СЕМАНТИЧЕСКАЯ ТЕМАТИКА В МАРКСИСТСКОЙ ГНОСЕОЛОГИИ 

Вводные замечания. По К. Марксу, ни мысль, ни язык не являются чем-то реально самостоятельным, совершенно автономным; они — лишь разные аспекты человеческой предметной практики, разные, но взаимосвязанные формы осуществления единой человеческой жизнедеятельности.

Марксистская гносеология, решая вопросы о природе, о структурно-функциональном строе мышления, сознания, языка, во главу угла ставит человека мыслящего, человека сознательного, человека, владеющего языком, то есть человека как социально-культурную целостность, а не его абстрактные функции.

«Деятельность человека как фактор человеческого развития,— писал Б. Г. Ананьев,— составляет необходимое звено в сложной цепи причинно-следственных зависимостей сознания от общественного бытия. Вне действия этого фактора не могут быть в должной мере-поняты сложные эффекты воздействия социальной среды на человека и его созна- ниє»2.

Тайна природы деятельности, подчеркивал Э. Г. Юдин, коренится не в «средстве» (различные модификации инст- рументалистских доктрин), а в особенностях целеполага- ния, поскольку с целеполаганием связано функционирование механизма, превращающего потребности субъекта во внутренние (идеальные) побудительные мотивы практической и теоретической деятельности. Другими словами, разгадка природы деятельности коренится не в ней самой, а в том, ради чего она совершается 4.

Указание на целеполаганне при характеристике деятельности выдвигает на первый план понятие сознания. Подлинно человеческая деятельность — это осмысленная деятельность со знанием дела. Стимулом сознательной деятельности являются потребности (практические и теоретические). Как писал К. Маркс, потребление создает влечение к производству, задавая человеку предметы производства в их заманчиво субъективной форме5.

Понятие целен ол а тающей (сознательной) человеческой деятельности в полной мере относится и к характеристике языковой деятельности, описанию которой посвящен первый раздел данной главы. Последующие разделы связаны с анализом дистинкцин «мышление — сознание», которая, на мой взгляд, позволяет пролить свет на функции языка в становлении наших знаний о мире, в понимании этого мира.

Интерпретация языка в контексте марксистского учения о сознании и мышлении. Первая отчетливая формулировка крайне важного для марксистской науки о человеке методологического принципа единства сознания и деятельности связана с именем С. Л. Рубинштейна. Этот принцип является научно-материалистическим противовесом догмам традиционной психологии, утверждавшей тождество психики с явлениями сознания. Следствием такого отождествления было признание непосредственной данности психического, что позволяло использовать в качестве «надежного» метода познания метод интроспекции.

Элиминация из социальных наук понятия «сознание» влекла за собой отказ от ряда сопричастных понятий («деятельность», «личность»). Так, объектом изучения для уче- ного-бихсвиориста становилась семантически «нейтральная» деятельность живых существ вообще, то есть сугубо физиологическая деятельность. Естественно, что при таком подходе продуктивная, осмысленная человеческая деятельность не могла получить должной оценки. Продукт как осуществившаяся и ставшая «немой» деятельность не подлежал рассмотрению с этих позиций.

Отрыв деятельности от ее продуктов, сопровождавшийся неэквивалентной заменой «стимул-реакция», делал научно бессмысленными такие термины, как «творчество», «развитие», «прогресс». Другими словами, продуктивня человеческая деятельность едва ли не приравнивалась к физиологическим отправлениям по принципу обмена веществ в животном царстве, где потребление равно производству. Как известно, животные только потребляют то, что дает природа. В производстве же потребляемых ими объектов животные не принимают участия. Такое потребление не нацелено на обновление среды обитания.

Отношение людей к природной сфере выглядит совершенно иначе. Здесь обмен веществ носит опосредствованный характер. Между человеком и природой помещаются средства производства, продукты его социальной деятельности, образующие мир материальной культуры. Этот мир очеловеченной природы как бы лепит человека по своим меркам, то есть человек, занимаясь продуктивной, целесообразной деятельностью, одновременно формирует и развивает себя как социально-историческое существо, внося тем самым свою посильную лепту в процесс общественного развития. В равной мере такое понимание продуктивной деятельности касается развития и функционирования человеческой психики как главного органического компонента целостной жизнедеятельности человеческого существа, точнее, личности.

Понятие «личность» подчеркивает исключительный по своей философско-методологической значимости факт, а именно: осознание человеком объективной действительности никогда не происходит прямо по схеме «объективная действительность сознание», а всегда опосредствуется той целостно функционирующей структурой, каковой является человеческая личность.

Как уже отмечалось, разгадка природы деятельности коренится не в ней самой, а в том, ради чего она совершается.

Таковы самые общие контуры поля гносеологического анализа мышления, сознания и языка. Теперь я "постараюсь несколько сузить сферу проблематики, сконцентрировав внимание на понятии «сознание».

Термин «сознание» появился в лексиконе европейских философов и психологов относительно недавно, примерно в конце XIX — начале XX в., хотя проблематика сознания уходит своими корнями далеко вглубь веков,фигурируя там под разными названиями. Ближайшую предысторию этой проблематики обычно принято отсчитывать от Декарта. Эквивалентом термина «сознание» у Декарта является термин «мышление» (cogitatio). Такое отождествление связано не только и не столько с терминологической неразберихой, сколько с определенным философским пониманием феноменов психического под эгидой понятия «душа» («мыслящая душа», «разумная душа»).

Некоторые авторы, пишущие по проблематике сознания, модернизируют взгляды французского рационалиста, считая отсутствие термина «сознание» чем-то несущественным для понимания его философских произведений. При этом не замечается, что у Декарта и последующих философов изучение сознания шло по линии изучения именно мышления. Как отмечал А. Н. Леонтьев, это весьма характерный подход к психическому, когда речь идет об изучении развития человеческого познания, но развитие сознания не сводится к развитию мышления, поскольку сознание имеет свои собственные философские и психологические характеристики1.

Философы-марксисты, ориентируясь на материалистическое понимание истории, утверждают, что формы и со- держание сознания определяются не спецификой мышления, а прогрессивным разделением труда, изменениями в структуре социально-исторической практики. Если отказаться от такой точки зрения на развитие и функционирование человеческой психики, то придется признать правоту идеалистов, исходивших из представлений о том, что ребенок уже в потенции обладает способностью к мышлению, которая актуализируется под воздействием соответствующих внешних обстоятельств, выливаясь в определенный тип сознания.

Отделение познавательных функций речи от коммуникативных на базе отделения умственного труда от физического способствовало переходу с уровня сознания на «внутренний» уровень, на уровень мышления. С материалистической точки зрения сознание определяет возникновение и развитие мышления, а не наоборот. С возникновением же мышления как внутреннего психического процесса, мышление начинает претендовать на известную автономию и на свой собственный язык, как «внутренний» (символы, образы, деформированные грамматические структуры), так и «внешний» («язык» устный, письменный, математики, химии, логики и т. п.).

Дистинкцня «мышление — сознание» становится понятнее, если привлечь узнадзовский опыт интерпретации бессознательного. В начале своей научной карьеры Узнадзе предпочитал отдавать симпатии новым тенденциям в немецкой философии и психологии начала XX в., влияние которых он особенно остро ощутил, занимаясь в молодые годы под руководством В. Вундта, который первым из старшего поколения психологов обратил внимание на сложную структуру сознания.

Вюрцбургские ученые обнаружили, что данная пред- сознательная активность имеет определенный мыслительный характер, который не описывается в терминах ассо- цианистской образной теории. Это безобразное мышление не укладывается ни в рамки языковых структур, ни в рамки законов формальной логики. Однако сделанные немецкими психологами выводы были более чем ошибочными, поскольку в качестве доминирующего начала ин- теллектуальной жизнедеятельности человека было выделено мышление, определяющее особенности структуры сознания, выбор языковых форм для общения и выражения соответствующего мыслительного содержания.

«Установка» в понимании Узнадзе оценивается с двух точек зрения, а именно (1) с точки зрения развития психики и (2) с точки зрения ее относительно стабильного функционирования. В первом случае установку можно определить как стадию, предваряющую деятельность сознания. Во втором случае, когда мы имеем дело с актуальной деятельностью сознания, установку можно определить как интегральный детерминатор определенного типа сознания.

С понятием установки связано оригинальное и плодотворное решение вопроса об отражении в сознании объективной действительности. По мнению Узнадзе, объективная действительность не может прямо влиять па сознание8, поскольку для осмысленного восприятия этой действительности необходимо, чтобы она что-то значила, обладала определенной ценностью для воспринимающего ее субъекта. Для приобретения значения, ценности данной действительностью должна возникнуть ситуация, затрудняющая удовлетворение актуальных потребностей (практических и теоретических), вследствие чего пробуждается сознание. На этой стадии непрерывный поток психических переживаний прерывается, появляется тенденция покинуть сферу автоматизма, машинальных форм поведения, и тогда наступает период сознательной деятельности.

Пробуждение сознания совпадает с первыми актами ннтенционалыюсти, с первыми актами выделения объектов действительности как самотождественных, более или менее стационарных. Этот специфический акт сознательной деятельности Узнадзе называет актом объективации, который не создает магическим образом объекты окружающего нас мира, существующие независимо от нашего сознания. «Акт объективации имеет в виду наличие в действительности объектов, на которые можно было бы человеку направить свои акты с тем, чтобы повторно заметить и в этом смысле объективировать их, а затем, при помощи специальных познавательных функций, уяснить себе, что они представляют собой»9.

В отличие от животных, которые, сталкиваясь с препятствиями для удовлетворения своих потребностей, могут прекратить активную деятельность, человек лишь приостанавливает свое практическое поведение с тем, чтобы осо- знать возникшие трудности и вновь попытаться их преодолеть. В результате практическая потребность, становясь объектом анализа (объективируясь), превращается в потребность идеальную (теоретическую), в потребность дать твет на возникший вопрос. «Так возникает человеческое мышление, — пишет Д. Н. Узнадзе. — Оно представляет собой психическую активность, приходящую в движение лишь на базе объективации и направленную на удовлетворение стимулированной таким образом теоретической, познавательной потребности. Следовательно, мы убеждаемся, что мышление, в истинном смысле слова, возможно лишь при наличии способности объективации, что в сфере активности, лишенной объективации, настоящего мышления быть не может» ,0.

В промежутках между объективациями (активной сознательной деятельностью) установка выполняет чрезвычайно важную жизненную функцию, предвосхищая поведение индивида в ординарных ситуациях или в экстраординарных, но уже известных по опыту. «Как во всякой цели, так и в установке, предвосхищена модель будущего поведения», — подчеркивает А. С. Прангишвили п.

На примере так понятой установки просматривается интересная параллель с гегелевским «абсолютным духом» как отчужденной и гипостазированной «установкой». Вынося эту «установку» за пределы человеческой личности, Гегель вынужден отдавать предпочтение понятию «средство» в ущерб понятию «цель», так как цель (целесообразная, сознательная деятельность) выступает чем-то внешним по отношению к действующему субъекту и средствам его действий. Цель является внешней с двоякой стороны: во-первых, с точки зрения «абсолютного духа» человек — это средство осуществления «абсолютной идеи»; во-вторых, цель «абсолютного духа» и человеческая цель — понятия несоизмеримые, вследствие чего высшую оценку получает лишь градация средств применительно к посюстороннему миру (сам человек и средства его духовно-практического освоения мира). Таким образом, категория цели значительно умаляется Гегелем по сравнению с категорией средства при характеристике структуры человеческой деятельности, а тот «факт», что цель возвышается до целевого провидения «абсолютного духа», — это пустой звук для реального, земного человеческого существа.

Заостренный Гегелем вопрос о значении средств в познавательной и трудовой деятельности сохраняет свою полемическую актуальность и по сей день. Основные упреки в адрес тех, кто симпатизирует различным инструментали- стским концепциям, состоят в том, что субъект деятельности устраняется из процесса взаимодействия с объектом, а его функции принимают на себя средства (орудия труда, инструменты научного познания и т. п.). В лингвистическом плане это чревато превращением мышления в функцию речи. В таком случае подлинный субъект мышления превращается, так сказать, в увеличительное стекло, через которое «мировой дух» созерцает драму человеческого мира.

Выход из гегелевского тупика состоит в радикальной переоценке категории цели. Эта переоценка не может быть сделана, если не учитывать дистинкцию «сознание — бессознательное», если не будет разработанной гносеологической и психологической теории сознания. Цель и сознание, целесообразность и сознательность — вот основные парные категории, ведущие к раскрытию тайн человеческих форм деятельности. Большим подспорьем здесь служит узнад- зовская теория установки.

Установка как цель, предвосхищающая модель будущего поведения, в резко изменяющихся ситуациях может оказаться нецелесообразной, несоответствующей природе появившегося препятствия. Возникает своебразная «пауза» (задержка деятельности), вызванная нефункциональностью прежней установки и поисками новых установочных регуляторов, соответствующих новым потребностям, новой ситуации. Процесс замены одной установки другой установкой — это процесс объективации, процесс бурной активизации сознания, стремящегося осознать происходящее и выработать к нему свое отношение. Таким образом, деятельность сознания детерминируется внешними обстоятельствами не прямо, а косвенно, опосредствуясь динамичным состоянием установки. В этом смысле сознание является как бы вторичным отражением действительности по отношению к тому «невидимому мосту», с помощью которого осуществляется скрытая от сознания связь между объективностью и психофизиологическими реакциями. Философский идеализм и априоризм в понимании интеллектуальной деятельности и в объяснении механизма языковой деятельности обусловлен полным отсутствием каких- либо представлений о сознании как вторичном отражении действительности ,2.

Еще раз подчеркну, что психологическое понятие установки в контексте данного исследования интересно не само по себе, а в связи с анализом речевого поведения человека.

Как отмечает А. С. Прангишпнлн, «нельзя не согласиться с точкой зрения тех авторов, которые считают, что анализ речевого поведения — наиболее надежная основа, дающая модель для описания всех видов поведения»13. Пранги- швили хочет подчеркнуть, что анализ речи ясно показывает наличие специфического состояния предвосхищения того, что мы собираемся сказать, поскольку весь процесс речевой деятельности регулируется целостной направляющей тенденцией речевой установки. Такое понятие установки особенно ценно в связи с аргументированной критикой некоторых аспектов американского «нового ментализма» в лингвистике (II. Хомский и др.), ряд представителей которого склонны реабилитировать худшие стороны наследия классического рационализма XVII—XVIII вв., в частности это касается доктрины врожденных идей.

Необходимо обратить внимание на следующий факт. Отражая объективную реальность, установка осуществляет это не на уровне «внутренней речи», а на гораздо более глубинном уровне, где привычные дискурсивные структуры знания теряют свою «жесткость», сокращаются. Новые связующие «узлы», теряя связь с речью, теряют и семантическую ценность, приобретая ценность информационную, описываемую не традиционными семантическими терминами, а теоретико-информационным языком (языком математики).

Наиважнейшим показателем сознания как специфической формы психики является язык, или, как писал Рубинштейн, сознание связано с языком как формой сознания м. Без учета языка остается~~совершенно непонятным абстрактное мышление человека и репрезентация этого мыслительного процесса в практических формах сознания — в речевой деятельности. Дополнительный свет на связь языка с мышлением и сознанием проливает культурно-историческая теория интеллектуальной деятельности, разработанная Л. С. Выготским (1896—1934) и его соратниками.

Теория Выготского была призвана дать научно-материалистическое объяснение особенностей развития человеческой психики в фило- и онтогенезе. С точки зрения культурно-исторической теории психика развивается через превращение «внешних» факторов (социально-культурные отношения) * во «внутренние» (различные психические функции). В онтогенетическом плане этот процесс развития выглядит как переход от социального к индивидуальному, а не наоборот, как считали многие психологи-немарк- систы, включая Ж. Пиаже. Заслуга Выготского перед отечественной психологией и философией состоит прежде всего в том, что в изучение феноменов психического он внедрил принцип историзма. Вследствие этого первостепенной стала категория «опосредствованная психическая деятельность». Данная категория своим критическим острием была направлена против априоризма, антиисторизма и формализма в познании феноменов психики. Там, где раньше видели застывшие, ничем неопосредствованные «ментальные сущности», Выготский вскрыл сложные, изменяющиеся (структурно и функционально) процессы.

В работе «Мышление и речь» (1934) Выготский, анализируя соотношение языка и мышления, указывает на два традиционных, ошибочных подхода к данной проблеме. Представители одного из них отождествляли речь и мышление (например, мышление определялось как «речь минус звук»), тогда как представители другого подхода утверждали дуализм речи и мышления. Если мысль и слово совпадают, то бессмысленно, тавтологично говорить о «речевом мышлении», можно просто говорить о мышлении, экстраполируя на него нормы, законы и понятия из сферы науки о языке. И наоборот, говоря о языке, можно грамматик}' строить по образцу логики.

В свою очередь, дуализм речевой деятельности и мыслительной предполагает, что речь — это нечто внешнее мысли, своего рода инструмент мысли, существенно не влияющий на процесс мышления. Примером отождествления речи и мышления может служить бихевиористская философия и психология. Примером дуализма речи и мышления служит философия инструментализма. И в том и в другом случаях речь фигурирует как инструмент для выражения ментальных процессов, то есть на первый план выдвигаются экспрессивные функции языка в ущерб его коммуникативным функциям.

Однако именно с языком как средством социального общения связан принцип историзма в понимании диалектического единства языка и мышления. Этот принцип подчеркивает, что речь возникла не в результате потребности для выражения невесть откуда появившейся в голове первобытного человека мысли, а в результате сотрудничества, в результате прогрессирующего и усложняющегося социального общения. В процессе общения формируются обобщенные представления, образы, значения, формируются обобщающее мышление (собственно мышление) и обобщающее словесное значение (собственно речь). Как писал

Выготский, «есть все основания рассматривать значение слова не только как единство мышления и речи, но и как единство обобщения и общения, коммуникации и мышления» |5.

Отношения между языком и мышлением не являются чем-то раз и навсегда данным, они изменяются количественно и качественно в процессе онто- и филогенеза. Ни о каком параллелизме между языком и мышлением не может быть и речи. «Кривые их развития, — отмечает Выготский, — многократно сходятся и расходятся, пересекаются, выравниваются в отдельные периоды и идут параллельно, даже сливаются в отдельных своих частях, затем снова разветвляются» 16.

Мышление и речь имеют совершенно различные генетические корни. Например, мы встречаемся с зачатками интеллекта у животных, но при этом не наблюдаем соответствующих речевых форм поведения. Их интеллект находится на доречевой стадии развития. Аналогичное наблюдается в развитии мышления у ребенка. Что касается генетических корней речи, то их следует искать в сфере знакового поведения животных (например, «язык» эмоций). Эмоции являются первыми истоками человеческой речи. Выготский называет это доинтеллектуальной фазой в развитии речи, которая близка инстинктивным реакциям высокоразвитых животных.

На определенной стадии фило- и онтогенеза линии развития мышления и языка сливаются, давая начало собственно человеческой языковой деятельности и речевым формам поведения, в результате чего мышление становится языковым, а язык интеллектуализируется ,7.

Соединение мышления и языка не означает, что в итоге получаются симметричные структуры. По Выготскому, синтез мышления и языка (языковое мышление) определяет лишь часть процессов языка и мышления, а именно ту часть, где пересекаются сфера языка и сфера мышления.

Разработки Выготского — это лишь первый и очень важный шаг в познании интеллектуальной деятельности человека. Пионерам всегда трудне, чем их последователям и продолжателям. Пионеров поджидают трудности и даже ошибки, обусловленные предшествующей традицией. Не избежал ошибок и Выготский, ошибок, которые стали заметны относительно недавно, но далеко не все авторы, "пишущие по проблеме языка и мышления, принимают это к сведению.

¦ В своих исследованиях Выготский отталкивался от кри- тики дуалистических доктрин мышления и речи. В основном эта критика касалась работ ученых Вюрцбургскоі'і школы, которые, обнаружив особую подготовительную фазу в деятельности сознания и наименовав ее мышлением, попытались определить сознание и речь на основе мышления как интеллектуальной доминанты. Согласно же марксистской философии, не мышление определяет сознание, а сознание определяет возникновение и развитие мышления. Всю значимость дистинкцин «мышление — сознание» Выготский начал осознавать только в своих поздних трудах. В этот период наиболее фундаментальной и наиболее общей проблемой для Выготского становится проблема сознания. Этой проблеме ученый придает исключительно большой философский смысл, связанный с материалистической теорией отражения.

Выготский выделяет два разных типа сознаний—(1) «ощущающее сознание» и (2) «мыслящее сознание». «Мыслящее сознание», в отличие от «ощущающего сознания» (перцепции), конструктивно отражает действительность, опираясь па языковую деятельность.

С постановкой проблемы сознания одним из первых возникает вопрос об ннтенциопальности (нацеленности, направленности, целесообразности) сознания. Идеалистическая феноменология трактует интенционалыюсть сознания, не учитывая существенных структурно-функциональных перестроек сознания в онто- и филогенезе, тем самым недооценивая интенционалыюсть как феномен культуры. В психологии вопрос о природе ннтенциопальности — это вопрос о природе и характере внимания, ответ на который надо искать не внутри, а вне становления и развития личности 18.

Изучая внимание, Выготский подчеркнул первоначальную функцию языка, которая его предшественниками явно недооценивалась. Эта функция языка выражается в том, что на ранних этапах онтогенетического развития речи слово является указанием (выполняет референциальную функцию). По Выготскому из этой первичной функции можно вывести все остальные ,9.

С понятием «внимание» тесно связано понятие «воля». Еще в 20-е годы М. Я. Басов подчеркивал, что воля не привносит новых элементов в поведение человека, в его психическую /Сеятелыюсть, но участвует в организации целенаправленной деятельности, в частности психической деятельности, трансформируясь во внимание.

Не следует думать, что проблема волн и внимания — это чисто психологическая проблема. На самом деле эта проблема имеет глубокий философский смысл. С точки зрения К. Р. Мегрелндзе, воля — это не спонтанный порыв к действию, а специфическая форма активности, как стремление к осознаваемой цели. Воля без свободного воспроизведения в сознании определенной цели — бессодержательная абстракция. Поэтому, говоря о воле, следует помнить, что термин «воля» — это сокращенное выражение «волевое действие», которое концентрирует наше внимание на том факте, что воля как деятельность, воля как действие неразрывно связана с постановкой цели. Таким образом, волевое действие имеется там и только там. где человек может представить себе цель и стремится к ней, сообразуясь с целью как с законом но отношению к актуально осуществляемой деятельности 20.

Согласно гипотезе, выдвинутой П. Я. Гальпериным, внимание представляет собой идеальную, сокращенную и автоматизированную форму контроля. Превращение контроля во внимание сопряжено с тем, что «энтнмемиый» (сокращенный) вариант контроля как бы теряет свою отчетливую структурность, свою дискурсивность и приобретает статус некоторого «чувства», некоторой направленности, нацеленности, сосредоточенности на объекте. Следовательно, по Гальперину, не всякий контроль есть внимание, но всякое внимание есть контроль21.

Данная гипотеза привлекательна тем, что указывает на язык как на важнейшее средство контроля за идеальными действиями, позволяет расшифровывать выражения «языковое чутье», «языковая интуиция», «чувство языка» и т. п.

Всякий контроль предполагает наличие определенной меры, масштаба, эталона. В языке к таковым можно отнести грамматические структуры и структуры семантические, которые позволяют довольно быстро сравнивать, сличать, распознавать поступающую информацию, тем самым интенсифицируя процесс сознательной деятельности.

Второе по значению место после понятия ннтенцноиаль- ного сознания, у Выготского занимает понятие репродуктивной деятельности сознания, или, говоря языком психологии,— понятие воспоминания. С понятием «память», «воспоминание» связан переход от наглядного мышления к мышлению абстрактному. Этот новый тип интеллектуальной деятельности Выготский характеризует как переход к творческой деятельности, поскольку здесь движение мысли носит не ситуационный характер, а в определенной степени автономный по схеме: мысль-»- замысел практическое действие. Благодаря этому оформляется пред- ставление о времени, о преемственности прошлого и настоящего, о самотождественности личности.

Проблема памяти имеет не только психологическую ценность, но и гносеологическую. Например, применительно к интересам гносеологии такой феномен, как воспоминание, можно определить следующим образом. Воспоминание — это осознание прошлого (репрезентация прошлого опыта в поле сознания).

С понятиями «память» и «воспоминание» связано фундаментальное для гносеологии понятие «знание». Знание — это относительно устойчивая структура, где в снятом, преобразованном и обобщенном виде хранится информация о прошлом, настоящем и предполагаемом будущем. У Платона и платоников знание выступало не результатом познания, прошедшего развитие от общения через обобществление к обобщению, а хронологически и логически первичным базисом для познания и общения. Вследствие этого воспоминание лишалось своего исторического и реально психологического характера, превращалось в некое подобие логического инструмента познавательной деятельности, напоминая логические операции вывода из аксиом и тем самым больше соответствуя дедуктивному развертыванию знания, чем индуктивному познанию.

С учетом исторического фактора воспоминание — это не «логическая сущность», а социальный феномен, тесно связанный с языком. Вне общения людей, вне сотрудничества в практической и духовной сферах воспоминание становится пустым словом.

Память человека впитывает многое, но обычно вспоминается лишь то, что в свое время сопровождалось той или иной степенью активности сознания. Таким образом, социально-культурная структура памяти обусловлена фиксацией затруднений в осуществлении различных форм деятельности, определяемых установочными регуляторами. Фиксация обычно приходится на «промежуточные» моменты при замене одной установки другой. Данные «промежутки» заполняются напряженной интеллектуальной деятельностью по оценке возникших трудностей и выявлению возможных путей их преодоления. В конечном итоге на основе осуществляемой «переоценки ценностей» (объективации) возникает новая установка как готовность к определенной активности. Следовательно, «процесс, опосредствующий воспоминание, существенным образом связан с процессом выработки установки на основе объективации» 22.

Функционирование механизма запоминания как процесса фиксации «промежуточных узлов» — это не проявление чего-то сугубо монотонного и непрерывного. В данном случае мы имеем дело с обогащением скрытых возможностей активности человеческой личности. Если установка — это готовность к определенной активности, то память — это готовность к актуализации прошлого опыта в неопределенной ситуации, то есть готовность воспользоваться и реализовать забытую, но не исчезнувшую установку. Здесь нельзя целиком согласиться с А. С. Прангишвили, утверждающим, что «воспоминание представляет собой не выводное знание, базирующееся на логическом обосновании, а психологически опосредствованное суждение»23. Прангишвили противоречит сам себе, так как ранее он указывал на связь развития памяти, запоминания и воспоминания с онтогенетическим развитием языка и речи, где язык — это важный инструмент получения информации о непосредственно ненаблюдаемом.

Интенциональность (внимание) и репродуктивиость (воспоминание) —это разные аспекты единого целого, каковым является функционирующее сознание24.

Устанавливая сложную структуру сознания и исключительно важную роль языка в его становлении и функционировании, Выготский приблизился к тон проблематике, к которой с другой стороны двигались психологи узнал- зовской школы. Этот совокупный опыт со всей очевидностью свидетельствует о необходимости использования в философии и психологии дистинкции «сознание — мышление». Одновременно с этим на повестку дня ставился вопрос о новом понимании дистинкции «язык — речь», то есть о понимании с точки зрения дистинкции «сознание — мышление». Так, признавая генетическую первичность сознания, мы должны аналогичную оценку осуществить применительно к дистинкции «язык — речь». Очевидно, генетически первичным является язык, а не речь, очевидно также и то, что «языковое сознание» предшествует «речевому мышлению» как специализированной форме человеческого поведения. В таком случае следует переоценить рассуждения Выготского о соотношении мышления и речи.

Мы встречаемся с зачатками интеллекта у животных, равно как и с зачатками знаково-значнмых форм поведения, хотя и не наблюдаем соответствующей речевой деятельности. Философским фундаментом здесь служит марксистское положение о том, что человеческое сознание ведет свою родословную от так называемого животного сознания, поскольку человек вышел из природы, а ие свалился на землю как библейский Адам.

Проявление животного сознания — это примитивная форма активности, поскольку активность ограничивается сугубо потребительским отношением к среде обитания. Подтверждением тому служит анализ инстинктов и рефлекторных реакций у животных, который показывает, что животные — это ие бессознательные автоматы, хотя бессознательное и превалирует в поведении животных. Как показал К. Р. Мегрелидзе, действия животных будут протекать неосознанно до тех пор, пока не возникает какое- либо препятствие (аналогичное наблюдается и у человека). Но наличие препятствия еще не является достаточным условием для пробуждения сознания и оценки ситуации. Необходимо, чтобы смысл препятствия был доступен субъекту деятельности, иначе сознание так и ие проснется. Работа сознания начинается только тогда, когда озадачивающая психику ситуация доступна решению. С этой точки зрения животные бесспорно обнаруживают долю сознательности и зачатки языковою способа общения. Но эпизодического наличия сознания и неистннктнвно знаковых форм поведения совершенно недостаточно для непрерывного развития сознания. Сознание не поддается оценке с точки зрения экстенсивного роста, иначе следует допустить, что сознание — это природный феномен, развивающийся эволюционно сам из себя. Развитие сознания обусловлено социальными, а не природными условиями. Если окружающая обстановка непрерывно не обновляется, если перед сознанием не встают все новые и новые задачи, то оно, однажды вспыхнув, затем бесследно гаснет (К. Р. Мегрелидзе).

Потребность в сознательной деятельности (сознании) возникает лишь в результате разрыва инстинктивных уз, в результате разрыва между человеком и природой, когда коллективная жизнь, общение становится не биологически- видовой проблемой, а проблемой социально-исторической. Эта проблема решается совместным сотрудничеством и выработкой общезначимых средств коммуникации (примитивных языковых форм). Последующая специализация трудовой деятельности ведет к прогрессирующей специализации социальных функций деятельности в пределах одною индивида. Так вырабатывается речь как переход от синкретического языка эмоций, жестов, шумов к однотипной форме поведения. Одновременно с генетическими трансформациями протоязыка в речь происходит синхрон-

Ііая перестройка языка и речи, то есть вырабатывается собственно язык. На уровне языка деятельность осуществляется с превалированием смысловых целостностей, тогда как на уровне речевой деятельности превалирует структурно расчлененная целостность над недифференцированной целостностью. На подобные выводы наталкивает эмпирический анализ «внутренней речи» и «внешней речи». Например, по мнению Выготского, во «внутренней речи» семантика является доминирующим началом25.

Характерно, что на ранних этапах своего научного творчества Выготский попытался представить схему взаимодействия субъекта («внутреннего») с объектом («внешним») через посредство «слов — знаков», делая акцент на семиотическом аспекте речи. Однако эта семиотическая модель взаимодействия субъекта с объектом оказалась недостаточной. Поняв это, Выготский предпринимает перестройку своей культурно-исторической теории в соответствии с новыми семантическими веяниями, особенно в связи с дистннкцней «смысл — значение». При этом Выготский опирался на разработки французского психолога Ф. Полана, оказавшего услугу психологическому анализу речи, введя в 20-е годы дистинкцию между «смыслом» слова и его «значением». «Значение» рассматривается как устойчивая зона смысла, где устойчивость определяется контекстом. В зависимости от контекста «значением» может быть одна из зон динамического «смысла».

Завершая этот раздел, хочу отметить следующее. Современная дистинкция «сознание — бессознательное» заставляет переосмыслить понятие «мышление», выделив в нем два аспекта. Первый аспект — это активность мысли на бессознательном уровне, скажем, на уровне установки, где мыслительная активность не укладывается в прокрустово ложе языковых структур. Именно к этой стороне мышления можно отнести слова Поля Валери, о которых не следует забывать авторам, пишущим по вопросу о так называемом «стиле мышления». Валери писал: «Неуловимо бессвязная, всякий миг тщательная, ибо стихийная, мысль, по своей природе, лишена стиля»26.

Ко второму аспекту мышления относится его обращенность к сознанию («мыслящее сознание»), где «языковое мышление» осуществляется (совершается) в «речевом мышлении» («мыслящее словами сознание»), проходя через этап «внутренней речи».

Мышление как познающее сознание начинает активно функционировать лишь в проблемных ситуациях. Проблем- ные ситуации, фигурирующие о поле сознания, не являются чем-то перманентным. Следовательно, не является перманентной и деятельность «мыслящего сознания», т. е. в этом отношении деятельность сознания дискретна. Косвенно это подтверждается исследованиями по созданию кибернетических вычислительных машин, исследованиями, которые опираются па анализ продуктов мыслительной деятельности, поддающихся рационально-логической и математической реконструкции. По этому поводу Г. Бирк- гофф пишет, что «существенные стороны человеческого мышления имеют структуру дискретных математических систем, близких к булевой алгебре и ориентированным графам (сетям)»27. Но те же логики и математики указывают еще на одну чрезвычайно важную сторону рациональной модели мышления: на современном уровне научно-технического знания уже недостаточно одной апелляции к дискретным математическим системам для создания, например, высокоэффективных вычислительных устройств. Сейчас необходимо использовать данные континуальной математики, которая отлична от дискретной математики по своей основе.

«Различие между ними отчетливо признано в теории вычислительных машин. Машины, которые обладают непрерывно изменяющимися «состояниями», называются аналоговыми»28. Как считает Биркгофф, человек также имеет превосходные аналоговые устройства.

Если попытаться применить сказанное относительно математики к процессу мышления, то можно представить такую картину. Процесс мышления—это своеобразный «поток», обладающий «глубиной» с двумя «уровнями». На первом (поверхностном) уровне мы имеем дело с активной деятельностью сознания. Эта деятельность описывается согласно категории «дискретного». На втором (глубинном) уровне мы имеем дело с деятельностью мышления, но с таким ее видом, который находится за порогом сознания и обеспечивает континуальную связь «дискретных состояний» познающего сознания, то есть обеспечивает связь на «непроблемном» для сознания уровне.

Нечто подобное данной трактовке мышления можно встретить в работах советского автора В. В. Налимова, который (не без доли преувеличения) утверждает, что само мышление существенно континуально29.

Принятие такой трактовки мышления позволяет, во- первых, более ясно представить, что такое мышление как процесс и как его можно корректно анализировать, не впадая в релятивизм и софистику, а во-вторых, предоставляется возможность аргументированно отстаивать положение о единстве интеллектуальной жизнедеятельности человека и положение о непрерывности опыта личности (если исключить патологии).

Соотношение значений и понятий с точки зрения их образования и функционирования. В свое время еще Оккам, указывая на многозначность слов обычного (естественного) языка, подчеркивал необходимость для научного пользования таких терминов-концеитов, значение которых не может быть изменено по чьему-либо желанию30. В этом пункте своего философского учения Оккам предвосхитил современную трактовку понятия, где утверждается тезис о несводимости понятия к одному только семантическому содержанию некоторого термина. Действительно, понятие, имея различные формы языкового выражения, выступает определяющим началом значений различных «имен». Это, разумеется, ни в коей мерс не означает априоризма в определении понятия, так как понятие не может возникать и существовать вне той или иной языковой формы 3|.

В предлагаемой характеристике понятия будет различаться понятие как теоретический конструкт и понимание как вид интеллектуальной операции.

Традиционная теория абстракции исходила из того, что имеется иерархия абстракций, укладывающаяся в схему «вид—род». На низшем видовом уровне находятся абстрактные понятия с максимальным содержанием (например, понятие «яблоко»), а на верхнем родовом уровне находятся понятия с минимальным содержанием, но максимальным объемом (например, понятие «плод»). Образование абстракций осуществляется отбрасыванием несходных и сохранением сходных признаков. Кажущиеся простота и ясность традиционной теории абстракций на деле оборачивалась серьезными трудностями и парадоксами, неразрешимыми в рамках данной теории.

С марксистской точки зрения понятие не есть раз и навсегда застывшая в логической «летаргии» платоновская «сущность». Одна и та же вещь, будучи помещена в различные ситуации, выявляет разные свойства и вступает в разные отношения с другими вещами. Соответственно этому и понятия о ней будут совершенно разные32. Например, понятие «стол» не есть сумма сходных признаков всех существующих в мире столов (круглых, квадратных, треугольных, каменных, деревянных, пластмассовых, на

трех ножках, четырех и т. д.), не есть результат того типа абстракции, па котором настаивает школьный вариант формальной логики аристотелевского тапка. Все то, что может выполнять функцию стола, попадает под это понятие, то есть осознается как функционально приемлемая для реализации наших целей вещь. Даже всякий «нестол» (например, ящик) может стать в нашем понятии столом, если будет успешно заменять в повседневном обиходе то, что привычно ассоциируется в нашем воображении со столом 33.

Таким образом, исходным в оценке образования, функционирования и структуры понятия должен быть общефилософский, гносеологический подход, а затем в свои права может вступить логика, для которой понятия — это определенные теоретические конструкты, концепты. Гносеология делает ставку на понятие как деятельность, как определенный вид интеллектуальной, сознательной операции, тогда как логика имеет дело не с деятельностью, а с результатом, продуктом этой деятельности, то есть с понятием как чем-то ставшим. Для гносеолога понятие есть прежде всего понимание в процессе коммуникации. Для логика, выделяющего логический синтаксис, семантику и прагматику, гносеологический подход в лучшем случае относится к разряду прагматики, так как логика не интересует проблема субъектов коммуникации, их намерения, содержание духовного мира. Логик интересуется знанием, но не сознанием.

В отличие от логического подхода к понятию гносеологический анализ понятия рассматривает его как особое строение поля сознания. Понимать — это значит пробуждать сознание, активизировать интеллектуальную деятельность. В свою очередь, сознание — это деятельность со знанием дела, деятельность, так или иначе начинающаяся с решения задач, создания мысленных проектов их решения. Для гносеолога «понимающее сознание» и «понятие» в известном смысле синонимы, то есть понятие — это определенная схема деятельности сознания, что особенно заметно, когда мы имеем дело с понятиями на абстрактно-теоретическом уровне. Например, в случае таких понятий, как «сила», «масса», «функция», мы имеем дело не с наглядно- чувственными образами, а с определенным способом расположенным сознанием, в котором отсутствует конкретное содержание34.

241

0 ООО

Анализ образования, функционирования понятий, анализ их логической и семантической структуры — это не схо-

ластическая казуистика, это прежде всего мировоззренческий вопрос, касающийся нашей ориентации в мире п в самом себе, это также вопрос о возможностях и перспективах научно-практического освоения действительности, о развитии фундаментальных теоретических исследований. Ведь мы познаем общее не ради общего, а для того, чтобы диктовать свою разумную волю действительности и действительности не вообще, а действительности конкретной, единственной в своем роде, поскольку это именно наша действительность, а не существ из другой галактики.

Общие понятия суть зафиксированные в определенной структуре сознания объективные отношения действительности, то есть любое понятие рассматривается как особое строение поля сознания, причем такое строение, которое позволяет человеку действовать в различных сферах со знанием дела и определенной уверенностью в своих действиях. Из этого следует, что сознание, а соответственно и понятие как понимание — это не монолитные и стационарные структуры. Как подчеркивал Мсгрелидзе, строение поля сознания во многом зависит от строения ситуации, подлежащей осмыслению. Изменяется структура ситуации, изменяется и структура сознания.

Правильность отражения действительности в понятиях определяется не умозрительными рассуждениями, не ссылками на физиологию, а возможностями практического воспроизводства закономерностей объективной действительности. Практика — это активное, целенаправленное взаимодействие человека с природой, направленное на удовлетворение разнообразных человеческих потребностей. Для адекватной характеристики механизма образования и функционирования общих понятий это крайне важно учитывать, то есть учитывать тот факт, что люди различают и мыслят предметы не ради них самих, не бескорыстно, а ради удовлетворения своих нужд и интересов. Вещи становятся предметами мышления лишь постольку, поскольку они включены в орбиту человеческой жизнедеятельности, где приобретают определенную ценность, значимость для человека и общества. Таким образом, все, выполняющее одну и ту же службу и имеющее в общественной жизни одинаковое назначение, воспринимается и осмысляется одинаковым образом, а тем самым подводится под одно понятие, следовательно, обобщается35.

Исторически образование понятий протекает не па основе поиска внешнего сходства, а на основе выявления тождественности или разности предметов по их ценност-

ным функциям в системе общественно-исторической практики людей. В силу этого понятие не может быть механической суммой формальных признаков, раз и навсегда зафиксированных в социальной памяти. Вместе с изменением общественного бытия изменяются и структуры сознания, изменяются способы осознания этого бытия, изменяются понятия. Именно этим об'ьяснястея то, что одни и те же объекты действительности осмысляются различно и выражаются в разных понятиях, и это несмотря на то, что внешне они остаются одними и теми же объектами36.

Если строение социальной действительности не изменяется, не влияет на деятельность сознания, то новые понятия не возникают. Другими словами, всякие обобщения, всякое образование новых понятий опирается в конечном счете на определенный обьективпый состав реальности. Это и призван выразить марксистский принцип диалектическою единства мышления и бытия как иное выражение того, что наше субъективное мышление и объективный мир подчинены одним и тем же законам развития.

9'

243

Связывая понятие с деятельностью сознания, мы тем самым неявно предполагаем присутствие языкового фактора. В домарксистской философии сознание рассматривалось в сопоставлении со знанием, его структурой, источниками и способами познания. По сути говоря, в оценке и характеристике сознания философы довольствовались умозрительными моделями познающего субъекта, обходя стороной вопрос о социальной сущности этого субъекта или же, в лучшем случае, довольствуясь этическими или религиозными трактовками социальной природы человека. Сознание, замыкаясь на себе, оставаясь один на один с собой, становилось чем-то вроде функции самосознания. Главным инструментом самопознающего самосознания выступала интроспекция. Отождествление психики с сознанием, а сознания с самосознанием позволяло обходить стороной мучительные вопросы о соотношении сознания и бытия. Умозрительная форма познания объявлялась наиболее авторитетной. На самом же деле реальное сознание человека — это в первую очередь практическое сознание, в частности языковое сознание, проявляющееся в форме речевого поведения человека. Единство сознания, деятельности и языка позволяет перейти от анализа понятий к анализу значений. Иначе говоря, указывая на понятия, мы уже не можем безоговорочно абстрагироваться от языкового фактора. И наоборот, слово, связываемое с понятием, приобретает специфический характер употребления.

Каждое понятие, будучи зафиксированным в языковом сознании, образует группу семантических предрасположений к языковому осуществлению мысли в определенных направлениях. В зависимости от наших потребностей и интересов, в зависимости от ситуаций актуализируются те или иные предрасположения, устанавливаются новые понятийные и семантические связи.

Как и понятие, слово не является застывшей «сущностью». Включаясь в процесс коммуникации, слово используется в различных ситуациях. Поэтому полностью оправданно рассматривать семантическую структуру слова как сложную, подверженную изменениям структуру. В свете этого говорить об абсолютности и неизменности словесных значений будет явным искажением фактического положения дел. Можно говорить лишь об относительной стабильности значения слова в зависимости от исторических факторов, социальных условий, контекста употребления и пр. Кроме того, нельзя забывать о наличии большого числа неоднозначных слов, с чем сопряжена проблема выбора значения для использования его в том или ином контексте, а это, в свою очередь, требует определенных интеллектуальных усилий, включая активизацию сознания (понятийную деятельность). Не случайно, что с недавних пор в центре внимания психолингвистов и философов лингвистики оказалось строение волевого акта, который, как отмечает А. Р. Лурия, в течение столетий казался неразрешимой проблемой.

Ученые-марксисты предложили для научного объяснения волевого акта выйти за пределы человеческой психики и организма с тем, чтобы, используя принцип ннтериорн- зацин (превращение «внешнего» во «внутреннее»), выявить пути для каузального объяснения генезиса волевого акта, наиболее отчетливо проявляющегося в некоторых формах речевого поведения (команды, приказы, просьбы и т. п.).

С психолннгвистической точки зрения волевое действие представляет интерес в связи с изучением механизма порождения речевых «текстов». В онтогенезе картина формирования «речевой волн» выглядит примерно следующим образом.

На первом месте в усвоении ребенком языка стоит симпрактическое функционирование языка в виде жестикуляционных операций с предметами и в виде речевых инструкций взрослых. Постепенно происходит интернори- рацня симпрактическнх структур речевых действий, из внешних регуляторов-инструкций речь трансформируется во внутренние регуляторы осмысленного поведения ребенка. Этот внутренний речевой регулятор («речевая воля») проходит через несколько этапов своего развития: 1) этап «внешней речи» («эгоцентрическая речь», но Ж. Пиаже), 2) «этан внутренней речи». В результате этого процесса «речевая воля» приобретает законченность, самостоятельность и становится движущей силой, движущим началом в осуществлении сложной интеллектуальной деятельности с использованием языка. Таким образом, «волевой акт начинает пониматься не как первично духовный акт и не как просто навык, а как опосредствованное по своему строению действие, опирающееся на речевые средства»37.

В индивидуальном плане волевое действие зарождается в момент активизации мышления, в момент перехода от предсознательной мысли к замыслу. Схематически процесс зарождения и развитие мысли в языке можно представить следующим образом: (1) мышление как динамическая

(удовлетворяемые потребности) прсдиспозиция (установка) -*¦ (2) «ощущающее сознание» (сбой в удовлетворении потребностей) (перцепция) (2а) внутренний (идеальный) мотив: во-

(возникновение новой потребности) левой акт -f- внимание = объективация-»- (3) замысел как «первичная семантическая запись» (2а) на уровне «внутренней речи» и как пресуппозиция (скрытая избирательная установка, регулирующая актуальное речевое поведение) -»- (4) осуществление замысла как актуальной темы высказывания посредством «речевой воли».

На этапе (2а) формируется и затем на всех последующих этапах развивается волевая деятельность, которая на этапе (4) семантически нейтральному выражению может придать характер, например, команды или просьбы, превратив тем самым маргинальный «смысл» в фокусное «значение», то есть одна из зон динамичного «смысла» (группа семантических иредрасположенностей) начинает фигурировать в качестве «значения» (устойчивая зона «смысла»). На этапе (3) начинает осуществляться целе- полагающая деятельность сознания как сознания озадаченного, сознания, находящегося в проблемной ситуации, в ситуации выбора целевых объектов, объединенных в единое «целевое поле». На этом же этапе («внутренняя речь») на первый план выдвигается семантическая проблематика, в результате чего «целевое папе» можно репрезентировать как «семантическое поле». На примере понятия «семанти- ческое поле» мы сталкиваемся с полемикой по вопросу о соотношении понятий и значений.

В 20—30-е годы в связи с новым этапом в развитии научных знаний о языке (этапом структуралистского языкознания) немецкими и швейцарскими лингвистами на повестку дня был поставлен вопрос о структуре и организации словаря. Признанным лидером этого направления лингвистических исследований явился Пост Трир, который, по мнению С. Ульмана, открыл новую фазу в истории семантики. Его идеи в дальнейшем развивались В. Порци- гом, Л. Вайсгербером, Г. Ипсеном, А. Иоллесом и др.

Идеи Трира наиболее последовательно были развиты видным неогумбольдтианцем Вайсгербером, который не только продолжил традицию, но и создал свою собственную теорию «семантических полей». Поэтому иногда, говоря о Трнре и Вайсгербере, подразумевают одну теорию Трира — Вайсгербера 38. По мнению Лайонза, теория «семантического поля» тесно связана с анализом «смысла», .хотя сам Трир и не различал «смысл» и «значение», как это делал Фреге 39. Трир смотрел на словарный состав языка как на интегрированную систему лексем, взаимосвязанных по «смыслу». Эта система находится в постоянной флуктуации.

Понятие «семантическое поле» представляет вполне определенный интерес для философов тем, что в своеобразной форме воскрешает лейбннцевскую идею создания универсального «словаря» науки. Как мы помним, Лейбниц пытался отыскать наиболее простые и фундаментальные понятия, которые являются «первокирничиками» всей нашей мыслительной системы и составляют своего рода «алфавит» («словарь») понятий.

Уже Трир наметил различие между «лексическим погнем» (Wortfeld) и «смысловым (или понятийным) полем» (Sinnfeld). Так, согласно его учению, «смысл» лексемы является понятийной областью внутри более широкого понятийного ПОЛЯ.

Отличительная особенность трировской теории в том, что она базируется на следующей идее: основные словари всех языков имеют априорную неструктурированную субстанцию значения. Эту «субстанцию» Трир отождествляет с «реальностью» языкового мировосприятия. Каждый язык выражает реальность своим собственным способом, создавая таким образом свой собственный взгляд на реальность и утверждая свою собственную систему «понятий» («смыслов»).

Понятие «субстанция значения», по мнению Лайонза, открыто нескольким, различным направлениям критики. Во-первых, остается совершенно неясным вопрос о референции, так как референция ограничивается только феноменальным миром, вследствие чего много «лексических полей» выпадают из поля зрения такого рода теории. Во- вторых, явно ошибочно звучит утверждение, что реальность постоянна и неизменна во все времена и в различных районах Земли. На самом же деле реальность имеет структуру, которая в значительной степени независима от лексической структуры конкретных языков40.

Каковы структурные особенности «семантического поля»?

Авторы учения о «семантическом папе» указывают на тот факт, что каждое слово обладает сеткой связей (ассоциаций), т. е. значение отдельного слова не имеет самостоятельного статуса, а целиком определено связями с другими словами (связями по форме, по значению, по форме и значению одновременно). Ассоциативное папе слова — нестабильная, изменчивая структура. Оно отличается от одного говорящего к другому, различно в различных социальных группах, зависит от ситуации. Представление о возможных размерах такого «поля» дает работа французских лингвистов, где исследовано ассоциативное поле слова «chat» (кот) и показано, что оно насчитывает около 2000 терминов, которые могут быть сведены примерно к 300 основным терминам. Как отмечает Ульман, понятие «семантического папя» занимает видное место в исторической семантике и в этимологических исследованиях.

К разряду структурных особенностей «семантического папя» относится «валентность слов». Понятие «валентность слова» было введено в лингвистику в конце 50-х годов по аналогии с химической валентностью. Иногда его эксплицируют понятием «число потенциальных связей слов». Потенциальные связи слова (его валентность) позволяют слову относительно быстро и легко входить в определенные типы предложений. Так, слово «резать» имеет две валентности (резать — что и чем). Учет валентности играет большую роль в понимании механизма возможных семантических изменений, включая метафорообразования (сравните: «резать хлеб» и «резать правду в глаза»). По сравнению с глаголами валентность существительных выражена менее ярко. К числу потенциальных связей существительных относятся их связи с другими существитель-

1. мудрец, ученый, исследователь....
2. идеалист. матсіжалнст. ' рационалист ...

f существительного               -*-(3) піжподаватель. npono-

''              гёндист,...

(4) мужчина, женщина 'ч

^^¦¦fO) мудрствует, исследует,..: ФИЛОСОФ0-^группаЫ,вЯ              о.^ '(2) преподаёт, пропаганди- '

'(I) мудрый, знающий...

і группа . . прилагательного ^--..7              ' х0Р°шиП.плохой,...

Рис. 8.

ными, а также с глаголами и прилагательными. Например, рассмотрим слово «философ» (рис. 8).

Понятие «валентность слова» еще более уточняется посредством лингвистического анализа структуры «семантического поля», когда выделяются так называемые парадигматические (Трир) и синтагматические (Порциг) отношения, без которых не может быть создана удовлетворительная теория лексической структуры. Кроме того, при исследовании данной проблематики необходимо привлечь, как настаивает Лайонз, понятие «контекст» и считаться с тем, что невозможно исследовать словарь языка независимо от грамматической структуры этого языка41.

Характеристика парадигматических отношений осуществляется с помощью технического термина — антонимия. Этот термин используется для указания на оппозиционность значений между лексемами (например, «высокий/ низкий», «мужской/женский», «брат/сестра», «бежит/стоит», «вперед/назад» и т. д.). Является фактом, который признается многими лингвистами, что бинарная оппозиция — это один из самых важных принципов регуляции структуры языков. Ярким проявлением этою принципа является антонимия42. Образцом синтагматических отношений являются отношения типа синтаксических моделей (например, «голубой — небо» («голубое небо»), «белокурый — волос» («белокурые волосы»).

Для логиков и философов определенный интерес представляют отношения гипонимии, которые наряду с антонимией (несовместимостью) являются самыми фундаментальными парадигматическими смысловыми отношениями 43.

Термин «гипоиимия» не входит в число традиционных терминов семантики; он создан недавно по аналогии с «синонимией» и «антонимией». Хотя термин и является новым, но его идейный прототип имеет давнюю традицию. Например, аналогом гипонимии в логике является включение одного класса в другой. С философской точки зрения идея гипонимии восходит к аристотелевской доктрине категорий lt;4.

Отношение гипонимии предполагает иерархическую структуру словаря и конкретных «семантических полей» внутри этого словаря. Отношения гипонимии можно изобразить следующим образом (рис. 9):

На диаграмме (1) маленькие буквы латинского алфавита замещают индивидуальные лексемы. Начальный пункт (корень) этого «дерева» этикетирован перечеркнутым нулем (lt;Sgt;), поскольку словарь может быть иерархически структурирован только в том случае, если начальный пункт не связан ни с какой конкретной лексемой, так как в реальном словаре нет самой «главной» лексемы. Уже тот факт, что язык делится на части речи, препятствует иерархическому упорядочиванию словаря.

Гнпонимия является транзитивным отношением и может быть определена в терминах односторонней (ассим- метричной) импликации.

Дальнейшим развитием методов структурного анализа «семантических полей» является так называемый компонентный анализ, имеющий определенную философскую ценность. Логико-философскими истоками его может служить традиционная теория образования абстракций, восходящая к аристотелевской вндо-родовой иерархии. Компонентный анализ имеет свой прототип и в лейбннцевском понятийном «алфавите», идея которого легла п основу построения так называемых концептуальных (понятийных) словарей. Одним из самых ранних и хорошо известных словарей этого типа является словарь П. М. Роджета (1852) «Тезаурус английских слов и фраз». Принцип, лежащий в основе тезауруса, как отмечал сам Роджет во введении к первому изданию своего словаря, состоит в классификации слов и фраз языка не согласно их звучанию или орфографии, по строго соответственно их значению.

Отмечая познавательную направленность работы Роджета, Лайонз писал, что, хотя с самого начала данная работа создавалась «для облегчения выражения идей и для помощи в литературном сочинительстве», она, тем не менее, находилась под сильным влиянием философских спекуляций XVII в. (Бэкон, Декарт, Лейбниц), авторы которых надеялись изобрести искусственный язык для систематизации и развития научного значения lt;5.

Итак, с понятийным анализом в духе тезаурусов тесно связан компонентный анализ. Эта связь отражается в использовании логического и теоретико-множественного подходов к семантике. Компонентный анализ покоится на тезисе, что значение каждой лексемы может быть проанализировано в терминах множества более общих смысловых компонентов (семантических категорий, семантических маркеров, семем и т. д.).

Поскольку компонентный анализ связан с анализом концептуальным, постольку смысловые компоненты могут быть рассмотрены как «атомарные», а смыслы конкретных лексем — как «молекулярные» (как понятия). Например, смысл слова «человек» (смысл, истолковываемый как дополнение к смыслу слова «женщина») следует анализировать как комбинацию в «молекулярном» понятии «человек» «атомарных» понятий «мужской», «взрослый». Так понятый компонентный анализ относится к идеям Лейбница и Уилкинса, которые инспирировали разработки Роджета 46.

Самыми ранними и наиболее влиятельными сторонниками компонентного анализа в постсоссюровской структуралистской традиции были Ельмслев и Якобсон. Видными представителями современного компонентного анализа являются: Греймас, ГІоттер, Прието и Косериу. Компонентный анализ в США преимущественно развивался благодаря усилиям американских антропологов, как техника для описания и сравнения словаря кровнородственных от- ношений в различных языках. В последние десятилетия компонентный анализ привлек внимание тех представителей генеративно-трансформационной лингвистики (Катц, Фодор и др.), которые пытаются интегрировать семантику и синтаксис 47.

Компонентный анализ, согласно Лайонзу, может быть рассмотрен как расширение теории «семантического поля», как попытка утвердить и обосновать данную теорию на прочном теоретическом и методологическом фундаменте48.

Компонентный анализ для философов интересен тем, что позволяет по-новому переосмыслить аристотелевскую традицию в трактовке «содержания» и «объема» понятий и через логико-гносеологическую .Проблематику выйти на проблематику семантическую.

В истории европейской логико-философской науки недавнего времени особое место занимает Герман Лотце (1817—1881), к сожалению, в настоящее время полузабытый мыслитель, хотя он и оказал достаточно сильное влияние на Фреге, Гуссерля, Мейнонга и др. Оценивая логическое учение Лотце, П. С. Попов писал, что Лотце «убедительно опровергает учение старой формальной логики о взаимоотношении содержания и объема понятия при обобщениях. Без этой реформы невозможно дальнейшее движение диалектической мысли в вопросе об обобщении»49.

Согласно Лотце, при образовании общих понятий происходит не отбрасывание несходных признаков, а их преобразование согласно фиксированному правилу (схеме), которое, наподобие аксиомы как неявной формы вывода (имманентной инструкции вывода), объединяет многообразие содержания общего понятия. Примером может служить понятие «планетарная модель атома», которое сообщает схему мыслительной деятельности для описания и объяснения явлений микромира, т. е. наше понимающее сознание приобретает соответствующую направленность и диспозицию.

Опережая Лотце, аналогичные мысли высказали в свое время Гегель и Маркс в связи с трактовкой метода восхождения от абстрактного к конкретному. Так, например, в «Экономических рукописях 1857—1859 годов» Маркс демонстрирует общую схематику познавательного анализа, который начинается с самых тощих абстракций, с самых смутных и малоинформативных представлений (недифференцированных целостностей) на уровне семантики обыденного языка и заканчивается конкретным в своей дифференцированной и структурированной целостности поня- тием. Таким образом, процесс образования общих понятий на желаемой стадии завершается не получением максимально бессодержательных, но предельных но объему абстракций, а получением конкретно-научных понятий, которые есть единство многообразного, выступающее как результат познавательной активности, а не в качестве исходного пункта50.

Понятие, получаемое методом восхождения от абстрактного к конкретному, не является понятием в смысле традиционной формальной логики. Чтобы раскрыть его содержание, необходимо построить целый «текст» на естественном или искусственном языке. При таком взгляде на проблему точнее будет говорить не о понятии, чтобы не тревожить груз старых ассоциаций, а о концепции. Понятие — концепт принципиально несводимо к семантике отдельных терминов. Оно отражает содержание и выражается системой терминов, чье значение указывает на границы и структуру «концептуального поля».

Сведи мы понятия к их языковому функционированию и жестко обусловь их языковой семантикой, вопрос об отражательной силе теоретических концепций растворится в диспутах вокруг проблем семантики. От этого правильно предостерегает Л. Антал, указывая на то, что некоторые авторы не различают значение, которое является неотъемлемым компонентом языка, и содержание выражений5|. Это результат путаницы знаний значения и знаний обозначаемого. Скажем, химик анализирует не значение слова «соль», а реальный физический материал. Поэтому отказ от понятия «содержание» чреват тем, что приоритет в познании и миропонимании будет отдан языку (Гумбольдт и неогумбольдтианцы), а не совокупной социально-исторической практике, базисом которой служит трудовая деятельность человека.

Содержание и значение не тождественные «сущности». Содержание предполагает значение, но не наоборот52. Поскольку в данном случае содержание — это содержание понятия, то мы вправе говорить, что значение не тождественно понятию. Понятие — категория не языка, а познания. Если бы значение было тождественно понятию, тогда значение не могло бы быть органическим компонентом языка, и лингвисты не были бы компБпентны исследовать значение53.

Дистинкция «понятие — значение» («содержание — значение») отнюдь не исключает и не противоречит дистннк- ции «смысл — значение», так как в гносеологической оцен- ке понятия присутствуют два момента, а именно: (1) возможность получать адекватное знание об объективной действительности (отражательная сила понятия) и применять его на практике; (2) возможность устанавливать взаимопонимание в актах вербальной коммуникации, а также осуществлять различные виды интерпретации (например, интерпретация теоретического языка в терминах эмпирического языка).

Если рассматривать дистинкцин «понятие — значение» и «смысл — значение» сквозь призму диалектического единства мышления и языка, то аналогом метода восхождения от абстрактного к конкретному (движение от слов-значений обыденного языка к терминам-концептам научного языка) будет компонентный анализ внутренней структуры лексем, которая (структура), по мнению некоторых авторов, отражает синтаксическую структуру соответствующих предложений и фраз. Например, смысл глагола «убивать» может быть разложен на такие составляющие его компоненты, как «причина», «делать», «не» и «живой». Эти компоненты не просто механически суммируются, но объединяются в иерархическую структуру, которую можно представить следующим образом: (причина (делать (не(живой)))). В результате мы имеем: (не живой) — (мертвый), (делать (неживой)) — (умереть) 54.

При сравнении с лотцевской схематизацией содержания понятий бросается в глаза определенное родство компонентного анализа с понятием, где признаки берутс^ дизъюнктивно (дифференцированная конкретность) ,®Піапример у К. Маркса, где понятие «населения» разлагается на понятие «классы», которое в свою очередь предполагает в качестве своей концептуальной основы понятия «наемный труд», «капитал», и т. д. «Таким образом, если бы я начал с населения, — писал Маркс, — то это было бы хаотическое представление о целом, и только путем более детальных определений я аналитически подходил бы ко все более и более простым понятиям: от конкретного, данного в представлении, ко все более и более тощим абстракциям, пока не пришел бы к простейшим определениям. Отсюда пришлось бы пуститься в обратный путь, пока не пришел бы, наконец, снова к населению, но на этот раз не как к хаотическому представлению о целом, а как к некоторой богатой совокупности многочисленных определений и отношений»55.

Так интерпретированное понятие превращается в своеобразное «концептуальное поле», вначале неструктурированное, а затем структурированное (схематизированное).

«Концептуальное поле» принципиально шире «семантического поля». Поэтому для его базисной характеристики требуются не семантические категории, а онтологические. В данном случае такой онтологической по своему статусу выступает категория «содержание». Следовательно, в оценке соотношения понятия и значения лежит решение фундаментального философского вопроса о соотношении мышления и бытия, который регистрируется бинарным классификатором «понятие — действительность», а затем следуют дистинкции (1) «понятие — значение» и (2) «значение — смысл». В случае «понятие — действительность» мы имеем образец того, когда одно и то же понятие (например, теория) способно применяться к различным, но функционально одинаковым предметам (метод экстраполянин). Классическим примером может служить монография В. Я. Проппа «Морфология сказки» (1928). Напомню, что до Проппа неоднократно предпринимались попытки дать более или менее удовлетворительную классификацию бесконечно разнообразных по своему культурному материалу волшебных сказок (Л. Н. Веселовский, Д. И. Никифоров, К. Шпик и др.).

Пропп предложил в качестве исходного строительного материала сказки рассматривать функции действующих лиц. Этих функций оказалось 31. В различных сказках их число может варьироваться, никогда ие превышая указанной суммы.

Так как понятия не могут возникать и существовать вне той или иной языковой формы, то мы с необходимостью должны учитывать семантический фактор, в результате чего появляется дистинкция «понятие — значение». Значение одного и того же слова (например, «стол»), преломляясь в нашем понятии, указывает на функционально приемлемые, хотя и разные по форме и материалу, предметы («нс-столы», как если бы они были «столами»). Значение здесь выступает в своей референциальной (указывающей) функции.

Переходя к дистинкции «значение—смысл», мы переносим центр тяжести с онтологических вопросов на вопросы семантические, не порывая при этом связи между онтологией и семантикой. Об этой связи свидетельствует двуликость термина «значение» (Bedeutung), точнее, два его семантических аспекта, один из которых (собственно «значение») может использовать для анализа (поп-оценочного, поп-когнитивного) семантических изменений в естественных языках, не ссылаясь на эстралингвнстические факторы, а другой аспект («референция») может использоваться для ре- шения логико-гносеологических задач, предполагающих ту или ииую версию концептуального (понятийного) анализа

Классическим примером использования дистинкции «значение — смысл», где «значение» фигурирует как «референция», служит анализ «семантического поля» цветовой гаммы. Например, «смысл» слова «красный» зависит от того, имеют ли место в данном «семантическом поле» слова «оранжевый», «фиолетовый» или же только «желтый», «голубой». Иначе говоря, характеристика «смысла» слова «красный» требует, чтобы «семантическое поле», к которому оно относится, было соответствующим образом специфицировано (структурировано). Два различных «семантических поля» с одной и той же предметной (референтной) областью представляют два различных способа лингвистической классификации данной области.

Заключая этот раздел, хочу подчеркнуть, что проблема соотношения понятий и значений является частным случаем общей теории развития применительно к научному познанию и различным языковым системам.

Проблема континуального и дискретного в семантическом и концептуальном развитии. Английский исследователь Э. Маккормак в статье «Изменяемость значения и метафора» писал: «Одна из самых трудных головоломок в современной философии науки состоит в том, как дать удовлетворительную оценку способам, с помощью которых научные термины изменяют свои значения в контексте изменяющихся теорий. Отвергая положение позитивистов о неизменности терминов, П. Фейерабснд был одним из первых, кто утверждал, что значения терминов всецело зависимы от теории, в которой они имеют место»гgt;6. Это утверждение, а также утверждение о принципиальной несоизмеримости научных теорий, относящихся к различным культурно-мировоззренческим и социально-историческим парадигмам, на чем настаивают Фейерабснд и Кун, вызвали много протестов (П. Ачинстейн, К- Кордиг, Дж. Катц и др.) и породили бурную дискуссию.

Анализируя процесс развития теоретического знання, мы можем себе позволить сознательно отвлечься от многоразличных внешних факторов, так или иначе влияющих и определяющих направление, характер и интенсивность познавательной деятельности. В таком случае вопрос о реконструкции логики движения теоретической мысли приобретает самоценное значение и может быть кратко сформулирован как вопрос о сравнимости теорий по их структуре, функциональным элементам, языку. Задача эта отнюдь не из легких и не решается, так сказать, в лоб, одним наскоком. Поэтову столь велико расхождение во взглядах современных философов науки по этому вопросу. Трудности усугубляются еще и тем, что иногда, имея дело с готовыми идсально-тсо- ретическими конструкциями, мы, по словам Маркса, склонны их априорнзировать, склонны отрывать историю исследования материала от логики его изложения. Подобная картина наблюдается и в случае нашумевшей в свое время гипотезы Куна — Фейерабснда. Интересная для нас критика этой гипотезы дана в работах представителей генеративной семантики.

В статье «Семантика и концептуальное изменение» Дж. .Катц упрекает приверженцев упомянутой гипотезы в том, что они, говоря о значении терминов науки, пренебрегают лингвистикой. Получается так, что эти философы науки говорят не об изменениях значений, а о концептуальных изменениях, хотя очень часто в контексте их рассуждений проскальзывают выражения, касающиеся семантических изменений. В данной статье Катц стремится показать, что лингвистика способна внести существенный вклад в решение вопроса об изменяемости значений в языке научного познания. Свой подход к вопросу о концепту альных изменениях в науке автор называет «лингвистическим рационализмом». Комментируя этот термин, Катц пишет, что использование слова «рационализм» объясняется его позицией, коренящейся в картезианской традиции, согласно которой концептуальная структура, лежащая в основе нашего знания, происходит не из опыта познания (как полагают представители логического эмпиризма), а из внутренних условий для такого знания и познания. Использование слова «лингвистика» подчеркивает применимость лингвистической теории к философским вопросам 57.

Напомню, что отличительной чертой одного из направлений современной западной философии науки (так называемого «нового эмпиризма») является новая картина научного развития, согласно которой научный опыт периодически претерпевает революционные изменения. По Фейерабенду, значение каждого используемого нами термина полностью зависит от теоретического контекста, в котором он употребляется. В результате научных революций, когда коренным образом изменяется теоретический контекст, происходит радикальное изменение значений терминов, происходит тотальное обновление «словаря» науки.

По мнению ряда зарубежных философов науки, доктри- нальная идея, выдвинутая Фейсрабендом и поддержанная

Куном, свидетельствует о своего рода философско-методо- логическом экстремизме. Так, П. Ачинстейн, выступая с критикой взглядов Фейерабепда, называл его позицию большим упрощением реальных процессов, происходящих в языке науки. Эта позиция, по Ачиистейну, чревата серьезными парадоксами: «Первый парадокс состоит в том, что если отклоняющееся значение берется в качестве истинного, то тогда невозможно понять новую теорию, поскольку новые термины в ней должны быть нерелевантны значениям, которые они имели в предшествующих теориях. Значение этих терминов зависит от контекста теории, но теорию никогда невозможно понять без знания входящих в нее терминов, а это, в свою очередь, невозможно без понимания теории. Новые теории, следовательно, будут неразличимы. Второй парадокс состоит в том, что если все термины новой теории имели бы новые значения, тогда невозможно было бы показать, что две теории логически несовместимы, поскольку один и тот же термин, появляющийся в обеих теориях, должен иметь различные значения в каждой из них»

Эти парадоксы выявляются Ачинстейном в связи с критикой двух тезисов. Первый тезис: научный термин S, который имеет место в теории Т, не может быть понят, если неизвестны и непонятны базисные принципы Т. Второй тезис: значение научного термина S, который имеет место в теории Т, должно изменяться с переходом от Т к Т\ 59.

Ачинстейн настаивает на том, что эти тезисы не отражают реальной картины научно-теоретического знання и тех процессов, которые в нем происходят. Он предлагает свою схему решения проблемы значения научных терминов. Условно предлагаемый вариант решения можно назвать «факторным анализом».

Для понимания данного научного термина необходим учет многих факторов, часть из которых может быть исследована и познана независимо от теории, хотя они и релевантны пониманию важных терминов теории60. Таким образом, первый тезис ошибочен, поскольку он оказывается не в состоянии признать, что знание многих факторов может быть включено в понимание научного термина, а эти факторы могут быть изучены независимо от теории. Второй же тезис игнорирует тот факт, что, когда теория модифицируется или даже отвергается в пользу другой теории, многие из факторов, релевантных пониманию данного термина, могут остаться без изменений 61.

Как показывает Маккормак, Фейерабенд протестует против подобного рода критики, ссылаясь при этом на приме- ры из истории науки, которые призваны продемонстрировать, что «значения» не представляют существенной важности для принятия решения относительно различных теорий, а также не влияют на выбор методов сравнений теорий, так как с необходимостью не влекут логических противоречий. Маккормак справедливо указывает на следующее. Ссылка на историческую очевидность того, что термины изменяют свои значения в новых теориях, а также ссылка на тот факт, что мы можем обычным путем понять новую теорию, имеют слишком много натяжек. Но при этом он подчеркивает, что проблема изменяемости научной терминологии не надуманна, или, как он пишет, проблема оценки изменяющихся значений обязательна, если мы стремимся постичь природу теоретического знання. По его мнению, научные термины в новой теории, которая сменяет предыдущую теорию, содержащую те же самые термины, изменяют свое значение лишь частично. Таким образом, некоторые семантические аспекты термина остаются теми же самыми, тогда как другие аспекты изменяются так, что мы имеем ситуацию, в которой узнаем термины лишь частично. Поэтому наша задача состоит в доскональном изучении некоторых новых черт термина62.

Возвращаясь к полемике между Ачинстейном и Фейера- бендом, отмечу следующее. Ачинстейн пытается развить лингвистическое описание научных терминов, базируясь на примерах фактического использования учеными этих терминов. В связи с этим он делит научные термины на три вида: (1) термины наподобие термина «медь», для которых не могут быть даны ни логически необходимые, ни логически достаточные характеристики; (2) термины наподобие терминов «ньютоновская система» и «атом Бора», которым могут быть даны логически необходимые и достаточные характеристики; (3) термины наподобие терминов «скорость» и «энтропия», которым могут быть даны математические или другие операциональные определения.

В определенном смысле можно приветствовать попытку Ачинстсйна дать лингвистическое описание научным терминам. Однако и у него наблюдается тот существенный недостаток, что недостаточно четко проводится демаркационная линия между понятиями и значениями, понятийными и семантическими изменениями. Вот почему критика со стороны лингвистов в адрес гипотезы Куна — Фсйерабенда представляет значительный интерес.

Дж. Катц полагает, что такие понятия, как «закон», «теория», «простота» и т. п., не могут и не должны анализироваться посредством лучшего понимания языка, поскольку для физика или химика совершенно безразлично, что «закон» или «теория» обозначают на английском или русском языках. Для более адекватного постижения сущностного смысла этих терминов требуется хорошо разработанная эпистемологическая теория, а не хорошо разработанная грамматика английского. Поэтому отличительной чертой «лингвистического рационализма» по вопросу об изменяемости значений является утверждение непрерывности лингвистического и рационального процессов.

«Лингвистический рационализм» видит научный прогресс в усовершенствовании повседневных языково-мыелнтельных процессов. «Лингвистический рационализм», как и поздний Витгенштейн, не усматривает в неопределенности и поп- референциальности выражений естественного языка его недостатки, и при том он не отрицает полезность искусственных языков научного познания, но по-иному (в отличие от логического эмпиризма) рассматривает их роль. Во-первых, «лингвистический рационализм» отрицает, что функция искусственных языков состоит в разграничении повседневного мышления и научного мышления.

Во-вторых, «лингвистический рационализм» не согласен с тем, что функция искусственных языков заключается в разграничении науки и «метафизики» (спекулятивной философии). В свете этого «лингвистический рацонализм» отвергает требование К. Г. Гсмпеля и других, что критерием осмысленности является персводимость на логически совершенный язык. Напротив, «лингвистический рационализм» считает, что критерием осмысленности служит выразимость в естественном языке. В данном случае мы знаем, что предложение осмысленно, если знаем, что данное предложение — одно из тех, по отношению к которому оптимальная грамматика языка определяет семантическую репрезентацию. Таким образом, для определения, что является осмысленным, мы конструируем грамматику (теорию языка) естественных языков.

В-третьих, «лингвистический рационализм» требует адекватного аппарата для репрезентации логической формы предложений в естественных языках. Для этих целей и вводится новая техника трактовки пол-дедуктивных логических отношений. Эта техника характеризуется понятием аналитической импликации (analytic implication), которое подчеркивает, что заключение не выражает ничего более, кроме того, что есть в логической форме посылок

Изменение значения, согласно «лингвистическому рационализму», имеет место, когда выражение языка, которое коррелировано с конкретным понятием, в следующий момент времени не корре.пнровано с ним. Выражение может потерять значение вообще или может получить связь с новым смыслом. Если изменение значения имеет место, тогда научное изменение также происходит с изменением или без изменения концептуального характера. Здесь следует иметь в виду, как отмечает Катц, что концептуальные изменения — это частный случай научного изменения (развития) вообще, то есть научные изменения могут включать или не включать концептуальные изменения. Наконец, научное изменение с или без концептуального изменения может связываться или не связываться с изменением значения. Если изменение значения имеет место, и новое понятие извлекается из множества понятий, входящих в первоначальную теорию, тогда получается новое научное значение. Научное изменение имеет место без изменения значения, если теоретические постулаты изменяются без изменения значений терминов теории. Концептуальное изменение имеет место без изменения значения в том случае, когда ни один из терминов первоначальной теории не теряет своего первоначального смысла, а новые термины из другой теории вводятся как часть данной новой теории 64.

С точки зрения «лингвистического рационализма» понятие концептуального изменения выражает следующее. Проблема концептуального изменения возникает тогда, когда возникает подозрение, что множество объяснительных понятий неадекватно новой познавательной ситуации. Развитие объяснительно более лучших понятий требует локализации их в так называемом внутреннем концептуальном пространстве. Это значит, что ученый должен конструировать не весь каркас концепции из элементарных понятий, а лишь его сердцевинубб. В данном случае уместно вспомнить о пресуппозициях в широком, философском смысле слова, то есть о тех пресуппозициях, которые образуют концептуальное поле, предрасположенное (нацеленное) к определенному типу концептуальной организации. По-видимому, с подобной трактовкой пресуппозиций можно ассоциировать такое важное философское понятие, как «непрерывность опыта», включая опыт развития научного знания. Это отнюдь не отрицает наличия качественных скачков в развитии научного знания, но подчеркивает неспонтанность такого рода скачков, обращает внимание на казуально сложный, диалектический процесс научной эволюции, процесс, включающий как внеязыковыс детерминанты, так и собственно языковые (например, лингвистический аспект пресуппозиций).

Марксистская оценка рассуждений на тему о концептуальных и семантических изменениях в развитии человеческого общества может быть представлена в следующем виде. Рост машинного производства и новое отношение к технике в период буржуазного строительства изменяют статус науки, соответственно чему переосмысливаются методы получения нового знания. Идеологическая апологетика (например, привязанность к религиозной мифологии) сменяется технологической ценностью научного знания, то есть критерием истинности научных положений объявляется эксперимент, опыт, прямо и косвенно детерминируемые запросами промышленного производства. Это способствует выработке и кодификации приемов дискурсивно-логического познания, связанных с решением задачи на практическое воспроизводство познанных закономерностей объективной действительности. Связующим звеном здесь служит эксперимент как проверка закономерностей в той или иной управляемой технологической модели. В этом смысле без применения законов естествознания нет современной технологии (Э. Цнльзель). Данное положение можно распространить также на область логико-математического познания. Например, рассматривая математику как особого рода язык, допустимо прибегнуть к способу так называемого синтаксического построения подобного языка. В рамках двузначной логики технологической моделью этих логико-математических построений служит электрическая сеть с прерывателями. Возможность установить в некоторых случаях отношения изоморфизма между теорией и сложными техническими устройствами с достаточной очевидностью демонстрирует правомочность тезиса М. Бунге об отождествляемости техники с прикладной наукой (технологией) 66. В таком случае можно сказать, что современная наука появилась па свет, когда она достигла уровня технологического самосознания.

В последнее время значительно возрос интерес к проблеме соотношения научного и технологического знания, о чем, в частности, говорилось на 5-м Международном конгрессе по логике, методологии и философии науки. Я вряд ли ошибусь, сказав, что в общефилософском плане интерес к технологии обусловлен трактовками непрерывности в развитии науки и культуры. Еще А. Леруа-Гуран указывал, что технологическая тенденция (в противовес идеологическим тенденциям) имеет неумолимый, в известном смысле прямолинейный характер, так как является материальной тенденцией, скрывающейся в используемых орудиях, кото- рые, если говорить языком семиотики, обладают большей кодирующей силой сравнительно с языковым сознанием. В последнем случае стремление сохранить верность «букве» (форме, каноническому стилю) приводит к утрате первоначального смысла, что чревато (особенно для сакрального знання) его реинтерпретацией в нежелательных контекстах.

Что касается неумолимого характера материальной тенденции, то, как отмечает Леруа-Гуран, эта тенденция побуждает камень, зажатый в руке, приобрести рукоятку, две жерди, на которых тянут груз, оснастить колесами®7. Таким образом, соединение природных процессов, которые сами по себе могут не представлять особой ценности (течение рек, сила трения, вращение колеса и пр.), в связи с удовлетворением объективных и субъективных потребностей человека позволяет не только материальным образом кодировать исторический опыт человечества, но и способствует на основе этого выработке у последующих поколений определенных стереотипов мышления и поведения, предоставляя сознанию возможность обогащать себя новым знанием, следуя динамике тенденций.

С учетом так понимаемого технологического развития некоторые зарубежные авторы пытаются оценить куновское положение о несравнимости парадигматически различных теорий. Любопытно и показательно, что в данном случае технология ассоциируется с проблемами семантики теоретического языка. Отмечается, что эпистемологический статус технологического знания, возможно, окажется полезным для прояснения некоторых вопросов, поднятых Т. Куном в книге «Структура научных революций».

Если смена парадигм осуществляется революционным образом, то возникает вопрос: действительно ли имеет место непрерывное развитие в истории науки, и с помощью какого критерия такая непрерывность может быть установлена? В этой ситуации на помощь может прийти технологическое знание в его эпистемологическом осмыслении.

Конструируясь для практического использования и полагаясь на исторически более неизменный критерий действительности, технологическое знание тем самым больше соответствует определенному типу непрерывности и прогресса в нашем познании и понимании физического мира. С этой точки зрения становится более очевидным различие между «чистой» наукой и технологией (прикладной наукой). Например, в физических науках «факты», которые конструируются (прогнозируются) определенной теорией, обладают высокой степенью вариативности. Поэтому «факты», описываемые высоко абстрактной теорией, не могут служить легким критерием установления непрерывности (прогресса) в развитии научного знания. В технологии же ситуация меняется в лучшую сторону. Технологический прогресс может быть определен сравнительно непроблематичным образом. Полезность технологической системы устанавливается без ссылок на концептуальную структуру знания, применяемого для ее конструирования. Непрерывный рост технологического знания, его эффективность, действенность в современных условиях можно рассматривать в качестве яркого символа научного прогресса, безотносительно к концептуальным изменениям и специфическим проблемам, относящимся к области научных теорий68.

В техническом продукте, который заимствуется одной социальной группой у другой или же передается во времени в рамках одного сообщества, мы имеем дело со «свернутым» (материализованным) технологическим знанием. Характерным свойством этого знания является то, что оно как бы ненасильственно и незаметно обогащает интеллектуальный кругозор определенной социальной группы, то есть каждое техническое заимствование вызывает неявно более глубокие изменения в умственном строе людей, чем это можно было бы ожидать. В данном случае мы имеем пример своеобразной «заторможенности» сознания по отношению к неосознаваемо усваиваемой человеком информации. Это касается не только общественного сознания, но и индивидуального сознания, особенно в период онтогенетического развития, когда ребенок усваивает различные коды, хотя и не подозревает, что его детские игры имеют не только развлекательный характер, но и с помощью различных вещных символов расширяют горизонт его миропонимания, проявляя в других контекстах уже имеющееся значение данных символов. С этой точки зрения аналогом такого процесса развития служит семантическое, обогащение лексических ресурсов естественных языков.

Обратимся к рассмотрению механизма метафорообразо- ваний как к примеру непрерывного и дискретного в развитии семантических ресурсов естественных языков.

Вопрос о несводимости метафор к разновидности логической формы сравнения (Аристотель) был поставлен давно, но только с превращением семантики в относительно автономную область исследований были предприняты по настоящему серьезные попытки разграничить логический и семантический подходы к пониманию механизма семаити- чсскнх изменении типа метафорообразований. К числу таких попыток следует отнести изыскания английского ученого Ф. Вилрайта, который в монографии «Метафора и реальность» предложил различать два доминирующих вида метафор, названные им «эпифора» и «диафора».

Семантика эпифоры зависит от возможности сравнивать или устанавливать аналогии между двумя вещами. Поэтому такие метафоры чаще всего используются в научном познании или в популяризации научных достижений. Они выполняют референцнальные функции экстралингвнсти чсского характера и для лингвистов особого интереса не представляютб9.

Теория сравнения для лингвистической семантики плоха тем, что представляет замаскированную разновидность теории замещения, которую в лице Августина достаточно убедительно раскритиковал Витгенштейн в «Философских исследованиях». Однако для анализа общих закономерностей процесса познания как движения от известного к неизвестному теория сравнения в подходе к метафоре оказывает определенную пользу. Так, с этой точки зрения метафору можно рассматривать как модель (инструмент) приспособления нового знания к старому знанию (экстенсивная трактовка непрерывности роста научного знания). В данном случае мы имеем дело с аналитическим подходом к метафоре, согласно которому метафора является средством вывода, поскольку это способ говорения по принципу «как если бы» («как если бы X есть Y») 70. Например, по принципу «как если бы» используется одно и то же выражение (например, слово) в разных контекстах (Витгенштейн и др.). Несколько модифицируя схему С. Тайлера, сказанное можно представить следующим образом (рис. 10). ( V*) (хє/1amp; х€ В)—подобие (Л, В) читается: для всех признаков х таких, что если х включен в А и х включен в В, то В подобно А.

В данном случае проблема состоит в том, что мы имеем дело с суждением подобия, которое является условием не для всех метафор, а лишь для некоторого их числа (метафоры определенного типа), то есть речь идет именно об

I I I I

/

значение с/ona Л (объект Л) =- { а, Ь, с, d }

1

отображаются

значение слова В (объект В)«{ а. У, lt;5 }

/.условии (или условиях), ио не о самой метафоре. К разряду подобным образом обусловленных метафор относятся так называемые логические метафоры, базирующиеся на отношениях типа «часть — целое», «причина — действие» и т. п.

Другой доминирующий вид метафоры (диафора) создается через сопоставление двух совершенно различных «вещей» («значений»), и поэтому она несводима к буквальным значениям сопоставляемых «элементов».

Принимая во внимание дистинкцин вида «эпифора — диафора», некоторые авторы утверждают, что более важны для лингвистического изучения так называемые алогичные метафоры, которые, хотя и могут быть выражены в логической форме, представляют собой образец отождествлений, явно не имеющих логического или фактуального базиса71. Этот вид метафор вносит, так сказать, дисгармонию в непрерывность функционирования той или иной установки (индивидуальной или социально-культурной), прерывает непрерывное, озадачивает сознание. Лингвист не увидит в этом ничего из ряда вон выходящего, если будет описывать и объяснять эти метафоры не в квазилингвистических (логических) терминах, а в терминах дистинкцин «значение — смысл», где «значение» — это устойчивая зона «смысла» (Л. С. Выготский) внутри данного (синхронического) состояния языка. В отличие от лингвиста философ или психолог вынужден будет решать проблему референции, сталкиваясь на этом пути со значительными методологическими трудностями как в случае объяснения качественных скачков в процессе развития.

Метафоризм естественного языка показывает, что семантические трансформации сильно влияют на решение ряда познавательных задач. Не случайно С. Л. Рубинштейн писал: «Изучение понимания переносного значения вообще и различных форм его в частности можно было бы превратить в очень мощное средство изучения мышления»72.

Для философов анализ метафоры — не самоцель. Таким анализом должны заниматься лингвисты. Метафора — это своего рода полигон, где на конкретных фактах языка философы и психологи пытаются выявить закономерности функционирования, развития мышления и сознания. Как известно, сознание начинает активно действовать в проблемных ситуациях. В случае же языкового сознания таковой проблемной ситуацией является появление нетривиальных метафор. Следовательно, понятия «проблема» и «метафора» С разных сторон фиксируют и освещают творческий харак- тер интеллектуальной человеческой деятельности. Эта творческая деятельность не рождается сама из себя, а является ответной реакцией человека на изменения в окружающей среде, на изменения в системе потребностей и ценностей. Интуитивно схватывая эту особенность творчества, некоторые зарубежные авторы предлагают двигаться в сторону глубинных слоев, где и происходит, по их мнению, первичное зарождение метафоры. Например, согласно Л. Коэну и А. Маргалит, существование метафоры — это характерная черта «языка» (tongue), а не «речи» (parole) 73. Менее категорично, но примерно в том же ключе высказывается Т. Петере. Он не согласен с тем, что метафора не имеет отношения к функционированию механизма «речи» (parole). «Речь» он понимает как определенное «событие», детерминируемое творческой комбинацией различных лингвистических ресурсов внутри «языка» (tongue)7*, то есть метафора зарождается в «языке» и выражается в «речи». Как видим, эти исследователи пытаются вскрыть глубинные корни механизма метафорообразований. Это совершенно разумная и оправданная позиция, но с философской точки зрения она не достаточна, поскольку нет указания «а онтологический и семантический аспекты интеллектуального творчества. Эти пробелы некоторые современные исследователи попытались заполнить, рассмотрев понятие «проблема» с онтологической и семантической точек зрения.

Взгляд на проблемность как неотъемлемую черту активного, творческого мышления сейчас общепризнан. Положение, что начало познающего мышления коренится в проблемной ситуации, давно уже приобрело силу неоспоримого факта. Однако данный факт по-разному интерпретируется философами, психологами, теоретиками науки. Так, идеологи бихевиоризма предпочитают отождествлять «проблему» и «задачу». Создается иллюзия, что устраняется трудный вопрос о характере процесса возникновения и формулировки задачи (или задач), вопрос об условиях, породивших задачу или их комплекс. В первом приближении это объясняется нежеланием иметь дело с «белыми пятнами», которые присущи любой проблемной ситуации и которые ставят под сомнение квазирационалистическую шаблонность мыслительной деятельности в ходе решения «школьных» задач посредством выбора из имеющегося арсенала заранее определенных правил, процедур, алгоритмов и т. п. И все же следует отдать должное бихевиористам, а также представителям гештальтистских теорий, которые примерно в одно и то же время обратились к разработке понятия «проблемная ситуаций». Эти два направления в науке одними из первых заострили внимание на значении проблемных ситуаций в функционировании и развитии мыслительной деятельности.

С проблемной ситуацией связана постановка вопросов и задач. По этому поводу можно сказать следующее: формулировка задачи — это результат постановки ряда предварительных вопросов, помогающих посредством аналогий, сопоставлений, сравнений как-то упорядочить проблемную ситуацию. Предварительно структурированная проблемная ситуация выступает непременным условием постановки задачи (или задач). Фактически, проблемная ситуация порождает «пучок» задач, обусловливает их появление через ряд вопросов.

Анализ проблемной ситуации все более ограничивает диапазон условий формулировки задач. В свою очередь эти «опрошенные» условия выступают не явными, но необходимыми предпосылками для последующей формулировки задач, обусловливая направленность и характер их решений. Для данного исследования очень важно отметить, как это делает С. Л. Рубинштейн, что «задача — это всегда по самому своему существу словесная, речевая формулировка проблемы. Она — живое свидетельство единства мышления речи»75. В связи с этим напрашивается сопоставление предварительно структурированной проблемы и замысла, с одной стороны, с задачей и темой, с другой. В таком случае можно сказать, что одна и та же тема (задача) может быть по-разному раскрыта (решена) в зависимости от способа формулировки замысла (от обусловленности задачи проблемной ситуацией).

Интерес к понятию проблемы проявляют не только психологи и философы науки, но и логики, хотя, казалось бы, значительная неопределенность этого понятия должна была бы отпугивать логиков. Однако успехи логической семантики внушили некоторым представителям логической науки надежду на успех такого предприятия. Примером могут служить разработки чехословацкого ученого П. Ма- терны.

В качестве своих предшественников Матерна указывает на авторов, использовавших психологический эксперимент и работу с компьютерами для целей машинного воспроизведения решений человеком проблем. Кроме того, указываются авторы, опирающиеся в анализе «проблемы» на теорию алгоритмов. Однако они, отмечает Матерна, не учитывали и не учитывают семантический аспект в анализе «проблемы», особенно это касается математиков, сводя- щих понятие проблемы к исследованию математических функций76. Что касается самого Матерны, то в своем рассмотрении «проблемы» он отталкивается от семантического учения Фреге.

Матерна выдвинул гипотезу, что экспликация термина «смысл» (Sinn) осуществима на основе допущения существования связи между «смыслом» и синтаксической структурой выражения: два выражения, обладающие одним и тем же референтом, могут иметь различную синтаксическую структуру, соответственно чему они будут иметь различный «смысл»77. Иными словами, предполагается, что синтаксис тесно связан с семантикой. Поэтому синтаксическая репрезентация неотделима от семантической репрезентации. Следовательно, различные синтаксические репрезентации одного и того референта («значения») дают нам различный «смысл» выражений. Монография Матерны, как заявляет об этом сам автор, — это первый шаг в направлении создания общей теории проблем 78.

На мой взгляд, в подходе Матерны к «проблеме» многое если не учтено, то дано имплицитно, что усложняет разработку по данной теме. По-видимому, причину этого следует искать в изоляции понятия проблемы от эпистемологии, зачисляемой автором в разряд «прагматики». Неявно предполагается, что в контексте современной теории познания имеется некое общепризнанное, но логически не эксплицированное понятие проблемы, остается лишь наметить маршрут его логико-семантического анализа.

Предположение Матерны, что синтаксис связан с семантикой, не вызывает возражений. Но как быть в том случае, когда, как это наблюдается наиболее отчетливо в естественных языках, мы имеем одинаковые синтаксические конструкции при различной семантической репрезентации одного и того же «значения» (Bedeutung)?

Действительно, очевиден тот факт, что предложения, в которых имеют место метафорические выражения, не обязательно должны отличаться по синтаксической форме. Впрочем, как отмечает И. Лоэвенберг, это неочевидный факт для тех, кто разделяет точку зрения Хомского, что селекционные и субкатегоризационные правила могут быть включены в синтаксический компонент. Для них метафорические предложения — это результат синтаксических отклонений 79.

По мнению Лоэвенберг, метафоры идентифицируемы (распознаваемы) только в том случае, если мы можем идентифицировать некоторые выражения именно как мета- форы. Поэтому она настаивает на том, что знание (точнее, мнение относительно чего-либо) истины или лжи утверждений и интенций говорящего необходимо учитывать для идентификации выражений как выражений метафорических"0. Сами же по себе метафорические выражения не являются ни истинными, ни ложными ь|, а скорее, добавлю я, — проблематичными. Проблематичность метафоры заключается втом, что метафора делает референцию неоднозначной. Поэтому, вводя в научный обиход метафоры, ученый должен в конечном итоге превратить их в термины с определенным концептуальным значением н определенной референцией. Успех же деметафоризаиии во многом зависит от эпистемологических установок, утверждающих или отрицающих единство семантики и онтологии, языка и мышления.

Продолжением семантических разработок по теме «проблема» и «проблемная ситуация» являются исследования в русле истинностнозначной семантики (truth-value semantics), представители которой (Г. Лебланш, Р. Гамб и др.) рассматривают метафору в контексте семантической теории моделей. Согласно этому подходу, так называемая теория метафоры — это промежуточное звено между истинностнозначной семантикой и теорией моделей82.

Понятия «проблема», «выбор» применительно к анализу механизма семантических изменений следует рассматривать в общем контексте марксистской гносеологии, совмещая их с такими базисными гносеологическими понятиями, как «причинность», «необходимость», «случайность».

Основоположники марксизма первыми высказали положение о внутренней необходимости случайного. Это не нарочитое соединение противоречивых понятий, а радикально новое понятие, в котором отражена более оригинальная и универсальная трактовка необходимости, а именно: вместо линейной связи явлений философия марксизма выдвигает идею связи по совокупности условий. В таком прочтении случайное является необходимым не в формально-логическом смысле, а в пределах известных и допустимых отклонений, поскольку необходимое пробивает себе дорогу (в качестве закономерного) через хаос случайного, через необъятное многообразие реально сущего. Другими словами, мы берем общее поле условий и судим о наиболее вероятном направлении процесса. В этом смысле известный момент случайности наличествует во всех явлениях действительности, включая речевую деятельность. Таким образом, момент случайного формирует индивидуальное лицо явлений, специфицирует общее, прерывает непрерыв ное и одновременно утверждает реальность многообразного. Единство же многообразного доказывается не на словах, а на практике, когда человек преобразует окружающий мир согласно его законам и своим человеческим целям

Если в действительности имеет место случай, то это сказывается на структуре и перспективах развития понятий. Случайность в самой действительности делает границы понятий размытыми, зыбкими, тем самым открывая возможность неожиданных, нетривиальных и нешаблонных путей развития человеческого познающего сознания.

Напомню банальную истину: новое — это хорошо забытое старое. Этот афоризм приходит на ум, когда мы сталкиваемся с понятиями «мутный контекст», «неотчетливое понятие», «понятие с размытыми краями» и т. п. Еще романтики отметили подобный феномен концептуального мышления и языка, более того, они придали ему высокую позитивную значимость. Например, «Фридрих Шлегель выражал сожаление, почему у Канта в его таблице отсутствует категория «почти» — beinahe; приблизительность — одна из неизбежностей романтического стиля»84.

Романтическая интуиция в своеобразной форме выразила характер тех трудностей, с которыми столкнулась логическая семантика, попытавшаяся на ранних этапах своего развития ограничиться однозначным языком. Как показала история науки, это была утопия. Полемизируя со Шредингером, М. Ьорн писал в одной из своих статей: «Он борется против обычного словоупотребления при истолковании квантово-механического формализма и предлагает простой, пуританский язык, который, по его мнению, лучше соответствует данной ситуации. Мы отвечаем, что этот пуританский способ выражения не только совершенно непригоден к употреблению из-за его грубости, но также совершенно неоправдан с исторической, психологической, гносеологической и философской точек зрения»85.

Впервые со всей определенностью в науке XX в. мысль о «понятиях с размытыми краями» была высказана в рамках «лингвистической философии». Как писал Э. Геллнер. в противовес декартовскому требованию ясных и отчетливых идей «лингвистическая философия» прокламирует если не принципиально обратное, то нечто иное, демонстрируя на примерах из истории науки неясность и неотчетливость многих наший идей. Это не является чем-то абсурд- ным. «Наши понятия, будучи вербальной деятельностью сложных организмов в сложном социальном и естественном окружении, неизбежно должны быть неточными. Объединять и упрощать наши понятия — значит искажать их. Доктрина полиморфизма является в определенных отношениях наиболее удивительной и характерной чертой лингвистической философии»86.

Разумеется, сказанное не означает, что все наши понятия (бытовые и научные) являются сплошь и рядом неточными, «мутными» и т. и. В противном случае мы никогда бы не достигли не только взаимопонимания, но и не смогли бы создать ни одного сложного механизма. В данном случае имеется в виду другое, наши понятия с определенной степенью огрубления отражают объективную действительность, но с другой стороны они способны достаточно адекватно отражать наши технологические потребности, соответствовать нашим целям и программам. Кроме того, понятия не являются чем-то застывшим, они развиваются одновременно с научно-практическим освоением действительности. Поэтому границы их конвенциональны и несут в себе элемент самоотрицания. Говоря так о понятии, мы соотносим его с познающим сознанием, абстрагируясь от языковой формы функционирования понятия. Но понятие вне языка — это химера. «Понятие, — отмечает Е. К. Войшвилло, — не может возникать и существовать вне слова, поскольку оно и есть специфически словесная форма отражения предметов, но оно нередко возникает и существует без того слова, значением которого оно может стать»8'. Этот конфликт между языком и понятийным мышлением приводит к появлению метафор. Поэтому, с одной стороны, метафора — продукт собственно лингвистической, а с другой — она является следствием изменений в концептуальной системе, в структуре концептуального поля. Перефразируя слова Поля Валери, метафору можно охарактеризовать как то, что гибнет, достигнув чуть большей отчетливости; широта интуитивного охвата сменяется теоретической систематичностью, которая отказывается от созерцательности в пользу локализации внимания ученого на отдельных сторонах, свойствах изучаемой предметной области, что создает иллюзию ограниченности видения предметной области в целом. На самом деле гибель метафоры означает расширение наших знаний о закономерностях функционирования явлений, которые вначале были даны нам как некий «намек» на единство, их организующее.

Заключение. Мыслительная деятельность человека в известном смысле мотивирует различные формы человеческих действий, в частности вербальные действия. Это достаточно очевидный факт, но не менее очевидны и трудности экспликации понятий «мысль», «мышление», «сознание» и т. п. с целью получения операционально приемлемых понятий для последующего их использования в сфере конкретно-научного знания. Поэтому характерно, что первые попытки логического решения семантических вопросов осуществлялись изолированно от понятий, нагруженных, как это казалось, менталистскими ассоциациями. Одновременно ключевые вопросы семантики отрывались от базисных принципов гносеологии, в первую очередь— от понятия практики.

Марксистское понимание практики имеет как мировоззренческую, так и методологическую ценность. Указывая на это, В. И. Ленин в своем рассмотрении понятия «практика» выделял, с одной стороны, «абсолютную» ценность критерия практики, нацеленного на беспощадную борьбу со всеми разновидностями идеализма и агностицизма, а с другой — подчеркивал известную гибкость и относительность данного критерия, обусловленного бесконечным процессом нашего познания88. С последним аспектом критерия практики связаны постоянно обновляющиеся проблемы его применимости в разнообразных сферах научного познания. Подтверждением тому служат психологические, социологические и философские разработки ученых-марксистов, в частности разработки советских авторов. Еще раз напомню, что в 20—30-е годы в советскую гуманитарную науку вошла новая плеяда ученых, чье мировоззрение сформировалось под влиянием идей марк- сизма-ленинпзма. Во главу угла ими ставятся социальные проблемы, ориентируясь на которые они пытаются объяснить с философских и психологических позиций феномены психического, их связь с социально-культурной реальностью. Изучение социальной обусловленности этих феноменов выдвигает на первый план понятие «деятельность». Манифестом подобных исследований могут служить слова Ф. Энгельса о том, что естествоиспытатели и философы долгое время несправедливо пренебрегали исследованием влияния деятельности человека на его мышление89.

Стимулом сознательной деятельности являются потребности (практические и теоретические). Потребности удовлетворяются посредством производственной деятельности, т. е. производство изначально ориентировано на потребление.

В языковом творчестве как одном из видов производственной деятельности вообще происходит объективация, осуществление человеческой личности. В восприятии, понимании продуктов языковой деятельности как одного из видов потребления вообще происходит субъективация (усвоение) смысла языковых выражений.

Речь, которую не воспринимают, не есть речь. Поэтому только в потреблении (восприятии, понимании) продукт речевой деятельности становится действительно значимым (идеальным) продуктом, то есть живой речью. Потребляемый продукт (речь, разнообразные тексты) не является чем-то находящимся вне всякого адресата, а выступает предметом (замыслом, темой) деятельности субъекта. Именно так понятое потребление создает потребность в новом речевом производстве, потребность в коммуникации, превращаясь в идеальный (внутренний) побуждающий мотив речевой деятельности. Речевая деятельность одного из участников коммуникации предоставляет адресату-потребителю речевую тему в ее внешней форме, которую (тему) адресат полагает идеально, согласно своим установкам, а именно — как влечение и как цель для самовыражения.

Перефразируя К. Маркса, человеческую деятельность, речевую в частности, можно определить как меново значимую деятельность. Посредством этого подчеркивается специфическая особенность собственно человеческой деятельности; человеческая, разумная, смыслообразующая деятельность выступает таковой лишь при условии ее всеобщей значимости, когда устраняется все необменнваемое, коммуникативно незначимое. В процессе общения речевая деятельность, которой нельзя обмениваться, не обладает, так сказать, меновой стоимостью, не есть речевая деятельность.

273

Ю «19

Проблема языковой коммуникации, речевой деятельности, тесно ассоциирована с фундаментальной философской тематикой— деятельность понимающего сознания, образование и функционирование понятий. Через эту тематику понятия «язык», «речь», «языковая и речевая деятельность» входят в структуру марксистской гносеологии, базирующейся на понятиях «общественно-историческое развитие» и «социально-историческая практика». Только в процессе общения, сотрудничества формируются обобщенные представления, понятия, формируются обобщающее мышление и обобщающее словесное значение. Понятия и значения, мышление и язык непрерывно изменяются. Для

изменения r концептуальной и семантической структурах требуется перестройка в структуре пскпя сознания, а последнее, в свою очередь, определяется изменениями в системе социального общения. Только в радикально новой культурной ситуации воспринимаемое перестает прямо отождествляться с очевидным и понятным. Иносказания, загадки, метафоры становятся обычным явлением для того типа общества, где структуры сознания подвержены непрерывным трансформациям вследствие непрерывной озадачиваемости сознания динамично обновляемыми ситуациями.

Занимая антиисторические позиции по вопросу о развитии человеческого мышления и языка, философский идеализм настаивал на неизменности исходного априорного фонда человеческой интеллектуальности, вследствие чего постулировалась детерминация сознания мышлением, языка логикой. Например, еще вплоть до XIX в. философы и лингвисты предпринимали попытки осуществить лингвистическую «ревизию», указывая на метафоры как на «болезнь» языка. Яркими образцами могут служить конфуцианское учение об «исправлении имен» и аристотелевское негативное отношение к «дерзким» метафорам. Современные же авторы, как мы видели, наоборот, склонны отдавать предпочтение алогичным метафорам, поскольку привычными метафорами мы пользуемся без активизации сознания.

Подводя итоги, хотелось бы отмстить, что в данном случае преследовалась цель показать в общих чертах деятель- ностную природу человека на примере анализа семантики и семантических изменений в языковой деятельности.