Резюме
Подводя итоги главы, постараемся как можно более точно описать ситуацию, в которой оказался Кант после «пробуждения от догматического сна». Какие пути открылись перед ним в это время? Почему он предпочел одни из них другим?
Напомним основные черты философских концепций Канта периода, непосредственно предшествовавшего «пробуждению от догматического сна».
Главный тезис, на котором настаивал Кант в это время — идея четкого различения чувственности и рассудка, выражавшаяся, в частности, в признании того, что понятия рассудка происходят из независимого от чувственности источника. Это положение имело исключительную чость для Канта в качестве универсального методологического принципа метафизики. Он думал, что большинство заблуждений в этой науке связано со смешением рассудочного и чувственного познания.Кант считал, что мы в принципе можем a priori познавать вещи, существующие сами по себе и находящиеся за пределами возможного опыта. Вместе с тем, он отрицал возможность априорного рассудочного познания феноменов.
Именно эти взгляды характеризовали философию Канта, когда в 1771 году он признал силу юмовского аргумента «если невозможно доказать основоположение о причинности, понятие причины возникает из опыта и привычки».
После этого Кант оказался перед выбором: либо признать вместе с Юмом эмпирическую природу понятия причинности, либо приступить к доказательству соответствующего основоположения. Последующие события показали, что Кант избрал второй путь, который, правда, оказался очень непростым и потребовал целое десятилетие на его прохождение.
Но почему бы Канту не согласиться с Юмом? Каковы мотивы, заставившие Канта отвергнуть юмовское решение проблемы?
Признание Кантом силы юмовских заключений неизбежно привело бы к отказу от главного методологического достижения его философии — четкого различения чувственности и рассудка.
Если аргументы Юма справедливы по отношению к понятию причинности, то их влияние неизбежно должно распространиться и на другие понятия, традиционно рассматриваемые в метафизике. Тогда вообще не осталось бы чистых рассудочных понятий, точнее, все они оказались бы опытными и, стало быть, неразрывно связанными с чувственностью — что и означало бы полное стирание границ между чувственными и рассудочными представлениями. Правда, в этом случае рассудок все равно сохранился бы в качестве нечувственной способности рефлексии по закону тождества о явлениях. Однако он полностью лишился бы собственных (реальных) понятий о предметах, оставляя за собой только логическую функцию.Нетрудно догадаться, что такой результат был совершенно неприемлем для Канта, и он должен был постараться его избежать. Но каким образом? Казалось бы, ответ очевиден: Канту надо было доказать основоположение о причинности, а также другие основоположения, связанные с такими понятиями метафизики, как субстанция, взаимодействие и т.д. Проблема, однако, в том, что непонятно, как их доказывать! Ясно только, что если их и можно доказать, то лишь частные варианты данных основоположений, то есть те, которые имеют отношение исключительно к предметам опыта, или явлениям. Ведь доказательство может основываться лишь на демонстрации того, что эти понятия метафизики содержат в себе условия возможности предметов, но такими предметами, по определению, для нас могут быть только субъективные по своей природе явления, а не вещи, как они существуют сами по себе, или вещи вообще.
Ограничение предметной области возможного доказательства, названное впоследствии Кантом «объективной дедукцией», тем не менее мало что проясняет относительно самой возможности подобного доказательства.
Действительно, по всем признакам оно должно быть невозможным. Чистые понятия рассудка никак не связаны с субъективными формами чувственности, пространством и временем. В этом — суть кантовской концепции различения чувственности и рассудка.
Если же они не связаны, то каким образом понятия чистого рассудка могут проникать в чувственность и содержать в себе условия возможности ее предметов? А без выполнения последнего условия доказательство априорной истинности основоположений рассудка, вытекающих из подобных понятий, не представляется возможным. Неудивительно, что в 1770 году Кант считает подобное доказательство неосуществимым.,При таких обстоятельствах очень непросто решиться на радикальный пересмотр своих взглядов и все же приступить к поискам доказательства.
Трудно сказать, в каком направлении развивалась бы после 1771 года философия Канта и приступил бы он вообще к поискам необходимого доказательства — поискам, которые с большим основанием можно было бы заранее считать обреченными на неудачу — если бы не одно событие, оказавшее решающее влияние на ход дальнейших мыслей Канта.
Речь идет об открытии Кантом очень короткого и эффективного способа доказательства априорного и нечувственного происхождения таких понятия метафизики, как причина, субстанция и т.п. Другими словами, речь идет о проведении Кантом метафизической дедукции. Мы уже знаем, что это доказательство основывается на принципиальном отождествлении указанных понятий метафизики с логическими функциями суждений, априорный и нечувственный характер которых не вызывает сомнений, и в сущности совпадает с систематизацией чистых понятий рассудка. Кант, по его собственному признанию, долго отыскивал принципы систематизации понятий метафизики (4: 84). Вначале он отличил формы чувственности, пространство и время, от остальных метафизических понятий, а затем стал искать подходы к классификации последних (там же). Сомнения Юма относительно источника понятий метафизики, по- видимому, подхлестнули эти исследования Канта, и вскоре после «пробуждения от догматического сна» (см. «Размышление» 4276) он нашел решающее звено, связанное с отождествлением понятий метафизики с логическими функциями суждений. Это не только дало ему ключ к систематизации категорий на основе классификации форм суждений, но и позволило доказать априорное и нечувственное происхождение таких понятий, как причина, субстанция, взаимодействие и им подобных.
Канту, по существу, удалось показать, что если у нас имеется логическая функция рассудка, то мы обладаем и реальными понятиями о вещах.
Итак, проведя метафизическую дедукцию, Кант, на первый взгляд, обезопасил себя от юмовских сомнений относительно происхождения понятий метафизики, сохранив четкую границу между чувственностью и рассудком. В действительности же Кант попал в очень опасную ловушку, обрекая себя на многие годы напряженных исследований, концентрирующихся вокруг одного предмета — трансцендентальной дедукции категорий, точнее, как мы выясним в следующей главе, ее субъективной составляющей.
Суть дела лучше всего прояснится, если повторить юмовский аргумент: если невозможно a priori доказать основоположение о причинности, понятие причины должно быть признано возникающим из опыта и привычки. Отсюда по modus tollens следует, что если понятие причины не возникает из опыта и воображения, то возможно доказать основоположение о причинности, т.е. провести трансцендентальную дедукцию понятия причины (а при общей формулировке юмовского аргумента — всех рассудочных понятий). А метафизическая дедукция категорий как раз показала, что понятие причины, наряду с другими категориями, возникает из чистого рассудка.
Поэтому Кант должен был изменить свою позицию относительно возможности априорного доказательства основоположения о причинности и других рассудочных принципов. Выбора теперь у него уже не оставалось.
Трансцендентальная дедукция сразу выдвинулась на первый план кантовских исследований, и, несмотря на некоторые двусмысленности в ее статусе, которые мы еще обсудим, стала словно бы «жизненным принципом» формирующейся критической философии. Решая в дедукции задачи, которые сам он раньше считал невозможными, Кант сумел найти никому еще не ведомые рецепты «изготовления» метафизики.
Дедукция становится актуальна и для нас. Нам тоже ничего не остается, как приступить к тщательному изучению ее аргумента- тивных переходов.