УСИЛИЕ АБСТРАКЦИИ И МУЖЕСТВО МЫШЛЕНИЯ
(К характеристике моего первоначального направления)
В наше благословенное время уже не относятся благосклонно и почтрггельно к абстракции, необходимо связанной с простотой, и даже вкус к этой абстракции совершенно пропал.
Приятное чтение романов и рассказов, ум, рассеянный и погрузившийся в политические дела, счастливое обладание непосредственным знанием или боящаяся разума набожность освобождают от этого горького труда, от этого умственного напряжения. Кому выпало такое счастье, что им являются духи в сапогах и шпорах и в черном фраке, как «ясновидящей из Пре- во», тот, конечно, не нуждается больше в абстракции, чтобы возвыситься до «духа»; если сапоги снимаются сами собой, то больше не нужны ни утомительные усилия, ни слуга для стягивания сапог. Приятнее, разумеется, пребывать лишь в чувствепно-конкретном и заниматься конкретными предметами, чем абстрагировать.
Но абстракция — непременное условие познания; она, естественно, не поражает фантазии и чувства, потому что является разложением конкретного на его существенные составные части, принципы и элементы, которые просты и поэтому не затрагивают ни чувства, ни фантазии, ибо чувство и фантазия воспринимают лишь многоразличноеу многообразное. Чтобы узнать тон, я разлагаю его на составные части, свожу к определенному числу колебаний, к простому определению; но это последнее является лишь предметом мышления п, конечно, не захватывает так душу, как тон, который слышен, который поражает мое ухо, а посредством него и мою душу. Так обстоит дело и с философией вообще. Она разлагает пестрый, очаровывающий концерт мирового целого на его элементы и принципы подобно тому, как физик разлагает и анализирует тон. На высотах абстракции, конечно, не так красиво, как внизу в долинах чувства, фантазии и чувственного созерцания; на ее вершинах не слышно ни пения соловьев и блеяния овец, как в поэзии, ни столь воздействующего на неопределенное чувство колокольного звона теологии.
Глазу не открывается столь богатая и роскошная растительность, как внизу в тесных и наполненных теплыми парами долинах души; но, чем больше ограничивает себя индивидуальная природа, тем больше расширяется взор на великую и безграничную природу, тем свободнее, тем шире становится сердце. Ибо вместе с перспективой расширяется также и душа. По свидетельству поэта, на высотах абстракции, как на горах, обитает свобода; здесь исчезают мелочные, жалкие, суживающие и стесняющие границы, которым внизу в долине человек поклоняется словно божкам и которые он закрепляет в качестве непреодолимых крайних пределов. Правда, здесь исчезает также и иллюзия. Природа, которая в долине кажется человеку красивой крестьянской девушкой или служанкой, находящейся в его распоряжении и пользовании, раскрывается на вершинах высочайших гор как царица мира во всем ужасе и великолепии ее величества. Так обстоит дело с философией вообще и в особенности с логикой как метафизикой. Кто живет лишь ради удобства, гонится за уютом, охотнее слушает звон колоколов и прочее, тому не надо взбираться на высоты абстракции; но, кто хочет познать мир, расширить свой кругозор за пределы границ и теснин уютной жизни в долине, тот должен подняться наверх.
Но мужество является еще и в другом отношении необходимым условием мышления, по меньшей мере в наше время. Центральный пункт образования в христианскую эпоху и в христианских государствах составляю! учение, вера и созерцание бога как действую- ще го по произволу существа, предопределяющего свои цели и намерения, прислушивающегося к индивидууму и к его интересам, к его самым сокровенным мыслям, желаниям и помыслам. Каков бог человечества или нации, таков и ее характер. Но если самое индивидуальное находит свою реальность и признание у бога, бесконечного существа, то необходимо, чтобы субъект и субъективное получили сами по себе неоценимое значение. Задачей философии является, однако, познание всеобщего и необходимого; одним из ее самых возвышенных учений, выдержавших испытания времен, является то, что лишь всеобщее и необходимое имеет сущность, реальность и вечное бытие, в котором исчезает как нереальное все единичное, индивидуальное, особенное, ибо лишь целое, единое, бесконечное обладают действительностью.
Так, если говорят, что мир имеет начало, существовал не всегда, а некогда возник, то философия учит, что мир конечен лишь по своему основанию, но вечен по времени, что он вечно заключался в сущности бога. Если в теологии учат, что смерть пришла в мир благодаря произвольному действию и поэтому является чем-то, чего не должно быть, то убеждением философов, наоборот, было то, что сама сущность единичного обусловливает его смерть, которая отнюдь не затрагивает целого, и что лишь всеобщее необходимо и вечно. Словом, во всех тех учениях, которые составляют средоточие нашего образования, все определяющим является созерцание действительного, субъекта и субъективного. В то время как философия ищет и приемлет то, что есть, обыденное мировоззрение, напротив, учит о том, что должно быть и чего не должно быть. Но это созерцание произвольного распорядка наиболее благодатно действует на человека, так как не ограничивает при всяком случае его желаний, его субъективных мыслей и интересов, в то время как простое: так оно есть, иначе и быть не может, являющееся выражением и девизом философии, приводит душу к простому, абсолютно определенному созерцанию, устраняющему всякую субъективность. Так как просто всеобщее и безусловно необходимое является объектом философии, то она требует мужества именно подобного рода, т. е.Признать его и не пугаться результатов, которые с необходимостью отклоняются от дорогого, сердечно любимого воззрения. Это мужество признавать во всем необходимое и всеобщее как истинное и существенное дает также душе ту свободу, что доброе не может быть отделено от истинного и что доброе, отделенное от истинного, как бы утешительно и успокаивающе оно ни было, не является истинным благом.
Предел как утверждение
Так как граница есть качество и она едина с тем, границей чего она есть, то существенное в понятии предела состоит в том, чтобы признавать его не только как предел, не только как отрицательное, как лишение, но также и как бытие, как положительное.
Спиноза говорит: «Определенное не есть нечто положительное, а обозначает лишь лишение существования той самой природы, которая постигается как определенная». «Что касается того, что фигура есть отрицание, а не нечто положительное, то ясно, что материя, рассматриваемая как бесконечность, не может иметь никакой фигуры и что фигура присуща только конечным и определенным телам. Ибо тот, кто говорит, что он воспринимает какую-нибудь фигуру, не выражает этим ничего другого, кроме того, что он замечает определенный предмет и то, как он определен. Стало быть, это определение не принадлежит вещи сообразно ее сущности, но, напротив того, есть ее не-сущность. Так как, следовательно, фигура есть не что иное, как определение, а определение есть отрицание, то она, как сказано, не может быть ничем иным, как отрицанием». Кант говорит, что каждая граница есть также нечто положительное. Конечно, детерминация есть граница, отрицание, но она также утверждение, сама себе равная, тождественная с собой, сущая природа. Граница есть также равенство с самим собой, тожество с собой, бытие, положительное. Это определенное нечто имеет, правда, в этой определенности свою границу, свой конец, оно не есть другое, имеет в этом другом свою границу, подобно тому как белизна какого-либо цвета, будучи одним качеством, не являет-Ся чернотой; в нем она имеет свою границу, это есть ограничение цвета; однако граница эта составляет также и его природу, она есть оно само, не только едина с бытием, но и есть бытие этого определенного, как определенного. Как раз эта граница составляет его жизнь в себеу его внутри-себя бытие, граница для него не предел, оно в ней едино, удовлетворено, самим собой. Это проявляется повсюду в природе. Рыба в воде, но это ее бытие только в воде есть ограниченное бытие: рыба не может выйти за пределы воды, это ее непреодолимая граница, с уничтожением этой границы уничтожается ее бытие. Но именно потому, что отрицание этой границы отрицает ее бытие, эта граница и есть ее бытие. Вода для нее не предел; она удовлетворена ею, не желает выйти за ее пределы. Точно так же обстоит дело и с человеком, ему трудно определиться. Будучи юношей, он охотно блуждает повсюду, не определяясь, не хочет связать себя чем-либо определенным и ему отдаться; определение кажется ему потерей свободы, неограниченности и неопределенности. Но так кажется ему лишь сначала, только сначала детерминация выступает как момент отрицания; позже люди находят себя самих в этой границе, начинают чувствовать себя в ней уютно, счастливо; именно эта граница, в которую вступали лишь с отвращением, как в нечто ограничивающее, составляет потом домашний покой души, ее счастье; ее не чувствуют больше как предел, она становится единой с самостыо, единой с бытием.