(Н) Зависть и тщеславие были слугами трудолюбия  

Таким образом, зависть — это сочетание огорчения и гнева; степень проявления этого аффекта зависит в каждом случае главным образом от близости или удаленности предметов зависти. Если некто вынужденный ходить пешком завидует великому человеку, держащему экипаж и шестерку лошадей, то его зависть никогда не будет проявляться так бурпо или доставлять ему такое огорчение, какое может испытывать человек, тоже владеющий экипажем, по имеющий возможность запрягать не более четырех лошадей. Признаки зависти так же разнообразны и так же трудно поддаются описанию, как симптомы чумы: иногда она проявляется в одном виде, иногда в совершенно другом. Среди прекрасного пола эта болезнь весьма распространена, и проявления ее очепь заметны в их мнениях и критических суждениях друг о друге. У красивых молодых женщпн можно часто обнаружить эту способность в очень высокой степени: они часто начинают стремительно ненавидеть друг друга с первого взгляда только из зависти, и не из чего больше; можно прочесть это презрение и безрассудное отвращение даже в выражении их лиц, если они недостаточно искусны и не научились хорошо лицемерить.

У грубой и невоспитанной толпы этот аффект проявляется совершенно открыто, особенно когда предметом зависти к другим являются блага судьбы. Они бранят тех, кто стоит выше их в обществе, раздувают их ошибки и стараются истолковать в дурную сторону их самые похвальные поступки. Они ворча г на провидение и вслух жалуются, что в этом мире всем хорошим наслаждаются главным образом те, кто этого не заслуживает. Зависть так сильно влияет на более грубых представителей толпы, что, если бы их не сдерживал страх перед законами, они бы без промедления пошли и избили тех, кому они завидуют, хотя это ничем не было бы вызвано, кроме воздействия на них этого аффекта.

Литераторы, пораженные этим недугом, проявляют самые различные симптомы.

Зависть можно наблюдать и у животных. У лошадей она проявляется в стремлении обогнать друг друга, и самые горячие из них скорее загонят себя на смерть, чем позволят какой-нибудь другой выйти вперед. Этот аффект можно равным образом легко заметить и у собак: те, кто привык к ласке, никогда не будут смиренно сносить, чтобы другие тоже испытывали это блаженство. Я видел комнатную собачку, которая скорее подавится едой, чем оставит что-нибудь сопернику из своего же рода, и мы можем часто наблюдать такое же поведение у тех созданий, которых мы видим ежедневно, — у детей, капризных и непослушных из-за того, что их чрезмерно балуют. Иногда из каприза они отказываются есть то, что их просят; но, если мы можем заставить их поверить тому, что кто-нибудь другой или даже кошка или собака собирается забрать у них еду, оии с удовольствием перестанут кричать «нет!» и будут есть даже против своего желания.

Если бы зависть не была заложена в человеческой природе, она не была бы так распространена у детей и дух соперничества не оказывал бы такого сильного воздействия

На молодежь. Те, кто выводит все полезное обществу из добрых начал, приписывают результаты соперничества школьников добродетели духа; поскольку это требует труда и у-силий, то очевидно, что те, кто действует под влиянием добродетельного расположения духа, совершают акт самоотречения; но если мы вглядимся в это более пристально, то обнаружим, что покой и удовольствие принесены в жертву лишь зависти и любви к славе.

Поскольку зависть очень распространена среди художников, она приносит огромную пользу для их совершенствования; я имею в виду не те случаи, когда мелкие мазилы завидуют великим мастерам, а то, что многие из них заражены этим пороком и завидуют тем, кто непосредственно стоит выше их. Если ученик знаменитого художника обладает ярким талантом и необычным старанием, он сначала поклоняется своему мастеру; но по мере того, как растет его собственное мастерство, он начинает незаметно для себя ненавидеть то, чем раньше восхищался. Чтобы познать природу этого аффекта и те его составные части, которые я назвал, нам необходимо лишь заметить, что, если художник, приложив старание, не только становится равным человеку, которому он завидовал, но и превосходит его, печаль его проходит и весь его гнев обезоруживается; и если раньше он его ненавидел, то теперь рад стать его другом, если второй снизойдет до этого.

Замужние женщины, виновные в этом пороке (а мало ость тех, кто им не заражен), всегда стремятся возбудить тот же аффект у своих мужей; и там, где им это удалось, зависть и дух соперничества удержали больше мужчин в границах приличия и вылечили больше плохих мужей от лени, пьянства и других порочных наклонностей, чем все проповеди, произнесенные со времен апостолов.

Поскольку все были бы счастливы, наслаждались бы удовольствиями и избегали бы неудовольствия, если бы могли, то себялюбие заставляет нас смотреть на каждое существо, кажущееся удовлетворенным, как на соперника в счастье; и то удовлетворение, которое мы испытываем, видя, что его блаженство нарушено, хотя мы из этого не извлекаем никакой выгоды для себя, кроме того удовольствия, которое мы получаем, наблюдая это, называется «любить зло ради самого зла»; а тот побудительный мотив, результатом которого является эта слабость, называется «злоба» — еще один отпрыск, ведущий свое происхождение от того же самого источника, ибо, если бы не было зависти, не могло бы быть и злобы.

Над хорошо одетым джентльменом, которого случайно окатила грязью карета или телега, смеются, и люди, стоящие ниже его,— гораздо больше, чем ему равные, потому что они ему больше завидуют; они знают, что он этим раздражен, и, воображая, что он счастливее их, радуются, видя, что и он в свою очередь сталкивается с неудобствами. Но молодая леди, настроенная серьезно, не смеется над ним, а жалеет его, потому что аккуратный мужчина — это зрелище, которым она восторгается, и для зависти у нее нет места. При несчастьях мы либо смеемся, либо жалеем тех, на долю которых они выпали, в зависимости от того, что у нас за душой — злоба или сострадание. Если человек упадет или ушибется столь незначительно, что последнее не пробуждено, мы смеемся, и в этом случае наша жалость и злоба попеременно овладевают нами: «Я, действительно, очень сожалею об этом, сэр, прошу извинить меня за этот смех, я самое глупое создание на свете» — затем снова смеется, а затем опять: «Я, действительно, очень сожалею», и так далее. Некоторые настолько злобны, что смеются, когда человек сломал ногу, а другие настолько сострадательны, что могут от всего сердца пожалеть человека за маленькое пятнышко на его одежде; однако нет ни одного, кто настолько жесток, что его вообще не может тронуть сострадание, и нет ни одного, кто настолько добродушен, что никогда пе испытывает злобной радости. Как странно наши аффекты управляют нами! Мы завидуем человеку из-за того, что он богат, и тогда мы просто ненавидим его; но если мы сравняемся с ним, то успокаиваемся, и малейшее снисхождение с его стороны делает нас друзьями; но если мы станем ощутимо выше пего, то можем сожалеть о его несчастьях. Люди действительно разумные завидуют меньше других, потому что они восхищаются собой, испытывая в этом меньше колебаний, чем дураки и глупцы; ибо, хотя они не показывают этого другим, твердость их мышления дает им уверенность в своей подлинной ценности, которую люди более слабого ума никогда пе могут чувствовать внутри, хотя они часто имитируют ее.

Остракизм в Греции29 представлял собой принесение ценных людей в жертву повальной зависти и часто применялся как безошибочно действующее средство для лечения и предотвращения раздражения и злобы народа.

Чем в большей степени аффект является сочетанием многих других, тем труднее его определить, и, чем больше он мучит тех, кто попал под его влияние, тем большую жестокость в отношении других он может в них вдохнуть. Поэтому нет ничего более причудливого или злобного, чем ревность, которая состоит из любви, надежды, страха, к которым добавлено очень много зависти. Об этой последней я уже достаточно много говорил, а то, что я могу сказать о страхе, читатель найдет в комментарии С. С тем чтобы лучше объяснить и пояснить эту страпную смесь, я в данном разделе скажу ниже о двух ее составных частях — надежде и любви.

Надеяться — значит чего-то желать с некоторой степенью уверенности в том, что то, чего мы желаем, сбудется. Твердость или неразумность нашей надежды полностью зависит от большей или меньшей степени нашей уверенности, а всякая надежда содержит в себе сомнение; ибо, когда наша уверенность достигает такой силы, что исключаются все сомнения, она становится определенностью, и мы принимаем как должное то, на что раньше только надеялись. Выражение «серебряная чернильница из рога» может быть употреблено, потому что все знают, что мы имеем в виду, но выражение «верная надежда» — нет, ибо тот, кто употребляет эпитет, уничтожающий суть существительного, к которому он его присоединяет, вообще говорит бессмыслицу; и, чем более ясно мы понимаем значение эпитета и характер существительного, тем более очевидной становится бессмысленность такого разнородного сочетания. Причина же того, почему некоторые люди, когда они слышат, как человек говорит о «верной надежде», не так сильно поражены, как в том случае, если бы он говорил о «горячем льде» или «жидком дубе», состоит не в том, что в первом содержится меньше бессмыслицы, чем в каждом из вторых, а в том, что слово «надежда», я имею в виду его сущность, не так ясно понимается большинством людей, как слова «лед», «дуб» и их сущность.

Любовь означает прежде всего привязанность, такую, которую родители и кормильцы испытывают к детям, а друзья — по отношению друг к другу; она заключается в расположенности и благожелательности в отношении любимого лица. Мы в лучшую сторону истолковываем все его слова и поступки и чувствуем склонность извинять и прощать его ошибки, если вообще их замечаем; его интересы мы во всех случаях делаем своими интересами, даже себе в ущерб, и получаем внутреннее удовлетворение, разделяя его чувства как в горе, так и в радости. Это послед- нее высказанное мною положение, каким бы невероятным оно ни показалось, тем не менее правильно, ибо, когда мы искренне делим с другим его несчастья, себялюбие заставляет нас верить, что те страдания, которые мы испытываем, должны облегчать и уменьшать страдания нашего друга, и, когда это приятное соображение успокаивает нашу боль, из нашего огорчения за любимого нами человека возникает тайное наслаждение.

Во-вторых, под любовью мы понимаем сильное влечение, по своей природе отличное от всех других привязанностей — дружбы, благодарности и кровного родства, — которое испытывают по отношению друг к другу лица, принадлежащие к разным полам, после того, как они понравились друг другу. Именно в этом значении «любовь» входит в сочетание «ревность» и является следствием, а также и удачной внешней формой того аффекта, который побуждает нас стремиться к продолжению своего рода. Это последнее желание врождепное как у мужчип, так и у женщин, не имеющих недостатков в своем развитии, такое же, как голод или жажда, хотя люди редко испытывают его до наступления половой зрелости. Если бы мы могли обнажить природу и загляпуть в ее самые глубокие тайники, то обпаружили бы семепа этого аффекта еще до того, как он себя проявит, и было бы это так же просто, как мы видим зубы у зародыша еще до того, как формируются десны. Мало найдется здоровых двадцатилетних людей обоего пола, на которых этот аффект еще не оказал никакого влияния. Но поскольку мир и счастье цивилизованного общества требуют, чтобы это держалось в секрете и никогда публично не обсуждалось, среди хорошо воспитанных людей считается в высшей степени преступным упоминать в обществе и откровенно называть своими именами то, что относится к таинству продолжения рода. Благодаря этому способу само название этого желания, хотя и самого необходимого для сохранения человечества, стало порочным и похоть обычно награждается соответствующими эпитетами — «грязная» и «отвратительная».

У людей строгой нравственности и суровой скромности этот импульс природы часто в течение значительного времени будоражит плоть, пока они не поймут его или не узнают, что это такое; примечательно, что самые воспитанные и наиболее просвещенные обычно оказываются самыми невежественными в этом вопросе; и здесь я не могу не отметить разницу между человеком, натура которого находится в естественном состоянии, и тем же самым существом в цивилизованном обществе. В первом случае — если мужчин и женщин оставить невоспитанными и непросвещенными в науках обычаев и нравов — они быстро обнаружили бы причину этого беспокойства и были бы поставлены в тупик относительно готового средства его лечения не больше других животных. Кроме того, мало вероятно, чтобы им были нужны наставления и примеры более опытных людей. Но во втором, когда необходимо соблюдать правила религии, законы и приличия и подчиняться в первую очередь им, а не велениям природы, молодежь обоего пола необходимо вооружать и укреплять против этого импульса и с самого раннего детства намеренно отпугивать их от малейших его проявлений. Хотя само желание и все его признаки ясно ощущаются и понимаются, их необходимо тщательно и сурово подавлять, а женщины должны решительно отрицать их и, если будет необходимо, упрямо пе признаваться в них, даже если видно, что они сами находятся под их воздействием. Если желание приводит их к душевному расстройству, их надо вылечить при помощи медицины, или же пусть они терпеливо и молча переносят его; и в интересах общества сохранять приличия и воспитанность, чтобы женщины влачили жалкое существование, чахли и умирали, но пе облегчали свое положение незаконным образом, а что касается людей светских, обладающих высоким рождением и положением, то ожидается, что им в брак вообще нельзя вступать без тщательного изучения семьи, состояния и репутации, а при составлении супружеских пар зов природы менее всего принимается во внимание.

Тогда те, кто считает любовь и вожделепие синопи- мами, путают следствие с его причиной; и все же такова сила воспитания и привычка думать так, как нас учили, что иногда люди того и другого пола действительно любят, не испытывая при этом никаких плотских желаний и не проникая в намерения природы, в цель, предложенную ею, без которой опи никогда бы не были охвачены страстью такого рода. Такие люди существуют, это верно, но гораздо больше тех, претензии которых на эти утонченные представления поддерживаются только ловкостью и лицемерием. Те, кто действительно являются такими платоническими любовниками, обычно представляют со- бой бледнолицых слабых мужчин и женщин холодного и флегматичного склада ума: энергия и здоровье желчного темперамента и румяный цвет лица никогда не питают любовь настолько духовную, чтобы исключить все мысли и желания, относящиеся к плоти. Но если бы самые неземные любовники узнали источник своего влечения, то пусть бы они лишь предположили, что кто-то другой получает плотское наслаждение от любимого им существа, и тогда из-за мук, которые принесла бы эта мысль, они вскоре открыли бы природу своих страстей. В то же время родители и друзья, напротив, получают удовлетворение, думая о радостях и удобствах счастливого брака, которые испробуют те, кому они желают добра.

Люди пытливые, умело анализирующие невидимую часть человека, заметят, что, чем более эта любовь воз- вышенпа и свободна от всяких мыслей о чувствепиости, тем более она поддельна и тем более удалена от своего честного источника и первоначальной простоты. Сила и прозорливость, а также труды и заботы политика, сделавшего общество цивилизованным, нигде так ярко не проявились, как в удачном изобретении — заставить наши аффекты противодействовать друг другу. Льстя нашей гордости и еще более увеличивая то хорошее мнение, которое мы имеем о самих себе, с одной стороны, и, с другой стороны, вселяя в нас величайший ужас и смертельное отвращение к стыду, хитроумные моралисты приучили нас энергично бороться с самими собой и если не подавлять, то по крайней мере так скрывать и маскировать наш любимый аффект — вожделение, что мы едва узнаем его, когда встречаем в своей собственной груди. О, какая великолепная награда за все наше самоотречение ожидает нас в перспективе! Может ли хоть один человек быть настолько серьезен, чтобы удержаться от смеха, когда он подумает, что за столько обмана и неискренности, проявленных как в отношении нас самих, так и в отношении других, мы не получаем никакого иного вознаграждения, кроме пустого удовлетворения тем, что в результате наш род кажется более возвышенным и более удаленным от других животных, чем он есть на самом деле, и мы в глубине души знаем, что это так! Тем не менее это факт, и в нем мы отчетливо видим причину того, почему было необходимо делать порочным каждое слово или действие, благодаря которому мы могли бы об- ігаружить испытываемое нами врожденное желание увековечить свой род; и почему смиренное подчинение неистовству бурного желания (сопротивление которому причиняет страдания) и простое повиновение самому настоятельному велению природы без хитрости и лицемерия, как другие существа, должно быть заклеймено позорным названием «животное чувство».

Следовательно, то, что мы пазываем любовью, это не подлинное, а поддельное желание или скорее сочетание, нагромождение нескольких противоположных аффектов, соединенных в один. Поскольку она является продуктом природы, искаженным обычаем и воспитанием, то ее подлинный источник и первый побудительный мотив, как я уже говорил, подавляется хорошо воспитанными людьми и почти спрятан от них самих; все это является причиной того, что, так как все те, кто попал под ее воздействие, отличаются друг от друга по возрасту, силе, решительности, темпераменту, положению и воспитанию, ее последствия настолько разнообразны, причудливы, удивительны н необъяснимы.

Имеппо этот аффект делает ревпость такой беспокойной, а зависть к нему часто такой роковой; тот, кто воображает, что может быть ревность без любви, не понимает этого аффекта. Мужчины могут не испытывать ни малейшей привязанности к своим женам, и все же сердиться на них за их поведение, и подозревать их, обоснованно или нет; но в этих случаях па них действует их гордость, беспокойство о своей репутации. Они чувствуют ненависть к женам без угрызений совести; когда оии оскорблены, они могут избить их и, удовлетворенные, пойти спать. Такие мужья могут сами наблюдать за своими женами или поручить это другим; но их бдительность не так ревностна, они не так любопытны или прилежны в своих поисках; они и не испытывают в глубине души того беспокойства перед страхом какого-либо открытия, которое чувствуют тогда, когда любовь сопровождается аффектами.

В этом мнении меня утверждает и то, что мы никогда пе наблюдаем такого поведения в отношениях между мужчиной и его любовницей, ибо, когда его любовь прошла и он подозревает свою любовницу в измене, он ее оставляет и выбрасывает из головы все мысли о ней. В то время как даже для разумного человека расстаться с любовницей, пока он ее любит, — значит преодолеть самую величайшую трудность, которую только можно представить себе, какова бы ни была ее вина. Если он в гневе ударит любовницу, то после этого испытывает беспокойство: любовь заставляет его думать о той обиде, которую он ей нанес, и он хочет с нею снова помириться. Он может говорить о том, что он ее ненавидит и много раз в сердцах желает, чтобы ее повесили, но если он не сможет полностью преодолеть свою слабость, то никогда не сможет отвязаться от нее. Хотя в своем воображении он представляет ее виновной в самом чудовищном преступлении и решился и поклялся тысячу раз никогда больше к ней не приближаться, доверять ему пельзя. Если он ее по-прежнему любит, то, даже когда оп полностью убежден в ее неверности, его отчаяние никогда не бывает непрерывным, но между самыми черными приступами его он смягчается и находит ясные проблески надежды; он изобретает для нее оправдания, думает о прощении и, чтобы найти его, усиливает свою изобретательность, изыскивая возможности, которые представили бы ее менее преступной.