ЗНАЧЕНИЕ БЕЙЛЯ КАК ПОЛЕМИСТА

Если полемика Бейля в области догматической теологии оставляет нас в результате неудовлетворенными и даже производит неприятное впечатление, так как в борьбе между склонностью и законом, естественным и позитивным правом, разумом и верой он сам учиняет над собой насилие и говорит условным, полным оговорок, нерешительным и самому себе противоречащим языком, то, наоборот, он снова примиряет нас с собой там, где предмет не ставит ему противоестественных преград, где он свободно и без оглядки может вступать в борьбу за истинное и правое дедо и внушает нам как моральными, так и интеллектуальными свойствами своей полемики почтение и уважение.

В доказательство приведем хотя бы следующий очень характерный как для Бейля, так и для протестантов его времени документ. Протестанты обижались на Бейля за его беспристрастие к иезуитам. Но он на это возражает: «Исторический словарь не должен носить на себе следов страстной предубежденности; и я, насколько возможно, был далек от нее в отношении как иезуитов, так и всех прочих... Их обвиняют во многих вещах, как это бывает, когда ненависть становится всеобщей; никаких доказательств этого нет, но этому в силу предубеждения легко верят. Сколько глупостей и небылиц они преподносят относительно протестантских проповедников, они и другое папистское духовенство.

Бейль столь же строго добросовестный полемист, как и историк. Он сам прекрасно изображает свою добросовестность по поводу спора с Журье: «Его осторожность доходит до педантизма, когда дело идет об утверждении или отрицании сомнительных вещей; он все время опасается, что утверждаемое им недостаточно очевидно истинно, а отрицаемое — недостаточно очевидно лживо. Его честность заходит так далеко, что он считает своим долгом не ослаблять доводов своего противника, не искажать истинного смысла его слов и тем более не делать из них ошибочных выводов; и вследствие этого он лишает себя множества преимуществ в глазах своих читателей; а если бы ему довелось совершить оплошности пли сказать неправду, то он не мог бы по этому поводу успокоиться» [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡].

Правдивость и справедливость являются законом его полемики. Он пренебрегает низкими средствами, да ему этого и не. нужно; он не был представителем личных, вообще ограниченных, частных интересов, разве только за исключением тех случаев, когда возражал по поводу упрека в нерелигиозности и неверии, упрека, в отношении которого он, принимая во внимание то время, тем меньше мог оставаться равнодушным, что он подорвал бы весь его научный кредит и повредил бы его литературной деятельности, если бы Бейль не оправдал себя; кроме того, сознание превосходства своих духовных сил по сравнению со своими противниками всегда служило для него залогом победы. Что же касается его отношения к католицизму, то еще в молодости он дал замечательное доказательство своей глубокой любви к справедливости и правде.

Этот случай, примечательнейший для молодости Бейля, является в высшей степени характерной чертой свободы и диалектической подвижности его духа. Бейль сам рассказывал о нем. «Когда Бейль изучал философию в Пюилоране, он не ограничивался только чтением своих тетрадей, но читал также и некоторые полемические сочинения католиков о спорных пунктах веры, и он делал это не с обычным намерением укрепиться в предвзятом мнении, а чтобы испытать великие принципы протестантов, истинно или ложно учение, которое он всосаД с материнским молоком, для чего было необходимо выслушать обе стороны. Поэтому он жаждал прочесть доводы католиков в их собственных сочинениях. Он нашел в них такие блестящие доказательства против положения, не признающего существования земного судьи, решениям которого каждый обязан подчиняться, когда возникают споры по религиозным вопросам, что, неспособный найти в себе ответ при чтении этих возражений и еще более неспособный защищать свои принципы против столь тонких полемиков, с которыми он спорил в Тулузе, он счел себя за сошедшего с пути истинного схизматика57 и ему показалось, что он должен вновь соединиться с основным древом, оторвавшимися ветвями которого ему казались протестантские общины. Когда он снова соединился с ним, он стал продолжать свое образование в иезуитской коллегии, как это делают в тех странах, где господствует римская церковь, почти все учащиеся, к какому бы сословию и к какой бы профессии они ни принадлежали. Но после того как преувеличенное уважение, которое, как он увидел, оказывается этим креатурам, возбудило в нем большое подозрение, а изучение философии дало ему возможность лучше понять невозможность пресуществления,.

Полемика Бейля против католицизма носит частью общий, частью специальный характер. Об этом последнем роде полемики у нас имеется только одно его сочинение под названием «Се que c'est que la France toute catholique sous le regne de Louis le Grand. Let- tre ecrite de Londres» [Что представляет собой полностью католическая Франция в царствование Людовика Великого. Письмо из Лондона] [**********************]. Только одно и к тому же очень краткое сочинение. Оригинальное по своей теме, это сочинение также и по своей насыщеп- ной краткости выгодно отличается от других столь растянутых трудов этого автора. Оно касается исключительно только отмены Нантского эдикта, которая имела место 15 октября 1685 г. на 38-м году жизни Бейля. Это сочинение единственное в своем роде, как и то деяние, к которому оно относится; оно является такой резкой характеристикой этого славного дела, какую только можно себе представить, — крепко поперченным сарказмом, горьким как желчь выражением глубочайшего, но и справедливейшего негодования.

Не сама отмена Нантского эдикта — Бейль и не ожидал ничего иного, — а только моральные свойства этого дела, коварный, обманчивый, лживый, трусливый и в то же время жестокий образ действия, предшествовавший событию, и то бесстыдство, с которым после его совершения преподносили это деяние как достойный восхваления поступок, та наглость, с которой отрицались самые очевидные факты, с которой лгали всему человечеству прямо в лицо, будто бы не применялись никакие насильственные меры и другие низкие средства для возвращения еретиков в лоно единственно ведущей к спасению церкви, — только это до глубины души возмутило Бейля, и он самым энергичным образом выразил свой протест во имя правды и справедливости.

«Извините, — так начинает голос нечистой совести,—если я на четверть часика прерву радостные крики и поздравления, которые вы слышите со всех сторон по поводу полного уничтожения ереси... Я собираюсь вести с вами совсем другой разговор, который, может быть, вам покажется немного грубым, но что ж делать! Вам не вредно будет, если вас немного пристыдить, и вы все такие, как вы есть, так этого заслуживаете, что вам воздают только должное, когда без комплиментов говорят самые горькие истины... Радость, которую вы испытываете среди вашего триумфа, не позволяет вам как следует вникнуть в это дело. Вы верите так поверхностно и на основании столь постыдного предрассудка, что все, что с нами ни сделали, справедливо, ибо результатом был столь славный для истинной веры успех. Но не заблуждайтесь на этот счет; ваш триумф — торжество скорее деизма, чем истинной веры. Я хотел бы, чтобы вы услышали голос тех, у кого нет другой религии, кроме естественной справедливости. Они считают ваше поведение неопровержимым доказательством, и если они идут дальше и размышляют о тех опустошениях и жесто- костях, которые ваша католическая религия повсюду натворила в течение шести-семи столетий, то они не могут удержаться от утверждений, что бог слишком добр, чтобы быть зачинщиком таких пагубных вещей, как позитивные религии, что он открыл человеку только естественный свет [разума], но что враждебные нашему спокойствию духи подкрались во тьме, чтобы сеять раздор в области религии, учредив известные особые культы бога, о которых им хорошо было известно, что они будут вечным источником войн, резни и несправедливости...

Humana ante oculos foede cum vita jaceret

In terris oppressa gravi sub religione,

Quae caput a coeli regionibus ostendebat,

Horribili super adspectu mortalibus instans

[В те времена, как у всех на глазах безобразно влачилась Жизнь людей на земле под религии тягостным гнетом, С областей неба главу являвшей, взирая оттуда Ликом ужасным своим на смертных, поверженных долу]

(«De гег. nat.», 1. I, 63—66) »

Нельзя не признаться, что ваша верность одному и тому же характеру изумительна. Всем человек пресыщается, и мир является ареной постоянных перемен. И все-таки ваша церковь продолжает стоять на обеих ногах, т. е. на непорядочности и насилии. Какие бы орудия она ни пускала в ход, до этих двух всегда доходит очередь. Мы только что видели недурной пример этого. Казалось, будто вы собираетесь ограничиться своей непорядочностью, ибо в течение нескольких лет только и можно было наблюдать, как вы подрывали Реформацию судебными приговорами, процессами и придирками. Многие были уверены, что вы останетесь на этом пути. Но вам скоро надоело такое принужденное положение и образ действий; ведь это, собственно говоря, значило идти только на одной ноге и прыгать; и вот вы вернулись к прежнему естественному положению, т. е. к обману и насилию; вы наполнили наши дома солдатами и после совершения бесчисленных жестокостей с крайней наглостью утверждаете, что никаких иных мер, кроме самых мягких, не употреблялось».

«Эта нечестность так глубоко вкоренилась в ваши принципы, что нельзя достаточно надивиться на тех, кто порицал английский парламент за то, что он не заставил ныне правящего короля59 поклясться в том, что он оставит религиозные дела в существовавшем до него положении. Отнюдь не собираясь порицать это, мы не можем не похвалить мудрость этого почтенного общества, которое удовлетворилось словом, данным королем в качестве бравого, честного человека. Это обязательство в два раза крепче, чем те клятвы, которые он мог .бы принести как католик, ибо, ввиду того что монарх в качестве католика зависит от лиц вашего звания, вы скоро доказали бы ему, что его клятва не является неразрывно связывающими узами и что он дает обязательство только в зависимости от об- стоятельств, т. е. до тех пор, пока не встретится благоприятного случая нарушить клятву, так чго на клятвы, которые он принес бы как христианин римского покроя, нельзя было бы положиться; наоборот, во всяком случае можно положиться на клятву, которую он дал бы в качестве государя честных убеждений, человека, который дорожит репутацией искреннего, прямодушного и благородного человека, который любит славу с точки зрения гораздо более чистых понятий, чем те, которые вы внушаете государям, чтобы сделать их орудиями ваших неправедных страстей».

«Что касается меня, то, если в будущем мне придется иметь дело с католиками, я прежде всего спрошу их: в качестве кого вы хотите общаться со мной? Как католики? Если вы скажете «да», то я вам предложу, чтобы вы уходили, так как в этом отношении я не могу иметь к вам доверия; ио если вы хотите общаться со мной как честные люди, то это дело другое. Клятвы, которые вы приносите как католики, — это только паутина; стоит вам подуть на нее, и она порвана. Достаточно вам только сказать, что оскорбления, наносимые вами гугеноту, вынуждают его сделаться католиком, чтобы выиграть его процесс против вас, вы ставите вероломство себе в заслугу, и точно так же вы держите себя и во всех остальных ваших действиях. Повторяю, какое это торжество для тех, кто утверждает, что бог нам не открыл другой религии, кроме естественного света" [разума], который никогда не преминул бы нам достоверно показать, что справедливо и честно, является нашим долгом в отношении бога и наших ближних, если бы мы не затемняли его ханжеством и догматами, которые враждебное нашему покою существо лукаво и незаметно заставило нас усвоить; какое торжество, говорю я, для этих безбожников видеть, как единственная религия, которая несет на себе ясный отпечаток божественности, опустилась так бесконечно низко среди большей части своих приверженцев и как эти последние стремятся увлечь за собой остальных! Лучшей лекции, излагающей учение Мальбранша, не может быть; ибо если бы было достойно бога часто действовать с особыми намерениями и посредством чудес, то разве он допустил бы, чтобы такая испорченная церковь, как ваша церковь, которая чудовищностью своих принципов и низостью некоторых своих положений заслужила отвращение й презрение всего мира, распространилась бы до такой степени и посредством длинного ряда обманов, при содействии драгунов и солдат, которые в конце концов и играли главную роль в этом прекрасном предприятии, угнетала реформатскую партию, кучку безобидных людей, служивших богу во всей простоте Евангелия?..»

«Нет! Безбожники впредь не должны говорить о вашем продолжительном и обременительном счастье то, что они когда-то говорили о Сулле; это не ошибка божественного промысла; скорее следует воскликнуть, как несчастный царь Маврикий, когда он находился во власти жестокого Фоки: «Справедлив ты, господь, и справедлив твой приговор». Свет так зол, что из порядка, неизменного порядка, высшего закона бога следует, что он в то же время несчастлив и смешон. Но так как бог действует только сообразно масштабу бесконечной премудрости, то он должен наказывать мир кратчайшими и наиболее подходящими путями; и если дело пойдет о том, чтобы привести человека в положение, которое он заслуживает за свои грехи, в несчастное и смешное положение, то я не могу себе представить более подходящего, быстрого, действенного средства, чем сохранять римскую церковь в большом благополучии и почете».

«Поскольку ваша церковь находится в- цветущем состоянии, то вам нечего опасаться, что других людей не будут по заслугам мучить на тысячи ладов. Она всегда будет занесенным для удара бичом божественного правосудия; вы необходимы праведному судье людей, чтобы ему не было надобности в особых предначертаниях, чудесах и т. д. Об одном португальском короле, отправившем переселенцев в Новый Свет, говорят, что он позаботился о том, чтобы туда не попали ни адвокаты, ни прокуроры, чтобы они не завезли туда семени судебных процессов. Но гораздо лучше было бы не посылать туда ни священников, ни мона- хов, ибо это раковая опухоль, которая вечно пожирает все вокруг себя и изгоняет из недр души всю естественную справедливость и честность, чтобы насадить вместо них коварство и жестокость, которые, всегда притаясь, выжидают случая, чтобы возбуждать мятежи, гражданские войны и крестовые походы, вследствие которых согласно подразумеваемому смыслу притчи каждый человек будет принужден откровенным насилием носить такую маску, какую они пожелают».

«Если бы я знал на свете место, куда вы не занесли еще своих проникнутых духом гонения правил, вполне созревших или только еще в зародыше, о, как охотно я переселился бы туда завтра же, и мне хотелось бы, чтобы Лафонтен осмелился сказать о вашем племени то, что он сказал о педантах и школьниках:

Et ne sais bete au monde ріге Que Гесоїіег, si se n'est le pedant; Le meilleur de ces deux pour voisin, a vrai dire, Ne me plairoit aucunement

[Я не знаю в мире худшего глупца, чем школьник, Если не считать педанта, лучший из них двоих В качестве соседа, мне признаться, Не доставил бы никакого удовольствия).

И если вам удастся втереться также и сюда, то я завтра, если смогу, уеду в Гренландию».

Ultra Sauromatas hinc libet et glacialem Oceanem.

«Как справедливо говорят о вас как раз противоположное тому, что Платон говорил о философах; ибо я не думаю, чтобы на земле могло произойти большее несчастье, чем если бы. властвовали вы или к власти пришли попы. Я так возмущен вашими лживыми и грубыми принципами, что если бы где-нибудь можно было создать республику Платона, то я ни в коем случае не разделил бы вкусов одного нового писателя, который заявил, что он туда не переселился бы; в вспышке гнева при созерцании печального состояния, в которое вас привело положение христианина, мной овладевает желание воскликнуть вместе с Аверроэсом: «пусть пребывает моя душа среди философов, так как христиане поклоняются тому, что они едят, а я еще добавляю, так как они пожирают друг друга, как волк овец».

Полемика Бейля против католицизма в общем отношении охватывает его уже много раз упоминавшийся труд «Commentaire philosophique» и его «Critique generale de Thistoire du Calvinisme» наряду с ее продолжением «Nouvelles lettres de l'auteur de la Critique generale» [††††††††††††††††††††††] — сочинением, в котором Бейль с большой силой, остроумием и ученостью, вполне естественно переходя от обороны в наступление, защищает протестантизм против обвинений иезуита Мембурга, автора этой «Histoire du Calvinisme». Первые письма (ибо также и это сочинение облечено в форму писем) посвящены по большей части только узкоспециальным вещам или опровержению совершенно нелепых упреков, как, например, что реформаторы отошли от римской церкви только из желания жениться. Тем не менее эти упреки послужили для Бейля поводом для пространных рассуждений (в особенности в «Nouvelles lettres»). Только в тринадцатом письме он переходит к предметам общего характера. А именно здесь он опровергает тривиальное обвинение, что еретики обязательно должны быть врагами государства, бунтовщиками.

«Революционный дух,— говорит он, чтобы также и в этом сочинении привести некоторые доказательства для полноты впечатления, — не зависит от того, еретик ты или ортодокс. Стремление сбросить иго своего государя почти всегда зависит от характера народа, или от того, как с ним обращаются, или от влияния, которое оказывают честолюбивые головы на массы. Итальянцы — завзятые католики, и все-таки нигде мятежи, гражданские войны, смены правительств не были так часты, как в Италии... Мембург дает почетную аттестацию Парижу за то, что он всегда высказывал большое усердие к истинной религии, и все-таки Париж часто восставал против своих королей. Кто в состоянии без содрогания читать историю событий в этом городе до и после смерти Генриха III, не говоря уже о более древних временах? Тулуза, бесспорно, самый ханжеский город в Европе; едва ли язычники носились так со своими ложными богами, как этот город носится с реликвиями святых. Мембург восхваляет ее за то, что она сохранилась совершенно чистой от заразы еретичества, несмотря на то что окружена многими протестантскими местностями, и поэтому подобна лилии среди терновника. И тем не менее нельзя совершить более тяжелую государственную измену, чем совершил этот город в правление Генриха III60. Первый президент Дюранти, добрый католик, но также верный слуга короля против лиги, напрасно старался удержать в повиновении этот большой город; этими стараниями он навлек на себя такую ненависть жителей Тулузы, что был зверски убит, его труп таскали по всему городу, а потом повесили на городской виселице. Возле него повесили портрет короля, и народ с дьявольским бесстыдством кричал: «Вот ты теперь со своим королем, которого ты так любил!»

В семнадцатом письме Бейль опять заводит речьна эту тему и защищает гугенотов против упрека, будто они были виновниками бедствий, в которые ввергли Францию гражданские войны, и ставят тиранию в вину папству. «Тот посланник, который обратился к папе с такими словами: «Primatu Abel, gubernatu Noe, ordine Melchisedec, dignitate Aaron» — и сказал в заключение, что папа — великий султан христиан (le grand turc des Chretiens), был более прав, чем он думал... Если ты не веришь слепо папе, если ты имеешь смелость думать, если в угоду папе ты не гасишь светоча своих совести и разума, то ты уже отъявленный бунтовщик, враг бога и церкви, ты изгнан и предан проклятию. Но ведь также и султан не терпит никаких вопросов и разбирательств, он требует слепого повиновения».

«Поэтому я никогда не мог достаточно надивиться, что еретикам предложили явиться на Тридентский собор61, ибо невозможно быть добрым католиком, не будучи убежденным, что все, что ни скажут еретики, ошибочно, еретично и давно уже осуждено Ватиканом. Но ведь бессмысленно предлагать теологу высказать свои доказательства, когда ему не дают надежды, что, если он докажет свою правоту, его правота будет признана, а именно этой-то надежды собор и не мог дать протестанту, так как согласно принципам католической церкви было невозможно, чтобы еретик оказался нрав. Поэтому в религиозных войнах виновны паписты, которые- присвоили себе право, им не принадлежащее, — право жестоко преследовать еретиков и подвергать их варварским казням... Нарушение свободы совести — это нарушение прав божества, только это преступление следует считать источником тех бедствий, которые опустошили Францию».

«Пусть не говорят, что государство не может положиться ни на одну религию, в отношении которой оно проявляет веротерпимость. Политика может привести много убедительных примеров, что государству даже выгодно терпеть несколько религий; и история австрийской династии, которая впала в такое ничтожество, ибо допускала только одну религию, доказывает, что столь восхваляемое религиозное единство ничуть не содействует счастью королевства. Австрийская династия, которая терпела только одну религию, может быть, погибла бы безвозвратно, если бы ее не поддержали при падении протестанты, а Франция, которая до сих пор терпела две религии, вознеслась па такую высоту, что властвует над всей Европой». «Глупо, если католическая церковь выводит свое право на преследования только из того, что она истинная, а остальные церкви ложные, ибо она опирается здесь только на свое собственное убеждение; но ведь другие церкви точно так же убеждены, что они истинны, и поэтому у них могло бы быть такое же право на преследование, как и у нее. Глупо также и то, что эти господа кичатся древностью своей церкви. Если бы древность была таким веским основанием, то нам немедленно пришлось бы по всей Европе отречься от христианства и заменить его культом ложных богов: древние короли Франции были не христианами, а язычниками» (письмо 20).

«Кроме того, разве ваша религия все еще такова, как она была в старину? Самые ханжеские .теологи допускают, что изменились по крайней мере обряды и церемонии. Вот верный признак непостоянства догматов. Все на свете меняется; религия не исключение из этого правила; у нее нет никаких особых привилегий» [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. «Шатки поэтому те доводы, которыми хотят оправдать притеснения протестантов при Людовике XIV и даже отмену Нантского эдикта (письма 21 и 22). Ужаснейшим преступлением является нарушение своего слова и святости присяги, которая должна быть самым священным для нас. Нечестивы поэтому были нравственные правила папы Пия IV, который неотступно нажимал на Карла IX, чтобы последний разорвал договор, заключенный им с принцем Кондэ»62.

«Но разумеется, этим господам ничего не стоит нарушить данные ими клятвы; им стоит только сказать: времена и люди изменились, следовательно, оснований договора больше не существует». «Они даже оправдывают все свои поступки привилегией своей непогрешимости» (письмо 16). Но что такое непогрешимость? «Не может быть ничего забавнее, чем наблюдать, как сами властители римской церкви ссорятся между собой даже по поводу основных пунктов. Эти господа чванятся, что в предании они имеют незыблемый и неизменный принцип. Они язвительно ставят нам на вид, что Библия — это дышло, которое можно повернуть в какую угодно сторону. Но предание в еще большей мере [такое] дышло, чем Библия... Еще и сегодня не знают, что следует думать о непорочном зачатии святой девы и успении [пресвятой] богородицы. Томисты, отрицающие непорочное зачатие, утверждают, что предание за них. Сторонники Скота63, придерживающиеся противоположного мнения, также утверждают, что предание всех веков на их стороне, и с нетерпением ожидают того счастливого момента, когда святому духу заблагорассудится снизойти в душу его святейшества, чтобы возвестить через нее согласующееся с учением отцов церкви и вечной церковной верой решение. Странно, что им известна истина, которую папы, несмотря на свою святость, еще не могли постичь. Затем еще и сегодня неизвестно истинное положение спора о ереси семипелагиан63а. Еще и сегодня неизвестно, был ли святой Августин янсенистом или молинистом 64, ибо каждая из этих двух партий опирается на авторитет святого Августина... Не только ученые не знают, в чем, собственно говоря, дело в спорах между еретиками и ортодоксами о благодати, но также и папа, хотя его и просили самым настоятельным образом высказать свое мнение, ничего не мог ответить, выслушав пространные доводы обеих сторон. В результате ожесточенного спора между томистами и молинистами de auxilis при папе Клементе XIII65 в Риме от непогрешимого святого престола не могли добиться никакого другого ответа, как того, что было бы лучше, если бы спора совсем не было...»

«На что же, следовательно, годится непогрешимое судилище церкви, этот непогрешимый светоч предания, если улаженный в 1604 г. спор ведется еще и теперь и даже более ожесточенно, чем когда-либо? Непогрешимый светоч еще не вынес своего решения даже по поводу гораздо более важных вопросов. Ни церковь, ни папа не определили, каковы необходимые формальности и условия речи ex cathedra, и все-таки папа непогрешим только тогда, когда он говорит ех cathedra.

До сих пор неизвестно, кому Иисус Христос отдал привилегию непогрешимости и права епископства. Папские теологи утверждают, что папы стоят над соборами, что они непогрешимы и т. д. Галликанская церковь66, наоборот, утверждает, что соборы стоят над папой и т. д. И это ни в коем случае не пустой спор, здесь дело идет об очень важном.. Ибо если это правда и согласуется со словом божьим и преданием, что Иисус Христос даровал верховную власть и непогрешимость папам, то тогда те, кто утверждает противное, еретики, а те епископы, которые думают, что власть им дарована непосредственно от бога, не только еретики, но и бунтовщики против законной власти, которая установлена в церкви богом».

«Точно так же обстоит дело и с учением о главенстве папы и в отношении светской власти. Один английский дворянин, добрый католик и ученый человек, написал трактат, в котором хотел доказать, что католическая церковь не учит, что папа может лишать королей престола и освобождать подданных от данной ими присяги. Но ученый-иезуит Л. Лессиус67 написал возражение и не только доказал, что это учение принадлежит католической церкви, но также и то, что римская церковь не могла бы быть истинной церковью, если это учение ошибочно. Он доказал это очень убедительными доводами, а именно если папа не имеет той власти над временными князьями земными, которую ему приписывают его приверженцы, то из этого следует, что католическая церковь ошибалась ио крайней мере 500 лет в учении величайшей важности, которое ей служило руководящим началом в течение всего времени ее правления, что она ошибалась намеренно, из честолюбия, что она с хорошо обдуманным намерением подделала учение древней церкви и святых отцов, что адские силы одолели ее, что она пришла в упадок, что она не является более истинной церковью Христовой и что, следовательно, все князья и миряне имеют справедливое и разумное основание отделиться от римской церкви».

«Знаменитый кардинал Дюперрон, один из самых крупных и тонких умов Франции, который лучше всех предвидел необходимые последствия любого принципа, должен был признать правильность этого заключения, и даже в его знаменитом обращении68 к дворянскому и мещанскому сословиям прозвучали иезуитские принципы. А именно здесь речь шла о предложении мещанского сословия относительно торжественного осуждения положения, которое ставит наших королей в зависимость от папской власти. Это предложение обеспокоило палату духовенства... Но кардинал говорил с такой силой и красноречием, что предложение мещанского сословия провалилось... Он сказал: эта статья ввергает нас в очевидное еретичество, вынуждая у нас признание, что католическая церковь уже несколько веков исчезла с лица земли. Ибо если те, кто выдвигает противоположное утверждение, считают это учение безбожным и мерзким, то, значит, папа был в течение многих столетий не главой церкви, но еретиком и антихристом».

«Кардинал имел полное право так говорить, ибо если положение, что короли назначаются непосредственно господом богом, выдвигают как сообщенную посредством откровения истину... то папа, лишающий престола монарха, впадает в величайшую ересь, совершает величайшее преступление. Это даже вполне в духе антихриста учредить на земле трибунал1 который кассировал бы законы господа. Поэтому церковь, которая признавала и признает главой человека, присваивающего себе эту власть, действительно впала в ересь. Таково и на самом деле еще и сегодня состояние галликанской церкви, ибо, несмотря на все порицания, которые она высказывает по адресу папы, она все-таки признает его своим главой» (письмо 23) [§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§].

На чем же основывается, следовательно, привилегия непогрешимости? «Не на опыте, ибо последний скорее учит, что были папы и соборы, ошибавшиеся в очень важных статьях учения, что одни папы и соборы изменяли и кассировали то, что было установлено другими, что, несмотря на стремление непогрешимой церкви соблюдать приличие, тысячу раз бывало так, что вновь начинали оспаривать уже решенные вопросы, опять подвергали их рассмотрению и т. д. Тут использовалось различение, что церковь непогрешима только в правовых вопросах, но отнюдь не в фактах. Но это различение ничего не стоит. Если церковь, например, говорит, что это правовой вопрос знать, что бог сообщил через откровение по поводу того или иного пункта, то она ошибается, ибо это в такой же степени касается факта, как если бы вопрос был поставлен о том, сказал ли, например, то или иное Яисениус68а. Она открыто признает, что каждый вопрос, касающийся смысла какого-нибудь автора, является только вопросом о факте и что она не получила от бога привиле- гии непогрешимости для решения того, высказал ли Янсениус то или иное положение на той или иной странице. Следовательно, она должна признать, что если дело идет об определении смысла какого-нибудь стиха в Библии, то это также вопрос, касающийся фактов, в отношении которых бог не даровал ей непогрешимости. И в самом деле, может ли быть что-нибудь неразумнее, чем утверждать, что дух святой не даровал ни папе, ни собору того знания дела и проницательности, которые необходимы для получения правильного мнения обыкновенного теолога, даже когда очень сильно затронут вопрос о спокойствии церкви, и все-таки в то же время утверждать, что дух святой сообщает им проницательность, необходимую для проникновения в глубокие тайны Библии?»

Или, может быть, непогрешимость опирается на Библию? «Те места писания, которые содержат эту истину, должны быть настолько ясны, чтобы нельзя было ошибиться и чтобы каждый верующий был в состоянии исключительно посредством своего рассудка постичь, что бог в самом деле высказывает эти истины в этих местах; ибо если бы эти места допускали несколько разумных истолкований и таким образом было бы возможно, не нарушая аналогии веры и не нанося писанию ни малейшего ущерба, придавать им другой смысл, то, конечно, каждому следовало бы предоставить свободу думать на этот счет, как ему хочется, и непогрешимость церкви не была бы поэтому нарушающим свободу совести догматом. Эти места должны поэтому так ясно свидетельствовать в пользу непогрешимости церкви, что противоположное истолкование было бы невозможно. Ибо невозможно опять возвратиться к непогрешимости церкви, чтобы посредством ее всемогущего авторитета определить истинный смысл различно объясняемого истолкователями текста. Мы как раз и занимаемся рассмотрением вопроса, есть ли непогрешимый авторитет среди христиан, мы исследуем право римской церкви, которая приписывает себе эту непогрешимость; поэтому во время рассмотрения данного вопроса такое право остается спорным и применяться не может. Ибо было бы нелепо признавать авторитет римской церкви имеющим силу, чтобы истолковывать спорные места в том смысле, который ей приписывает непогрешимость, что именно и является предметом исследования, так как мы еще не знаем, установило ли писание непогрешимого судью среди христиан, а следовательно, мы не обязаны подчиняться какому-либо приговору этого судьи. А если это так, то невозможно, чтобы церковь когда-нибудь доказала свою непогрешимость, ибо, чтобы это доказать, в писании обязательно должны быть, как уже говорилось, такие тексты, которые бы так ясно подтверждали ее непогрешимость, что каждый без посредничества церкви мог бы убедиться в этом. Но раз таких 'текстов нет, то, следовательно, это невозможно... Самым сильным доказательством того, что тексты писания, которые говорят о непогрешимости церкви, не только не столь ясны; чтобы они могли быть понятны самому простому уму, но, вернее, столь темны, что даже церковь их не понимает, является то, что в римской церкви существуют две большие партии, которые спорят о том, кто является носителем этой непогрешимости».

Или не опирается ли уж непогрешимость на разум?

Нет! «Чем больше я занимаюсь этим предметом, тем нелепее он мне кажется. Для чего нужен непогрешимый трибунал, приговоры которого выносятся прелатами, могущими ошибаться? Разве это не значит снова впадать в то зло, которого хотели избежать? Следовательно, та непогрешимость, которую приписывает себе римская церковь, химера» (письмо 29). «Чем больше проникаешь в таинства римской церкви, тем больше непонятного хаоса там открываешь, и поэтому хорошо для народов, что они привыкли не исследовать своей религии, но слепо повиноваться руководству других; ибо если бы они дошли до основания догматов, то и они не могли бы ни одного мгновения быть спокойны» (письмо 27).

О, как глубоки тайны позитивизма по сравнению с обманчивым, безбожным «субъективизмом» и рационализмом современного мира! Он импонирует, но это только иллюзия. Дойди до основания — и импонирую- щая объективность сократится до самого произвольного, неосновательного мнения. Авторитет является основой позитивизма, но только непогрешимый авторитет, ибо чем же еще он может отличаться от авторитета каждого отдельного лица? Но на чем же базируется эта непогрешимость? Не на основании, а просто на уверении: я непогрешим, потому что я непогрешим. Это безразлично, говорит ли носитель непогрешимости о самом себе: я непогрешим — или это говорится о другом: он непогрешим; безразлично, один носитель непогрешимости или их несколько. Основанием непогрешимости остается, с одной стороны, беспочвенное, субъективное уверение, голое утверждение, с другой стороны, столь же беспочвенное субъективное самомнение. То, что в сознании народов это утверждение получило силу веры, дела не меняет. Оттого, что какое-нибудь мнение становится мнением бесчисленного множества людей, оно не теряет своей субъективности. Оно могло бы потерять, если бы за него говорило какое-нибудь объективное основание, если бы его удостоверяло доказательство. Только внутреннее качество дает универсальность и объективность. А этим внутренним качеством является только смысл дела. Только то, что имеет смысл, является реальностью, все остальное — иллюзия, хотя часто прекрасная, но оттого еще не истина.

Но самое почетное место в только что названной категории полемических сочинений Бейля занимает — хотя только по цели и содержанию, а не по форме — его «Commentaire philosophique sur les paroles «Соп- trains-les-cTentrer»» [«Философский комментарий по поводу слов «заставьте их войти»»], вызванный преследованиями, которые претерпевали протестанты во Франции[***********************], и направленный против догмата о стеснении свободы совести.

Это сочинение подразделено на три части. В первой части Бейль опровергает буквальный смысл этих слов как противоречащий самым очевидным понятиям естественного света [разума], ибо согласно послед- ним религия является духовным актом, актом, на который нельзя влиять недуховными, насильственными средствами, а, следовательно, применение насилия для внушения кому-нибудь религии противоречит природе дела, всеобщим принципам разума, его первоначальным основным правилам, посредством которых мы различаем ложное от истинного, хорошее от плохого. Стеснение свободы совести также противоречит духу Евангелия, так как оно, развращая государство, уничтожает основу всякой нравственности, разницу между справедливым и несправедливым, хорошим и плохим; ибо если поступок, который считается несправедливым, не имеет отношения к религии — таким поступком является всякое насилие над совестью, — то он сразу становится хорошим, если совершается в пользу религии, как, например, безнаказанное обкрадывание еретиков, похищение их детей, нанесение бесчестия их дочерям, дабы позорная беременность вынудила их искать опоры в истинной религии, то, таким образом, каждое преступление становится религиозным актом[†††††††††††††††††††††††].

Если бы буквальный смысл мог иметь силу, то язычники имели бы право изгнать из своих земель желавших их поучать христиан за их столь же смешное, как и дьявольское, прямо противоречащее всем принципам разума и морали учение. Далее, это стеснение свободы совести недопустимо еще потому, что такое требование, как бы умеренно и обдуманно оно ни проводилось, ни в коем случае не могло бы быть проведено в жизнь без преступлений и оказало бы совсем другое действие на еретиков, чем имеется в виду, — основание, которое хотя и содержится в ранее приведенных основаниях, но ради ясности подчеркивается еще раз. Буквальный смысл лишил бы также христианскую религию доказательства своей божественности по сравнению с магометанством. Кроме того, в течение долгого ряда лет он был неизвестен отцам церкви. К тому же он сделал бы жалобы первых христиан на их преследователей-язычников лишенными всякого основания и смешными, ибо тогда язычники могли бы следующим образом отвечать христианам: «На что же вы жалуетесь? С вами поступают, как вы поступили бы с нами, если бы вы были на нашем месте». Он недопустим также потому, что вверг бы христианство в непрерывную религиозную войну, причем конец этой войны зависел бы только от окончания бесконечных догматических споров, каждая секта стала бы считать себя ортодоксальной, истинной церковью и поэтому стала бы претендовать на право преследовать другие секты *.

Во второй части своего комментария Бейль подробно опровергает возражения, которые ему могли бы сделать, или, вернее, те основания, которыми стараются извинить и оправдать догмат религиозной нетерпимости. Эти основания следующие: насилие применяется не в целях стеснения свободы совести, но только для того, чтобы пробудить тех, кто упрямо отказывается исследовать и познавать истину. Кроме того, известно, что пути господа неисповедимы и поэтому господь может достичь нашего обращения на путь истинный также и средствами, которые кажутся нам нецелесообразными, с помощью тайно действующих влияний. Следовательно, под принудительными мерами- следует понимать не виселицы и эшафоты, но только небольшие стеснения.

Бейль, между прочим, возражает на первый довод, что это средство как раз приводит душу в такое состояние, что она делается неспособной к распознаванию истины, на второй — что это основание вызывает ужаснейшую неуверенность и склонность к сомнению, на третий — что если уж принуждение и насилие считают допустимыми, то исчезает всякое основание проводить какое-либо ограничение и считать виселицы и эшафоты недозволенными средствами.

В третьей части Бейль опровергает в отдельности предложение за предложением ханжескую софистику, с помощью которой Августин защищает принудительные обращения и даже изображает их как меры, ничуть не противоречащие христианской любви. Он также тщательно и основательно доказывает в связи с августиновской апологией, что она прямо уничтожает всякий разум, все понятия о нравственности. «Если конфискация имущества частного лица является несправедливым захватом чужой собственности в том случае, когда он правоверный, и если она становится очень справедливым поступком только потому, что он не ортодоксален, то из этого следует, что один и тот же поступок из греха становится добродетелью только потому, что совершается в интересах религии, а это является уничтожением всякой морали и естественной религии».

Мы видим отсюда, уже из краткой передачи содержания первой части, что Бейль всеми находившимися в его распоряжении средствами, всеми доводами, до каких только можно было додуматься, частью по своей сущности правильными, частью подходящими только для его времени, боролся с догматом стеснения свободы совести (который, к слову сказать, проводится не только там, где происходят очевидные насилия бок о бок с тобой, но везде, где. вера в догматы возведена до степени закона, хотя и непрямого) как со столь же неразумным, сколь и низким и постыдным догматом. Для разумного человека его пояснения, разумеется, очень скучны. Но основание этой скуки не только в ошибках Бейля, его хаотичности и многословности (недостатки, которые в особенности заметны в его написанных в доказательном духе сочинениях, а именно в его «Комментарии», который по форме — одно из самых плохих его сочинений[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]), в его обстоятельной добросовестности, его утомительной неутомимости и ненасытности, с которыми он приводит доказательства, его преувеличенной предупредительности но отношению к читателю, которому он не дает ничего самому подумать, развивая самолично все выводы, но главным образом также в том, что теперь, разумеется только для разумного, является аксиомой, непосредственной, очевидной сама по себе истиной то, в чем Бейлю еще приходилось убеждать своих современников. Религия, вследствие того что она опиралась не на разум, но на ввру, что ее дело было отличным от дела разума и этики, даже противоположным им делом, настолько ослепила людей, что они потеряли разницу между справедливым и несправедливым, перестали распознавать самые простые, вытекающие из природы вещей истины, что вследствие этого пришлось применять сложнейшие хирургические операции, прямо трепанировать затвердевшие в религиозных предрассудках головы, чтобы влить в них хоть каплю здравого разума. Такой сложной хирургической операцией и является «Комментарий» Бейля.

Бейль имел дело с субъектами, в которых он не мог предполагать ничего, кроме полного духовного одичания или даже злой воли, направленной на отрицание или искажение самых очевидных истин, с субъектами, в отношении которых он должен был пробовать самые разнообразные средства, чтобы только как-нибудь подойти к ним, с которыми он должен был начинать все с азов, с первых грамматических правил здравого человеческого разума, которым он должен был вновь растолковывать даже самые простые предпосылки своего изложения. Ввиду всего этого его «Комментарий» является строгим допросом святого Августина об элементарных понятиях логики и этики — мучительно трудным получением показаний упрямого злого духа, за которым приходится с истинно христанским терпением следовать по пятам через всю его ложь и увертки до тех пор, пока не удастся заставить признаться в преступлении. Здесь приводится ие одна мысль, не один принцип, не одно специфическое средство, но целая аптека аргументов против глубоко вкоренившегося зла религиозной нетерпимости. Бейль дает микроскопическую секцию этого апокалипсического чудовища — исчисление бесконечно малых величии в полемике.

Это выражение не метафора, оно отражает значение Бейля как полемиста. Бейль в области диалектики является тем, чем Лейбниц в области математики и метафизики. Бейль ввел анализ бесконечного в область полемики, он является схоластом здравого разума. Его полемика безгранична, он трактует свой предмет с точки зрения всевозможных категорий и предикатов, которые придают или могут придать ему значительность в глазах его противника, растворяет его качества одно за другим в царской водке своего остроумия до тех пор, пока то, что остается, не превратится в ничто; он не разрывает свою материю сразу на куски, но разлагает ее на нитки и эти нитки на ниточки до самых мельчайших, недоступных для невооруженного глаза малых частей. Его искусство в расчленении, его работа — тончайшая, кропотливая ручная работа.

Впрочем, тенденцией его философского комментария ни в коем случае не является насаждение вместо стеснения свободы совести только той половинчатой, нечестной, преисполненной предрассудков, ограниченной религиозной терпимости, которая благоприятна только для известных сект, веротерпима только на известных условиях, при условии иметь право быть неверотерпимой, которая признает само по себе ие допускающее ограничений право мыслящего духа только до сих пор и не дальше, до известных, произвольных сами по себе границ; он, скорее, требует истинной, полной, неограниченной веротерпимости.

«Каждый закон, который исключает новые открытия или прогресс в области познания человеческих или божественных вещей, — деспотический закон. Что было бы с нами, если бы этот закон уже имел силу две- три тысячи лет? Или уж не должны ли мы теперь, после приобретения такого большого опыта, вообразить, что мы уж ничему больше не можем научиться?» «Ре- лигиозная нетерпимость противоречит праву и разуму... Те люди, которые измышляют законы в отношении совести, явно превышают свою власть и делают это, не имея на это права». «Та совесть, которая заблуждается без злого умысла, имеет те же права, что и совесть, которая не заблуждается, ибо это большой грех поступать против своей совести» — вот положение, которое Бейль обсуждает особенно подробно также и в своих «Nouvelles lettres critiques» и берет под свою защиту против ошибочных выводов и неправильного применения. «Следует терпеть все религии без различия, если только они ничего, кроме свободы совести, не требуют и не посягают ни на гражданские, ни на политические законы» *. «Разумеется, бывают случаи, когда крайности бывают ошибочны; такие случаи даже очень часты, но в этом случае нет juste-milieu [золотой середины]; здесь принято говорить: или все, или ничего; те же самые основания, которые говорят в пользу веротерпимости в отношении одной секты, говорят также и за веротерпимость другой». «Даже язычники заслуживали веротерпимости, ибо, хотя те насильственные меры, которые применяли языческие императоры (согласно принципу, что религия, стесняющая свободу совести, не заслуживает, чтобы ее терпели)» сделали язычников недостойными терпимости, все же следовало бы воздержаться от репрессий, после того как они сделались такими слабыми, что не приходилось более опасаться, что они снова станут могучими и возобновят трагедии Деция и Диоклетиана69».

«Грубо заблуждаются те, кто говорит, что они согласны охотно мириться со всем, только не с богохульствами против божества, что только богохульство следует карать и, следовательно, Сервет70 был вполне обоснованно наказан за яростные богохульства, которые он извергал против святой троицы; ибо для признания богохульника заслуживающим кары недостаточно, чтобы его слова были признаны богохульными другими людьми в зависимости от того определения, которое они придают по своему усмотрению этому слову; его речи (превосходное основание, еще и сегодня ярко изображающее теологическую ограниченность и страсть анафемствовать) должны быть богохульными согласно его собственному учению; только за это мы имеем право наказывать христианина, который клянется святым именем божьим и при этом допускает выражения, являющиеся оскорблениями того самого божества, в которое он верит и которое признает; в этом случае он грешит злостно и с сознанием, что он грешный. Но если христианин, не верующий в святую троицу и убежденный в своей заблуждающейся совести в том, что не может быть три лица, из которых каждое является богом, без того, чтобы не получилось три бога, если такой христианин говорит и утверждает, что бог католиков и протестантов — ложный бог, сам себе противоречащий бог и т. д., то это заявление в отношении к нему не является богохульством, так как оно направлено отнюдь не против того божества, которое он признает, но только против того, которое он не познает и пе признает. По определению этих господ, первые христиане и гугеноты были бы нечестивейшими богохульниками, ибо самое презрительное, мерзкое, что только можно сказать, первые христиане беспощадно высказывали против богов язычества; столь же мало, как известно, щадили и гугеноты и протестанты бога массы, даже употребляли по его адресу выражения, от которых у католиков волосы становились дыбом. Я не хвалю тех, кто настолько невежлив, чтобы пользоваться такими враждебными выражениями... но в сущности это только невежливость, только резкость и больше ничего, ибо, как уже говорилось, они произносят богохульства не против божества, которое они почитают, но только против чего-то, что они считают фантазией или химерой своих противников» [§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§].

Бейль является одним из усерднейших, сильнейших и в то же время радикальнейших — если не самым радикальным — борцов против религиозной нетерпимости. Спасибо ему за это от имени науки и человечества, которые могут преуспевать только под защитой веротер-

пимости! Спасибо ему как ревнителю царства свободы и разума, истинного царствия божьего! Нетерпимость — родная дочь дьявола, учение злого принципа, учение лжи. Истина терпима, так как она уверена в самой себе, так как она знает, что, собственно говоря, ничто не может быть против нее, ибо и в другом, и в заблуждении она познает самое себя, так как она, кроме того, убеждена, что жизнь может представлять бесконечное единство сущности только как бесконечное многообразие и разнообразие. Где нет правды, там поэтому нет и веротерпимости. Страх -является источником [религиозной] нетерпимости, но в истине нет страха. Дьявол не терпит ничего, кроме самого себя; так как он сам по себе ничто, то хочет все иметь за себя; чем он бессодержательнее, тем больше он старается расширить свое царство, мучимый невыносимым стремлением к распространению. Каждое нечто вне него, что не имеет его окраски, является для него аргументом против его существования, агрессией, упреком; неуверенный в самом себе, безликий в величайшем себялюбии, всегда боящийся смерти, всегда стремящийся скрыть самого себя, он является абсолютным недоброжелательством и нетерпимостью по отношению к внешнему миру. Только злая воля, или безумие, или духовная ограниченность, которая не может отличить лжи от истины или которая хочет привилегией святости защитить от нападок более высокого, свободного интеллекта то скудное количество понятий, которое находится в ее распоряжении, может поэтому заступаться за [религиозную] нетерпимость, или, что в конце концов то же самое, за ограниченную терпимость.

193

7 JI. Фейербах, т. 3

Но мы должны признать заслуги Бейля в отношении [веро] терпимости с тем большей благодарностью, что он жил в то время, когда догмат нетерпимости еще был повсеместно господствующим и вследствие своей древности священным предрассудком христианского мира. Он сам говорит: «Нельзя достаточно надивиться, что такой догмат, как догмат принуждения совести, мог так распространиться в христианском мире, что нет ни одной-единственной значительной секты, которая бы изо всех своих сил не защищала этого догмата. Конеч-

но, во всех христианских общинах есть отдельные лица, которые в душе или даже открыто не одобряют всех попыток насильственного обращения, но, насколько я знаю, только секты социниан и арминиан определенно заявляют, что только поучение является единственным дозволенным средством для обращения еретиков или неверующих. Но что такое эти две секты? Социниане, за исключением очень немногих местностей, почти незаметно затерялись среди других христиан, а армиии- ане71 известны только в некоторых городах Голландии. Таким образом, веротерпимость признается только в нескольких небольших, глухих углах христианского мира, в то время как догмат религиозной нетерпимости господствует везде». «В самом деле, этот догмат является любимым догматом римской церкви, которая применяет его везде, где только может. Но также и протестанты не перестают применять этот догмат на практике, хотя, правда, и удалили из него самое гнусное... Так, в Швейцарии есть кантоны, которые терпят только реформатскую церковь и еще и в наши дни допускают самые суровые насильственные меры против анабаптистов72... Лютеране только с большим трудом терпят в некоторых имперских городах, где они господствуют, реформатов, которые иногда бывают вынуждены собираться вне городских стен, как зачумленные в лазаретах, в изолированно расположенных молитвенных домах (temp...)... В Вюртемберге бежавшие из Франции реформаты допускались к причастию лютеран только в том случае, если они подписывали формулу веры, где наряду с другими догматами значился догмат вездесущия... И не только с сегодняшнего или вчерашнего дня догмат стеснения свободы совести господствует над всем христианским миром, за исключением небольших углов, которые я только что назвал; он господствует с тех пор, как христиане держат власть над жизнью и смертью в своих руках, он господствует со времен Константина, первого христианского императора, до Леопольда73, сидящего в настоящее время на императорском троне. Доказательства в пользу этого ^утверждения были только недавно самым тщательным образом собраны одним патером оратории в Париже,

неким Луи Томассэиом74, в особую книгу о единстве церкви и изложены так подробно, так убедительно, так ясно, что следовало бы выколоть себе глаза, если бы в этом отношении оставались хотя бы малейшие сомнения... Впрочем, несмотря на это, другой французский писатель утверждал, что на насильственные меры князей в религиозных делах всегда смотрели с отвращением и еще и теперь имена таких князей произносятся с проклятиями. Но так ли это? Константин, Феодосий, Гонорий, Марциан, Юстиниан75, которые привели в исполнение столько жестоких законов против сектантов, которые приговаривали к смерти тех, кто упорствовал в поклонении языческим богам или в манихействе76 или кто читал и хранил у себя книги еретиков, — разве это имена, которые еще и сегодня произносятся только с проклятиями?»

«Скандал был бы во всяком случае не так велик, если бы можно было доказать, что в самом деле имена тех князей, которые содействовали процветанию веры с помощью насильственных мер, навсегда сделались ненавистными. Но, ах! К стыду христианства тот же самый Луи Томассэн с той же очевидностью доказал, что именно соборы, епископы и самые почитаемые отцы церкви настаивали на этих законах или приветствовали величайшими восхвалениями, радостными кликами, благословениями, пением «Те Deum» тех князей, которые издавали эти законы и строго проводили их в жизнь».

7*

195

Поэтому мы видим в этом деле действительно ужасающее стечение двух или трех обстоятельств. Первое — это торжественное обнародование карательных законов против тех, кто не будет держаться определенных взглядов в религиозных предметах, для применения во всем христианском мире, и это повторялось в течение более 1200 лет каждый раз, как только для этого встречался повод. Второе обстоятельство — это строгое и часто очень кровавое проведение этих законов в жизнь во всех случаях, какие^голько представлялись; третье и самое ужасное — одобрение и согласие со стороны прелатов, соборов, пап и большинства ученых. Я повторяю, это самое ужасное, поистине чудо-

вшцное... это высшая стенень духовной и моральной испорченности, что такое безумное учение, учение, которое оправдывает наказание человека, отказывающегося вследствие своих убеждений подписать формулу веры, распространилось в христианской церкви при почти всеобщем одобрении со стороны руководителей церкви и приобрело такой вес, что тот, кто произносил хоть одно убедительное слово за веротерпимость, сам считался чуть ли не еретиком...» «И пусть не говорят, что это еретики заставили правоверных прибегать к употреблению насильственных мер. Пожалуй, в общем нельзя отрицать, что иногда еретики жестоко поступали с правоверными, но необходимо признать, что нападали ортодоксы. Ибо ведь это именно ортодоксы призвали на помощь светскую власть Константина, прежде чем ариапе77 употребили какие-либо насильственные меры»[************************].

Признаем же на основании этого убедительного примера, что религия сама по себе, если она не освещена разумом, оставляет человека в темноте, признаем даже то, что религия, если она, вместо того чтобы подчиняться разуму, хочет над ним властвовать, ввергает человечество в самые варварские, ужасающие, ошибочные, развращающие учения, ибо догмат стеснения свободы совести уничтожает все понятия, все законы нравственности и справедливости, оправдывает любое преступление, как превосходно доказывает Бейль. Признаем же, что это именно неверующие, вольнодумцы, одним словом, те, кто старался снова возвысить порабощенную силу разума, открыли человечеству разницу между справедливым и несправедливым, правдой и ложью, плохим и хорошим! Признаем же, что для человечества нет другого спасения, кроме разума! Может быть, вера дает человеку счастье, успокоение, но вот что можно сказать с уверенностью: она не учит, не исправляет, не просвещает человека, вернее, она гасит свет в человеке, чтобы заменить его другим, мнимым, сверхъестественным светом. Но существует только один свет — свет природы, свет, исходящий из глубины природы вещей, который один является божественным светом: светочи во множественном числе — это искусственные светочи. Тот, кто отходит от этого единственного света, ввергается в темноту. «Но это несчастье для людей, что в конце концов они пресыщаются даже разумом и свет докучает им. Тогда опять возвращаются порождения их воображения и нравятся им, так как в них есть что-то чудесное»[††††††††††††††††††††††††].