4. Зенон

Отсюда явились попытки примирить философию элейцев с реальностью физического мира, с мифологическим сознанием и защитить ее от тех противников, которые нападали на нее во имя опыта и здравого смысла. Поэтому элейская идея истинно сущего как абсолютной полноты получила 1) физическое развитие у атомистов, которые пытались спасти реальность множества и движения, исходя из начал Парменида, 2) мистическое развитие у Эмпедокла, 3) диалектическое—у Зенона. Атомисты и Эмпедокл не ограничивались одним понятием элейской субстанции, но клали в основание своих учений другие оригинальные начала. Из всех великих мыслителей древности только Зенон остался вполне верен учению Парменида, не прибавив ничего нового к его содержанию; поэтому он и должен быть рассмотрен нами теперь же, хотя в формальном отношении он, несомненно, далеко оставляет за собою и атомистов, и Эмпедокла.

Возникнув в великой Греции по соседству с пифагорейским союзом, элейская школа должна была выдержать упорную борьбу за существование — борьбу не только философскую, но, может быть, и политическую[452]. Положительные начала элейской школы, учение о едином сущем, высказанное Парменид ом,—не допускало дальнейшего развития. Поэтому вся деятельность элейцев направляется главным образом на полемику.

Зенон придал новую форму элейскому учению, раскрывая противоречия, присущие противоположным ему утверждениям относительно множества и движения вещей.

Зенон, напротив того, предполагает бытие вещей во времени и пространстве, их изменение и движение истинными и, рассматривая такое предположение, приходит к чрезвычайно важному результату: оказывается, что вещи не наполняют того пространства, которое они по- видимому занимают, и что движение не наполняет того времени, которое оно занимает по-видимому. Время и пространство остаются внутренно пустыми, откуда явствует ничтожество движения и вещей, их занимающих. Так разбивает Зенон противников Парменида. Вечность и бесконечное пространство наполняются не множеством движущихся вещей, а только совершенною полнотою, которая не имеет ничего вне себя, только божественным телом Сущего, о котором говорят Ксенофан и Парменид. В этом, как мы увидим, заключается положительное содержание Зеноновой диалектики.

Оригинальность философии Зенона именно и заключается в ее диалектической форме; он — отец диалектики, в этом его преимущественное историческое значение[454]. Диалектика есть имманентное доказательство посредством самораскрытия понятия. Обыкновенное доказательство есть рассуждение о понятиях, отличное от самых понятий; диалектика заставляет говорить самые понятия.

Мысль, возвысившаяся над непосредственною реальностью вещей, отвлекшаяся принципиально, всеобщим образом от внешнего явления—как мы это видели в мысли элейских философов,—сознает свою свободу и самобытность. Она обращается к своим объективным понятиям, отвлеченным ею от эмпирического мира, и требует от них всеобщей истины. Она не оставляет их в их естественной непосредственности, но ищет сознать свои собственные понятия истинным образом, проверить и развить их—это и есть беседа с понятиями. Диалектика придает им жизнь, бытие, приводит их в движение, отвлекая их от их непосредственного содержания. До элейцев никто не рассуждал о «сущем», о «движении», об «изменении» и пр. отвлеченно, диалектически.

Результатом развития понятий является их анализ, раскрытие присущего им противоречия. Во всяком понятии есть противоречие между общим и частным, формой и содержанием; каждое отвлеченное понятие заключает в себе различные определения по отношению к другим понятиям, каждое исключает целый ряд других и заключает в себе противоположные моменты.

Зенон первый обратил внимание на внутренние противоречия наших эмпирических понятий, причем подобное исследование имело для него главным образом физический и онтологический интерес. Эти противоречия доказывали ему не ложь понятий, но ложь действительности: общее и единое в понятии, понятие истинно сущего, остается действительным и единым действительным; это понятие, тождественное бытию, разлагает мир явлений, когда оно к нему прилагается.

В понятиях множества и величины заключаются противоположные понятия конечного, определенного количества и беспредельной делимости. Отсюда аргумент Зенона против материального множества. Множество равно себе по количеству и не может быть ни меньше, ни больше себя: постольку оно есть определенное множество; вместе с тем оно беспредельно: ибо между частями множества есть всегда нечто, их разделяющее, между разделяемым и разделяющим еще нечто и так далее до бесконечности.—Другой аргумент: если существует множество вещей, то они вместе бесконечно малы и бесконечно велики.

Доселе остается непонятным, каким образом конечная материя делима до бесконечности, как занимает она бесконечное пространство. Пространство бесконечно в целом, как и в каждой данной точке. Всякая частица вещества делится в нем до бесконечности в силу самой своей протяженности; и как бы далеко ни вели мы наше деление— между частями частиц всегда, одинаково бесконечно будет пространство. Оно бесконечно внешним и внутренним образом, в великом и в малом, в протяжении и в делении вещества, будучи всюду однородно и тождественно себе. И хотя все в нем делимо до бесконечности—оно само абсолютно неделимо: нельзя в нем разъять одной части от другой.

Всякая протяженная величина может по произволу рассматриваться как бесконечно малая и как бесконечно великая: состоя из конечных частей, она бесконечно мала в пространстве; с другой стороны, она занимает пространство, которое внутренно бесконечно, и постольку сама является бесконечно великой. Отсюда возникают все паралогизмы о материи, столь занимавшие философию. Из сознания несоответствия между пространством и данным чувственным протяжением является проблема бесконечной делимости материи: если есть непротяженные части, конечные математические точки, то их сумма не может составить чего-либо протяженного; если же части протяженного сами протяженны, то они не конечнЬї, но сами состоят из бесконечности протяженных частей.

Аргумент Зенона вполне очевидно доказывает ложность чувственного бытия. Материя не наполняет того пространства, которое она внешним образом занимает. Неделимое пространство может быть реально наполнено лишь неделимою полнотою, лишь тем везде присущим вселенским телом, о котором говорит Парменид. Пространство предполагает такую высшую божественную телесность, подобно ему неделимую и непроницаемую, но проницающую все. Пространство только кажется проницаемым и пустым, на деле оно абсолютно наполнено: пустота—небытие, ее нет вовсе, как учат Парменид и Мелисс. То, что движется, занимая пространство, сеть лишь видимость, ложное, призрачное явление.

Но может ли быть пространство наполнено и «сферой» Парменида? Оно беспредельно не только внутренним, но и внешним образом, тогда как полнота Парменида имеет в себе свой предел: она может, следовательно, занимать лишь ограниченное место в пространстве, оставляя вне себя его пустую беспредельность. Как мы видели, таково было представление пифагорейцев. Но Зенон исследует самое понятие места (тояоlt;;), или эмпирического пространства. Всякая вещь, все, что существует в пространстве, заключается в каком-либо месте, или ограниченной части пространства. Но это место само не имеет места, не существует в пространстве, что вытекает из самой неделимости пространства, которое не имеет частей. Мы имеем здесь, таким образом, то же основное противоречие делимости и неделимости. Самый аргумент Зенона таков: если место существует в пространстве, то оно имеет место; место этого места—точно так же и т. д. до бесконечности; бесконечность же не может быть местом, ибо в противном случае она предполагала бы новую бесконечность мест[457]. Понятие места ложно, потому что заключает в себе ограничение бесконечности, деление неделимого.

Абсолютная умопостигаемая сфера Парменида не имеет места, потому что она всеобъемлюща, а место пред- полагает пустоту—другой аргумент против понятия места и против связанных с ним понятий движения и материального множества, аргумент, которым, как мы увидим, воспользовался Мелисс. Про абсолютную полноту можно сказать, что она, не занимая никакого частного эмпирического места, наполняет пространство. Внешняя эмпирическая беспредельность пустого пространства, которому мы не можем указать чувственного предела, есть лишь дурная, отрицательная бесконечность; она зависит от того, что все чувственное, занимая место, не наполняет собою пространства, оставляет его внутренно пустым, имеет всегда нечто вне себя.

Аргументы Зенона против движения имеют то же основание и значение. Тело не может двигаться, потому что пространство внутренно бесконечно. Для того чтобы пройти известное расстояние, оно должно пройти его половину, половину половины и т. д., целую бесконечность[458]. Ахиллес никогда не догонит черепахи, хотя бы даже он бесконечно приближался к ней, ибо всякий раз, как он, при всей скорости своего бега, ступит на место, которое занимала черепаха, она несколько подастся вперед[459]; как бы ни было мало пространство, их разделяющее, как бы ни уменьшалось оно—оно все-таки бесконечно, и всякий промежуток, их отделяющий, не только делим до бесконечности, но в действительности делится, поскольку движение последовательно пробегает его части.

Обыкновенно возражают на это, что Зенон упускает из виду бесконечность времени, которая покрывает собой бесконечность пространства. Но такое возражение бьет мимо: движение столь же мало наполняет время, как вещество—пространство; промежуток времени столь же немыслим, как и промежуток пространства: и то и другое неделимо и внутренно бесконечно. Большее движение измеряется меньшим, большее протяжение—меньшим: время и пространство абсолютно неизмеримы. Поэтому совершенно непонятно, как движение может совершиться, закончиться в определенный промежуток времени, который сам совершенно немыслим. Сам Зенон имел в виду параллельность времени и пространства в своем знаменитом паралогизме о неподвижности «летящей стрелы»: такая стрела не движется, ибо в каждый данный момент времени она занимает данное место пространства, а если она неподвижна в каждую данную единицу времени— она неподвижна и в данный промежуток его. На такой паралогизм возражают, что единиц времени не существует, что время неделимо, так же как и пространство но этого только и добивается Зенон: если пространство и время абсолютно неделимы, то нет ни больших, ни малых моментов, или промежутков, нет времен и мест; тогда все деления пространства и времени веществом и движением ложны и призрачны. Движение тоже лишь ложным внешним образом занимает время, не наполняя его. И только вечность, вечное, может внутренним образом наполнить бездну времени, не занимая его внешним образом.

Итак, Парменид оказывается правым пред сторонниками чувственного непосредственного убеждения. Его единое вечное сущее, его божественная сфера, или полнота, реальнее чувственного множества. Мир дробного, косного вещества не в состоянии реально наполнять того пространства, которое он внешним образом, по-видимому, занимает. Мир Желания и Вражды, скорбного рождения и смерти, мир непрестанного изменения, перемещения, ду- шескитания не в состоянии наполнить того времени, которое он внешним образом, по видимому только, занимает собою.

Все чувственное обманчиво, даже в собственной сфере, не только по отношению к высшему требованию истины; Зенон доказывал и это, но до нас дошло лишь два подобных аргумента. Если высыпать меру зерна, она производит шум; если уронить одно зерно или десятитысячную часть зерна—шума нет. Но если куча издает звук, то и зерна, отдельные части ее; если частицы зерна не звучат, то не звучит и самая куча [460]. Другой аргумент направлен опять против движения, доказывая его относитель- ность: два тела, движущиеся с равною скоростью, проходят в равное время одинаковое пространство. Но одно тело проходит по другому вдвое большее расстояние, если это второе тело с одинаковою скоростью движется в противоположном направлении[461]. Несмотря на софистический характер, оба этих аргумента вполне доказывают: первый—относительность чувственного восприятия, второй— относительность движения. Когда мимо окон нашего вагона пролетает поезд, он кажется нам идущим с большею скоростью, но у нас есть средство проверить нашу ошибку; точно так же мы можем обмануться на станции, когда мимо нас идет другой поезд и мы не знаем, движемся ли мы или стоим, хотя и здесь мы можем удостовериться в действительности. Если же мы предположим только два тела, из коих одно неподвижно, а другое движется, то нам решительно невозможно будет определить, которое из них находится в движении. Таким образом, движение, как и чувственное восприятие, относительно, не есть истинно сущее и постольку, следовательно, не есть вовсе. Чувственная действительность оказывается ложной, материя есть область отрицательной, дурной бесконечности, противоположного в себе, малого и великого, а пространство и время—формы ненаполнен- ного, пустого, призрачного существования, видимого явления. Чувственная действительность преходяща, неустойчива, потому что она не обосновывает себя, не есть истина, и общие понятия, отвлеченные от этой действительности, не объясняют ее, заключая в себе существенное противоречие.

Примечание. Странное мнение Tannery (Hist, de la science hellene, ch. X), будто аргументы Зенона направлены лишь против каких-то пифагорейцев, признававших пространство за сумму точек и время—за сумму мгновений, опровергается из самого изложения Зеноновой диалектики, не говоря уже о том, что с подобными пифаго- рейцами мы совершенно незнакомы. Настоящее изложение аргументов Зенона позволяет нам видеть в них не случайную критику какого-то нелепого мнения, не хитросплетенную сеть остроумной софистики, но серьезную и глубокую философию, которая действительно могла быть плодотворною в своем действии. При всяком ином толковании эта философия совершенно улетучивается и теряет свой смысл.