XVII
Вместо того чтобы замалчивать, как мы это делаем, первичный тип, по которому мы на самом деле всегда судим о вещах, вместо того чтобы сказать, например, что такая-то вещь прекраснее, гармоничнее, истиннее, реальнее, более настояща, более в состоянии покоя, более подходит к середине, более совершенна, чем другая, следовало бы сказать, что одна из них для нас более красота, гармония.
истина, реальность, настоящее, покой, середина, совершенство, чем другая. При таком способе изложения Целое в различных его аспектах постоянно было бы нашим первым средством, нашим первым термином сравнения, каким оно является в действительности, и оно всегда было бы в наличии под различными выражающими его положительными общими собирательными терминами[172]*.Впрочем, лишь в том, что относится к нам, мы употребляем, например, такие пристойные выражения, как «мне это кажется», вместо «это есть», и решительный, столь утвердительный тон, такой нам привычный и такой чреватый недоразумениями, был бы уместен для нас почти лишь в метафизическом рассуждении, которое тоже касается нас, наших ближних и всего существующего [173]*. Но мы не говорили бы больше о метафизике, если бы стали разумными.
Из нашей речи следовало бы изгнать все термины, служащие ныне для выражения наших добрых или дурных моральных качеств, и даже все термины, напрасно отличающие нас от всех прочих предметов; или, если некоторые из этих терминов и сохранить, их следовало бы принимать только в физическом смысле и не присваивать их исключительно нам одним.
У людей будет правильный язык только тогда, когда они будут видеть в самих себе лишь то, что в них на самом деле есть, как во всякой другой вещи, — лишь метафизическое и физическое.Удивляются тому, что наши языки дошли до передачи метафизических понятий, словно нам не одинаково свойственно, как обобщать, так и разлагать на частности. Но насколько для нас естественно было обобщать, настолько неестественно было размышлять как следует об этих обобщениях, связывать с ними правильные понятия и даже понятия вообще, выявлять Истину.
От частного мы просто поднялись к общему положительному, к Целому, и от общего положительного — к общему отрицательному, ко Всему. Но возвыситься до них и познать их — две вещи совершенно разные для нас, потому что столько же в силу их внечувственной природы, как и вследствие нашего состояния законов божеских и человеческих, нам предначертано было заблуждаться на их счет.
Если бы здравое размышление привело нас наконец к здравым делам, если бы наши потребности стали столь же скромны, как они ныне чрезмерны, если бы наши столь изобильные нынешние познания сведены были к разумным пределам, из нашего языка пришлось бы многое убрать, а исправить в нем — немногое. Именно наше невежество, наше общественное состояние собственности и неравенства и поддерживающий его абсурд умножили наши .слова до чрезвычайности и побудили нас добиваться огромных достижений в области механических искусств, как и в области знаний, необходимых для нашего сохранения и благоденствия. Они породили свободные искусства, из которых одни служат для нашего разрушения, как, например, тактика, а другие — для того, чтобы таким же действием, как от вина и крепких напитков, отвлекать нас от насилия, которое нас угнетает, чтобы затем еще больше подчинять нас этому насилию, фальсифицируя для нас так называемые науки, одни безрассуднее других. Они установили для нас совершенно безумную мораль и сделали искусственным все вплоть до языка и наших умозаключений[174]*.
Если бы язык, который в конце концов всюду станет одинаковым, поднялся когда- нибудь до тона истины, если бы он был очищен от всего, что наше лживое нравственное состояние внесло в него своего, — он стал бы в гораздо большей степени вместилищем истинного, чем в настоящее время, и гораздо более властно передавал бы истинное, чем передает ныне абсурдное.Мы в языке значительно более метафизики, чем думаем, но все же мы недостаточно метафизики, и именно поэтому мы и не думаем, что мы настолько метафизики, насколько мы на самом деле ими являемся. У нас беспрестанно на языке метафизические термины, которых мы не понимаем. Каким же образом, не понимая их и смешивая в книгах, как и в разговоре, метафизическое с физическим, можем мы понимать друг друга?
Если язык в известной мере строится в соответствии с требованиями истины, то это объясняется тем, что не тот или иной человек строит язык, а общность людей, и именно общность людей должна яснее воспринимать требования истины. Только здравой метафизике, когда она будет принята, надлежит сделать язык столь совершенным, каким он может быть, и сделать его простым и полезным. Она и сама по себе лишь чистая грамматика, ибо она означает объяснение всех метафизических терминов, как положительных, так и отрицательных.
Я кончаю. Но какую же книгу я мог бы составить в развитие этой книги, пожелай я начать ее с того, чем я эту заканчиваю, пожелай я на ее основании и в ее защиту написать прямую критику тех книг, которые мы расхваливаем, как наиболее пригодные для просвещения ума человеческого, в особенности если бы я пожелал опереться на то, что я мог бы найти в этих книгах в защиту настоящей книги. Но с какой стати мне этого хотеть, когда я убежден, что если настоящая книга не произведет своего действия сама по себе, то не произведут его и тысяча книг, составленных на ее основании?
Я доказал истину моральную непосредственно по истине метафизической, и если моему доказательству недостает, чтобы я, как делалось до сих пор, показал людям в боге объект первичного отношения, подобно им самим одновременно метафизический, физический и моральный, чтобы я показал им объект, который им нелепо пытались представить чувственно созерцаемым, то это объясняется тем, что Истина не может его им представить иначе, чем метафизически, ибо он на самом деле лишь метафизичен. Но если он действительно метафизичен, то из этого непосредственно следует ниспровержение бога, религии и вытекающих из нее нравов, а из этого ниспровержения, так же как из бесчисленных недостатков наших нравов, которые в сущности суть законы, вытекает с такой же очевидностью истина моральная, или состояние нравов, как и истина метафизическая.
Все в моем произведении направлено к установлению моральной истины, и какую же иную задачу, как не установление этой желанной истины, мог я преследовать в моих изысканиях?