ТИРАНИЯ

Греки и римляне называли тиранией намерение свергнуть основанную на законах власть, особенно демократию; однако они различали два вида тирании: реальную, т.е.

Дион говорит, что Август хотел величать себя Ромулом, но, поняв, что народ боится, как бы он не стал царем, изменил свое намерение1.

Первые римляне не хотели иметь царя, дабы не страдать от его могущества; впоследствии римляне не желали царя, чтобы не быть вынужденными сносить его образ действий; хотя Цезарь, триумвиры, Август и были настоящими царями, тем не менее они сохраняли полную видимость равенства; их частная жизнь являлась своего рода контрастом роскоши тогдашних царей. Если римляне не хотели царей, это значило, что они желали сохранить свои обычаи и не следовать тем, которые имелись у народов Азии и Африки.

Дион добавляет, что тот же самый римский народ негодовал на Августа из-за некоторых его слишком жестоких законов; но как только тот вернул в Рим актера Пилада, изгнанного римскими партиями, недовольство прекратилось; этот народ острее воспринимал тиранию, когда изгоняли шута, чем когда его лишали всех прав; он заслужил, чтобы подпасть под власть действительной тирании, что и не замедлило случиться.

Поскольку узурпация является захватом власти, на которую имеют право другие, мы определяем тиранию, как отправление власти, равно несправедливой и оскорбительной, на которую никто не имеет никакого естественного права; иными словами, тирания - это применение власти вопреки законам в ущерб народу ради удовлетворения своего личного честолюбия, мстительности, корыстолюбия и других беспорядочных и вредных для государства страстей.

Такое вырождение форм правления тем опаснее, что оно вначале идет медленно и слабо, а в конце - быстро и сильно. Вначале оно показывает лишь одну помогающую руку, а затем угнетает с помощью бесчисленных рук.

Я говорю именно о вырождении и порче правительств, а не так, как Пуфендорф2, который имеет в виду лишь простую монархию, ибо тирании подвержены все формы правительств. Всюду, где лица, поднявшиеся до высшей власти для руководства народом и охраны того, что принадлежит собственно ему, используют свою власть в иных целях и попирают людей, с которыми они обязаны обращаться совсем иначе, несомненно имеет место, тирания действует ли таким образом один человек, облеченный властью, или несколько, насилующих права нации. История рассказывает нам как о тридцати афинских тиранах3, так и об одном в Сиракузах4; всем известно, что господство децемвиров в Риме было настоящей тиранией5.

Тирания властвует всюду, где законы перестают действовать или безобразно нарушаются; подлинным тираном является всякий, облеченный высшей властью и пользующийся силой, которой он пользуется, не обращая никакого внимания на божественные и человеческие законы. Чтобы осуществлять тиранию, не нужно ни уменья, ни знаний. Она является результатом силы и представляет собой самый грубый и ужасный образ правления. "Пусть ненавидят, лишь бы боялись" - вот девиз тирана; но это отвратительное изречение не принадлежит Миносу или Радаманту6. [...]

Я не думаю, чтобы существовал когда-либо народ, настолько варварский и слабоумный, чтобы подчинить себя тирании по первоначальному [общественному] договору; но я знаю нации, у которых тирания была введена либо незаметно, либо силой, либо повелением. Я не возьму на себя роль политического оракула, судящего о правах тех или иных государей и об обязанностях тех или иных народов.

Но если мне говорят, в частности, о народе, достаточно разумном и удачливом, чтобы создать и сохранить основанное на свободе устройство правления, как например сделали народы Великобритании, то именно им я свободно скажу, что их короли обязаны - по самому священному долгу, какой только может быть создан людскими законами и признан божественными законами, - защищать и хранить с наибольшей тщательностью свободу строя, во главе которого они поставлены. Таково было мнение не только королевы Елизаветы, которая всегда так говорила, но и самого короля Якова. Вот что он сказал в парламентской речи 1603 г.: "Издавая добрые законы и полезные устано- вления, я всегда предпочту общественное благо и выгоду всего государства своим собственным выгодам и личным интересам, будучи уверен, что благо государства является и моим земным счастьем, чем именно настоящий король и отличается от тирана"7.

Как же может народ, т.е. не чернь8, а наиболее здравая часть подданных всех сословий государства, освободиться от власти тирана, который ущемляет своих подчиненных, разоряет их непомерными налогами, пренебрегает интересами управления и ниспровергает основные законы?

Отвечая на этот вопрос, я скажу прежде всего, что нужно различать крайнее злоупотребление суверенитетом, которое явно и открыто вырождается в тиранию и приведет к гибели подданых, от злоупотребления умеренного, которое можно объяснить людской слабостью.

В первом случае народы обладают полным правом взять обратно высшую власть, доверенную ими своим руководителям, которые чрезвычайно ею злоупотребляют.

Во втором случае безусловная обязанность народа состоит скорее в том, чтобы вытерпеть некоторые вещи, нежели в применении силы против своего государя.

Это различие основано на природе человека и природе правительства. Справедливо выносить терпимые промахи государей и их мелкие несправедливости, ибо это является справедливой поддержкой, оказываемой в силу гуманности; но как только тирания становится чрезвычайной, подданные вправе лишить тирана священного сокровища власти.

Это мнение можно подтвердить так: 1. Природа тирании уже сама по себе низводит государя с его ранга, обязывающего благодетельствовать. 2. Люди учредили правительство для своего большего блага; если же они вынуждены страдать от своих правителей, они оказываются в гораздо более прискорбном положении, чем то, из которого они стремились выйти, чтобы укрыться под сень законов. 3. Даже тот народ, который подчинился абсолютному суверенитету, не потерял от этого право заботиться о своем сохранении, если он доведен до крайности. Сам по себе абсолютный суверенитет - это не что иное, как полная власть творить добро; это настолько противоречит полной власти вершить зло, что, судя по всему, никогда ни один народ не намеревался доверить такую власть ни одному смертному. Предположим, говорит Гроций9, что у тех, которые первыми создали гражданские права, спросили бы: хотят ли они подвергнуть граждан жестокой необходимости умереть или взяться за оружие для защиты от несправедливого насилия их государя? Разве они ответили бы положительно? Есть основание полагать, что они бы решили, что вовсе не надо терпеть, исключая, вероятно, тот случай, когда обстоятельства та- ковы, что сопротивление неизбежно привело бы к большим раздорам в государстве или же к гибели огромного числа невинных.

В самом деле бесспорно, что никто до такой степени не может отказать себе в свободе; это означало бы продать свою жизнь и жизнь своих детей, религию, словом, все свои блага, что разумеется, не во власти человека.

Добавим также, что, строго говоря, народы не обязаны ждать, пока их государи полностью выкуют цепи тирании и сделают невозможным всякое сопротивление себе. Для того чтобы народ имел право позаботиться о своем сохранении, достаточно, чтобы все поступки его руководителей были явно направлены к его угнетению; тогда он может выступать, так сказать, с развернутыми знаменами против преступлений тирании.

Возражения против этого мнения столь часто опровергались такими прекрасными умами, как Бэкон, Сидней, Гроций, Пуфендорф, Локк10, Барбейрк11, - что было бы излишне еще раз отвечать на них, но надо подчеркнуть первостепенную важность установленных ими истин.

УМ (ДУХ) - термин греческой грамматики. Слов "ум (дух)", в собственном его смысле, означает тончайший ветерок, воздух, приведенный в движение вздохом, дыхание (...) Ум (дух) - это нечто метафизически мыслящее и разумное (...)

(...) Дуд: в теологии. Здесь это имя, посредством которого отличают третье лицо Святой Троицы - Святой Дух (...) Словом "дух" именуют еще объекты сотворенные и нематериальные - ангелов и демонов. Первые называются небесными благожелательными духами, остальные называются духами тьмы. Spiritus privatus - особое мнение - знаменитый термин, применявшийся в религиозных диспутах в течение двух последних веков. Этот термин обозначает отдельное, особое мнение и понимание каждым догматов веры и смысла Писания согласно тому, как это ему внушают его собственные мысли и убеждения, в которых он пребывает по отношению к тому или иному вопросу.

Первые реформаторы отрицали наличие какого бы то ни было непогрешимого экзегета Писания или какого-то арбитра контроверзы1 и утверждали, что каждый, следуя собственному разумению и с помощью божьей, волен излагать суждение об открытых им истинах; вот это они и называют особым духом или особым суждением. Это положение словно сняло узду с фанатизма. Уже не говоря о бесчисленном множестве вариантов толкования основоположений религии, выдвинутых теми, которые слыли реформаторами, эти мнения и воззрения породили социнианизм и возникновение столь же опасных сект.

Действительно, по какому праву в Женеве Кальвин осудил Сервета на сожжение, если особое мнение или особое разумение является единственным и правомочным истолкованием Писания? Какая уверенность могла быть у Кальвина в том, что он лучше, чем этот анти- тринитарий, толкует Писание? (См. "Терпимость")2. Католики, напротив того, утверждают, что откровением открытые истины едины и однозначны для всех верующих и что правило, данное нам Богом для суждения об этих истинах, должно их нам преподавать единообразно, а это невозможно без силы властвующего в Церкви авторитета, в то время как особое мнение или особое воззрение по одному и тому же пункту доктрины вдохновляет Лютера одним образом, а Кальвина - иначе. Он (Лютер) раскалывает Осколампия Буцера, Осиандра и т.п., а доктрина, которую он обнаруживает у сторонников Аугсбурского исповедания3, диаметрально противоположна той доктрине, которую он сам преподавал анабаптистам, менонитам4 и др. о том же самом месте в Писании. Это аргумент ad hominem, которому протестанты никогда не противопоставляли ничего серьезного. (...)

Дух, ум - понятие философское и литературное.

Слово это в тех случаях, когда оно обозначает категорию или свойство души, является одним из неясных терминов, которому произносящие это слово придают различный смысл. Оно выражает нечто отличное, иное, чем гений, разумение, талант, вкус, проницательность, общий охват, изящество или тонкость; однако нечто ото всех названных качеств ум должен иметь в себе; его можно определить как изобретательный ум. Это слово родовое, которое всегда нуждается в другом слове, его определяющем, и когда говорят: "Вот работа, исполненная ума", или "человек, обладающий умом", то естественно всегда является вопрос: какого ума? Величественный ум Корнеля не похож ни на точный ум Буало, ни на наивный ум Лафонтена; ум Ла Брюйера5, сказывающийся особенно ярко в искусстве живописать, отнюдь не тот, что ум Мальбранша6, который совмещает в себе яркость воображения с глубиной.

Когда говорят, что у человека здравый ум, подразумевают не столько ум, сколько чистый (простой) рассудок. Ум стойкий, доблестный, мужественный, ум большой или малый, ум слабый, легкий, мягкий, вспыльчивый и прочее означает склад души и не имеет ничего общего с тем, что в обществе принято понимать под выражением "обладать умом".

Ум в обычном значении этого слова во многом схож с остроумием, однако не означает этого в точном смысле; ведь термин "умный человек" никоим образом не может быть истолкован в дурном смысле, а "остроумие" подчас звучит и иронически. В чем же тут разница? Получается так потому, что понятие "умный человек" не означает высокого разума или особого таланта, а слово "остроумный" именно это обозначает. Слово "умный человек" не таит в себе никаких притязаний, в то время как "остроумный" - притязание, искусство, требующее известного культурного уровня, это некий вид профессии, который уже сам собой подвергает что-либо насмешке или зависти. В данном случае оказался бы прав Бугур (Bouhours), который, по словам Перрона, считал, что немцы не претендуют на остроумие, так как в то время немецкие ученые занимались лишь трудными и прилежными исследованиями и не допускали, чтобы в этих работах расцветали цветы красноречия, которыми они не пытались блеснуть; они старались, чтобы к ученому труду не примешивалось остроумие.

Те, кто презирает гений Аристотеля вместо того, чтобы критиковать его физику, которая в то время не могла быть хорошей, так как она была лишена экспериментальной базы (тогда вообще не было возможности ставить опыты), так вот эти лица чрезвычайно удивились бы, узнав, что Аристотель преподавал риторику, что излагать что-либо необходимо именно остроумно. Он говорит, что это искусство заключается не в выборе и использовании просто подходящего слова, ничего нового не сообщающего, а в том, чтобы употреблять метафору или фигуру, смысл которой совершенно ясен, а выражение ярко и энергично. Он приводит ряд примеров и среди них слова Перикла6, произнесенные о битве, в которой погибла самая цветущая молодежь Афин: "... и год был лишен весны". Аристотель справедливо говорит, что нужно всегда сообщать что-то новое; первый, кто, желая выразить, что удовольствие часто бывает смешано с горечью, сказал: "и у роз есть шипы", - был подлинно остроумен. А вот те, кто повторяли это, остроумными уже не были. Для остроумного выражения метафора не обязательна, но нужна какая-то новизна; следует помочь угадать часть мысли, внося то, что называется затаенным смыслом, тонкостью или изяществом. Такая манера тем более приятна, что она повышает и подчеркивает остроумие других. Намек, аллегория, сравнение - все это обширное поле для находчивых, изобретательных умов; явления природы, басни, исторические факты, пришедшие на память, придают воображению ударные черты, которые оно применяет находчиво и кстати. (...)

Именно эти черты нравятся всем и изобличают изящный ум и находчивость, присущие нашей нации. Очень важно наличие чувства такта, то есть умение вовремя ощутить предел, когда данное остроумие приемлемо. Ясно, что его следует применять сдержанно в серьезных работах именно потому, что оно служит лишь украшением. Применять его кстати - очень тонкое искусство. Мысль, даже если она тонкая, сравнение даже правильное и цветистое недостаточны, когда должен говорить разум или страсть; а если речь идет о вещах возвышенных, то здесь остроумие становится уже неумеренным, да и всякое украшение теряет красоту, если оно неуместно. Вергилий никогда не впадает в этот порок, зато Тассо7, в остальном великолепного, подчас можно в этом упрекнуть. Этот недостаток происходит потому, что подчас автор, целиком наполненный своими образами, хочет непосредственно выявить себя самого, в то время как он должен выявлять лишь своих персонажей. Лучший способ уловить и познать правильное применение остроумия - это прочесть небольшое количество прекрасных работ гениальных людей, написанных и в научном, и в нашем жанре.

Псевдоостроумие (faux esprit) - это нечто отличное от остроумия неуместного, это не просто ошибочная мысль, ведь мысль может оказаться неверной, не притязая на остроумие, но это изысканная ошибочная мысль.

Некогда было замечено, что человек весьма умный, переводивший, вернее, делавший выписки из Гомера французскими стихами, задумал приукрасить поэта, чья особенность именно в простоте. Так, например, этот переводчик, описывая сцену примирения Ахилла, говорит: "И лагерь весь вскричал от радости жестокой: так почему ж не победит он боле? Да потому, что сам собою побежден". Во-первых, из факта, что воинам удалось смирить свою ярость, вовсе не следует, что эти воины никогда больше не будут побеждать; во-вторых, разве могут одновременно совпасть восклицания всех воинов целой армии? Если этот недостаток уже оскорбляет строгий вкус судьи, то насколько же сильнее эти насильственные подчеркнутые черты и различные витиевато утонченные мысли должны возмущать, когда их в большом количестве замечаешь в писаниях, в остальном высоко ценимых?

Можно ли согласиться с автором, когда читаешь в математической работе нечто следующее: "Если бы Сатурн внезапно исчез, та его место занял бы самый далекий его сателлит, потому что вельможи обычно отдаляют своих преемников от себя"?

Как стерпеть, если говорят, будто Геракл знал физику и что "нельзя было устоять перед философом подобной силы"? К подобным ляпсусам приводит желание автора поразить и блеснуть новизной. Подобное мелочное честолюбие породило во всех языках игру слов, что и является наихудшим видом остроумия.

От псевдоостроумия еще отличается ложный вкус, потому что псевдоостроумие всегда является результатом аффектации, стремлением уколоть, сделать больно, в то время как ложный вкус сам по себе часто оказывается привычкой, инстинктивно усвоенным дурным обычаем причинять другим боль. Неумеренность и непоследовательность (отсутствие связи), присущие восточному воображению, - это ложный вкус, но это скорее можно считать отсутствием ума, чем злоупотреблением умом.

Таковы, например: падающие звезды, раскалывающиеся горы, обращающиеся вспять реки, внезапно распадающиеся Солнце и Луна - подобные титанически гигантские явления природы, всегда резко преувеличенные, присущи многим писателям восточных стран, где никогда не было принято выступать публично, а потому и не мог быть создан подлинный образец красноречия. Ведь говорить выспренно значительно легче, чем быть изящным, тонким и всегда в меру. Ложное остроумие противоположно правильным понятиям и возвышенным идеям: такому остроумию свойственны утомительная изысканность, а подчас даже развязность, излишняя ложная квазипроницательность, аффектация в погоне за тем, чтобы выразить загадочно то, что другой скажет совсем просто, а также часты бывают и прием сближения несовместимых понятий, изображение ложных связей, смешение озорной шутки с серьезным и великого со смешным.

Было бы излишне приводить здесь многие цитаты, где имеются слова "ум" или "остроумие", достаточно будет упомянуть здесь цитату из работ Буало, уже приведенную в большом словаре Треву: "Большие умы, слабея к старости, склонны находить удовольствие в баснях и сказочках". А это неправильно. Великий ум может иногда и впасть в подобную слабость, но это отнюдь не присуще великим умам. Ничто так не способствует заблуждению юношества, как приводимые в качестве примера ошибки хороших писателей.

Нельзя здесь однако, опустить все различные оттенки смысла, применяемые к слову "дух" или "ум". Множество этих оттенков отнюдь не свидетельствует о бедности языка - наоборот, это преимущество языка - обладание такими корнями, которые разветвляются на множество ветвей.

Дух корпорации, дух общества - обозначают обычный образ мыслей, поведение, а подчас и кастовое предубеждение или предрассудки касты.

Дух партийности для духа корпорации является тем же, что страсть по отношению к обычному чувству. Дух законов отличен от их формулирования; в этом смысле говорят: буква убивает - дух оживляет. Дух работы, труда — говорят в пояснение цели и свойства. Дух мести - желание и намерение отомстить. Дух раздора, дух мятежа и т.п. В одном словаре было помещено "дух учтивости", но такое выражение свойственно лишь одному автору по фамилии Бэльгард, почти начисто лишенному авторитета. Не принято говорить "дух учтивости" подобно выражениям "дух раскола", "дух мятежа", "дух отмщения". Ведь не может же вежливость считаться страстью или порывом, движимым мощным импульсом, именуемым метафорически "духом".

"Дух семейный, домашний" говорится в совершенно ином смысле и означает домашних духов или демонов, в которых верили в древности, например "дух Сократа" и т.п. Подчас слово "дух" употребляют в значении самой субтильной части материи, говорят: "животный дух", "жизненный дух", обозначая этим нечто невидимое, что дает движение и жизнь. Это нечто, словно быстро струящееся по нервам, подобно пронизывающему огню (или току). Врач Мэад (Меад) в предисловии к своему трактату о ядах словно бы первый привел доказательства о наличии такого тока. В химии дух (esprit) - термин, имеющий много различных толкований, но всегда означающий тончайшую часть материи.

Говорят: "Это еще далеко до ума" в смысле простого здравого смысла; говорят "ясный ум, острый ум". Одно и то же слово может вызвать различные понятия во всех языках, порой оно является метафорой, но простой человек этого не замечает.

ФАКТ, Вот один из терминов, которые трудно определить: сказать, что он употребляется при всех известных обстоятельствах, когда что- либо вообще перешло из состояния возможности в состояние существования, отнюдь не значит сделать его яснее.

Факты можно разделить на три класса: божественные деяния, явления природы и действия людей. Первые относятся к теологии, вторые - к философии, а прочие - к собственно истории. Все они равно подлежат критике.

Кроме того, факты должны быть рассмотрены под двумя самыми общими углами зрения: либо они естественны, либо сверхъестественны; либо мы были их очевидцами, либо они дошли до нас через традицию, через историю и все ее памятники.

Если факт произошел на наших глазах и мы приняли все возможные предосторожности, чтобы не ошибиться самим и не быть обманутыми другими, тогда мы обладаем уверенностью относительно приро- ды факта. Но эта уверенность имеет свои пределы: степень ее и сила зависят от разнообразия обстоятельств факта и личных качеств очевидца. Тогда достоверность факта, сама по себе достаточно большая, возрастает в зависимости от доверия к очевидцу и от простоты и заурядности факта или снижается тем больше, чем подозрительнее человек и чем необычнее и сложнее факт. Словом, если что и заставляет людей верить, так это их природа и их знания. Откуда могут они почерпнуть уверенность в том, что приняли все необходимые предосторожности против самих себя и против других, если не из природы самого факта?

Меры предосторожности против других неисчислимы, как и факты, о которых мы выносим суждение; а та предосторожность, которая касается нас лично, сводится к недоверию к своим природным и приобретенным знаниям, к своим страстям, предрассудкам и чувствам.

Если факт сообщен нам историей или традицией, у нас есть только одно правило для его проверки; его применение может быть трудным, однако само оно надежно. Это опыт прошлых веков и наш собственный. Ограничиваться лишь собственным наблюдением значило бы часто допускать ошибки, ибо сколько найдется фактов действительно имевших место, хотя мы, естественно, предрасположены к тому, чтобы считать сообщение о них ложным? И сколько найдется других, т.е. вовсе не имевших место, сообщение о которых, принимая во внимание лишь обычный ход вещей, мы более склонны считать истинным?

Чтобы избегнуть ошибки, представим себе историю всех времен и традицию всех народов в образе старцев, исключенных из общего закона, ограничивающего нашу жизнь малым числом лет, и обратимся к ним с вопросами относительно событий, о которых мы можем узнать правду лишь от них1. Несмотря на уважение, которое мы питали бы к их рассказам, не забудем, что эти старцы - люди и что об их осведомленности и правдивости мы знаем лишь то, что нам расскажут или рассказали другие люди и в чем мы убедимся сами. Мы тщательно соберем все доводы за или против их свидетельств; мы изучим факты беспристрастно и во всем разнообразии обстоятельств. На наибольших пространствах обитаемых земель и во все доступные нам времена мы исследуем, сколько раз вопрошаемые нами старцы сказали в подобных случаях правду и сколько раз случалось, что они солгали. Это соотношение и явится выражением нашей уверенности либо неуверенности.

Принцип этот неопровержим. Мы являемся в наш мир и находим в нем очевидцев, сочинения и памятники, но кто научит нас оценивать эти свидетельства, если не наш собственный опыт?

Отсюда следует, что поскольку на земле нет двух людей, схожих по

38. Философия в Энциклопедии...

своей природе, знаниями, опыту, то нет и двух людей, на которых эти свидетельства произведут совершенно одинаковое впечатление. Ведь имеются даже такие индивиды, различие между которыми бесконечно: одни отрицают то, во что другие верят так же прочно, как в собственное бытие, а между последними есть такие, что допускают под определенными названиями то, что упорно отвергают под другими именами, и во всех этих противоречивых суждениях различия во мнениях проистекают отнюдь не из различия в доказательствах, поскольку доказательства и возражения почти всегда одни и те же.

Другое следствие, не менее важное, чем предыдущее, состоит в том, что есть разряды фактов, правдоподобие которых постепенно уменьшается, и разряды фактов, правдоподобие которых постепенно возрастает. Как только мы начали расспрашивать наших старцев, уже можно было поставить сто тысяч против одного, что при известных обстоятельствах они нас обманут, а при других скажут правду. С помощью нашего собственного опыта мы нашли, что в первом случае соотношение изменялось все более неблагоприятным для их свидетельства образом, а во втором - все более благоприятным. Учитывая же сущность вещей, мы не видим ничего в будущем, что должно было бы опровергнуть наш опыт таким образом, чтобы опыт наших потомков оказался противоположным нашему. Итак, имеются пункты, по которым наши старцы окажутся наиболее бестолковыми, и другие, по которым они сохранят весь свой здравый смысл, и эти пункты будут всегда одинаковы.

Итак, мы знаем о некоторых фактах все то, что наш разум и наше положение могут позволить нам знать; и мы должны уже теперь либо отбросить сообщения об этих фактах как лживые, либо принять как истинные даже под угрозой для нашей жизни, если они окажутся достаточно возвышенными для такой жертвы.

Но что же научит нас отличать эти возвышенные истины, смерть ради которых является счастьем? Вера.

ФАНАТИЗМ (философия) - это слепое и страстное рвение, вырастающее из суеверий и имеющее своим результатом то, что люди не только без стыда и раскаяния, но и с какою-то своеобразной радостью и удовольствием совершают нелепые, несправедливые и жестокие поступки. Фанатизм, следовательно, не что иное, как суеверие, превратившееся в действие.

Имеются различные источники фанатизма.

1. В самой сущности догм. Если последние противоречат разуму, то они подавляют силу суждения и подчиняют все силе воображения, злоупотребление которой является величайшей из всех бед. Японцы, при- надлежащие к самым одухотворенным и просвещенным народам, топятся в честь Амиды, своего спасителя, потому что чрезмерности, которыми изобилует их религия, затемняют их разум. Неясные догмы дают повод к возникновению множества различных толкований, а тем самым к расколу на секты. Истина же не создает никаких фанатиков, Она так ясна, что едва ли позволяет кому-нибудь ей противоречить, и она столь очевидна, что даже самая пылкая дискуссия не может помешать наслаждаться ею. Так как она существовала до нас, то она и утверждает себя без нас и вопреки нам через свои собственные доказательства (...)

2. В нравственной испорченности. Люди, для которых жизнь обозначает непрерывные опасности и мучения, должны смотреть на смерть как на конечный пункт либо как на искупление своих страданий. Но сколь отвратителен должен быть тот, кто, желая примешать смерть к ходу общественных дел, прибавляет к доводам чувства, позволяющим принять смерть ему самому, и доводы, разрешающие ему приносить смерть другим! Фанатиками можно, следовательно, назвать всех тех чрезмерно усердствующих священников, которые в буквальном смысле понимают учения религии, строго следуют ее букве, тех деспотических теологов, которые решаются на принятие самых возмутительных систем, тех неумолимых казуистов, которые приводят в отчаяние саму Природу и которые после того, как они выколют вам глаза и отрубят руки, требуют от вас, чтобы вы еще и любили то, что вас тиранически мучит (...)
3. В смешении обязанностей. Когда произвольные идеи делаются предписаниями и когда незначительные упущения квалифицируются как большие преступления, то дух, изнемогающий под бременем своих многочисленных обязанностей, не знает больше, какой из них он должен отдать предпочтение. Он пренебрегает существенным ради несущественного, заменяет деятельный труд созерцанием, а общественные добродетели - жертвами, суеверие заступает место закона природы, а страх перед святотатством ведет к убийству. В Японии есть секта бравых догматиков, которые все трудности решают клинками сабель. И те же самые люди, которым ничего не стоит убивать друг друга, щадят с величайшим религиозным благоговением насекомых. Если варварская ретивость сделает преступление обязанностью, то с какими же бесчеловечными деяниями мы не столкнемся! Прибавьте к ужасным страстям еще и страхи дурно направляемых душ, и вы быстро задушите в себе естественное сочувствие к людям (...) Будет ли человек, для которого убийство означает вечное спасение, колебаться хотя бы на мгновение принести в жертву того, кого он считает врагом Бога и своей религии? Один американец, преследовавший на льду гомариста, упал в полынью. Гомарист остановился и протянул ему руку, чтобы спасти его из ледяной воды. Но как только он его спас, тот убил своего спасителя. Что вы думаете об этом? (...)
5. В нетерпимости одной религии в отношении других или же одной секты в отношении других сект той же самой религии, потому что тогда все руки хватаются за оружие против общего врага. Власть, желающая господствовать, ни во что не ставит нейтралитет, и тот, кто не за нее, тот против нее. Какое смятение умов должно возникнуть при этом! Общий и прочный мир мог бы быть достигнут только после уничтожения самой партии, жаждущей господства, ибо уничтожь эта секта все другие, она быстро принялась бы уничтожать самое себя. Крик: "Стой, кто идет?" - замолк бы поэтому только вместе с нею самой. Нетерпимость, которая утверждает, что она кладет конец раздорам, на самом деле увеличивает их двадцатикратно. Нужно приказать всем людям иметь один и тот же образ мыслей, только тогда каждый будет настолько воодушевлен своими убеждениями, что он с радостью умрет, защищая их. Из нетерпимости же между тем вытекает вывод, что вообще нет никакой религии, пригодной для всех людей. Одна не признает ученых, вторая - королей, третья - государство; эта бранит детей, та женщин; в этой осуждается брак, а в той безбрачие. Главарь некоей секты из всего этого сделал вывод, что каждая религия неопределенна, что она состоит из заповедей Бога и мнения людей. "Нужно терпеть все религии, чтобы жить в мире со всем светом", - добавил он. Он умер на эшафоте.
6. В преследованиях. Они - порождение нетерпимости. Если фанатическое рвение по временам и вызывает гонения, то необходимо признать, что гонения в еще большей мере порождают фанатиков. И каким только крайностям они ни предаются; то против самих себя, подставляя свою голову палачу, то против тиранов, когда они занимают их место, ибо они никогда не страдают от недостатка оснований попеременно хвататься то за костер, то за меч (...)

Итак, прошу вас, немножко больше терпимости и сдержанности! И прежде всего, не путайте никогда несчастья (такого, как безбожие) с преступлением, которое всегда преднамеренно. Весь яд фанатического рвения должен быть направлен против тех, кто верует, но поступает не так, как того требует вера; неверующих же должно оставить в том мраке забвения, который они заслужили и который они сами себе возжелали. Наказывайте незамедлительно тех вольнодумцев, которые только потому сотрясают краеугольные камни религии, что им ненавистно всякое бремя, вольнодумцев, которые и тайно и явно нападают и на законы и на нравы. Да, наказывайте их, потому что они наносят вред как религии, в которой были рождены, так и философии, с кото- рой они знакомы. Преследуйте их как врагов порядка и общества, но и жалейте их как людей, которые страдают от того, что у них нет твердых убеждений. Ах, разве сама потеря веры уже не достаточно тяжелое наказание для них, чтобы к этому еще нужно было прибавлять клевету и пытки? Не следует позволять плебсу забрасывать камнями дом почтенного человека лишь потому, что его изгнали из церкви. Он должен наслаждаться водой и теплом очага даже в том случае, если ему отказано в хлебе веры. Не следует вытаскивать его останки из могилы только потому, что он умер не в лоне избранных. Короче, пусть суд послужит в этом случае убежищем вместо алтаря (...)

Фанатизм принес больше несчастья миру, чем безбожие. Как возникают безбожники? Они как раз хотят освободиться от того ярма, которым фанатики хотели бы сковать весь мир. Дьявольский фанатизм! Видели ли вы когда-нибудь атеистов, выступающих с оружием в руках против божественной сущности? У них слишком слабые души, чтобы проливать человеческую кровь. Однако и им нужна некоторая сила, чтобы без побудительных мотивов, без надежды, без выгоды для самих себя творить добро (...)

(...) И если бы мы в интересах человечности на одно мгновение прибегли бы к тому же самому высокопарному стилю, который так часто направляется против нас, то единственная молитва, которую можно было бы направить против фанатиков, звучала бы так: "Ты, который желаешь блага всем людям и не хочешь смерти ни одного из них, ибо ты ни разу не испытал удовольствия от смерти злого человека, избавь нас, - не от ужасов войны и землетрясений, которые являются преходящим, ограниченным и, прежде всего, необходимым злом, но от бе- шества преследователей, призывающих твое святое имя. Научи их, что ты ненавидишь пролитие крови, что запах сожженных тел не поднимается к твоему престолу, что у этого запаха нет силы рассеивать грозовые тучи и заставлять падать на землю росу небес. Просвети своих фанатических ревнителей веры, чтобы они не путали по крайней мере искупительную жертву с убийством. Наполни их такою любовью к самим себе, чтобы они прощали своим соседям, ибо их набожность ведет только к бедствиям. Ах, где тот человек, которому ты вручил бы свой карающий меч и который не заслуживал бы в сто раз большей кары, чем жертвы, приносимые им тебе! Сделай так, чтобы фанатичные ревнители поняли, что не разум, не насилие, но только твоя просвещенность и только твоя доброта ведет души по твоей дороге и что, передавая твою власть в руки людей, ее оскорбляют. Разве ты позвал человека на помощь тебе, когда ты захотел сотворить мир? И если бы тебе было угодно ввести меня в твои селения радости, то разве это не было бы труднее всего совершаемым из твоих чудес? Но ты не хочешь спасать нас против нашей воли. Почему же люди не подражают кротости твоего милосердия, но хотят с помощью страха заставить меня любить тебя? Распространи по земле дух человечности и всеобщей благожелательности..."