ВКУС

Увидеть, понять красоту произведения - это еще не вкус: ее надо почувствовать, быть ею тронутым. Недостаточно также почувствовать красоту и быть тронутым ею смутно, необходимо распознавать различные ее оттенки; ничто не должно ускользать от этого быстрого распознавания - в этом еще одно сходство интеллектуального вкуса с вкусом чувственным: если гурман чувствует и моментально распознает смесь двух ликеров, то человек со вкусом, знаток, лишь бросив взгляд, сразу же распознает смесь двух стилей; он увидит недостаток наряду с изяществом; он будет охвачен восторгом, прочитав такие стихи в трагедии "Гораций"2: "Чего же хотели бы вы, чтобы сделал он один против троих?" - "Что бы он умер". И почувствует невольное отвращение при следующих строках: "Или чтобы великое отчаяние пришло ему на помощь".

Подобно тому как плохой вкус в физическом смысле услаждается лишь слишком пикантными и слишком изысканными приправами, плохой вкус в искусстве удовлетворяется лишь украшениями, уже привычными, и не воспринимает прекрасной безыскусственности.

Извращенный вкус в пище заключается в выборе блюд, вызывающих отвращение у других людей; это род болезни.

Чувствительный, но не имеющий никаких знаний молодой человек сначала не различает отдельных партий в общем хоре музыки; его глаза первоначально не видят в картине ни смягчения тонов, ни приглушенного света, ни перспективы, ни сочетания красок, ни правильности рисунка; но понемногу его уши приучаются слышать, а глаза видеть; он будет взволнован первым увиденным им представлением прекрасной трагедии; однако он не оценит ни достоинства единств, ни того тонкого искусства, благодаря которому ни один персонаж не появляется в произведении и не исчезает в нем беспричинно, ни того еще большего искусства, которое сосредоточивает различные интересы на чем-то одном, ни, наконец, других преодоленных автором трудностей. Лишь благодаря привычке к размышлениям сможет он внезапно с удовольствием почувствовать то, чего не замечал ранее. Вкус исподволь формируется в нации, не имевшей его прежде, потому что она постепенно проникается духом прекрасных художников: люди привыкают видеть картины глазами Лебрена, Пуссена, Сюэра; они слушают мелодекламацию сцен Кино ушами Люлли, а арии и симфонии ушами Рамо3. Они читают книги глазами больших писателей. Когда изящные искусства только делали свои первые шаги, целая нация объединялась в своей любви к авторам, полным недостатков и презираемым впоследствии; это происходило оттого, что данные авторы обладали природными достоинствами, которые все чувствовали, но не были еще в состоянии распознать их несовершенство: так, Луцилий4 был дорог римлянам до того, как Гораций заставил их забыть его; Ренье5 ценился французами до того, как появился Буало6; и если старые авторы, ошибающиеся на каждой странице, сохранили еще свою хорошую репутацию, то лишь потому, что у этих наций не нашлось автора безукоризненного, с отточенным стилем, который открыл бы им глаза, подобно тому как у римлян нашелся Гораций, а у французов - Буало.

Говорят, что о вкусах нельзя спорить, и это верно, пока речь идет о лишь о чувственном вкусе, об отвращении к определенной пище или о предпочтении другой; об этом не спорят, потому что нельзя исправить органический недостаток. Совсем иначе обстоит дело в области искусства, поскольку произведения искусства обладают реальной красотой; существует хороший вкус, который ее распознает, и плохой вкус, который ее не замечает. Прекрасные произведения часто исправляют недостатки сознания, порождающие дурной вкус. Существуют также холодные души; извращенные умы, которые нельзя ни согреть, ни исправить; с ними и не надо спорить о вкусах, потому что у них нет никакого вкуса.

Во многих вещах вкус произволен, например, в таких, как выбор тканей, украшений, экипажей, вообще в том, что не относится к изящ- ным искусствам, - в этом случае он заслуживает скорее названия фантазии. Именно фантазия, а не вкус порождает столько нового в моде.

Вкус нации может испортиться. Это несчастье следует обычно за столетиями совершенства. Люди искусства, страшась оказаться подражателями, ищут новые пути; они удаляются от прекрасной природы, постичь которую смогли их предшественники; их усилия, несомненно, обладают достоинством; это достоинство перекрывает их недостатки, и публика, влюбленная во все новое, гоняется за ними; вскоре они надоедают ей, появляются другие, прилагающие новые усилия, чтобы нравиться; они еще более, чем первые, удаляются от природы - вкус утрачивается, люди окружены новинками, быстро затмевающими друг друга; публика не знает, на чем остановиться, и тщетно сожалеет о веке хорошего вкуса, который уже не может вернуться; это сокровище, которое некоторыми здравыми умами хранится вдали от толпы. Существуют целые страны, в которых вкус никогда не был развит; это страны, где общество очень несовершенно, где мужчины и женщины вовсе не походят друг на друга, где некоторые виды искусств, такие, как скульптура и живопись, изображающие все живое, были запрещены религией.

Эссе о вкусе в природе и в искусстве.

При современном образе жизни душа наша наслаждается тремя видами удовольствий: одни она черпает из глубины своего собственного существования, другие являются результатом ее союза с телом и, наконец, третьи основаны на привычках и предрассудках, навязанных ей некоторыми установлениями, обыкновениями, обычаями. Эти различные удовольствия нашей души и создают объекты вкуса, такие, как прекрасное, хорошее, приятное, непосредственное, тонкое, нежное, грациозное, не знаю, какое еще, благородное, великое, возвышенное, величественное и т.д. Например, когда мы получаем удовольствие при виде вещи, полезной для нас, мы говорим, что она хороша, когда же мы получаем удовольствие при виде вещи, не приносящей нам пользы в данный момент, мы называем ее прекрасной.

Древние не очень хорошо разбирались в этом; они относили к одному и тому же роду все качества, положительно расцениваемые нашей душой; в результате диалоги, в которых Платон заставляет рассуж- дать Сократа8, диалоги, которыми так восхищались древние, сегодня невыносимы, так как они основаны на ложной философии, ибо все эти рассуждения, рассматривающие в одном и том же смысле положительного хорошее, прекрасное, мудрое, безрассудное, жестокое, слабое, сухое, влажное, ничего больше для нас не значат.

Источники прекрасного, хорошего, приятного и т.д. - в нас самих; искать их причины - значит искать причины удовольствий нашей души.

Рассмотрим нашу душу, изучим ее во всех ее действиях и страстях, поищем, как она проявляется в ее удовольствиях; там она проявляет себя больше всего.

Наслаждения нашей души

Душа, помимо наслаждений, доставляемых ей чувствами, имеет еще собственные наслаждения, как бы независимые от чувств; такие наслаждения дают душе любознательность, идеи величия и своих совершенств, мысль о своем существовании, противостоящая ощущению мрака, удовольствие от возможности объять все с помощью общей идеи, от возможности наблюдать большое число вещей, от возможности сравнивать идеи, соединять и разделять их. Эти наслаждения свойственны природе души независимо от чувств, потому что они присущи всякому мыслящему существу; совершенно бесполезно рассматривать здесь, обладает ли наша душа этими наслаждениями как субстанциями, объединенными с телом, или же отделенными от него, ибо она обладает ими всегда и они представляют собой объекты вкуса: так, мы отнюдь не собираемся различать здесь наслаждения, которые получает душа благодаря своей природе, от тех наслаждений, которые она получает благодаря своему союзу с телом; мы назовем все это естественными наслаждениями и будем отличать их от приобретенных наслаждений, которые душа получает благодаря некоторым своим связям с естественными наслаждениями; точно так же и в силу тех же причин мы будем различать естественный вкус и вкус приобретенный.

Полезно знать источник наслаждений, мерилом которых является вкус: знание естественных и приобретенных наслаждений сможет помочь нам улучшить наш вкус, как естественный, так и приобретенный. Следует исходить из состояния, в котором находится наше суще- ство, и знать, каковы его наслаждения, дабы иметь возможность измерить эти наслаждения и даже порою почувствовать их.

Если бы наша душа была объединена с телом, она бы это знала, она любила бы то, что знала; теперь же мы любим почти только то, чего мы не знаем.

Образ, в котором мы существуем, совершенно произволен; мы могли быть сделаны такими, какие мы есть, или же иными; но если бы мы были сделаны иначе, мы бы и чувствовали иначе; будь одним органом больше или меньше в нашей машине, мы бы обладали иным красноречием, иной поэзией; другое расположение тех же органов дало бы нам новую поэзию, например, если бы структура наших органов сделала нас способными быть внимательными более длительное время, не существовало бы более правил, сообразующих построение сюжета с мерой нашего внимания; если бы мы были наделены большей проницательностью, все правила, основанные на мере нашей проницательности, также отпали бы; и, наконец, все законы, установленные на основании того, что наша машина устроена определенным образом, были бы другими, если бы наша машина не была устроена таким образом.

Если бы наше зрение было слабее и мы видели бы менее ясно, творения нашей архитектуры требовали бы меньше лепных украшений и нуждались бы в большем единообразии: если бы наше зрение было более острым, а наша душа была бы способна вместить больше вещей одновременно, нашей архитектуре потребовалось бы больше украшений. Если бы наши уши были сделаны наподобие ушей некоторых животных, потребовалось бы преобразовать многие наши музыкальные инструменты: я уверен, что отношения вещей между собой остались бы прежними, но если изменить их отношение с нами, то они не будут больше производить на нас того впечатления, которое они производят на нас в их теперешнем состоянии; поскольку назначение искусств в том и состоит, чтобы представлять нам вещи в таком виде, в каком они способны доставить нам наивысшее наслаждение, необходимы изменения в искусствах, поскольку следует избрать такой образ действий, который способен доставить нам наслаждение.

Сначала полагали, что достаточно знать различные источники наших наслаждений, чтобы обладать вкусом, и что прочитав все, что говорит нам философия по этому поводу, мы уже становимся обладателями вкуса и можем смело судить о произведениях. Однако естественный вкус - это не знание теории; это быстрое и чудесное применение правил даже без их знания. Нет необходимости знать, что наслаждение, получаемое нами от какой-либо вещи, которую мы считаем прекрасной, происходит от изумления; достаточно того, что она нас изум-

1gt;. Философия в Энциклопедии...

ляет и что она нас изумляет настолько, насколько должна это делать, - ни больше, ни меньше.

Таким образом, все, что мы могли бы здесь сказать, а также все наставления, которые мы могли бы сделать, дабы сформировать вкус, могут касаться лишь приобретенного вкуса, то есть могут непосредственно касаться лишь его, хотя косвенно он связан с естественным вкусом, ибо приобретенный вкус влияет на естественный, изменяет, увеличивает или уменьшает его, подобно тому как естественный в свою очередь влияет на приобретенный, изменяет, увеличивает или уменьшает его.

Самое общее определение вкуса без учета того, хорош он или плох, верен или нет, говорит, что вкус - это то, что привязывает нас к какой-либо вещи с помощью чувства; однако это не мешает тому, что вкус применим и к вещам духовным, знание которых доставляет столько наслаждения душе, что оно является единственным блаженством, понятным некоторым философам. Душа познает с помощью мыслей и чувств; она получает наслаждения благодаря этим мыслям и чувствам, ибо, когда мысль видит вещь, хотя мы и противопоставляем мысль чувству, она еще чувствует, и не бывает вещей столь духовных, которые бы мысль не видела или не думала, что видит, а тем самым и не чувствовала.

Об уме вообще

Ум - это род, имеющий несколько видов: гениальность, здравый смысл, рассудительность, справедливость, талант, вкус.

Ум состоит в обладании органами, хорошо приспособленными для занятия теми вещами, которые он изучает. Если ум в высшей степени своеобразен, его называют талантом; если он больше связан с неким утонченным наслаждением светских людей, его называют вкусом; если такая своеобразная вещь, как талант, присуща целому народу, ее называют духом, например, искусство войны и земледелия у римлян, охота у дикарей и т.д.

О любознательности

Наша душа создана для того, чтобы мыслить, то есть замечать; однако подобная сущность должна обладать и любопытством, ибо поскольку все вещи находятся в цепи, в которой каждой вещи предшествует другая, а за ней следует третья, нельзя хотеть видеть одну вещь, не желая видеть за ней другую; и если бы мы не имели такого желания по отношению к этой вещи, мы не получили бы никакого удовольствия и от той. Так, когда нам показывают часть картины, мы стремимся увидеть скрытую ее часть в той мере, в какой увиденная нами часть доставила нам наслаждение.

Таким образом, наслаждение от одного объекта толкает нас к другому; именно поэтому душа всегда ищет новое и никогда не успокаивается.

Итак, всегда можно быть уверенным, что душе понравится, если перед ней предстанет много вещей или же больше вещей, чем она надеялась увидеть.

Этим можно объяснить, почему мы получаем удовольствие при виде хорошо ухоженного сада и почему мы получаем еще большее удовольствие при виде запущенной сельской местности: одна и та же причина порождает эти следствия.

Поскольку нам нравится видеть большое число предметов, нам хотелось бы расширить область нашего видения, побывать во многих местах, обежать большее пространство, наконец наша душа покидает свои границы, стремится, так сказать, расширить сферу своего присутствия; для нее большое наслаждение распространить свое видение вдаль. Но каким образом сделать это? В городах область нашего видения ограничена домами; в деревне на его пути тысяча препятствий: нам едва удается увидеть три или четыре дерева. Искусство приходит к нам на помощь, и мы обнаруживаем природу, которая прячется; мы любим искусству мы любим его больше, чем природу, т.е. природу, скрытую от наших глаз. Однако когда нам встречается красивый ландшафт, когда наш взор может свободно видеть вдали луга, ручьи, холмы - всю эту местность, созданную как бы нарочно, он бывает очарован совсем по-ино- му, чем когда он видит насаженные нами сады, потому что природа не повторяется, в то время как произведения искусства всегда походят друг на друга. Именно по этой причине мы предпочитаем пейзаж живописца плану самого прекрасного сада в мире, ибо живопись воспроизводит природу лишь там, где она прекрасна, там, где взор наш может простираться вдаль на всей ее протяженности, там, где она разнообразна, там, где вид ее доставляет нам удовольствие.

Таким бывает обычно воздействие великой идеи, когда какая-либо высказанная мысль выявляет большое число других мыслей и позволяет нам неожиданно обнаружить то, что мы могли надеяться узнать лишь в результате долгого чтения. Флор9 в немногих словах показывает нам все ошибки Ганнибала10: "Когда он мог, - говорит он, - воспользоваться победой, он предпочел наслаждаться ее плодами"; cum victoria posset uti, frui maluit. Он дает нам представление обо всей македонской войне, когда говорит: "Войти туда значило победить"; inter- csse victoria fuit. Он показывает нам целый спектакль из жизни Сципиона11, когда говорит о его молодости: "Здесь растет Сципион на погибель Африки", hie erit Scipio qui in exitium Africa crescit. Вам кажется, что вы видите ребенка, который растет и превращается в гиганта.

И, наконец, он показывает нам значительность Ганнибала, положение в мире и все величие римского народа, когда говорит: "Изгнанный из Африки Ганнибал по всему свету искал врага римского народа"; qui profogus ex Africa, hostem populo romano toto orbe querebiat12.

О наслаждении, доставляемом порядком

Недостаточно показывать душе много вещей, их нужно показывать ей по порядку, ибо в таком случае мы припоминаем то, что видели, и начинаем воображать то, что увидим; наша душа радуется своей глубине и проницательности. Воспринимая же произведение, в котором нет никакого порядка, душа чувствует каждое мгновение, что нарушается то, что желательно внести в это произведение. Выводы, сделанные автором и сделанные нами, смешиваются; у души ничего не остается в памяти, она ничего не предвидит, она оказывается униженной путаницей своих идей, бесцельностью, доставшейся ей в удел, она понапрасну утомляется и не может вкусить никакого наслаждения; именно поэтому, если в наши намерения не входит выразить или показать беспорядок, мы всегда вносим порядок даже в саму путаницу. Так художники группируют фигуры; так пишущие батальные сцены помещают на передний план своих картин то, что глаз должен различать, отодвигая всю неразбериху вглубь.

О наслаждении, доставляемом разнообразием

Однако несмотря на то, что во всем нужен порядок, необходимо также и разнообразие: без него душа чахнет, ибо похожие вещи кажутся ей одинаковыми; если бы часть картины, которую нам показывают, походила на другую, которую мы уже видели, то, будучи новой, она не казалась бы таковой и не доставляла бы нам никакого удовольствия. Поскольку красота произведений искусства, подобно красоте природы, заключается лишь в том удовольствии, которое она нам доставляет, необходимо сделать ее способной как можно больше разнообразить эти удовольствия; необходимо показывать душе вещи, которых она не видела; необходимо, чтобы даваемое душе ощущение отличалось от того, которое она только что получила.

Нам нравятся некоторые повествования благодаря разнообразию описываемых в них перипетий, романы - разнообразием чудес, театральные пьесы - разнообразием страстей; именно поэтому люди, умеющие обучать, меняют, как только могут, однообразный тон своих наставлений.

Длительное однообразие все делает невыносимым; долгое время повторяющиеся в одинаковом порядке периоды торжественной речи угнетают; одинаковое количество слогов и повторяющихся пониже- ний тона в длинной поэме нагоняет скуку. Если верно, что была построена эта знаменитая дорога из Москвы в Петербург, то путешественник, запертый между двумя ее колеями, должен погибать от скуки; тот же, кто долгое время будет путешествовать в Альпах, спустится с них, испытывая отвращение к самой прелестной местности и самым очаровательным видам.

Душа любит разнообразие, но любит она его лишь потому, что как мы уже сказали, она создана, дабы познавать и видеть: необходимо, следовательно, чтобы она могла видеть и чтобы разнообразие помогало ей в этом. Другими словами, вещь должна быть достаточно простой, чтобы быть замеченной, и достаточно разнообразной, чтобы быть замеченной с удовольствием.

Есть вещи, которые кажутся разнообразными, но не являются таковыми на самом деле, другие же представляются нам однообразными, а в действительности весьма разнообразны.

Готическая архитектура кажется чрезвычайно разнообразной, но путаница украшений утомляет именно в силу их мизерности; в результате не оказывается ни одного украшения, которое мы могли бы отличить от другого, а их количество приводит к тому, что глаз не может остановиться ни на одном из них. Таким образом, готическая архитектура отталкивает именно в силу тех вещей, которые были выбраны для того, чтобы сделать ее приятной.

Готическое здание - это нечто вроде загадки для глаза, который на него смотрит, и душа бывает этим озадачена, подобно тому, как ее озадачивает предложенная ей непонятная поэма.

Греческая архитектура, напротив, кажется однообразной, но, поскольку она разделена на столько необходимых частей, сколько нужно для того, чтобы душа видела именно то, что она может видеть, не утомляясь, но будучи в достаточной степени занятой, она обладает тем разнообразием, которое делает ее созерцание приятным.

Нужно, чтобы большие вещи имели большие части; у больших людей большие руки, у больших деревьев большие ветви, а большие горы состоят из других гор, находящихся вверху и внизу - это в природе вещей.

Греческая архитектура, разделенная на малое число частей, притом частей крупных, подобна большим вещам; душа ощущает некое величие, царящее там повсюду.

Так живопись разбивает на группы из трех или четырех фигур то, что она изображает в картине. Она подражает природе, где многочисленные области всегда разделены на своеобразные части; точно так же живопись распределяет на большом полотне светлые и темные пятна.

О наслаждении, доставляемом симметрией

Я сказал, что душа любит разнообразие, однако в большинстве случаев она предпочитает симметрию; кажется, что здесь кроется какое- то противоречие. Вот как я это объясняю.

Одна из основных причин того, что душа наслаждается видом предметов, кроется в легкости их созерцания ею, симметрия же приятна душе, поскольку она сберегает ее труд, облегчает его, она как бы уменьшает его наполовину.

Отсюда следует общее правило: повсюду, где симметрия полезна душе и может помочь ей справиться со своей работой, она ей приятна; там же, где она бесполезна, она пресна, потому что лишает вещи разнообразия. Итак, вещи, которые мы рассматриваем постепенно, должны обладать разнообразием, ибо душа созерцает их без всякого труда. И, напротив, вещи, которые охватываются одним взглядом, должны быть симметричны. Поскольку мы сразу охватываем взглядом фасад зданий, их тыльную часть, храм, их делают симметричными, что приятно душе благодаря той легкости, с какой она воспринимает весь предмет в целом.

Поскольку необходимо, чтобы предмет, который воспринимается сразу, был простым, нужно, чтобы он был единым и чтобы все его части соотносились с главным объектом; симметрию любят еще и потому, что она создает единое целое.

Целое должно быть законченным, это в природе вещей, и душа, которая видит это целое, хочет, чтобы в нем не было ни одной несовершенной части: симметрию любят еще и по этой причине. Необходимо нечто вроде равновесия или балансирования; здание с одним лишь крылом или с одним крылом более коротким, нежели другое, столь же незаконченно, сколь тело только с одной рукой или с двумя руками, из которых одна короче другой.

О контрастах

Душа любит симметрию, но она любит также и контрасты; это разумеется, требует объяснений; например, если природа требует от художников и скульпторов, чтобы они делали симметричными свои фигуры, то она хочет также, чтобы они делали контрастными их позы. Статуя святого, стоящая точно так же, как и статуя другого, нога, идущая точно так же, как и другая, невыносимы; причина этого кроется в том, что в результате симметрии все позы почти всегда одинаковы, как мы видим это в готических фигурах, которые все похожи друг на друга. Итак, в подобных произведениях искусства нет больше разнообразия. Однако же природа не расположила нас подобным образом;

поскольку она наделила нас движением, она не упорядочила нас в наших действиях и манерах наподобие пагод; и если неловкие и оттого скованные люди невыносимы, то что же говорить о произведениях искусства?

Необходимо, следовательно, делать позы контрастными, особенно в скульптурных произведениях, которые, естественно, холодны и могут быть оживлены лишь благодаря силе контраста и своему положению.

Но, как мы уже сказали, разнообразие, которое пытались внести в готику, сделало ее однообразной; часто случается, что разнообразие, которое стремятся внести с помощью контрастов, становится симметрией и порочным однообразием.

Это чувствуется не только в некоторых произведениях скульптуры и живописи, но также и в стиле некоторых писателей, которые начало каждой фразы делают контрастным по сравнению с ее концом путем бесконечных антитез; таковы Св. Августин13 и другие авторы позднелатинской литературы, а также некоторые из наших современных, таких как Сент-Эвремон14: всегда одно и то же и всегда однообразное строение фразы неприятны чрезвычайно; этот постоянный контраст становится симметрией, это противопоставление, которого все время добиваются, становится однообразием.

Ум находит там так мало разнообразия, что, увидев одну часть фразы, вы всегда догадываетесь о второй ее части: вы видите слова, противопоставленные друг другу, но противопоставлены они всегда одним и тем же способом; вы видите используемый во фразе прием, но этот прием всегда один и тот же.

Многие художники совершают ошибку, используя контрасты повсюду без всякой осмотрительности, так что при виде одной фигуры вы тотчас догадываетесь, как расположены другие фигуры рядом с ней; это постоянное разнообразие становится чем-то привычным; к тому же природа, бросающая вещи в беспорядке, не выказывает пристрастия к постоянному контрасту; не говоря уже о том, что она приводит все вещи в движение, причем в движение вынужденное. Она еще более разнообразна: одни вещи она оставляет в состоянии покоя, а другим сообщает движение разного рода.

Если познающая часть души любит разнообразие, то чувствующая ее часть не меньше стремится к нему, ибо душа не может долго выносить одного и того же состояния, поскольку она связана с телом, которое не может этого терпеть; дабы возбудить нашу душу, животные духи (les esprits) должны течь по нервам15. Однако здесь есть два обстоятельства: усталость в нервах и остановка животных духов, которые не текут больше или исчезают оттуда, где они прежде текли.

Таким образом, все нас утомляет в конце концов, и в особенности большие удовольствия; мы всегда расстаемся с ними с тем же удовольствием, с каким получаем их; ибо фибры (волокна), которыми являются наши органы, нуждаются в отдыхе; необходимо использовать другие, более способные служить нам, распределить, так сказать, между ними работу.

Наша душа устает чувствовать; однако не чувствовать - значит испытывать упадок духа, что угнетает душу. Это можно предотвратить, варьируя изменения; душа чувствует и при этом не устает.

Наслаждение, доставляемое чувством удивления

Благодаря своей склонности постоянно обращаться к различным объектам, душа наслаждается всеми удовольствиями, которые можно получить от чувства удивления; это чувство нравится душе, поскольку ей нравится зрелище действия и его быстрота, когда она замечает или чувствует нечто такое, чего она не ожидала увидеть или не ожидала увидеть в таком виде.

Некая вещь может поразить нас тем, что она чудесна, но также и тем, что она нова и, кроме того, неожиданна; в этих последних случаях главное чувство соединяется с второстепенным, основанным на том, что перед нами вещь новая или неожиданная.

Именно этим нас захватывают азартные игры: они заставляют нас увидеть бесконечную череду неожиданных событий; именно этим нас увлекают светские игры: они также являют собой вереницу непредвиденных событий, причина которых ловкость, соединенная со случаем. И именно поэтому нам нравятся театральные пьесы: действие в них развивается постепенно, события в них скрыты до тех пор, пока не произойдут, они всегда готовят для нас что-нибудь новое, что может нас удивить, и часто пленяют нас, показывая нам это новое таким, каким мы должны были бы его предвидеть.

И, наконец, остроумные работы мы читаем обычно именно потому, что они готовят для нас приятные сюрпризы, возмещая тем самым пошлость немощной речи, никогда не производящей подобного эффекта.

Чувство удивления может быть вызвано у нас какой-либо вещью или тем, какой мы ее видим, ибо мы видим вещь большей или меньшей, чем она есть на самом деле, или отличной от того, какова она на самом деле. Иногда при виде самой вещи у нас возникает дополнительная мысль, которая нас удивляет: например, мысль о трудности сделать подобную вещь или о человеке, который ее сделал, или о том времени, когда она была сделана, или о том способе, каким она была сделана, или же о каком-либо ином обстоятельстве.

Светоний16 описывает преступления Нерона с удивляющим нас хладнокровием, почти заставляя нас поверить, что он совсем не испытывает ужаса перед тем, что он описывает; однако внезапно он меняет тон и говорит: мир в течение четырнадцати лет терпел это чудовище, и, наконец, оно покинуло мир: tale monstrum per quatuordecium annos perpessus terrarum orbis tandem destituit.

Это вызывает у нас чувство удивления разного рода: мы удивлены изменением стиля автора, открытием его новой, отличной от прежней манеры мыслить; мы удивлены тем, как он сумел с помощью столь малого количества слов рассказать об одной из самых великих когда- либо происшедших революций; таким образом, душа испытывает чрезвычайно много различных чувств, которые способствуют тому, чтобы ее потрясти и доставить ей удовольствие.

О различных причинах, способных возбуждать чувства

Следует отметить, что чувство, возникающее в нашей душе, не является обычно результатом одной причины; сила и разнообразие чувств порождаются, позволю себе так выразиться, определенной дозой причин; важно поразить несколько органов одновременно. Изучая различных писателей, мы, возможно, увидим, что лучшие из них и нравящиеся нам более всего - это те, кто возбудил в нашей душе большее количество ощущений в одно и то же время.

Взгляните, прошу вас, на многообразие причин: нам больше нравится видеть хорошо ухоженный сад, нежели беспорядок деревьев, потому, что 1) на наш взгляд, который мог бы оказаться задержанным, не задерживается; 2) каждая аллея - это вещь отдельная и притом большая, в то время как при беспорядке каждое дерево - это также отдельная вещь, но маленькая; 3) мы видим порядок, который мы видеть не привыкли; 4) мы признательны за совершенный труд; 5) мы восхищаемся упорством, проявляющимся в бесконечной борьбе с природой, которая своими непрошенными творениями стремится все смешать. Это абсолютно верно, ведь вид запущенного сада для нас непереносим; иногда нам нравится трудность работы, иногда ее легкость; и подобно тому, как в великолепном саду, мы восхищаемся величием и расходами хозяина, мы подчас с удовольствием убеждаемся, что то, что нам нравится, удалось сделать с малой затратой денег и труда.

Игра нам нравится, поскольку она удовлетворяет нашу жадность, то есть надежду иметь больше, чем мы имели. Она тешит наше тщеславие мыслью о том предпочтении, которое оказывает нам судьба, и о том внимании, с каким другие будут наблюдать за нашим счастьем; игра удовлетворяет наше любопытство, давая нам целый спектакль. Она, наконец, доставляет нам различные удовольствия благодаря чувству удивления.

Танец нравится нам своей легкостью, грацией, красотой и разнообразием позиций, своим слиянием с музыкой, ибо тот, кто танцует, становится как бы вторящим музыке инструментом; но в особенности он нам нравится благодаря способности нашего мозга тайно сводить идею всех движений к определенным движениям, а многообразие поз - к определенным позам.

О чувствительности

Почти всегда вещи нам нравятся или не нравятся из различных соображений, например, итальянские певцы-кастраты должны доставлять нам мало удовольствия, ибо 1) не удивительно, что они поют хорошо, поскольку они привыкли к этому; они подобны инструменту, из которого мастер вынул затычку, дабы заставить его производить звуки; 2) страсти, изображаемые ими, вызывают слишком большое подозрение в фальши; 3) они не относятся ни к тому полу, который мы любим, ни к тому, который мы уважаем. С другой стороны, они могут нам нравиться, поскольку очень долго сохраняют молодость, и еще потому, что обладают присущим только им гибким голосом. Таким образом, каждая вещь дает нам какое-то ощущение, состоящее из многих других, которые иногда ослабевают и сталкиваются.

Часто наша душа сама находит себе причины для наслаждения, в особенности ей это удается благодаря тем связям, которые она устанавливает между вещами. Так, какая-нибудь вещь, которая нам понравилась, продолжает нравиться нам по той причине, что она нам нравилась раньше, ибо мы присоединяем старое представление о вещи к новому: так, актриса, понравившаяся нам на сцене, продолжает нам нравиться в комнате; ее голос, ее декламация, воспоминание о восхищении, которое она вызывала, да что я говорю, мысль о принцессе, соединенная с мыслью о ней, все это вместе образует некое единство, порождающее наслаждение.

Все мы полны побочными мыслями. Женщина с хорошей репутацией, но с легким недостатком, может воспользоваться им и заставить окружающих рассматривать его как достоинство. Большинство любимых нами женщин не обладают ничем, кроме того пристрастия, с которым мы относимся к ним благодаря их происхождению или богатству, а также благодаря почету и уважению, оказываемым им некоторыми людьми.

Об утонченности

Утонченные люди - это те, кто к каждой мысли или к каждому ощущению вкуса присоединяет множество дополнительных мыслей или ощущений вкуса. Грубые люди имеют лишь одно ощущение, их душа не умеет ни соединять, ни разлагать на части; они ничего не добавляют к тому, что им дает природа, и ни от чего не избавляются, в то время как люди утонченные, например, в любви, сами находят большую часть заключенных в ней наслаждений. Поликсен и Апи- ций17 испытывали за столом множество ощущений, неизвестных нам, вульгарным едокам; и те, кто со вкусом судит об остроумных произведениях, обладают бесконечным числом ощущений (и создают их), недоступных другим людям.

Неведомо о нем

Встречаются иногда люди или вещи, которым присуще неуловимое обаяние, природная грация, которую невозможно определить и которую я вынужден назвать "сам не знаю что". Мне кажется, что это эффект, основанный, главным образом, на чувстве удивления. Мы бываем тронуты тем, что какая-нибудь особа нам нравится, тем более что вначале нам казалось, что она не должна нам нравиться; мы бываем приятно удивлены тем, что она сумела побороть недостатки, на которые указывают нам наши глаза и которым наше сердце не верит более. Вот почему женщины некрасивые очень часто обладают обаянием, а красавицы очень редко; ибо красивая особа оказывается обычно противоположностью тому, что мы от нее ожидали; кончается тем, что она кажется нам менее приятной; удивив нас в хорошем, она удивляет нас в плохом; но впечатление от хорошего старое, от плохого же - новое; красивые особы также редко бывают способны на большие чувства, которые почти всегда вызывают те, кто обладает обаянием, то есть привлекательностью, которой мы совсем не ожидали и не имели оснований ожидать. Роскошные туалеты редко придают очарование, в то время как пастушеское одеяние часто оказывается привлекательным. Мы восхищаемся величественностью драпировок Паоло Ве- ронезе18, но нас в то же время трогает простота Рафаэля19 и чистота Корреджо20. Паоло Веронезе многое обещает и дает то, что обещает. Рафаэль и Корреджо обещают мало, а дают много, и это нам нравится еще больше.

Обаяние чаще обретается в уме, чем в лице; ибо красивое лицо видно сразу и оно почти ничего не скрывает; ум же показывается лишь мало-помалу и лишь тогда, когда он этого хочет, и настолько, насколько он этого хочет; он может таиться для того, чтобы затем проявиться и удивить нас своим изяществом.

Обаяние в меньшей степени присуще чертам лица, чем манерам, ибо манеры рождаются каждое мгновение и могут в любой момент вызвать удивление - одним словом, женщина может быть красива лишь одним способом, в то время как хороша может быть на тысячу ладов.

Согласно закону двух полов, действующему и у народов, приобщенных к культуре, и у диких народов, мужчины требуют, а женщины лишь соглашаются - отсюда следует, что грация в особенности присуща женщинам. Поскольку им все приходится защищать, им все приходится и скрывать; малейшее слово, малейший жест - все, что не нарушает их первейшего долга, проявляется в них, выходит на свободу, становится грацией, и такова мудрость природы, что то, что ничего не стоило бы без закона целомудрия, становится бесконечно ценным благодаря этому замечательному закону, составляющему счастье всего мира.

Поскольку ни стеснительность, ни позерство не могли бы нас поразить, обаяние не содержится ни в принуждениях, ни в аффектированных манерах; оно порождается той свободой, той легкостью, которая находится между двумя этими крайностями, и душа бывает приятно удивлена, увидев эти рифы обойденными.

Казалось бы, естественные манеры должны быть самыми удобными, однако именно они менее всего нам удобны, ибо воспитание, стесняющее нас, всегда приводит к тому, что мы утрачиваем естественность, и мы бываем очарованы, увидев, что она к нам вернулась.

Ничто не нравится нам в туалете так, как некоторая небрежность или даже некоторый беспорядок, скрывающие от нас старания, вызванные требованиями не опрятности, а одного лишь тщеславия; точно так же ум производит впечатление изящного лишь в том случае, когда то, что говорится, кажется случайно найденным, а не долго искомым.

Когда вы говорите о чем-то, что вам трудно далось, вы можете, конечно, показать, что вы умны, но вы не можете показать изящество вашего ума. Для того чтобы показать его, нужно, чтобы вы сами его не видели, а другие были слегка удивлены, заметив его, тем более что они ничего подобного от вас не ожидали ввиду некоторой вашей наивности и простоты.

Итак, изящество нельзя приобрести; для того чтобы им обладать, надо быть безыскусным.

Один из самых прекрасных вымыслов Гомера21 - его вымысел о поясе Венеры22, который даровал ей искусство нравиться. Ничто не могло бы лучше показать ту магию и власть грации, которые, казалось бы, даны некоей невидимой силой и отличаются от самой красоты. Однако этот пояс мог быть дан только Венере; он не подходит величественной красоте Юноны23, ибо величественность требует некоторой важности, то есть скованности, противоположной простодушию грации; он не соответствует гордой красоте Паллады24, ибо гордость противоположна мягкости грации и к тому же часто выглядит аффектированной.

О постепенном развитии чувства удивления

Таково свойство большой красоты, что вещь, обладающая ею, не вызывает сначала чувства особого удивления, но это чувство сохраняется, увеличивается и переходит затем в восхищение. Полотна Рафаэля мало поражают с первого взгляда; он так хорошо подражает природе, что вначале мы бываем удивлены не больше, чем при виде самого изображаемого им предмета, который отнюдь не может вызвать чувства удивления; в то же время необычное выражение, более интенсивный колорит, странная поза, изображенные менее талантливым художником, производят на нас впечатление с первого взгляда, потому что мы не привыкли это где-либо видеть. Можно сравнить Рафаэля с Вергилием25, а венецианских художников, придающих изображаемым ими людям неестественные позы, - с Луканом26. Более естественный Вергилий вначале поражает меньше, чтобы затем поразить больше. Лукан вначале поражает больше, чтобы позднее поразить меньше.

Благодаря своим точным пропорциям знаменитая церковь Св. Петра не кажется вначале такой большой, какая она на самом деле, ибо вначале мы не знаем, с чем нам ее сравнивать, чтобы судить о ее величине. Если бы она была менее широкой, мы были бы поражены ее длиной; если бы она была менее длинной, мы были бы удивлены ее шириной. Но по мере того как мы ее рассматриваем, наши глаза видят, что она увеличивается, и наше удивление возрастает. Ее можно сравнить с Пиренеями; нам кажется сначала, что мы измерили их взлядом, но потом наши глаза обнаруживают за одними горами другие, и так они все больше уходят вдаль.

Наша душа часто получает наслаждение, когда у нее возникает чувство, в котором она сама не может разобраться, когда она видит какую-нибудь вещь абсолютно отличной от того, какой она ее представляла себе; это вызывает в ней чувство удивления, от которого она не может освободиться. Собор Св. Петра огромен; известно, что Микельанджело, увидев Пантеон, который был самым большим храмом Рима, сказал, что он хочет сделать такой же, но только подняв его в воздух. Он построил по этой модели собор Св. Петра, но сделал у него столь массивные опоры, что этот собор, возвышающийся подобно горе над головой, кажется легким, когда на него смотришь. Душа пребывает в растерянности из-за несоответствия между тем, что она видит, и тем, что она знает; она пребывает в удивлении при виде здания, столь огромного и вместе с тем столь легкого.

О красоте, которая открывается душе

в результате некоторого ее замешательства

В нашей душе часто возникает чувство удивления из-за того, что она не может согласовать то, что видит в данный момент, с тем, что видела раньше. Есть в Италии огромное озеро, которое называют главным озером; это маленькое море с совершенно пустынными берегами. В пятнадцати милях от берега в озере находятся два острова в четверть мили в окружности, называемые Боррамбы; это, по-моему, самое очаровательное место в мире. Душа бывает удивлена этим романтическим контрастом и с удовольствием вспоминает чудеса из романов, когда, пройдя через бесплодные горы и равнины, герой оказывается в райском уголке.

Контрасты всегда поражают нас, потому что вещи, противопостав- ляясь, зависят друг от друга: так, если человек маленького роста находится рядом с человеком большого роста, то благодаря маленькому, большой кажется больше, а благодаря большому, маленький кажется меньше.

Неожиданности подобного рода доставляют нам удовольствие, и мы получаем его от всяческих противопоставлений, антитез и тому подобных приемов. Когда Флор говорит: "Сора и Алгид (кто мог бы это подумать?) казались нам грозными крепостями, а Сатрик и Корни- кул - целыми провинциями; мы боялись бориленцев и веруленцев, но все же мы над ними восторжествовали; наконец Тибур - наше теперешнее предместье - и Пренеста, где находятся наши загородные дома, служили поводом обетов, давать которые мы отправлялись в Капитолий", — этот автор, говорю я, одновременно показывает нам и величие Рима, и ничтожество, сопутствовавшее его возникновению, и соединение этих двух фактов вызывают у нас изумление.

Можно отметить здесь, сколь велико различие между противопоставлением идей и противопоставлением их выражений. Антитеза выражений не скрывается, антитеза идей скрыта; первая из них всегда в одном и том же виде, вторую меняют, как хотят - вторая изменчива, первая - нет.

Тот же Флор, рассказывая о самнитах, говорит, что их города были настолько разрушены, что в настоящее время трудно найти места, где были одержаны двадцать четыре победы, ut поп facile appareat materia quatuor et viginti triumphorum27. Теми же словами, которыми он говорит об уничтожении этого народа, он показывает величие его мужества и стойкости.

Когда мы хотим помешать себе смеяться, наш смех удваивается из- за контраста между той ситуацией, в которой мы оказались, и той, в которой мы должны были бы быть; точно так же, когда мы видим в лице какой-нибудь большой недостаток, например, очень большой нос, мы смеемся, поскольку видим, что такого контраста с другими чертами лица не должно быть. Таким образом, контрасты являются причиной как недостатков, так и красоты. Когда мы видим, что контрасты беспричинны, что они выявляют или освещают другой недостаток, они становятся мощными средствами изображения уродства, которое, внезапно, поразив нас, может вызвать некоторую радость в нашей душе и заставить нас смеяться. Если наша душа рассматривает это уродство как несчастье безобразной особы, оно может вызвать у нас жалость. Если наша душа смотрит на это уродство с мыслью о том, что оно может причинить нам вред, если она сравнивает его с тем, что обычно нас волнует и располагает к себе, она смотрит на него с чувством отвращения.

То же самое относится и к нашим мыслям; когда они содержат в себе противопоставление, противоречащее здравому смыслу, когда это противопоставление заурядно и легко обнаруживается, они совсем не нравятся нам, их можно считать неудачными, поскольку они совсем не вызывают чувства удивления; если же, наоборот, они слишком изысканны, они нравятся нам не больше. Нужно, чтобы они чувствовались в произведении потому, что они там присутствуют, а не потому лишь, что их хотят показать, ибо в последнем случае удивление вызовет лишь глупость автора.

Одна из вещей, которая нравится нам более всего, - простодушие, но это стиль, который труднее всего уловить: дело в том, что он находится как раз между благородным и низким, и он так близок низкому, что очень трудно соприкасаться с ним все время и не опуститься до него.

Музыканты распознали, что музыка, которая легче всего поется, труднее всего сочиняется; это определенное доказательство того, что наши удовольствия и искусство, дающее их нам, находятся между какими-то крайними точками. Читая стихи Корнеля, такие торжественные, и стихи Расина28, такие естественные, никогда нельзя догадаться, что Корнель работал легко, а Расин - с трудом.

Для народа низкое - это возвышенное, ибо он любит то, что сделано для него и доступно ему.

Идеи, которые предстают перед людьми большого ума и хорошо воспитанными, бывают либо наивными, либо благородными, либо иозвышенными.

Когда некая вещь предстает перед нами в каких-то обстоятельствах или с какими-то дополнениями, которые ее возвышают, это кажется нам благородным; особенно это чувствуется в сравнениях, где ум должен всегда выигрывать и никогда не проигрывать, ибо сравнения все- гда должны что-нибудь добавлять, показывать вещь более возвышенной или, если о величии нет речи, более тонкой и деликатной; нужно только опасаться показывать душе связь с низким, ибо, если она ее обнаружит, она скроет ее от себя.

Когда речь идет о том, чтобы показать вещи тонкие, душа предпочитает, чтобы сравнивали одну манеру с другой, одно действие с другим, а не вещь с вещью, как, например, героя со львом, женщину со звездой, человека, легкого на ногу, с оленем.

Микельанджело29 - мастер придавать благородство всем своим сюжетам. Создавая своего знаменитого Бахуса, он отнюдь не поступает так, как художники Фландрии, которые показывают нам падающую фигуру, находящуюся, так сказать, в воздухе. Это было бы не достойно величия Бога. Он изображает его твердо стоящим на ногах, но он так хорошо показывает его веселость от опьянения, его удовольствие при виде жидкости, льющейся в кубок, что нет ничего более восхитительного.

Во флорентийской галерее находится его изображение страстей Христовых, где он написал Пресвятую Деву стоящей и глядящей на своего распятого сына без боли, без сострадания, без сожаления, без слез. Он показывает ее посвященной в великую тайну и тем самым дает ей силы выдержать с честью зрелище этой смерти.

Нет ни одной работы Микельанджело, где не было бы черт благородства. Величием отмечены даже его наброски, так же как неоконченные стихи Вергилия.

В Мантуе, в зале титанов Джулио Романо30 изобразил Юпитера, поражающего их молнией, и показал всех богов, охваченных ужасом. Однако Юнона, находящаяся рядом с Юпитером, с уверенным видом указывает ему на титана, на которого надо направить молнию; благодаря этому у нее в отличие от других богов величавый вид.

Чем ближе боги к Юпитеру, тем более они кажутся уверенными, и это вполне естественно, поскольку во время битвы у людей, находящихся рядом с тем человеком, чье превосходство несомненно, исчезает страх. (Ш. Монтескье)31.

Размышления об использовании философии

и о злоупотреблении ею в области вкуса

Философский дух, столь прославляемый одной частью нашей нации и столь хулимый другой ее частью, породил противоположные следствия в области науки и в области изящной словесности. В науке он поставил суровые преграды на пути мании все объяснять, возникшей вместе с любовью к системам. В изящной словесности он сделал попытку анализировать наши удовольствия и подвергать изучению все, что является объектом вкуса. Если мудрая робость современной физики встретила отпор со стороны противников, то удивительно ли, что дерзость новых литераторов постигла та же участь?

Подобная дерзость возмущает главным образом тех из наших писателей, кто полагает, что все новое, парадоксальное, как в области вкуса, так и в более серьезных областях должно быть запрещено по одной только причине - что оно новое.

Нам же, наоборот, кажется, что в области умозрений, а также изящных искусств свобода, предоставляемая изобретательности, не может быть слишком большой, даже если усилия изобретателя не всегда оказываются удачными.

Лишь позволяя себе отклонения от исхоженных путей, гений создает возвышенные вещи. Позволим же разуму положиться на случай и освещать своим пламенем, пусть подчас и безуспешно, все объекты наших наслаждений, если мы хотим с его помощью открыть гению неизведанный путь. Отделение истины от софизмов произойдет само собой и сделает нас более богатыми или, по крайней мере, более просвещенными.

Привлечение философии в сферу вкуса дает нам возможность исцелиться и гарантировать себя от литературных пристрастий. Философия оправдывает наше уважение к древним, делая его разумным; она не позволяет нам превозносить их недостатки; она показывает нам, что многие из наших современных писателей равны древним, хотя, будучи воспитанными на их произведениях, они из чрезмерной скромности считают себя намного ниже своих учителей. Однако, не может ли метафизический анализ того, что представляет собой объект чувства, заставить нас искать разумные мотивы, которых нет и в помине, не притупит ли он наслаждение, приучив нас хладнокровно обсуждать то, что/мы должны горячо чувствовать, не воздвигнет ли он, наконец, препятствия на пути гения, делая его робким и порабощенным? Попробуем ответить на эти вопросы.

Вкус, даже незаурядный, отнюдь не произволен. Эта истина признается в равной степени как теми, кто сводит вкус к ощущению, так и теми, кто хочет принудить его рассуждать. Однако вкус не распространяет свою власть на все красоты, которые способно содержать в себе произведение искусства. Есть среди них красоты потрясающие, возвышенные, одинаково воздействующие на все умы; природа создает их без усилий во все века и у всех народов и, следовательно, все века и все народы являются их судьями. Есть среди них такие, которые трогают только чувствительные души и не действуют на остальных. Красоты подобного рода - второразрядные, ибо великое предпочтительнее того, что только изящно. Они, тем не менее, требуют больше

10. Философия в Энциклопедии...

всего проницательности для своего создания и деликатности для своего восприятия. Они чаще всего встречаются у тех народов, которые благодаря общественным развлечениям усовершенствовали искусство жить и радоваться жизни. Красоты подобного рода, созданные для узкого круга, и являются объектом вкуса, который можно определить как талант распознавать в произведениях искусства то, что должно нравиться чувствительным душам, и то, что должно быть им неприятно.

Если вкус не произволен, значит он основан на незыблемых принципах, а, следовательно, не должно быть ни одного произведения искусства, о котором нельзя было бы судить в соответствии с этими принципами. В самом деле, источник наших удовольствий и наших неудовольствий находится в нас самих, поэтому, обратив внимательный взгляд внутрь самих себя, мы найдем там общие и незыблемые правила вкуса, которые будут как бы пробным камнем, испытанию которого могут быть подвергнуты все произведения таланта. Тот же философский дух, который вынуждает нас из-за недостатка знаний останавливаться на каждом шагу при изучении природы и предметов, находящихся вне нас, должен, напротив, подталкивать нас к дискуссии во всем, что относится к области вкуса. В то же время понятно, что эта дискуссия должна иметь границу. В любой области мы должны отказаться от мысли прикоснуться когда-либо к ее первоначальным принципам, всегда скрытым от нас во мраке: стремиться найти метафизическую причину наших наслаждений - столь же химерический проект, как пытаться объяснять воздействие предметов на наши чувства. Однако подобно тому, как мы сумели свести к малому числу ощущений истоки наших знаний, можно свести принципы наших наслаждений в области вкуса к малому числу бесспорных наблюдений над нашей манерой чувствовать. Вот до этого момента философ восходит, но здесь же он и останавливается и отсюда по естественному склону спускается затем к следствиям этого момента. Правота ума, редкая сама по себе, недостаточна для такого анализа; недостаточно для него и утонченной чувствительности души; нужно нечто большее: если позволительно так выразиться, необходимо присутствие всех чувств, которые и создают вкус.

Говоря о поэтическом произведении, например, следует сказать и о воображении, и о чувстве, и о разуме, но всегда надо сказать о слухе. Стихи - это род песни, и слух там столь неумолим, что даже сам разум, воспринимая стихи, вынужден пойти иногда на небольшие жертвы. Так, философ, лишенный слуха, даже если он наделен всем остальным, будет плохим судьей в области поэзии. Он будет утверждать, что удовольствие, доставляемое нам поэзией, это разумное удовольствие;

что, рассматривая какое-либо произведение, достаточно сказать только о духе и душе; с помощью коварных рассуждений он даже выставит в смешном виде стремление расположить слова так, дабы они услаждали слух. Так, физик, лишенный слуха и зрения и сводящий все к чувству осязания, будет утверждать, что удаленные от нас предметы не могут воздействовать на наши органы чувств, и будет доказывать это с помощью софизмов, на которые можно возразить, лишь вернув ему слух и зрение. Наш философ будет полагать, что поэтическое произведение ничего не лишится, если он сохранит все слова, переместив их так, что будет нарушен размер, и он припишет предрассудку, рабом которого, не желая того, сам является, то, что искаженное произведение покажется плохим. Он не заметит, что, нарушив размер и переместив слова, он уничтожит гармонию, заключающуюся в размещении и связи слов. Что сказали бы мы о музыканте, который дабы доказать, что удовольствие от мелодии - это разумное удовольствие, исказил бы очень приятную мелодию, переставив по своему произволу все звуки, из которых она состоит?

Настоящий философ совсем не так судит об удовольствии, доставляемым нам поэзией. Он не станет приписывать все ни природе, ни мнению. Он признает, что подобно тому, как все народы находятся под воздействием музыки, хотя музыка одних народов не всегда нравится другим, так и все они чувствительны к поэтической гармонии, хотя их поэзия весьма различна. Внимательно изучая эти различия, настоящий философ сможет определить, до какой степени привычка влияет на то наслаждение, которое мы получаем от поэзии и музыки, что реально привычка добавляет к этому удовольствию и что если присовокупить к нему суждение, это даст лишь иллюзию эстетического наслаждения.

Подобное различие в этой области, возможно, никогда не проводилось, однако наш повседневный опыт делает его несомненным. Случается, что чувство удовольствия сразу овладевает нами, но бывает и так, что сначала мы ощущаем только неприязнь или безразличие и, лишь затем, когда душа наша оказывается растревоженной в достаточной степени, мы испытываем наслаждение, которое становится от всего этого более сильным. Сколько раз случалось, что музыка, которая вначале нам не нравилась, восхищала нас потом до такой степени, что ухо, едва заслышав ее, сразу распознавало всю ее выразительность и изящество! Удовольствия, которые мы ценим в силу привычки, могут, следовательно, быть непроизвольными, и мы можем сначала даже иметь предубеждение против них.

Именно таким образом литератор-философ сохранит за слухом все права. Но в то же время (именно это и является его отличительной чертой), он не будет считать, что стремление удовлетворить орган слуха освобождает от еще более важной обязанности - думать. Поскольку он знает, что первая заповедь стиля - соответствие сюжету, ничто не внушает ему большего отвращения, нежели заурядные мысли, изысканно выраженные и разукрашенные с тщетной надеждой на правдоподобие. Заурядная, но естественная проза покажется ему предпочтительнее такой поэзии, которая к достоинству гармонии отнюдь не добавляет других достоинств. Именно потому, что он чувствителен к красотам изображения, он хочет, чтобы они были новыми и яркими, он предпочитает красоту чувства, выражающую в благородной и трогательной манере полезные людям истины.

Философу недостаточно обладать всеми чувствами, рождающими вкус, необходимо еще, чтобы все его чувства не были сосредоточены на одном предмете. Мальбранш не мог без скуки читать самые замечательные стихи, хотя его собственный стиль отмечен качествами настоящего поэта: воображением, чувством и гармонией. Однако его воображение, направленное исключительно на то, что является объектом разума, или, скорее, рассуждения, ограничивается тем, что создает философские гипотезы и пылко провозглашает их истинами.

Какой бы гармонией ни обладала его проза, поэтическая гармония не имеет для него привлекательности, либо потому, что чувствительность его уха в сущности ограничена гармонией прозы, либо потому, что благодаря своему природному таланту он создает гармоничную прозу, сам того не замечая, подобно тому, как его воображение служит ему, хотя он и не подозревает об этом, или же подобно тому, как музыкальный инструмент издает звук, не зная об этом.

Ложные суждения в области вкуса следует объяснять не только недостатком чувствительности в душе или в органе чувства. Удовольствие, которое мы испытываем от произведения искусства, происходит или может происходить в силу различных причин. Философский анализ заключается в том, чтобы уметь их различать и отделять друг от друга, дабы закрепить за каждой причиной то, что ей принадлежит, и не приписывать наше удовольствие той причине, которая его не породила. Конечно, эти правила должны быть установлены на основе удавшихся произведений в каждом жанре. Однако они отнюдь не должны устанавливаться в зависимости от общего результата - от удовольствия, полученного нами от этих произведений: они должны устанавливаться после тщательного обдумывания, способного помочь нам отличить места, действительно производящие впечатление, от тех, которые были предназначены служить лишь фоном или остановкой для отдыха, и даже от тех, в которых автор, сам того не желая, был небрежен. Если не следовать этой методе, воображение, возбужденное не- которой поверхностной красотой произведения, чудовищного во всем остальном, закроет вскоре глаза на все слабые места, сами недостатки преобразует в достоинства и приведет постепенно нас к тому холодному и тупому энтузиазму, который, восхищаясь всем, не ощущает ничего. Это своего рода паралич духа, делающий нас неспособными и недостойными наслаждаться истинной красотой. Итак, если следовать смутному и машинальному ощущению, то окажется возможным либо установление ложных принципов вкуса, либо, что не менее опасно, возведение в принцип того, что само по себе совершенно произвольно. Сузятся границы искусства и будут предписаны ограничения нашим удовольствиям, поскольку желательными будут развлечения только одного рода и только в одном жанре. Талант будет замкнут в узком пространстве, из которого ему не будет дозволено выйти.

Философия освободит нас от этих пут, но у нее не будет большого выбора оружия, которым она сможет воспользоваться, чтобы разорвать их. Вдохновение г-на де ла Мотта32 выдвинуло мысль, что стихи не являются чем-то существенным для театральных пьес. Для того чтобы доказать правильность этого, весьма дельного суждения, он выступил против поэзии и тем самым лишь навредил ей. Ему ничего не оставалось, как выступить против музыки, чтобы доказать, что пение не обязательно для трагедии. Он мог не прибегать к помощи парадоксов, у него было, по моему мнению, более простое средство для борьбы с предрассудками, а именно написать "Инее де Кастро" в прозе. Чрезвычайно интересный сюжет позволял пойти на подобный риск, и, возможно, мы бы обогатились еще одним жанром. Но желание выделиться высмеивает суждения теоретически, а самолюбие, боящееся потерпеть неудачу, щадит их на практике. Философы — противоположность законодателям: в то время как последние освобождают себя от ими же созданных законов, первые подчиняются в своих произведениях тем законам, которые они обличают в своих предисловиях.

Две причины заблуждения, о которых мы говорили: недостаток чувствительности, с одной стороны, и слишком большое стремление обнаружить первопричины наших наслаждений - с другой - будут постоянным источником бесконечно возобновляемого спора о достоинствах древних. Их чересчур восторженные сторонники слишком снисходительны к целому в пользу деталей; их чересчур резонерствующие противники недостаточно справедливы к деталям из-за недостатков, которые они замечают в целом.

Есть другой род заблуждений, которых философ должен всячески избегать, поскольку ему легче всего в них впасть. Этот род заблуждений заключается в том, что объекты вкуса рассматриваются в свете принципов, которые верны сами по себе, но не применимы к этим объектам.

Знаменитое восклицание старого Горация "Пусть он умрет!" вызывает восхищение, следующие за этим слова порицаются с полным на то основанием. Впрочем, у поборников заурядной метафизики не будет недостатка в софизмах для их оправдания. Второй стих, скажут они, необходим, чтобы выразить все, что чувствует старый Гораций; конечно, он должен предпочесть смерть сына бесчестию своего имени, но еще больше он должен желать, чтобы мужество его сына позволило ему избежать гибели и чтобы он, охваченный "прекрасным отчаянием", дрался один против троих. На это можно возразить прежде всего, что второй стих, выражающий более естественное чувство, должен был бы, по крайней мере, предшествовать первому, что он ослабляет первый стих. Но кто же не видит, что этот второй стих стал бы еще слабее и холоднее, даже заняв то место, которое он должен занимать? Разве не очевидно, что старому Горацию нет нужды говорить о чувстве, выраженном в этом стихе? Нетрудно предположить, что он предпочел бы видеть своего сына победителем, а не жертвой битвы. Единственное, что он должен выказать и что соответствует его тяжелому состоянию, это мужество, благодаря которому он предпочитает смерть своего сына позору. Холодная и неторопливая логика рассудительных умов чужда горячим и беспокойным душам: поскольку последние пренебрегают выражением вульгарных чувств, они переживают больше, чем выказывают, и сразу устремляются к высоким чувствам. Они похожи на того гомеровского бога, который делает три шага и приходит, сделав четвертый.

В области вкуса полуфилософия удаляет нас от истины, подлинная же философия приводит нас к ней. Думать, что литература и философия могут вредить друг другу или взаимно исключать друг друга - значит оскорбить и литературу и философию. Все, что относится не только к нашему способу постижения мира, но и к нашей манере чувствовать, есть истинная область философии, поместить философию на небеса и ограничить ее системой мира, столь же неразумно, как хотеть, чтобы поэзия говорила только о богах и о любви. И как же подлинный философский дух может быть противопоставлен хорошему вкусу? Напротив, он - самая надежная его опора, поскольку суть его в том и состоит, чтобы достичь истинных принципов. Его цель - доказать, что каждое искусство имеет свою собственную неповторимую природу, каждое движение души - свой характер, каждая вещь - свой колорит, одним словом, его цель - оберегать границы каждого жанра. Недооценивать философское сознание - значит совершать ошибку.

Не следует бояться того, что дискуссия и анализ охладят чувства или ослабят гениальность у тех, кто обладает этими бесценными дарами природы. Философ знает, что в момент творчества гений не терпит никакого принуждения, что он безудержно и безо всяких правил устремляется вперед и создает чудовищное наряду с возвышенным, безоглядно соединяя золото и грязь в единое целое. Разум предоставляет созидающему гению полную свободу; он позволяет ему изнурять себя до предела, поступая с гением как с горячим скакуном, с которым можно справиться, лишь доведя его до изнеможения. Тогда разум начинает строго судить творение гения; он оставляет созданное в результате истинного вдохновения и удаляет то, что явилось следствием запальчивости. Вот таким образом разум и способствует созданию шедевров. Какой писатель, если он не лишен полностью таланта и вкуса, не замечал, что в лихорадке творчества часть его разума остается как бы в стороне, наблюдая за второй, сочиняющей частью, предоставив ей свободу и заранее отмечая то, что должно быть вычеркнуто. Истинный философ, судя о произведении, gt;ведет себя приблизительно так же. Вначале он отдает себя во власть живого, непосредственного впечатления, получая от этого удовольствие, но затем, убежденный в том, что истинная красота всегда при ближайшем рассмотрении выигрывает, возвращается, чтобы понять причину своего удовольствия. Он отличает то, что произвело на него обманчивое впечатление, от того, что его действительно глубоко потрясло, и благодаря такому анализу становится способным вынести здравое суждение обо всем произведении.

В связи с этими размышлениями можно ответить в двух словах на часто возникающий вопросґ не предпочтительнее ли чувство осмыслению при оценивании произведения с точки зрения вкуса? Впечатление - это естественный судья в первый момент, осмысление - во второй. У лиц, соединяющих тонкость и быстроту восприятия с четкостью и точностью ума, второй судья обычно лишь подтверждает приговор, вынесенный первым. Мне возразят, что, поскольку первый и второй судья не всегда согласны друг с другом, не лучше ли придерживаться во всех случаях первого решения, вынесенного чувством? Какое печальное занятие сутяжничать подобным образом со своими собственными чувствами! И чем будем мы обязаны философии, если из- іа нее чувства удовольствия у нас уменьшатся? Мы ответим с сожалением, что в том-то и заключается несчастье человеческого поведения, что мы приобретаем новые знания, только освобождаясь от иллюзий, а наше просвещение почти всегда развивается за счет наших удовольствий.

Чудовищные пьесы нашего старого театра, возможно, волновали наших простодушных предков гораздо больше, чем волнуют нас са мые прекрасные современные драматические пьесы. Нации, менее просвещенные, чем наша, не менее нас счастливы, ибо, имея меньше желаний, они имеют и меньше потребностей, удовлетворяясь грубыми, не утонченными удовольствиями; мы, однако, не хотели бы променять наше просвещение на неразвитость других наций или невежество наших предков. Если просвещение и уменьшает наши удовольствия, то оно зато тешит наше тщеславие; мы радуемся тому, что стали более требовательными, полагая, что достигли тем самым новой ступени развития. Самолюбие - это чувство, которым мы более всего дорожим, и которое мы более всего стараемся удовлетворить. Удовольствие, испытываемое нами благодаря этому чувству, не похоже на многие другие, явившиеся результатом внезапного и сильного впечатления: оно более продолжительно и более однородно, его можно смаковать большими глотками.

Сказанного должно быть достаточно, чтобы защитить философское сознание от привычных нападок невежества и зависти. Заметим в заключение следующее: для того чтобы упреки в адрес философского сознания были обоснованными и имели вес, они должны исходить только от истинных философов, только они одни способны определить границы деятельности философского сознания, подобно тому, как лишь писатели столь много вложившие в свои произведения, могут говорить о заблуждениях в литературном произведении. Но, к сожалению, происходит обратное: те, кто менее всего обладает философским сознанием, - самые ярые его противники; точно так же поэзию хулят те, кто не имеет таланта, науку - те, кто не знает ее основ, а наш век - хулят писатели, менее всего делающие ему честь. (ЖЛ. Д' Аламбер).