4.9. Трансцендентализм Канта и акцидентализм Льва Шестова
Лев Шестов. Умозрение и Апокалипсис
Истина и научное знание непримиримы.
Истина не выносит оков знания.
Лев Шестов.
На весах ИоваСебя Лев Шестов относил к защитникам пророков от нападок философов и освободителем Истины от знания.
Я назвал гносеологическую позицию Льва Шестова акцидентализмом: полнейшая неопределенность, абсолютная случайность всего свершаемого в нашем мире, порождаемая непредсказуемой и движимой всецелым произволом волей Бога, капризу которого мы обязаны характером последовательности, вернее — стыковки, событий как в мире природы, так и человеческом мире, — вот точка зрения, отстаиваемая им с маниакальной настойчивостью и постоянством. Порядок, закон, норма, режим, мера, правило, признаваемые хоть в малейшей степени, — его злейшие враги.
Святое Писание «вообще ни с какими законами не считается, ибо оно само является источником (притом единственным) и господином над всеми законами»183. Будучи во многом решительным противником того типа философствования, что был продемонстрирован Павлом Флоренским, Лев Шестов разделял с последним убеждение, что даже и законы разума (закон, запрещающий антиномии, например) Бога не касаются: «Там, где Бог, — там нет законов, там свобода. И где нет свободы, там нет Бога»184. Оригинальность Льва Шестова в признании злом — знания, в отождествлении знания и зла. Если сократическая традиция европейской цивилизации рассматривала и рассматривает знание если не тождественным, то теснейшим образом связанным с добром и красотою, то шестовским можно назвать осу-
- Шестов Л. Афины и Иерусалим // Л. Шестов. Соч.: В 2 т. М.: Наука, 1991. Т. 1. С. 542.
- Там же. С. 594.
177
ществленный им разворот на 180 градусов. Знаменитый библейский миф о грехопадении он истолковывает по-своему, усматривая грех Адама и Евы не в том, что они дерзнули овладеть представлениями о добре и зле, а в том, что они посмели познать, начали познавать самих себя и окружающий их мир. «Потому, чем больше укрепляется человек в уверенности, что его спасение связано с "знанием" и с умением различать добро от зла, тем глубже прорастает и прочнее вкореняется в нем грех»185. Равного Шестову агностика, подобного другого антисциентиста мировая философия не знала.
Согласно Льву Шестову, единственно верное понимание опыта — это разумение о нем, подобное представлениям растерянного и полностью сбитого с толку человека: все бывает, всякое может случиться, и не такие чудеса возможны. Поэтому опыт как знание всеобщее и необходимое, организованное законами симметрии и принципами сохранения, с непременным присутствием констант, с взаимосогласованностью эмпирической и теоретической составляющих отвергается им совершенно. Лев Шестов — это рыцарь единичного, случайного, даже исключительного, что делает его заклятым врагом необходимости и, как следствие, всех вариантов философии всеединства с их онтологической истиной. Как подлинный рыцарь он удостаивает вниманием только самых известных соперников и ведет с ними борьбу с поднятым забралом. «Всякая философия, которая стремится к всеединству, прежде всего озабочена тем, чтоб отнять у человека свободу»186, — пишет он, вступая в бой с Вл. Соловьевым. «Вся философия Соловьева, как и его учителей (а таковые, по мнению Шестова, — это прежде всего Спиноза, Кант, Шеллинг, Гегель. — Л.К.), только к тому и сводилась: уговорить, убедить, принудить словом, привести к покорности человека безличным силам»187.
Что же такое свобода с точки зрения самого Льва Шестова? Традиция в философии прочно связывает ее с возможностями познания, что в Новое время особенными своими усилиями укрепил, с этим Шестов согласен полностью, великий кёнигсбергский мудрец: «С тех пор как Канту удалось убедить ученых людей, что мир явлений есть нечто совсем иное, чем настоящая действительность, и что даже наше собственное существование не есть истинное существование, а
- Шестов Л. Афины и Иерусалим. С. 577.
- Шестов Л. Умозрение и Апокалипсис. Религиозная философия Вл. Соловьева // Л. Шестов. Соч. М.: Раритет, 1995. С. 382.
- Там же. С. 383.
178
только видимое проявление таинственной, неизвестной субстанции, философия застряла в новой колее и не чувствует себя в силах сдвинуться хотя бы на один миллиметр с обозначенного великим кё- нигсбергцем пути. Можно идти вперед, можно двигаться назад, но непременно по кантовской колее . Хочешь не хочешь, вдевай голову в хомут теории познания»188. Впрягаться в этот хомут Льву Шестову кажется совершенно не с руки. Он мечтает о свободе, не имеющей никакого отношения к знанию о тех процессах, которые и представляют собой внешний — объективный — мир. Поэтому его задачей оказалось не только освободить гужи и распустить супонь, но вообще этот хомут сбросить. Свобода есть произвольный «каприз», и в качестве образца такой свободы наш акциденталист находит «подпольного человека» Ф.М. Достоевского, но ведь и герой Достоевского хотел бы для своего каприза иметь хоть маломальские гарантии: ведь что это за каприз, если капризом все и кончается, мало того, если не успеваешь и о капризе-то как следует подумать и, в чем он, сообразить? Лев Шестов же считает, что для такого каприза «величайшая его прерогатива — это возможность обойтись без гарантий»189. Свободны «нищие духом». Свобода их заключается в безропотной вере во благость предуготовленного Богом очередного непредсказуемого и непредвидимого поворота событий, будь то очередной потоп, землетрясение . или «находка клада». Причем «кладом» могут оказаться вовсе не золотые монеты, а блестящие идеи. Правда, как в силах Бога найденные золотые обратить в песок морской, так еще легче плодотворнейшие идеи обратить в трагические заблуждения, поскольку такое происшествие с монетами — это чудо, а подобное приключение идей — самое обычное дело. Ты свободен захотеть летать, как птица, и если веруешь, то полетишь, руки будут служить тебе лучше крыльев, а коли не полетишь, значит — не веруешь или веруешь не так, как надо.
С подлинной реальностью ты имеешь дело во сне, а там ты летаешь и обладаешь доверительными отношениями с Богом. Это бодрствование есть сон, сон же — самое подлинное бодрствование.И если Лев Шестов свободу привязал к вере в Бога, то Кант связал ее с нашим сознанием, превратив только в наше собственное дело и ничье больше. Свободу как важнейшую проблему метафизики великий философ из Кёнигсберга перевел на рельсы антропологии.
- Там же. С. 281.
- Шестов Л. На весах Иова // Л. Шестов. Соч.: В 2 т. М.: Наука, 1993. Т. 2. С. 92.
179
Свобода — это возможность поступать, детерминируясь только самим собою, собственной природой. В этом суть свободы, это необходимое условие ее. Однако этого еще недостаточно. Твоя природа должна при этом совпадать с Природой вообще, с самою сутью Природы как таковой, быть с нею тождественной. Чем больше это тождество, тем больше твоя свобода. Человек свободен совершить чудо, найди только возможность сделать это чудо явлением природы, демистифицировать его. Знаменитому категорическому императиву морали Кант придает и такую форму: «Поступай так, как если бы максима твоего поступка посредством твоей воли должна была стать всеобщим законом природы» (IV, 196). Это твой поступок, тобою свободно реализуемая максима, поскольку ты же несешь в себе всеобщий закон природы, поскольку ты и есть самая суть природы. С метафизической точки зрения это означает, что есть в мире ситуация, когда не столько общее определяет конкретное единичное (индивидуальное), сколько единичное определяет общее — один из принципов телеологического метода, введенного Кантом для рассмотрения ситуаций такого рода.
Связь свободы и знания, развиваемая Кантом, Шестовым толкуется в том смысле, что знанием свобода подчиняется необходимости, однозначности поведения. Однако на пути познания возникают антиномии, «исключающие возможности каких-либо ответов.
Как же быть дальше? Кант говорит: нужно остановиться, ибо тут наши интересы кончаются: где не может быть ответов на вопросы, там человеку нечего искать, нечего делать»190. Лев Шестов соглашается со ставшим привычным отрывочным и поверхностным прочтением Канта, когда антиномии понимаются только и исключительно негативно, как тупики теоретического разума, оторвавшегося от своей эмпирически-рассудочной базы. Да, чистый теоретический разум сам по себе не способен овладевать истиной, такой способностью он обладает только с точки зрения онтологизма. Но, согласно Канту, он способен получить практическое применение и вступить во взаимодействие с рефлексивной способностью: совокупность познавательных сил обеспечивает обходной маневр и, пусть временное, разрешение антиномий. Противоречия встанут перед разумом вновь, но и разрешаться они могут каждый раз заново, расширяя мир природы как мир действительного опыта в190 Шестов Л. Афины и Иерусалим // Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 623.
180
своем бесконечном наступлении на мир вещей в себе, оставляющий под этим натиском плацдарм за плацдармом.
Итак:
Лев Шестов. Знание сковывает свободу тисками необходимости, удушая ее в своих объятиях. Свобода есть произвол.
Иммануил Кант. Знание расширяет пределы нашей свободы, бесконечно раздвигая ее горизонты. Свобода есть закон.
Примирить две эти позиции, разумеется, не удастся.
Главной виной Канта Шестов считает тот факт, что в системе критицизма философия оказалась накрепко привязана к науке, что философия и наука обязаны пользоваться одним и тем же разумом, а именно человеческим разумом. «Я думаю, — писал он, — что после Канта нельзя подходить к философии или ее проблемам, не освободившись предварительно от созданного им гипноза о связи и взаимоотношениях метафизики и положительных наук»191. Разрушая действие этого Кантова гипноза, Лев Шестов ополчается на создаваемое Кантом понятие истины и ее критерия: «В противоположность философам-рационалистам нужно сказать: философия начинается не тогда, когда человек находит бесспорный критерий истины.
Напротив, философия начнется лишь тогда, когда человек расширяет все критерии истины, когда он почувствует, что никаких критериев быть не может и что они даже ни на что не нужны»192. Исходя из этой установки, он отвергает пункт за пунктом построенную Кантом комплексную модель критерия истины. Во-первых, никакой роли не играет, считает он, формальная сторона критерия. Противоречиво знание или нет, это не имеет никакого значения. Во-вторых, настойчиво отвергается мысль Канта, что истинное знание обязано быть всеобщим и необходимым. Поскольку Шестов признает только истины веры, причем веры по-своему, по-шестовски, «истины веры узнаются по тому признаку, что они не знают ни всеобщности, ни необходимости, ни сопутствующей всеобщности и необходимости принудительности»193. В-третьих, если для трансцендентальной позиции Канта необычайно важна согласованность в действиях чувст-- Шестов Л. Афины и Иерусалим // Цит. изд. Т. 1. С. 652.
- Шестов Л. Potestas clavium // Л. Шестов. Соч.: В 2 т. М.: Наука, 1993. Т. 1. С. 144.
- Шестов Л. Афины и Иерусалим. С. 638. См. также: Апофеоз беспочвенности: опыт адогматического мышления // Л. Шестов. Соч. М.: Раритет, 1995. С. 258.
181
венности, с одной стороны, и рассудка и разума — с другой, то Шестов считает, что о согласованности и особой роли чувственности в познании говорить не приходится. Кант постоянно говорит об опыте, по поводу чего Шестов замечает, что «этот "опыт" уже непременно предполагает готовую теорию, то есть систему правил, законов, о которых Кант, конечно, правду сказал, что не природа людям, а люди природе диктуют законы»194. (Я уже имел возможность показать, как, на мой взгляд, следует понимать эту мысль Канта.) В-четвертых, иронизирует Шестов, «один из наиболее несомненных критериев истины, найденных людьми, — это согласованность отдельных знаний меж собой.»195. Однако дело тут не в истине, «а в том, чтоб создать вокруг себя атмосферу согласованно- сти»196. Человек и сам знает, что «истина с согласованностью ничего общего не имеет», но так привыкает к этой подмене, что начинает верить в данный критерий.
В итоге это уже не просто вырожденная теория познания, а превращение ее в ноль, в ничто, даже в отрицательную величину. И все же Лев Шестов оказывается сторонником Канта в борьбе с онтологической теорией истины, хотя, конечно, сам Кант имел дело лишь с одним из вариантов этой теории, который он называл «догматизмом». Ведь акцидентализм — лишь крайний случай идеи относительности знания. Оба мыслителя были согласны, что человеку не дано проникнуть в разум Бога, что знание человеческое может быть только относительным. Правда, в отличие от Шестова, Кант рассматривал процесс познания как такой, в ходе которого нарастает содержание объективного, абсолютного в знании, в целом остающемся ограниченным трансцендентальными пределами. Идея трансцендентализма, идея повышения степени общности знания в ходе исторического процесса развития философии и науки возмущала Льва Шестова: он рассматривал ее как мысль о возможности постепенного сковывания и конечного пленения божественной воли, которая абсолютно не уловима человеком, сколь бы гениальным он ни был. И сам гений — просто избранник Бога, на которого упал его благосклонный взгляд. То, что Кант оставлял этот трансцендентальный идеал достигаемым, но актуально недостижимым, Шестова не успокаивало. Он видел в этом пустую уловку. Если широта и объективность опыта и опытного
- Шестов Л. На весах Иова // Шестов Л. Соч.: В 2 т. М.: Наука, 1993. Т. 2. С. 44.
- Шестов Л. Афины и Иерусалим. С. 626.
- Там же.
182
мира растет, процесс этот может достичь своего предела, а таковым может быть только состояние Человекобожия. В Канте улавливал он те тенденции, которые реализованы были Вл. Соловьевым и от которых тщетно пытались избавиться все сторонники школы всеединства. В Человекобожии, в подмене Бога человеком видел Лев Шестов основную угрозу «свободе» как главную тенденцию прогресса западной культуры: «. именно оттого, что в Европе перестали верить в чудеса и поняли, что вся человеческая задача сводится к устроению на земле, там начали изобретать идеалы и идеи»197. Сам Лев Шестов
...... ~ 198
как «русский, стихийный человек с его жаждой чудесного» примириться с этим, разумеется, не мог.