Раздел седьмой
Кант говорит: «Под понятием [предмета] практического разума я понимаю представление об объекте как возможном следствии (Wirkung) [причинённом] посредством свободы». «Посредством свободы» означает у него – через «свободное применение наших сил».
То есть, практический разум познаёт причину (свободную волю) через рассмотрение возможных следствий волеизъявления: «быть предметом практического познания, как такового, означает только отношение воли к действию, через которое этот предмет или его противоположность становится действительным; суждение о том, есть ли нечто предмет чистого практического разума или нет, представляет собой лишь различение возможности или невозможности желать того действия, через который, если бы мы были к этому способны (о чем должен судить опыт), тот или иной объект стал бы действительным».Русский язык позволяет нам различать поступки и деяния. В таком случае, поступки суть акты отношений, а деяния суть инструментальные целедостигающие действия. Кант использует немецкое слово Handlung, которое объединяет оба значения, включая даже такое, как «действо», или ритуал. Это объединение позволяет Канту втиснуть всё в «объектный» дискурс. Практический разум, в таком случае, становится формальным цензором способности желания. И, в качестве такового, не интересуется объектами, но селектирует желания согласно форме – закону. Соответственно, предметы практического разума, это не объекты способности желания, но особые объекты.
Кант утверждает, что «единственные объекты практического разума - это объекты доброго и злого. Под первым понимают необходимый предмет способности желания, а под вторым - необходимый предмет способности отвращения, но в обоих случаях согласно принципу разума».
Думается, что «способность желания» и «способность отвращения» – это одна и та же способность. И желание, и отвращение, несомненно, суть акты разумной воли.
Ведь мы не можем называть этими именами физиологические реакции! Разум создаёт объекты желания и приписывает им соответствующие ценности. Если они «необходимы», то лишь в силу того, что разум, принуждаемый собственной логикой, не может предложить иных.Добрыми или злыми могут быть только поступки: «доброе или злое относится, собственно, к поступкам, а не к состоянию лица». Следовательно, умозрительные «объекты доброго и злого», предлагаемые способности желания практическим разумом, суть поступки. Границу между добрыми и злыми поступками проводит закон. Именно благодаря закону и посредством закона образуется понятие доброго и злого. А не так, что понятие доброго предшествует закону, который составляется исходя из этого понятия (как думает неискушённое большинство). Кант говорит об этом следующими словами: «Если понятие доброго не должно быть выведено из предшествующего [ему] практического закона, а должно служить для этого закона основанием, то оно может быть лишь понятием о том, существование чего предвещает удовольствие и таким образом определяет причинность субъекта, т. е. способность желания, к тому, чтобы создать это доброе». Из этих слов видно, что Кант различает субъекта, созидающего предметы своих желаний. Этот субъект, образует представление о «добром», в опоре на чувственность или на размышление и умосозерцание, и затем воля его в акте достижения блага определяется этим представлением, или объектом «доброго», – при этом субъект может находить способы достижения желаемого, не нарушающие закон. От него отличается субъект, для которого доброе определено законом, как данным априорным правилом, не подлежащим ревизии. В отличие от первого, он не имеет о добром понятия, предшествующего закону, или вне закона, чтобы потом подвёрстывать достижение этого доброго под закон. Для него добро есть то, что определено законом; поэтому воля его определена законом а не объектом. Но в описании такого субъекта, рассматривая порознь области поступков, разделяемые законом, можно умозрительно образовать представления-объекты вроде милосердия, справедливости, самоотверженности и, напротив, жестокости, предвзятости, эгоизма и т.п. Тогда можно описывать доброго человека, как имеющего влечение к первой совокупности объектов, и отвращение ко второй.
Так и делает Кант, когда говорит:«То, что нам следует называть добрым, в суждении каждого разумного человека должно быть предметом способности желания, а злое в глазах каждого - предметом отвращения; стало быть, для суждения об этом кроме чувства нужен и разум. Так обстоит дело с правдивостью в противоположность лжи, со справедливостью в противоположность насилию и т. д.»
Но это описание будет только моделью, способом говорения. Ибо эстетика поступка, на которую эта модель кажется похожей, оперирует не желанием и отвращением, а одобрением и восхищением, с одной стороны, порицанием и презрением, с другой. Разница очевидна: желание и отвращение принадлежат предметной сфере, тогда как одобрение и порицание – общественной сфере. Здесь, как и везде, Кант моделирует нравственного субъекта, субъекта отношений, человеком творческим, который, созидая предметы, одновременно с этим творит и желание к ним, или отвращение к ним.
Эстетика поступка есть принадлежность морального субъекта. Слова «должно быть» и «нам следует» в приведенном высказывании Канта означают, с одной стороны, что речь идёт не о всякой морали, а о единственно правильной и «необходимой» (= космической); а с другой стороны, указывают на то, что для установления таких «предметов практического разума» недостаточно полагаться на имеющееся моральное чувство, но следует приложить разум, чтобы называть добрым то, что «следует» так называть.
Итак, чистый разум определит безусловно доброе, назовёт его таковым, и тогда дрессированный человек, приученный положительно отзываться на имя «доброе», послушно начнёт желать его, или не так? Скорее всего, не так.
Трудно не согласиться с утверждением, что «только моральный закон определяет и делает возможным понятие доброго»; но также трудно и согласиться с тем, что «если бы мы сначала аналитически искали такой закон, то нашли бы, что не понятие доброго как предмета определяет и делает возможным моральный закон, а, наоборот, только моральный закон определяет и делает возможным понятие доброго».
То есть, трудно согласиться с тем, что моральный закон должен явиться результатом аналитических поисков.Кант справедливо предостерегает от смешивания блага, пользы, выгоды, счастья и тому подобного с добром, как областью поступков, имеющих закон своей границей:
«Благо или несчастье всегда означает только отношение к нашему состоянию
приятности или неприятности, довольства или страдания; доброе или злое относится, собственно, к поступкам, а не к состоянию лица, и если нечто должно быть целиком (и во всяком отношении и без последующих условий) добрым или злым или считаться таким, то так могут называться только образ действий, максима воли и, стало быть, самодействующее лицо как добрый или злой человек, но не может так называться вещь».
Формулирование этого положения, представляющегося нам очевидным, Кант ставит себе в заслугу, противопоставляя себя античным философам, которые искали «высшего блага», чтобы через него определить «добрую волю»:
«Они могли усмотреть этот предмет удовольствия, который должен был составить высший принцип доброго, в счастье, в совершенстве, в моральном чувстве или в воле божьей, но их основоположение всегда было гетерономией и неизбежно должно было натолкнуться на эмпирические условия для морального закона».
Мы могли бы здесь аплодировать Канту, если бы не его маленькая хитрость: он поставил в один ряд «счастье», «совершенство» и «волю божью». Однако, последнее есть существенно отличное от двух первых. Именно, счастье и совершенство суть конструкции и целеполагания ума, тогда как воля божья есть определённость отношений послушания, подданства или вассалитета с тем, кого имярек именует богом.
Что же объединяет в глазах Канта эти столь разные вещи? Только одно – гетерономия по отношению к воле. Гетерономия представляется ему несовместимой с принципом свободы: счастье и совершенство рождают зависимость от эмпирических условий, а воля божья есть прямая несвобода. В его понятии свобода – это автономия воли, то есть само-законо-дание.
Между тем, воля, определяемая априорным законом, ближайшим образом есть гетерономная воля. Кант говорит о «благе», «счастье», «совершенстве», «воле божьей», как объектах ума, с желанием которых он связывает гетерономию воли, но ничего не говорит об обществе – не объекте ума, а реальной форме жизни «разумных существ», – и о гетерономии воли в обществе, когда закон дан обществом, старшими, авторитетами. Эта гетерономия вовсе не исключает свободы. Напротив, предполагает её. Почему эта норма жизни, когда закон даётся извне, так не устраивает Канта? Почему он проводит принцип «всё своё ношу с собой»? (Именно, в данном случае, ношу с собой закон, в своём уме, и поэтому не нуждаюсь в законодателе). Ответ может быть только один: Кант ищет свободы от общества. От государства и государя, как законодателя. Но вместо того, чтобы открыто высказать свою анархическую позицию, он пичкает нас противопоставлением чувственности и разума:«категории свободы имеют в своей основе как практические первоначальные понятия не форму созерцания /…/, которая находится не в самом разуме и должна быть заимствована в другом месте, именно из чувственности, а форму чистой воли как данную в разуме, стало быть, в самой способности мышления».
Фактически, он пытается убедить гипотетического государя в том, что подданных можно отпустить; что, как разумные существа, они имеют в себе закон; нужно лишь научить человека правильно пользоваться разумом; именно: искать определение воли не в предметах ума, а в его чистых априорных формах.
Но даже если я нахожу закон в своём разуме, разве этого достаточно, для того чтобы этот закон определил волю? Чтобы устранить сомнение Канту приходится сделать предположение об экономии воли: «воля /…/ есть способность делать для себя правило разума побудительной причиной поступка». Или деяния? Скорее второго, поскольку в скобках Кант добавляет: «в силу чего объект и может стать действительным». Здесь мы опять теряемся: что это за объект? Поступок, который становится действительностью, через реализацию правила в акте воли, направляемой этим правилом, или вещь, которая из умного проекта (или предмета ума) становится существующей, через реализацию умного технологического правила создания этой вещи? Чёткого разделения этих двух реализаций у Канта нет.
Он вновь ограничивается лишь различением страдательной воли, непосредственно определяемой объектом, и бодрствующей созидательной воли, которая руководится конструкциями ума и создаёт объекты. Он говорит: «впрочем, воля никогда не определяется непосредственно объектом и представлением о нем…».Соответственно, и его различение практического разума и чистого практического разума представляется химерой, составленной из двух разных определений. Он говорит: «Если объект признается как определяющее основание нашей способности желания, то физическая возможность его через свободное применение наших сил должна предшествовать суждению о том, есть ли он предмет практического разума или нет. Если же можно рассматривать априорный закон как определяющее основание поступка, а стало быть, и этот поступок как определенный чистым практическим разумом, то суждение о том, есть ли нечто предмет чисто практического разума или нет, совершенно не зависит от сравнения [его] с нашей физической способностью; тогда вопрос состоит лишь в том, можем ли мы желать поступка, который имеет целью существование объекта, если бы это было в нашей власти; стало быть, моральная возможность поступка должна предшествовать, так как здесь определяющее основание его не предмет, а закон воли». И далее: «При подведении поступка, возможного для меня в чувственно воспринимаемом мире, под чистый практический закон дело идет не о возможности поступка как события в чувственно воспринимаемом мире…». Разумеется, дело идёт о разрешённости, или дозволенности поступка. И слова: «могу ли я желать», в обычном словоупотреблении, означают: дозволено ли мне, разрешено ли мне. Кант избегает этих слов, потому что они вводят в рассмотрение социум и коммунион. Более, того, присутствие запрещающей власти (авторитета) означает для него отсутствие свободы. Отсюда, у Канта, слова: «можем ли мы желать», означают: можем ли мы разумно желать, то есть если будем руководиться исключительно разумом, то захотим ли мы неразумного поступка? И, если содержание разума закон, то «неразумность» синоним «незаконности». Кант предполагает, что отсечение всех чувственных склонностей, привносящих в разум свои объекты, оставит только закон содержанием разума, и тогда в словах «могу ли я» останется только моральный смысл, так как чувственный, физический и технологический смыслы будут исключены (или подчинены).
Что до рассмотрения физической возможности создания предмета или обладания им, то такая возможность позволяет разуму быть практическим, создающим конкретные технологии достижения цели, в отличие от разума теоретического, который может ставить мысленные эксперименты, не считаясь с реальным инструментарием. Но предположим, что мы всё можем в техническом смысле, тогда что означает «можем ли мы», кроме запрета на то, что физически можем? Об этом и говорит Кант, – физическое всемогущество оттеняет моральную скованность. Но почему он решил, что моральное «не могу» коренится в разуме? Почему не в любви? Или любовь для него это склонность, пристрастие, несовместимые с объективным суждением? Таким образом он останавливается на отрицательном определении справедливого суда, как нелицеприятного; но позитивная основа справедливого суда, разве не Любовь?
Разум, необходимо мыслящий вложенное в него правило, является производным: он сотворён другим, отделённым разумом, который сотворил его таким и прежде сочинил правило. В чём состоит, в таком случае, свобода? В том что я волен прибегнуть к разуму или обойтись без него?
В конечном итоге, все его логические построения сводятся к очевидным утверждениям, которые можно было просто постулировать. Именно: «Доброе или злое, следовательно, относится, собственно, к поступкам, а не к состоянию лица»; и «добрым или злым могут называться только образ действий, максима воли и, стало быть, самодействующее лицо как добрый или злой человек, но не может так называться вещь».
Каждый может называть что угодно, как ему угодно. Неплохо бы для начала просто разделить состояния и акты, деятельности и отношения, созидание и общение, достижения и транзакции, и т. д., – а, в целом, различить человека умелого и человека социального. И сказать себе, что мораль есть общественный институт, а вовсе не чудесная способность разума претворяться в необходимые действия. Несомненно, в воле есть интеллигенция, но невозможно верить в то, что эта интеллигенция является побудительной причиной поступка. Нравственный поступок получает свою энергию из отношений и общений лиц. Если же мы не хотим вводить в свой дискурс человека как существо общественное (несмотря на то, что рассуждаем о морали), тогда приходится спрятать всю общественную экономию воли в «способность делать для себя правило разума побудительной причиной поступка». Между тем в этой «способности» скрывается целый мир человека. Достаточно подумать о том, какие силы реально задействуются, когда имярек поступает разумно и по закону, вопреки соблазнам и принуждениям. Неужели разум сам даёт силы к тому, чтобы «прислушиваться к чистому разуму»? Может быть, эти силы дают отец, мать, учитель, государь? Или «прекрасная родина», которая необходима для счастья человека, согласно Симониду Кеосскому?
Чтобы таким образом расширить экономию воли недостаточно различать животное и человека, но нужно различать человека и Человека. Тогда Кант мог бы сказать: не до такой же степени человек есть индивидуальный стяжатель, чтобы не прислушиваться к общественности. Вместо этого он говорит: «человек не до такой степени животное, чтобы быть равнодушным к тому, что говорит разум сам по себе, и чтобы пользоваться им только как орудием для удовлетворения своих потребностей…».
Кант не понимает общественного строения души: всё духовное (читай, «сверхчувственное») сосредоточено у него в разуме. В то же время он не принимает такого положения, что разум есть только продолжение инстинкта в мир разумных целей и артефактов: «если бы разум служил человеку только ради того, что у животных выполняет инстинкт; тогда этот разум был бы лишь особым способом, которым природа пользовалась бы, чтобы снарядить человека для тех же целей, к которым она предназначила животных, не предназначая его для какой-то высшей цели».
Низшая цель – стяжание блага, высшая цель – добродетель: «Таким образом, согласно этому устройству природы, человек нуждается, правда, в разуме, чтобы всегда принимать в расчет свое благо и несчастье, но он, кроме того, обладает разумом еще и для более высокой цели, а именно: не только принимать в соображение также и то, что есть доброе или злое само по себе и о чем может судить один лишь чистый, лишенный всякого чувственного интереса разум, но и совершенно отличать эту оценку от первой и делать ее высшим условием первой».
Итак, истинное назначение разума, по Канту, есть потенцирование добродетели (= сотворение в себе доброй воли). Эта способность разума основана на его якобы способности судить о добром и злом. Для этого нужно лишь очистить разум от побочных приложений. То есть, если бы Адам не слушался жены (своих хотений), а стал бы аскетом, восседающим под деревом Познания, то он смог бы знать доброе и злое. Значит Первая заповедь ложна, и Змей прав: можешь быть равным Богу и знать доброе и злое; только подчини себе жену. «Закон тогда непосредственно определяет волю, сообразный с ним поступок есть нечто само по себе доброе, воля, максима которой всегда сообразна с этим законом, безусловно, во всех отношениях добра и есть высшее условие всего доброго».
Мало кто возьмётся спорить с утверждением, что воля, подчиненная исключительно закону, может считаться доброй; но утверждение, что разум способен законодательствовать, должно быть отвергнуто.
Кроме того, вызывает сомнение противопоставление доброго (или злого) самого по себе и относительно объекта способности желания. Кант пишет: «максима разума - содействовать удовольствию и избегать боли - определяет поступки как добрые по отношению к нашей склонности, стало быть, лишь опосредствованно (в отношении какой-то другой цели как средство для этой цели)». То есть эти поступки называются «добрыми» или «злыми», в зависимости от того, приносят ли они мне благо или вред. К чему это лукавство? Ведь это всего лишь небрежность словоупотребления. Мало кто всерьёз ставит понятия доброго и злого в зависимость от собственного удовольствия. А вот если цель поступка благо или ущерб другого человека – то есть речь идёт не об эгоизме, а об альтруизме, – тогда действительно возникает вопрос: считать ли это добром? Согласно Канту, – нет. Мы думаем так же. Но разве достаточно только отрицания этого опосредования для определения доброго и злого? В самом ли деле мы должны считать добрыми любые бесстрастные определения воли, – безотносительные к какому бы то ни было благу или ущербу? Наконец, почему они добрые «сами по себе»? Нам кажется, что они добрые не сами по себе, а так же относительно: относительно закона. Кант также говорит об определённости добрых поступков законом: «понятие доброго и злого должно быть определено не до морального закона а только согласно ему и им же». «Закон тогда непосредственно определяет волю, сообразный с ним поступок есть нечто само по себе доброе, воля, максима которой всегда сообразна с этим законом, безусловно, во всех отношениях добра и есть высшее условие всего доброго». Почему же тогда не противопоставить доброе и злое относительно закона, доброму и злому относительно склонности?
Вместо этого Кант выставляет в качестве оппозиции «доброе само по себе». Почему так? Видимо потому, что закон у Канта не общественный институт, имеющий трансцендентные корни, а эманация чистого практического разума: его натуральная мысль; необходимая мысль, которую он не может не мыслить, не будучи отвлекаем посторонними задачами:
«принцип разума уже сам по себе мыслится как определяющее основание воли, безотносительно к возможному объекту способности желания (следовательно, только через законную форму максимы), и тогда этот принцип есть априорный практический закон». Мыслимые таким не ангажированным разумом максимы называются законами, тогда как «максимы разума – содействовать удовольствию и избегать боли, могут называться не законами, а только практическими предписаниями разума». То есть источник законов не государь и не парламент, а чистый разум, мыслящий законы и в форме законов; и не могущий мыслить иное, если таковое не привносится чувственностью:
«определяющее основание ее (категории причинности) состоит в представлении разума о ее (причинности чистого разума) законе, который разум устанавливает самому себе как закон свободы».
Кант так увлечён кажущейся стройностью и убедительностью своих рассуждений, что не чувствует нелепости своих слов.