РЕЛИГИЯ И НРАВСТВЕННОСТЬ, МЫСЛИ БЕЙЛЯ ОБ АТЕИЗМЕ

Но вернемся к Бейлю. Бейль от природы, так сказать, по собственному почину не теологическая, даже сшгитеологическая, т. е. мыслящая, голова. То, что противоположность между теологическим и антитеологи- ческим берется как синоним противоположности между теологическим и мыслящим, не может показаться странным после вышеизложенного, ибо, кто выводит что-нибудь из воли божьей, тот в силу этого выходит из области мышления; он не приводит внутреннего обоснования, которое одно является предметом размышления.

Это положение привело его к столь предосудительному в его время утверждению, что атеизм не большее зло, чем политеизм, вообще идолопоклонство или суеверие, а это утверждение — опять к пресловутым положениям, что атеизм отнюдь не необходимо связан с безнравственностью, что государство само по себе вполне может состоять из атеистов, ибо атеиста могут побуждать к хорошим поступкам также и естественные основания, и что вообще люди живут не только не в согласии, но скорее в противоречии со своими теоретическими, т. е. религиозными, принципами. Следовательно, атеисты могут жить и отчасти действительно живут, как если бы они верили в бога, а верующие в бога, христиане, могут жить и в самом деле живут, как будто они не верят в бога. Горькая истинаI Христиане не живут согласно своим религиозным убеждениям, их жизнь противоречит их вере.

«Дух нашей святой релипии, — говорит Бейль, — которая, как известно всем, даже тем, кто знаком только с первыми элементами Евангелия, ничего нам так не предписывает, как сносить несправедливости и быть кроткими, уж, наверное, не внушает нам воинственных настроений; евангельская доблесть — это отнюдь не воинская доблесть; и все-таки на земле нет более воинственных народов, чем христиане. Даже турки отстают в этом отношении от христиан. В самом деле, для христиан большая честь, что они лучше, чем магометане, владеют искусством убивать, бомбардировать и истреблять род человеческий! [‡‡‡‡‡‡‡‡] Даже неверующие учатся у нас употреблению лучших видов оружия. Я, конечно, сознаю, что они учатся у нас этому не как у христиан,, а потому, что у нас больше понимания и сноровки в этом деле... но тем не менее я в этом вижу очень убедительное доказательство, что па белом- свете живут не так, как учит религия, ибо очевидно, что христиане весь свой дух и все свои страсти направили на усовершенствование военного искусства, и познание Евангелия ничуть не отвлекает их от этой жестокой тенденции» [§§§§§§§§].

«Даже те христиане, которые устранили из своего культа все идолопоклонническое, сотворили себе кумир, имя этого кумира — честь, и этому идолу они жертвуют своим спокойствием, состоянием, жизнью, даже спасением своей души.

«Религия не в состоянии сдерживать наши страсти. Было время, когда священникам и монахам в Германии разрешалось держать наложниц за известный ежегодный денежный взнос своим прелатам. Обычно единственным основанием этой позорной снисходительности считают корыстолюбие. Но возможно и то, что этим хотели достичь уменьшения опасности для целомудрия честных женщин и успокоить их мужей, предупреждение мести которых было в интересах духовенства. Вот видите, христианская религия так мало была в состоянии обуздать похоть, что она была вынуждена пожертвовать частью женщин, чтобы спасти других и меньшим преступлением предотвратить большее, которое, несмотря на это, стало самым обыкновенным явлением» («Pensees div.», § 165).

Но если вера или религия не способны обуздывать наши страсти, то тогда и то хорошее, что мы делаем, не исходит из веры. «Ах! Как ошибаются люди, если думают, что то похвальное, которое они делают, исходит из любви к богу... Посмотрите, как обстоит дело с большинством почтенных людей. У них есть любимая страсть, которую они нежно лелеют и которой ни в чем не отказывают. В остальном их поведение нравственно. Они гордятся этим и воображают, что приносят большую жертву богу. О жалкое неведение! Если бы все были способны принести большую жертву богу, то вы поняли бы, что вам прежде всего следует пожертвовать вашей любимой страстью и что мы не жертвуем страстью, к которой наш темперамент делает нас совершенно равнодушными» (§ 176). «Если некоторые грехи более обычны и часты, чем другие, то причина этого только в том, что бывают грехи, совершить которые легче и которые доставляют вообще более сильную радость, чем другие. Ибо, одним словом, радость (la joie) является душой всего человеческого поведения; и безусловно, что бы на это ни возражали, у человека больше любви к удовольствию, чем отвращения к страданию, и что он более восприимчив к хорошему, чем к плохому. Не раздумывая, он идет к огорчениям и страданию, если только дорога туда ведет через радость, или даже проходит через огорчения и страдания, если только целью является радость» (§ 107). «Почему, например, месть так обычна среди христиан? Не потому ли, что нам неизвестно, что Евангелие нам ее запрещает как преступное действие? Совсем нет... Это происходит оттого, что она имеет прелесть для всех людей. Итальянцы находят в ней такую прелесть, что с ужасающим нечестием говорят, что бог приберегает ее для себя, чтобы одному наслаждаться этим тонким блюдам» (§ 171). «Истинным принципом поступков людей (я, конечно, исключаю тех, в которых благодать духа святого развернулась во всем своем действии) является не что иное, как темперамент, естественная склонность к удовольствию, вкус к известным предметам, желание нравиться, известные,, усвоенные в общении с нашими друзьями привычки или какое-нибудь расположение духа, имеющее основание в нашей натуре» (§ 136).

«Общество, состоящее из атеистов, так же хорошо осуществляло бы гражданские и нравственные добродетели, как и всякое другое общество, если бы оно стало строго карать преступления и связало бы с известными вещами представления о чести и позоре; ибо вследствие того что члены этого общества ничего не знали бы о высшем существе как творце и хранителе мира, в них не были бы искоренены чувства чести и позора, награды и кары и все остальные страсти, движущие людьми, да и не были бы уничтожены все познания разума. Поэтому также и среди них можно было бы встретить людей, которые были бы честны в отношениях с другими людьми, щедро помогали бы бедным, ненавидели бы несправедливость, были бы верны своим друзьям, великодушны к оскорбляющим, способны отказаться от плотских желаний, добросердечны ко всем». «Понятия о чести и пристойности, которые господствуют среди христиан и различны в зависимости от времени и народа, ни в коем случае не происходят из их религии. Разумеется, есть некоторые общие понятия, ибо ни у одного христианского народа целомудрие женщины не считается позором. Но если мы захотим быть правдивыми, то нам придется признаться, что это понятие старше Моисея и Евангелия, это определенное впечатление (impression), которое старо как свет. Также и язычники взяли это понятие не из своей религии; это дело природы, т. е. всеобщего промысла» (§ 172). «Поэтому грубое заблуждение думать, что атеист пошел бы на всякое преступление, если бы не боялся мирского правосудия; эпикурейцы совершали много добродетельных и благородных поступков, которых они вполне могли бы и не совершать, не опасаясь никакого наказания, и в связи с которыми они действительно жертвовали собственной выгодой и удовольствием во имя добродетели. Разум говорил древним мудрецам, что добро следует делать из любви к самому добру, что добродетель должна сама себе заменять награду и что только плохому человеку подобает воздерживаться от греха из страха перед наказанием... Разве мы не читаем, что Эпикур, хотя он и отрицал провидение и бессмертие души, ие перестал почитать богов? Разве на упрек в том, что оп не может иметь никакого отношения к почитанию богов, если убежден, что они не делают человеку ни добра, ни зла, Эпикур не отвечал, что уже одно совершенство природы богов может быть достаточным основанием для их почитания? Следовательно, это верно, что разум без содействия религии обрел идею того благочестия, которое так превозносили отцы церкви, идею, благодаря которой человек любит бога и повинуется его заповедям единственно вследствие его бесконечного совершенства. Поэтому я думаю, что разум и без познания религии может иногда убедить человека, что есть почетные вещи, совершать которые хорошо и похвально не вследствие вытекающей из этого выгоды, а потому что это согласуется с разумом» (§ 178).

«Есть законы мышления, которые правильны н правдивы независимо от воли человека, сами по себе, а не по его произволу; тщетно и смешно было бы сопротивление человеческого духа сущности и свойствам этих законов. Но если для деятельности рассудка есть определенные н неизменные законы, то также есть таковые и для деятельности воли. Правила этих поступков не все произвольны; есть такие, которые вытекают из естественной необходимости и налагают на нас непременные обязательства; и поэтому как ошибочен вывод, противоречащий правилам умозаключения, так неправилен и волевой акт, не совпадающий с правилами воли. Поэтому самое всеобщее из этих правил то, что человек должен желать того, что соответствует разуму, и что он не исполняет своего долга, поскольку он желает того, что противоречит разуму. Вы можете быть вполне уверены, что никогда не было атеистов, которые не считали бы необходимым следовать в своих выводах законам логики. Следовательно, они, очевидно, признавали, что паралогизм или софизм постыден для каждого, кто к ним прибегает, независимо от того, намеренно или бессознательно это делается. Итак, почему же вы хотите оспаривать у атеиста способность сознавать, что человек обязан согласовать волевые поступки с разумом, т. е. выполнять законы морали? Добродетель привлекательна своими естественными свойствами, независимо от каких бы то ни было законов. «Чему научила тебя философия?» — спросили одного греческого философа. «По собственному побуждению (averci- чахтих;) делать то, что другие делают только из страха перед законами», — гласил его ответ. Потому именно, что существует внутренняя красота, внутренняя доброкачественность добродетели, потому, что правственные истины вследствие самой природы вещей прежде заповедей господних налагают на человека известные обязанности, Фома Аквинский и Гуго Гроций30 и могли утверждать, что, если бы бога вовсе не было, мы все равно были бы обязаны повиповаться законам естественного права» [**********].

«Греческий фплософ Гермпй31 утверждал, что не следует извлекать для себя выгоду из неосведомленности продавца, а надо указать ему действительную ценность товара, если она ему неизвестна... Он неодобрительно относился к принципу «volenti поп fit injuria» [«если кто-нибудь сам хочет, то в отношении него не поступают несправедливо»]. Его поступки соответствовали этим прекрасным правилам, ибо когда однажды кто-то предложил ему купить книгу и назначил слишком низкую цену, то он сказал ему это и уплатил больше, чем с не^о требовали; так он поступал и во многих других случаях, как только к этому был повод. Можно ли вообразить себе более достойный философа образ действий? Поистине мало и христиан, которые так поступают» [††††††††††]. «После завоевания Мегары Деметрий написал философу Стилпону 32, предлагая ему перечислить понесенные при разграблении города потери. Стнлпон ответил ему, что он ничего не потерял, ибо никто не похитил у него разума и знаний. Одновременно он преподал Деметрию много добрых поучений, чтобы внушить ему благородные убеждения гуманности и добродетели, и он так сильно растрогал правителя, что тот последовал его советам. Я вполне уверен, что среди наших благочестивых людей тоже есть хорошие люди, которые поступили бы точно так же, но я думаю, что есть и такие, которые последовали бы принципу «qboh рубашка ближе к телу». Если бы какой- нибудь правитель дал им обещание после разграбления города всецело возместить их убытки, то, разумеется, они воспользовались бы случаем, дабы внушить ему более кроткие настроения и посоветовать ему радеть о благе народа, но при этом они не забыли бы послать ему точный список всех утраченных ими предметов, они устроили бы так, чтобы их убытки были возмещены даже с прибылью. Но вы видите здесь философа, которого меньше всего можно назвать благочестивым; и он воспользовался расположением к себе победоносного князя только для того, чтобы внушить ему миролюбивые и снисходительные настроения; он не послал ему затребованного сппска; его дом был разграблен; ему предложили богатое возмещение убытков, но он ответил, нто ничего не потерял и что его состояние не заключалось в вещах, которые могут разграбить солдаты. Нет никакого сомнения, что это очень благородно» [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡].

«Нравы языческого философа Ксенократа 33 были так чисты, так почтенны, так моральны, или, вернее, строги, что похожий на него теолог теперь, вне всякого сомнения, считался бы янсенпстом34 или ригористом. Он был совершенным господином своих страстей. Одна необыкновенно красивая гетера билась об заклад, что он не устоит против ее чар; но она проиграла спор, хотя имела возможность лежать рядом с ним и таким образом пустить в ход все ухищрения своего ремесла. Поистине это столь же замечательная победа, как и у святого Адельма и некоторых других святых, которые, как говорят, счастливо выдержали подобные этому испытания. Но целомудрие не было единственной добродетелью этого мудреца; все остальные добродетели умеренности украшалп его жизнь: он не любил нн удовольствий, ни богатства, ни славословий. Его никогда нельзя было подкупить подарками; его правдивость и прямодушие были для всех так несомненны, что он был единственным, кого власти в Афинах освободили от обязанности подкреплять свои показания присягой. Своей лекцией о воздержанности он произвел такое впечатление на Полемо, величайшего пьяницу и сластолюбца своего времени, что тот тут же на месте принял решение исправиться и посвятить себя изучению философии. И это обращение было прочным: обращенный стал очень достойным философом. Если бы капу- цинская проповедь произвела в настоящее время такое превращение, то в этом усмотрели бы особое проявление духа святого и стали бы восхищаться влиянием благодати, которая, но мнению янсенистов, больше всего проявляется сама собой; ибо тот, в ком лекция Ксенократа вызвала такую перемену, не был сластолюбцем обыкновенного покроя, это был мастер в своем роде, человек, считавший свое беспутство особым достоинством, и т. д.» [§§§§§§§§§§].

«Также и отъявленных атеистов среди языческих философов нельзя ни в чем упрекнуть в отношении их нравственности, они очень хорошо умели отличать хорошее от плохого, справедливое от несправедливого. Диагор 35, которого чаще всего называют атеистом, дал жителям Мантинеи превосходные законы». «Даже Плиния35а на основании некоторых мест из его трудов можно причислить к атеистам. Он не допускал никакого другого божества, кроме природы, и насмехался над догматом промысла». «Среди евреев была секта, которая совершенно открыто отрицала бессмертие души, — это были саддукеиЗб. Но я не нахожу, чтобы вследствие этого безбожного учения они были хуже остальных евреев; наоборот, очень возможно, что они были более правдивые люди, чем фарисеи37, которые слишком уж чванились своим соблюдением закона божьего. Бальзак38 сообщает нам в своем «Христианском Сократе» последние слова одного правителя, который жил и умер как атеист, и дает ему аттестацию, что у него не было недостатка в нравственных добродетелях, что он клялся только «правдиво», употреблял только прохладительные напитки и вел исключительно правильный образ жизни» **. «Еще не очень давно в Константинополе был казнен некий Магомет-эфенди за то, что он доказывал несуществование бога. Он мог бы спасти свою жизнь, если бы признал свое заблуждение и обещал от него отречься, но он предпочел настаивать на своих богохульствах, сказав, что хотя ему и не приходится ждать награды, но его любовь к истине заставляет его принять мученичество ради ее утверждения» ***.

Следовательно, ни в коем случае нельзя сказать, что благополучие общества, государства несовместимо с атеизмом. Наоборот, очень часто бывало так, что религия служила человеку мотивом для преступных дей-

ствий, которых атеист не мог бы найти в себе. «Религия поощряла язычников к преступлениям, представляя богов ворами, нецеломудренными и т. д., но она не побуждала к этому атеистов. Она разрушала преграды, которые многие атеисты не могли бы разрушить. Природа, человечность, сострадание борются объединенными силами в сердце отца против искушения задушить своих маленьких детей. Идолопоклонник, почитающий Молоха, пожалуй, мог бы с их помощью и без вмешательства религии одержать победу над собой, но так как тут вмешалась религия, то он попирает ногами природу, человечность, сострадание, разум. Если бы язычники, совершившие так много несправедливостей в отношении христиан, только призвали па помощь естественный разум, как это сделал бы хотя бы Спиноза, если бы его назначили судьей на судебном процессе, то они не казнили бы, не заключали бы в темницы, не мучили бы, не ссылали бы и не губили бы денежными штрафами такого огромного количества невинных людей. Но религия внушала им то, что запретил бы разум» [***********].

«Не может быть, вообще говоря, ибо бывают и исключения, более богатого источника несправедливостей, чем когда государство разделяется на различные религии и все судебные палаты заняты приверженцами той религиозной партии, которая имеет более всего отвращения к другим партиям. Одним из самых главных преимуществ, которые протестанты Франции надеялись извлечь из гражданских войн, было то, что им не пришлось бы больше вести свои тяжбы перед одними только католическими судьями. Они, кроме того, думали, что проиграют все свои процессы, если тут будет заинтересован хоть один папист. Разве была бы у них такая забота, если бы им назначили судей, которые не были бы пи христианами, ни магометанами, ни евреями, ни язычниками, а только хорошими юриста-ми и служителями чести?»

65

3 Л. Фейербах, т. 3

«Вам следует подумать о том, что, как только в государстве оказываются две религии, из которых каждая

убеждена, что другая богу — враг и прямым путем идет к вечному проклятию, ожесточение заходит так далеко, что каждая секта ставит другой в вину, что она навлекла на всю страну такие кары божьи, как чума, голод, наводнения и бури. Тогда та секта, которая находит благосклонного слушателя в лпце государя, не упускает случая сделать ему свои возражения и сказать, что он должен запретить ересь в своих владениях, чтобы положить конец этим карам господним. И он тем легче выслушает эти возражения, ибо убежден своими теологами, что еретики II ІІДОЛОПОКЛОН- ІІИІШ коснеют в своих заблуждениях отнюдь не по простоте и чистосердечию, но по злобе и что их безбожие и богохульства так же мало можно извинить так называемой свободой совести, как и убийства, совершенные людьми, которые напились пьяными. Каких только волнений, каких мятежей не бывает вследствие такой предубежденности и косности, которые никогда и ни в коем случае не могли бы овладеть духом такого человека, как Спиноза! Далее вы должны принять во внимание, что совесть, охваченная ложным религиозным рвением, не удерживается побуждениями, которые сдерживали бы сторонника убеждений Спинозы. Разум, уважение общественных интересов, человеческая честь, отвращение к несправедливости удержали бы спинозиста от несправедливостей в отношении своих ближних. Но человек, который убежден, что истреблением еретиков он содействует царству божьему, такой человек будет все законы нравственности попирать ногами; и его не только не сдерживают укоры его совести, но скорее даже совесть побуждает его употребить все средства, чтобы больше не поносилось святое имя божье и, таким образом, можно было па развалинах ереси или идолопоклонничества насадить правую веру. Какие опустошения вызывает такое религиозное рвение в государстве! Могло ли оно их опасаться со стороны вольнодумцев?» [†††††††††††].

«Если бы французский двор был атеистическим, разве он стал бы когда-нибудь так поступать в отно- шенип кальвинистов, как он поступал? Разве он стал бы когда-нибудь справлять Варфоломеевскую ночь?»[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] «Начиная с IV века и до настоящего времени заговоры, восстания, гражданские войны, революции, дворцовые перевороты были среди христиан так же или еще более часты, чем среди неверных. Если некоторые страны были менее подвержены этим бедствиям, то христианская вера тут ни при чем: разница происходит от различия духа народов и систем их управления. Брожения и катастрофы, приводившие государства к смутам или даже крушению, часто вызывались р-елигией, и именно это-то и были самые свирепые бури в истории. Язык слишком слаб, чтобы передать те ужасы, которые совершало христианство, безразлично, делалось ли это, чтобы искоренять языческое идолопоклонство, или истреблять еретиков, или же поддерживать секты, отделившиеся от основной церкви; история этих событий вызывает ужас; человек возlt;мущается этим, если оті хоть сколько-нибудь мягкосердечен; добрый человек не может прочесть этой истории, сам не почувствовав озлобления; он не может удержаться от проклятия памяти виновников этих ужасов; вместо того чтобы требовать цветов, дабы осыпать их могилы, он хотел бы лучше забросать их камнями; вместо того чтобы искать в Ювенале формулу благословення, он хотел бы лучше поискать формулу проклятия в Тибулле39 [§§§§§§§§§§§].

Но что же, может тут спросить и спросит благочестивый читатель, что, собственно говоря, должны значить все эти аргументы Бейля? Не было ли это нападками на религию и не ставится ли она под подозрение? Религия неизбежно освящает человека. Если что-то совершается во имя религии, это не обязательно совершается в ее духе. Страсти, слабости, людская испорченность, а не религия виновны в злодеяниях истории религии; если действительно где-нибудь и когда-нибудь религия побуждала человека к преступлению или даже только не удерживала от преступления, не обуздывала и не исправляла его, то это была ложная религия или по крайней мере ложная религиозность. Во всяком случае обвинения Бейля не касаются религии самой по себе, религия в ее идее или соответствующей этой идее, не касаются истинной религии. Но в чем разница между ложной и истинной религией? В содержании религии, в ее духе. Но что такое это содержание, этот дух? Понятие о боге. Все дело в том, пак мыслится бог, как он является предметом сознания. Если это понятие небожественное, плохое, то п религия и религиозность ничего не стоят. Греки мыслили бога чувственно, поэтому и их культ был чувственным. Но понятие о боге является предметом не только религии, но ii философии и этики: можно мыслить себе бога высшим принципом долга, не делая его вследствие этого предметом религиозного почитания.

То, что делает религию религией, — это ее своеобразная сущность, отличающая ее от этики и философии; религия сама по себе поэтому еще не хороша, не свята и не божественна; она является такой, если ее содержание божественно. Ужасы религиозной истории, «заблуждения» религиозного сознания — это не что иное, как те явления, которые вскрывают своеобразную сущность религии, отличающую ее от этики й философии, сущность предоставленной самой себе, не вдохновляемой разумом религии: святость есть высшая категория религии, а ее субъективная форма — вера, та вера, которая скрывает свой предмет, делает недоступной мистерией для дерзкого ока пытливого ума; также и для язычника святы его боги, священен и тот трепет, который он испытывает в их храмах. Но дело именно в том, является ли святое также чем-то разумным, хорошим — одним словом, предметом, который может также выдержать испытание философии, поэтому святость не есть коренное понятие, принадлежащее, как таковое, философии, ибо оно зависит от понятий истины, разумности и нравственности, ибо только истинное свято, но святое еще не истинно. Поэтому если для какой-нибудь религии этические понятия не являются высшими, священнейшими понятиями, если у нее имеется разнящееся от них, особое содержание в качестве высшей святыни, то следствием ее, пожалуй, могут быть святые, но отсюда еще далеко не нравственные поступки и настроения, то она может даже послужить импульсом к преступлению.

Итак, обвинения Бейля касаются религии — религии независимо от ее содержания, в ее своеобразном различии от морали и философии, а именно той религии, которая в отличие от того, что обычно называют естественной религией, или религией разума, является позитивной религией, формальным богослужением, секуляризированной церковью религией. Религия становится вследствие этого и необходимо, а не случайно в самом человеке позитивным, т. е. бездушным и безыдейным, особым, отличным от разума и нравственности, обстоятельством. Дело церкви становится делом религии. Если только человек верит тому, чему учит церковь, и выполняет священные действия, которые она предписывает, то он спасен; его остальные поступки и настроения безразличны или имеют по крайней мере второстепенное значение, если их также требует церковь. Главное — церковь, а дух имеет значение только постольку, поскольку он имеет к ней отношение; второстепенное — дух, настроение само по себе. Католическая церковь — это исключительно удачное воплощение понятия позитивной церковной религии; она самым точным, последовательным образом воспроизвела свою сущность; но именно она-то и выразила всего резче безразличие религиозных или церковных интересов к интересам нравственности; она одобряла все поступки без различия, если только они совершались во имя или в интересах святой церкви; делала ли она это прямо или косвенно, делом пли ясно выраженными словами — это не имеет значения.

] высказала ли католическая церковь на Констанц- ском соборе40 положение: «Fides поп est servanda haere- ticis» [«Необязательно держать свое слово в отношении еретиков»]? Об этом много спорили в прежние времена. Католики отрицали, протестанты утверждали это. Бейль в своем «Reponse aux questions d'un provincial», где кроме философских обсуждается также много исторических и литературных предметов, также затрагивает эту тему. Он метко попадает в цель. Он замечает, что если даже это положение не было высказано католиками догматически, даже отвергалось ими, то все же оно является естественным следствием догмата нетерпимости. Он говорит, что бесчисленное множество людей, и притом не только католиков, но также и протестантов, утверждает, что власти обязаны наказывать нарушителей закона божьего в отношении как первой, так и второй заповедей Декалога41, что идолопоклонники и еретики опаснее, чем воры и убийцы, что последние похищают только временные, преходящие, а первые — вечные блага, что веротерпимость отнюдь не должна допускаться, за исключением только особых, крайних случаев. Естественным выводом из таких принципов было, что клятвенное обещание терпимо относиться к еретичеству не обязывает к этому или же обязывает только до тех пор, пока продолжается та крайняя необходимость, которая вынудила эту клятву. Все партии признают, что клятвенное, обещание, обязывающее к преступлению, недействительно. Но если врагов божественного откровения, нарушителей первой и .второй заповедей господних следует наказывать как убийц и разбойников, то было бы преступлением разрешить еретикам исповедание их религии; следовательно, выполнение клятвенного обещания, разрешающего им свободу совести, необязательно. Выполнение этой клятвы противоречило бы обещанию соблюдать заповеди господни, оно было бы так же предосудительно, как п верность слову, данному разбойникам и убийцам. Между тем, как ни- естественны эти выводы, большая часть людей, признающих принципы, из которых они вытекают, все-таки их не признает. Но в заключение Бейль замечает: «Достойно внимания, что в теории отвергается то, чему следуют на практике. Присягают' системе, не связывая себя этим; ибо хотя и не признают, что допустимо нарушить клятву, данную кому-нибудь из исповедующих ложную религщо, по прибегают к призыву власть имущих не держать таких обещаний и хвалят их, когда они объявляют достоверные правовые документы недействительными. Недавно нам ири- шлось столкнуться с самыми яркими примерами в этом роде, которые в особых комментариях не нуждаются» [************].

Но католическая церковь не только поучала, например, в лице святого Августина, ее величайшего отца, что в отношении еретиков допустимо применение принудительных мер, не только подтверждала это при случае и на деле, но даже вменила искоренение еретиков в обязанность светским властям [††††††††††††]. Поэтому католики времен Бейля извиняли, даже оправдывали насильственные меры в отношении реформаторов во Франции как законный, издревле одобряемый и рекомендуемый церковью образ действий. Поэтому безразлично, высказала ли формально церковь вышеупомянутое положение или нет. Разрешение преследовать еретиков является, как доказал Бейль, санкционированием какого угодно преступления против еретиков; оно уничтожает все правовые понятия, все основные законы правосудия и нравственности; оно является абсолютной несправедливостью, для которой нарушение слова — пустяк, смешная дотошность, годная только для схоластической казуистики. Если я отнимаю у человека право свободы, убеждения, право на разум, то какие еще остаются нрава, которые послужили бы для меня преградой?

Отмена нантского эдикта42 была уже сама но себе позорным делом, но еще больше вследствие образа действий при этом и до этого. Но тем не менее католическая церковь с папой во главе торжественно прославляла это событие и этим доказала на деле, что поступок, какого бы он сам по себе ни был качества, может быть угодным богу, т. е. религиозным деянием в духе церкви, если только он имеет целью интересы церкви[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Бейль даже приводит из католических сочинений, предназначенных для прославлення святой девы, как выразительную, часто встречающуюся максиму, «что можно быть очень плохим и в то же время очень благочестивым в отношении божьей матери», и, кроме того, несколько примеров о распутных женщинах и преступниках, которые были ревностными почитателями Марии, — примеров, которые, что бы на ото ни возражали, все-таки являются характерными, хотя и популярными, проявлениями «глубоко церковного духа» католицизма. Одна добродетельная женщина, глубоко опечаленная связью своего мужа с одной из таких тварей, просила у Марии милости, чтобы она покарала эту особу, по из уст самой Марии получила такой ответ: «Для меня невозможно исполнить вашу просьбу. Не потому, чтобы я не признавала ее справедливости, но та любовь, которую эта девка сохраняет ко мне среди своего распутства, связывает мне руки и не позволяет наложить на нее наказания, которого вы желаете». Вот другой пример из «Noiivelles de la reine Navarre»: «Один молодой принц заходил всегда, отправляясь на одно известное свидание, в церковь, которая была ему по дороге, и аккуратно каждый раз молился там. Порядком насладившись любовью, он не забывал на обратном пути зайти в эту церковь и справить в ней свою молитву». Королева приводит это как пример особого благочестия. Далее, во времена религиозных войн во Франции строго нравственный человек именно вследствие своего нравственного поведения подозревался уже в атеизме и еретичестве, так как в то время еретики отличались строгой нравственностью. «Бросающееся в глаза и чрезвычайно досадное обстоятельство, — говорит Бейль, — что как канцлер де л'Оииталь43, так и все те, кто отличался в последнем столетии строгостью нравов, считались плохими католиками» [§§§§§§§§§§§§].

Католицизм со своей церковной пышностью и великолепием есть не что иное, как воплощенное очевидное противоречие позитивной религии тому, чем должна и хочет быть религия сама по себе или но своему содержанию,»— противоречие, которое ко времени Реформации достигло своей кульминационной точки и поэтому неизбежно должно было глубочайшим образом потрясти религиозное чувство и вызвать возмущение против католицизма. Из этого возмущения возник протестантизм, который поэтому с самого начала имел более высокое в духовном отношении направление, желая сделать религию н отчасти действительно сделав тем, чем она должна и хочет быть но своему содержанию, — делом внутреннего порядка. Но хотя протестантизм и освободил религию от многого внешнего и несущественного, делая критическое различие между необходимым и излишним, христианским и нехристианским, сущностью и внешностью, по все же ои сделал (было ли это вследствие необходимости природы предметов нлп натуры человека, или условий того времени и естественной закономерной эволюции вещей вообще) религию даже в человеке опять-таки формальным внешним делом, возвысив эту догматическую, ограниченную известным количеством параграфов веру до степени самого главного, одним словом, протестантизм немедленно снова принял характер позитивной религии, формального служения богу. Хотя церковное и получило второстепенное значение, по все-таки значение оно продолжало иметь; многие формальности исчезли, но формальность осталась; проводили различие между существенным и несущественным, очищали, упрощали; сокращали ее до минимума; но то, что религия как религиозность выражается также формальными действиями, а внутренне как формальная, вера, это было признано существенным. В жизнеописаниях протестантов первых времен мы всегда встречаем упоминание, сделанное с большой значительностью, как доказательство особого благочестия человека, что он усердно ходил в церковь и к причастию. Лейбниц слыл за человека нерелигиозного — народ в Ганновере даже называл его на нижнегерманском наречии Lovenix, т. е. неверующим, — очевидно, только за то, что он мало ходил в церковь [*************]. Если кто-нибудь думает, что одним только хождением в церковь и причастиями он может уладить свои счеты с религией, то протестанты говорят: церковь еще ничего не значит; но если кто-нибудь редко ходит или совсем не ходит в церковь, то они немедленно объявляют его нерелигиозным человеком II таким образом в достаточной степени обнаруживают свои настоящие убеждения, а именно то, что церковное для них является также чем-то очень существенным.

Действительные убеждения людей относительно значения какого-нибудь поступка вообще обнаруживаются не в их суждениях о его совершении, а в их суждениях о его несовершении, когда кто-нибудь его не выполняет. Разумеется, пока это действие выполняется, то вполне можно либеральничать; тогда ему не придают особого значения именно потому, что оно совершается, что его ценность выражается самим действием. Здесь же приходится либеральничать, чтобы не испортить себе темы разговора. Говорить о ценности какого-нибудь действия, ценность которого подтверждается самим действием, было бы смешно; поэтому ничего иного не остается, как принизить его ценность, причем с умилительным красноречием пропускают именно то, что, собственно, и придает этому действию значение, без чего оно ничто. Но горе тебе, если эти прекрасные речи ты примешь за чистую монету и не будешь выполнять этого действия, так как само по себе оно ничего не значит. Из тех суждений, которые будут произнесены по твоему адресу, ты узнаешь, что во всяком случае и действие само по себе является чем-то очень реальным в глазах твоих благочестивых критиков. Верь, да оглядывайся.

Только отрицательные случаи выводят наружу положительное суждение, действительные умонастроения. Пример у нас уже был выше, когда говорили о чудесах. Но именно потому, что протестантизм придавал большое значение церковному, если даже главным образом как догмату, следовательно, больше во внутренней, духовной форме, то из этого следует, что в протестантизме так же, как в католицизме, религия становится принципом, отличным от нравственного принципа, и, следовательно, аргументы Бейля относятся к протестантизму так же, как и к католицизму.

Кроме того, позитивная религия делает бога эмпирическим, т. е. обыкновенным внешним, объектом, который поэтому также будет только предметом эмпирических ощущений и настроений. Необходимо, т. е. даже бессознательно, с представлением и исповеданием религии связывается не только внешне, но также и внутренне значение робственно богослужения. Бог становится формальным объектом долга, религия — прпно- шенпем следуемой жертвы, почетными отношениями, податыо царю царей. Положение «бог ревнив» является правдивым, характерным выражением связанного узами религиозной барщины духа. Даже сама вера в бога становится обязанностью в отношении бога; теоретическое сомнение — оскорблением величия божьего; религия вообще — point (ГЬоппеиг [вопросом чести] божества. Гнев божий есть не что иное, как наглядное представление вытекающих из религиозного духа боязни и страха неугодным деянием, неоказанием почетного долга оскорбить свой предмет. Поэтому обязанности человека к человеку получают подчиненное положение, внешнее значение; существенными, берущими в плен душу человека, обусловливающими собой спасение души обязанностями являются только обязанности в отношении бога; если обязанности в отношении людей также выполняются, то это делается не ради них самих, но ради бога, так как он их предписывает, следовательно, из внешнего но отношению к ним основания. Таким образом, душа человека неизбежно становится чуждой духу нравственности; поэтому подмеченное на опыте явление, что самые плохие нравы совмещаются с религиозным служением господу, не случайное, но вытекающее из природы предметов-явление. Кроме того, позитивная религия связана с местом и временем, но именно вследствие этого она и подчиняется всем законам конечного, внешней необходимости, короче говоря, подчиняется естественному ходу вещей. Поэтому также и в душе человека религия необходимо становится временным и местным актом. О боге думают, пока находят-, ся в церкви, но, как только церковь с глаз долой, так и бог из сердца вон; богово отдают богу, чтобы только руки оказались развязаны и можно было тем спокойней и неограниченней отдавать миру мирское; а что касается грехов, то они уже достаточно искуплены терпеливым слушанием скучной назидательной проповеди в церкви. Проповедник строжайше внушает своим слушателям, что мало только посещать церковь и причащаться, если не улучшать при этом своего нравственного поведения. Но сильнее слов человеческих природа вещей. Позитивная религия есть пе что ипое, как мир- екая религия, поэтому она не может от себя ожидать ничего иного, кроме мирских действий; она не может воображать, что стоит выше законов необходимости, что не подвержена судьбе всего позитивного; она не может избежать силы привычки и ее неизбежных последствий, не может помешать, чтобы религия не стала делом обычным, святое — привычкой и привычное в конце концов только потому, что это привычно, — святым; не может способствовать, чтобы символы религии не стали главным, внешнее не принималось за сущность; не может помешать, чтобы мнимая власть религии не стала не чем иным, как властью мнения. Нет! Она этого не может. Что такое было могущество католической церкви, чем была власть протестантской ортодоксии? Не обманывайте себя! Не силой веры, а отличной от нее властью мнения. Позитивная религия становится обычаем, делом, с которым связываются самые могущественные (ибо действующие бессознательно) представления о чести и позоре, о пристойном II непристойном. «Ноппу soit qui mal у pense» [«Позор тому, кто плохо думает об этом»] было также девизом веры, ц этот девиз — ее силой. Тот, кто отклонялся от общепринятой веры, был бесчестен, мерзок, считался вне закона [†††††††††††††]. Хотя религия хочет поставить нравственные силы в зависимость от себя и важно смотрит сверху вниз на обязанности гражданства, человечности, нравственности, но своим значением, положением, своей властью она обязана только моральной силе мнения. Ошибочно считать религию высшей силой, с помощью которой держатся государства.

Собственно говоря, религия мыслится как партикулярный принцип, а не как принцип сохранения современных государств. Вернее, долговечность современных государств происходит именно оттого, что они обособили от себя религиозный принцип, отвели ему, как и подобает, особую сферу внутри самих себя, по не слили с ним воедино свою сущность. У греков и римлян, наоборот, дело государства было слито с делом религии: боги были высшими государственными законами; те почести, которые неверующие философы оказывали богам, относились не к ним самим, но к их родине, это были акты патриотизма, символы их благоговения перед существующими законами. Поэтому древние государства погибли вместе со своей верой. Но современное государство, которое идентифицирует свое дело с делом религии, губит себя или уже погибло, ибо оно ищет помощи вне себя.

Это высшая сила поддерживает и несет религию. Прославляемые засвою религиозность, за свою крепкую веру времена были временами, когда вообще на каждое отклонение от принятых правил смотрели косо, когда на каждого, кто отваживался на какое-нибудь изменение, смотрели как на легкомысленного, своевольного, мятежного, фривольного, неблагодарного человека, когда каждая поправка считалась нарушением доброго порядка, когда даже мысли не были освобождены от пошлин, когда при каждой новой, оригинальной мысли приходилось самым смиренным образом просить прощения у оскорбленной публики, когда ум был нарушением благопристойности. Но не религия была силой и качественной основой того времени, а сила привычки жить по старинке; сила религии была только особым ее проявлением.

Поэтому если позитивная религия хорошо действует на человека, имеет нравственные последствия, обуздывает страсти — одним словом, не становится тем, чем, как мы сказали, становится позитивная религия, то это случайно; причина не в ней, но в человеке, который, посредством своей индивидуальной нравственной силы или силы добра, как ее раскрывает ему его совесть или свободный интеллект, господствует над религией или борется с судьбой каждой позитивной религии; но что она плохо действует пли совсем не действует, что она не обуздывает страстей или даже становится источником безнравственных поступков — одним словом, становится тем, чем, как мы сказали, становится позитивная религия, то это необходимо, т. е. это проявление ее природы.

Позитивная религия поэтому только тогда нравственно действующая сила, когда она еще не является позитивной религией, еще не признана, но только еще завоевывает себе признание, когда в отношении существующих религий она является, скорее, своеволием, безбожием, только лишенной авторитета религией разума, когда она еще не имеет за собой никакого другого права, кроме права убеждения, права духа, права естественного права. Так было с христианством, так было с Реформацией. Только их первые времена были хорошим временем, только то время, когда вера противопоставлялась как неверие имеющей силу позитивной вере, когда верить, но крайней мере верить иначе, чем до сих пор дозволялось, было еще актом свободы и потому духовным, нравственным актом. Опаснейшими' врагами религии, которые больше всего способствуют ее гибели, если даже внешне они как будто долгое время и препятствуют ее гибели, являются поэтому ложные друзья религии, т. е. те, кто делает религию или определенную веру прямым или непрямым законом, т. е. нерелигиозным делом, соединяя с неверием разные мирские невыгоды. Только тот имеет честные намерения в отношении веры, кто также и неверию дает полную свободу. Только там, где свободно неверие, свободна также и вера и делается различие между лицемерной, притворной и истинной, естественной верой.

«Любовь к религии, — как превосходпо говорит Бейль,— у большинства людей не отличается (существенный признак позитивной, всосанной с молоком матери религии) от их остальных страстей». Позитивная религия даже необходимо становится делом страсти; нападки на нее — это нападки на меня, мою личную честь, мое доброе имя, моих отцов н дедов, мою собственность. Ведь ее основанием является только вера, а не разум, принцип взаимпого соглашения, принцип универсальности: верят в то, что доказать не могут, так как доказать этого нельзя, часто вопреки всем доводам разума, — отсюда ярость религиозной ненависти, отсюда священное или, вернее, нечестивое пламя гнева наших правоверных богословов. Поэтому правда то, что говорит Бейль, — если даже это и горькая, неприятная правда, за которую обижаются на ее провозвестника и которую стараются опровергнуть всевозможными софизмами, — ибо Бейль стоит как полемист на толке зрения разумного эмпиризма, всегда смотря на вещи не со своей точки зрения, а также и не идеальной точки зрения, но с точки зрения своего противника, вообще с имеющей вес точки зрения, всегда стараясь схватывать вещи диалектически в их определенности, их особенности. Бейль мыслит религию не в том неопределенно общем смысле, когда религию идентифицируют с этикой, как если бы, например, какого-нибудь бесчестного человека называли нерелигиозным человеком, и которую вы потом ловко делаете своим щитом, когда нападают на вашу религию, но ту религию, которую вы утверждаете вашими религиозными поступками и вашими суждениями о тех людях, которые, по вашему мнепню, нерелигиозны, хотя и нравственны, короче, он подразумевает ту религию, которая мыслится и имеет вес как особая, отличная от силы этики и интеллекта в человеке сила. Христианская религия по своему моральному содержанию, разумеется, невиновна в тех плохих поступках, которые совершали христиане, — ведь Бейль именно и доказывает, что христиане живут не согласно учению христианства, а в противоречии с ним, — но как религия, опирающаяся на особый принцип, па веру, короче, как позитивная религия, она не может избежать упреков Бейля, она подвержена судьбе каждой позитивной религии.

Но если вы находите, что то плохое, что есть в христианах, свойственно им, как всем людям, то и достоинства христиан приписывайте им не как христианам, а как людям. И в самом деле, глупо считать, что то хорошее, что было сделано католиками и протестантами, было сделано ими как христианами в том случае, если (а это-то именно и делают, этого и хотят) христианина обособляют как нечто отличное от человека, как будто изначальная сила человека, всегда равная самой себе, угасла в христианстве. Хорошие люди всегда были только хорошими христианами. Итак, кому же следует засчитать хорошие поступки христиан? Христианину или' человеку? Мне казалось бы, что человеку, который еще до христианства и независимо от него в пору своей юности желал и делал хорошее, как скорее ему следовало бы делать теперь, когда он вышел из опасного периода чувственных стремлений, любви и политической жажды деятельности. Но плохой человек и как христианин остается плохим человеком. Если же он и делает добро, то он совершает его не ради него самого, не потому, что он от природы имеет склонность к добру и не может поступать иначе, так как идея добра стала для него необходимостью, но только потому, что это ему приказывает господь, следовательно, по безнравственной, недостойной причине. Он совершал бы грабежи, убийства, прелюбодеяния, если бы это категорически не запрещалось Библией. Только приказание господа удерживает его, только внешняя для него, чуждая заповедь — человек ведь испорчен до основания —* заповедь, в отношении которой он, следовательно, совершенно не находит внутренних, свободных, возникающих из него самого, связывающих и обязывающих оснований, выступает как преграда между всегда имеющейся налицо возможностью преступления и ее претворением в жизнь. Потому также, что он мерит людей только по себе и не может судить по самому себе о силе добра, он считает каждого, кто не руководствуется Библией, способным на какое угодно преступление. А догмат, который для него же, если даже не больше, священен, как существование бога, — единственный догмат, в который он верит до глубины души, — это догмат о коренной испорченности человеческой натуры, догмат, который во всяком случае является фактическим доказательством коренной испорченности человечества, ибо как условие своего возникновения и веры в него он предполагает состояние абсолютного одичания, абсолютного отказа от идеи добра, состояние, когда исчезла единственная истинная и действительная вера, вера в неискоренимую силу добра.

Поэтому до тех пор, пока человек верит в этот догмат, он внутренне остается в корне испорченным, никакое существенное исправление для него невозможно. Добродетель лишается прав наследования там, где это священное право принадлежит греху, единственно хорошее в человеке — вера в добро — искореняется. Только там добро проникает в самого человека, где оно мыслится как его собственная внутренпяя сущность, как его истинная природа и вера в грех признается величайшим грехом. Так теология с корнем вырывает этику, ставя добро вне человека, так она отнимает у человека лучшее, что у него есть, — его истинного бога п дает ему взамен внешнего, чуждого бога.