СОМНЕНИЕ (логика и метафизика). 

Декарт, одаренный от природы гениальностью и проницательностью, понимая пустоту схоластической философии, выступил против нее с тем, чтобы создать совершенно новую философию. Будучи в Германии в течение зимы и оказавшись без какого бы то ни было дела, он занимался несколько месяцев кряду пересмотром всех познаний, ранее им приобретенных как в процессе обучения, так и во время его путешествий. Он в них обнаружил столько непонятного недостоверного, что у него возникла мысль ниспровергнуть это негодное здание и, так сказать, построить совершенно новое, обеспечив в нем как можно больше порядка и связи с лежащими в его основе принципами.

Он начал с того, что оставил в стороне истины откровения, так как полагал, говорил он, что, для того чтобы предпринять их исследование и успешно это исследование осуществить, необходимо необыкновенное содействие неба; для их исследования надо быть больше, чем человеком. Таким образом, он принял в качестве первой максимы поведения подчинение законам и обычаям своей страны, обязанность постоянно придерживаться религии, в которой, благодаря оказанной ему Богом милости, он с детства был воспитан, а во всем прочем руководствоваться самыми умеренными мнениями.

Убедившись в истинности этих максим и поставив их рядом с истинами веры, которые всегда занимали в его убеждениях первое место, Декарт полагал, что от всех остальных своих воззрений он может, если сам найдет это нужным, отказаться. В этом он был прав, но он заблуждался, считая, что для этого достаточно подвергнуть все эти воззрения сомнению. Сомневаться в том, что дважды два четыре, что че- ловек разумное животное, означает обладать идеями "два", "четыре", "человек", "животное", "разумное". Следовательно, сомнение оставляет существующие идеи такими, какими они были; таким образом, сомнение не в состоянии предотвратить заблуждения, возникающие из-за того, что идеи, которые мы себе составили, ошибочны. Сомнение может побудить нас в течение какого-то времени воздерживаться от суждений, но в конце концов из состояния неуверенности мы выйдем только посоветовавшись с идеями, которых сомнение не уничтожило, и, следовательно, если эти идеи расплывчаты и плохо определены, они, как и прежде, будут вводить нас в заблуждение. Сомнение Декарта, таким образом, бесполезно. Всякий может испытать на самом себе, что это сомнение к тому же неосуществимо, что, сравнивая обыкновенные, хорошо определенные идеи, невозможно сомневаться в существовании определенных отношений между ними.

Если бы Декарт не придерживался рзгляда о существовании врожденных идей, он бы увидел, что единственное средство, с помощью которого может быть создано новое основание для наших знаний, заключается в таком разрушении идей, при котором мы их затем восстанавливаем, обращаясь к их первоисточнику, то есть к ощущениям. Мы обязаны этому философу больше всего тем, что он оставил нам историю развития своего ума. Вместо того, чтобы прямо нападать на схоластов, он показывает нам свое время с присущими этому времени предрассудками; он не скрывает препятствий, какие он должен был преодолеть, чтобы освободиться от этих предрассудков. Он дает правила метода гораздо более простого, чем методы, применявшиеся до него. Он позволяет увидеть открытия, как он считал, сделанные им, и посредством своего мастерства (adresse) подготавливает умы к восприятию новых воззрений, установление которых он ставил своей целью. Я полагаю, что этот образ действий сыграл большую роль в революции, творцом которой был этот философ.

Введенное Декартом сомнение весьма отличается от того сомнения, в котором замыкаются скептики. Они, сомневаясь во всем, были обречены всегда пребывать в сомнении, в то время как Декарт начинает с сомнения лишь для того, чтобы укрепиться в знаниях. В философии Аристотеля, говорят ученики Декарта, ни в чем не сомневаются, все объясняют, и тем не менее все там объясняется только варварскими невразумительными выражениями и темными запутанными идеями, в то время как Декарт, побуждающий вас забыть даже те знания, какими вы обладали, обильно возмещает вам и эту утрату возвышенными познаниями, к которым он постепенно вас подводит. Вот почему к нему применимо то, что Гораций говорит о Гомере:

Non sumum ex sulgare, sed ex sumo dare lucem Cogitat ut speciola dehine miracula promat1.

Здесь необходимо сказать, что существует большая разница между различными видами сомнения: сомневаются в запальчивости, из-за необузданности, в ослеплении, из хитрости и, наконец, ради прихоти и потому, что хочется сомневаться; но сомневаются также из благоразумия и недоверия, вследствие мудрости и проницательности ума.

Сомневаться гораздо труднее, чем обычно думают. Блестящие умы, говорит один находчивый автор, люди с пылким воображением не примиряются с безразличием скептика, им больше нравится рискнуть сделать выбор, нежели не делать никакого выбора, они предпочитают ошибиться, нежели жить в состоянии неопределенности. Потому ли, что они не полагаются на собственные руки, потому ли, что страшатся глубины вод, они всегда оказываются висящими на ветвях, непрочность которых хорошо ощущают, им больше нравится пребывать в состоянии подвешенности, нежели позволить, чтобы их нес стремительный поток. Они уверяют в истинности всего, что утверждают, хотя ничего тщательно не исследовали, они ни в чем не сомневаются, потому что не обладают ни терпеливостью, ни мужеством, необходимыми для исследования; порой они оказываются во власти проблесков истины, но если случайно они натыкаются на истину, то знакомятся с ней лишь на ощупь, внезапно, это явление подобно откровению. Среди догматиков они являются тем же, чем ясновидцы среди набожного народа. Индивиды этого рода не понимают, как можно сочетать спокойствие духа с нерешительностью3.

Не следует смешивать сомнение с невежеством. Сомнение предполагает глубокое и бескорыстное исследование; тот, кто сомневается потому, что не знает доводов, обосновывающих вероятность чего-ли- бо, является невеждой.

Как бы справедливо ни было со стороны здравого ума отвергнуть догматическое утверждение относительно вопросов, в которых доводы за и против в равной мере убедительны, воздерживаться от своего суждения в тех вопросах, где ярко выступает редчайшая очевидность, - означало бы поступать противно разуму. Такое сомнение не- возможно, оно влечет за собой для общества зловещие последствия и закрывает все пути, которые могли бы привести к истине.

Нет ничего более очевидного, чем невозможность такого сомнения; ведь чтобы к нему прийти, надо было бы в отношении всех проблем любого рода располагать в равной мере вескими доводами за и против; я спрашиваю, однако, возможно ли это? Кто когда бы то ни было серьезно сомневался в том, что существуют Земля, Солнце, Луна, что целое больше части? Может ли быть затемнено утонченными и обманчивыми рассуждениями глубокое наше ощущение того, что мы существуем? Можно заставить свой рот говорить, внешне сообщать, что человек сомневается, потому что люди умеют лгать, но невозможно заставить свой ум говорить это. Таким образом, пирронизм не есть школа людей, убежденная в том, что они говорят, это школа лгунов; они также противоречат сами себе, говоря о своем воззрении, так как их сердце не может согласиться с их речью, как можно это увидеть у Монтеня, старавшегося возродить пирронизм в прошлом веке.

Ведь после того, как он сказал, что Академики отличались от пир- роников тем, что Академики признавали существование положений, более вероятных, нежели другие положения, чего пирроники не желали признать, Монтень высказывается в пользу пирроников в таких выражениях: "но мнение пирроников, говорит он, смелее и вместе с тем более правдоподобно". Нет, значит, положений, более вероятных, чем другие положения. И он здесь это говорит не для того, чтобы блеснуть остротой, он, не задумываясь, нечаянно выронил эти слова, родившиеся в глубине его природы, которую человеческие мнения не могут задушить.

Впрочем, разве не опровергает систему пирроника каждый его поступок? Ведь в конце концов пирроник - это человек, который руководствуясь своими принципами, должен сомневаться решительно во всем без исключения; человек, который не должен знать даже того, существуют ли какие-нибудь положения, истинность которых вероятнее, чем истинность других положений; человек, который не должен знать, выгоднее ли ему следовать впечатлениям, производимым на него природой, или не сообразовываться с ними.

37. Философия в Энциклопедии...

обессилен из-за голода или жажды, он не должен ни есть, ни пить. Почему? Потому что поступок всегда является следствием каких-то внутренних суждений, посредством которых человек говорит самому себе, что существует опасность, что его благо заключается в том, чтобы ее избегнуть, что для того, чтобы избежать ее, необходимо совершить такой-то или такой-то поступок. Если при обстоятельствах, требующих от него определенного поступка, человек данного поступка не совершает, это происходит потому, что его ум пребывает в состоянии бездействия и вследствие этого не принимает никакого решения. К счастью для пирроников, инстинкт с лихвой восполняет то, чего им недостает со стороны убеждения, или, скорее, исправляет нелепость их сомнения.

Но, скажут пирроники, достаточно того, чтобы опасность показалась нам вероятной, это обяжет нас ее избегнуть; мы не отрицаем видимости, мы говорим лишь, что не знаем, являются ли вещи на самом деле такими, какими они нам кажутся. Но этот ответ - лишь совершенно бесполезная увертка, посредством которой они не смогут преодолеть то затруднение, на какое им указывается здесь. Я допускаю, что существование опасности может показаться им вероятным. Но какое у них есть основание ее избегать? Опасность, существование которой они ставят под сомнение, в их глазах может быть и величайшим благом. К тому же, я очень хотел бы знать, обладают ли пирроники идеями опасности, сомнения, вероятности; если у них эти идеи имеются, значит, они кое-что знают, а именно: они знают, что существуют опасности, сомнения, вероятности; вот, следовательно, первый признак того, что истина им известна. Устойчивой и постоянной особенностью пирроников является их взгляд, что жить следует так, как живут другие, и не оригинальничать (singulariser), что надо следовать тем влечениям, какие внушает нам природа, что следует сообразовываться с законами и обычаями. Но откуда они взяли все эти принципы? Как, будучи по своему образу мышления скептиками, они могут в своем образе действий быть догматиками? Одно лишь их согласие следовать общепринятым законам, обычаям и влечениям, внушаемым природой, представляет собой тот камень преткновения, о который вдребезги разбиваются все их пустые ухищрения.

Пиррон иногда поступал так, как следовало поступать согласно его принципу. Убежденный в том, что не существует ничего несомненного, он в своем равнодушии в отношении окружающих его явлений в некоторых случаях заходил так далеко, как этого требовала его система. О нем говорят, что ни к чему он не выражал своей симпатии, что когда он говорил, ему совершенно не было дела до того, слушают ли его или не слушают, и что когда все его слушатели расходились, он продолжал говорить. Если бы все люди обладали таким же характером, во что превратилось бы общество? Нет ничего столь противного обществу, чем сомнение. В самом деле, сомнение уничтожает и ниспровергает все законы, как естественные, так и божественные и человеческие; оно создает широкий простор для всех беспорядков и разрешает величайшие преступления. Из принципа, гласящего, что во всем надо сомневаться, следует, что сомнительно, существует ли высшее существо, существует ли религия, существует ли культ, необходимость которого нам предписана. Из принципа, гласящего, что во всем надо сомневаться, следует, что нет никакого различия между всеми поступками и что священные границы, установленные между добром и злом, между добродетелью и пороком, ниспровергаются.

Кому же не видно, насколько губительны эти следствия для общества? Посудите об этом по самому Пиррону, который, видя, как его учитель Анаксарх падает в яму, пошел дальше своей дорогой, не попытавшись протянуть руку Анаксарху, чтобы вытащить его из ямы. Анаксарх, который сам был проникнут теми же принципами, что и его ученик, будучи весьма далек от того, чтобы осудить последнего, был, по-видимому, ему признателен, пожертвовав, таким образом, тем озлоблением, какое он должен был испытывать против своего ученика, ради чести своей системы4.

Не менее противно это сомнение поискам истины, ибо для того, как однажды предался этому сомнению, оказываются закрытыми все пути к истине, для него невозможно убедиться в истинности какого бы то ни было правила истины: ничто не представляется ему достаточно очевидным, чтобы оно не нуждалось в доказательстве. Таким образом, в этой бессмысленной системе, чтобы найти принцип, которым можно было бы обосновать то, во что следует верить, потребовалось бы бесконечно восходить от одного положения к другому.

Я пойду дальше: это сомнение сумасбродно и недостойно человека, который мыслит; всякий, кто станет поступать на практике в согласии с таким сомнением, несомненно обнаружит свое неслыханное безумие, потому что такой человек станет сомневаться в том, следует ли, чтобы жить, есть, следует ли, когда возникает угроза серьезной опасности, принять меры, чтобы ее избегнуть. Все ему будет представляться в равной мере полезным и вредным. Это сомнение недостойно человека, который мыслит, поскольку оно ставит его даже ниже животных. Ведь чем человек отличается от животных? разве не тем, что кроме чувственных впечатлений, поступающих к нему от внешних объектов, впечатлений, которые, быть может, общи людям и животным, он обладает еще способностью судить и желать; это самое благородное упражнение его разума, наиболее благородная операция его духа. Но скептицизм делает эти две способности бесполезными. Человек, принявший точку зрения пирроников, вовсе не будет судить, он сделает для себя законом воздержание от суждений, и они это называют "эпо- хэ". Но если человек не будет судить, вы понимаете, что у его воли нет никакого упражнения, что она пребывает в бездействии, как бы усыпленная или оцепеневшая. Ведь сама воля не может ничего избрать из того, о чем до нее ум не узнал, что оно является хорошим или дурным. А ум, проникнутый пирроническими принципами, блуждает в потемках. Но, скажут, он может судить, что одна вещь ему кажется приятнее других. Этого не должно быть в системе пирроников. Тем не менее, признавая даже это, нельзя, оставаясь на пирронистской позиции, согласиться с тем, что существует основание, достаточное, чтобы побудить человека домогаться такой вещи; таким основанием может быть только прочное убеждение в том, что необходимо домогаться самих приятных объектов.

Что же следует заключить из всего этого? Только то, что между людьми, в среде людей умных подлинный и совершенный пирроник - это монстр, которого надо жалеть. Совершенный пирронизм есть бред (delire) разума, самое смехотворное произведение ума человеческого. Можно было бы с полным основанием сомневаться в том, существуют ли подлинные скептики; какие бы усилия они ни прилагали, чтобы заставить других поверить в подлинность их пирронизма, наступают моменты (и эти моменты имеют место часто), когда воздержаться от суждения оказывается для них невозможно; они возвращаются к тому состоянию, в каком пребывают все другие люди. Во все такие моменты они оказываются такими же решительными, как самые отъявленные догматики. Свидетель этого - сам Пиррон, рассердившийся на свою сестру, так как вынужден был покупать вещи, в которых она нуждалась, чтобы принести жертву. Некто упрекнул его в том, что его гнев не согласуется с безразличием, которое Пиррон исповедовал. Неужели вы думаете, ответил он, что это добродетельное воззрение я стану применять на практике по отношению к женщине? Не воображайте, что он хотел сказать, что не отрицает страстей. Не в этом заключалась его мысль; он хотел сказать, что не все виды объектов заслуживают, чтобы к ним была применена его догма, согласно которой ни из-за чего не следует раздражаться. Смотрите "Пирронизм", "Скептик".

  СПИНОЗИСТ.   Не следует смешивать одних с другими, старых и новых спинозистов. Последние исходят из того основного принципа, что материя способна ощущать; они подтверждают эту мысль, указывая на яйцо, безжизненное тело, постепенно превращающееся, единственно под влиянием возрастающей теплоты, в одаренное ощущением живое существо, они ссылаются также на рост каждого животного, которое вначале является простой точкой и только благодаря ассимиляции растительных веществ и всех других субстанций, служащих ему пищей, становится большим, чувствующим и живым телом. Отсюда они заключают, что существует одна только материя и что ее существование служит достаточным объяснением всех явлений. В остальном они твердо держатся всех выводов старого спинозизма.