая идея современности — это идея некого общения, взаимообращения речевой идеи Пушкина — Хлебникова — Платонова — Бродского, если остановиться только на этих именах... Пушкин, Хлебников, Платонов участвуют в современной речевой идее русской культуры не только как разгон, как ее необходимое прошлое, но так же, как активные и насущные Собеседники. Думаю, что это ясно, но все же подчеркнуть этот момент было необходимо, поскольку в самом тексте основное внимание уделено новой, еще не прорефлектированной грани, новому повороту речевой идеи, ее сосредоточению в поэзии Иосифа Бродского, ее противостоянию с имперской “идеологемой”.
Не поймем настоящее, — тогда и прошлое не будет понято в ипостаси живого Собеседника. Но образ исторической речи, вживленной в горло и сознание современного русского человека, вживленной всеми своими трагедиями, этот образ все время должен витать перед умственными глазами читателя.
И все же — в заключение: каким страшным и роковым для самого существования русской речи — русской идеи стало бы новое общенациональное возрождение имперской или (и) мессианской идеологии...
77 Возвращаясь теперь к “тройчатке” Уварова — Кивы (“державность — религиозность — народность”), скажу определеннее. По самому определению идеи, предлагаемый нам набор “кредо” вообще не может претендовать на идейный статут. Это “обычная” идеологема, составной момент внекультурной идеологии, могущей выражать интересы какой-то социальной страты или партийной группы. И дело не только в содержании. — об этом я говорил выше. Дело — в форме. Предлагаемая нам формула не может ни порождать многоразличие понятий, ни сосредоточивать частные идеи в неком интегральном ядре внутренней речи. Этот “треугольник” державности есть нечто предельно выговоренное и болтливое. Лишенное изначальной тишины.
78 "Эллипсис" в поэтике — значимый пропуск, зияние в тексте, в движении киноленты, заполняемый воображением слушателя и зрителя.
79 См.: B.C. Библер. От наукоучения — к логике культуры. М., 1991.
80 В понятии “поэтика” я соединяю то осознанное взаимообращение внешней и внутренней речи, что насущно и прозе и собственно поэзии.
81 Кстати, существенно, что Лаокоон — “деревянный” — это и древесный, похожий на взметенное, обвитое листвой дерево, и “сделанный из дерева” — столб или какой-то вырубленный “болван”.
82 В понимании Л. С. Выготского.
83 Почти привело.
84 Безусловно, эта идея может и не осуществиться, уйти в нети (так часто бывало в истории). Такой исход тем вероятнее, что идеи внеречевые — так, идейки, “идеологемы”, — в духе, к примеру, уваровской “тройчатки” (в ее современной редакции) все набирают свою агрессивность и “общенациональность”, хотя они полностью и целиком бесплодны.