4. Психология, этика и религия
Душа, по Гераклиту, есть эфирное тело, особого рода огненное испарение или дыхание, аналогичное астральным телам[356].
Неизвестно, каким образом он представлял себе происхождение душ—как непосредственное отделение небесного огня, окружающего мировое целое[357], или, наоборот, как воспламенение испарений внутри существ[358]. Гераклит признавал, по-видимому, аналогию между строением мира и человека, между макрокосмом и микрокосмом. Закон один в целом и в частях, единство есть в целом и не целом. Путь вверх—от воды к огню и путь вниз—от «души» к воде и земле—везде один и тот же. И в человеческом организме есть органы, соответствующие питательному началу влаги (желудок), и есть органы, которые, подобно светилам, являются восприемниками или сосудами разумного огня, питающегося воспламененными испарениями (сердце, мозг)[359]. Чем чище, «суше» огонь, горящий в человеке, тем он сильнее, божественнее; если он горит не чисто, значит, в нем есть земные и влажные частицы: он заглушается плотскими испарениями, дух подавлен и осквернен плотью. «Сухая душа есть самая мудрая и наилучшая»[360]: такая душа владеет своим земным телом и проницает его, сверкает из него, как молния из облаков. У пьяницы, напротив, душа сырая, отсырелая (fr. 70), будучи отягчена винными парами; тело не слушается пьяного, он валится с ног, ибо грубая материальная оболочка сгущается вокруг души и застилает ее свет.
Без внутреннего огня тело—безжизненный труп, который тлеет, разрушаясь внешним образом. Имея в себе огонь как источник жизни, одушевленное тело постоянно восстановляется и питает свой внутренний огонь посредством вдыхания сухих испарений—внешнего всеобъемлющего огня, разлитого в окружающей нас атмосфере[361]. Такое воззрение приводит нас к чрезвычайно важному и глубокомысленному учению Гераклита о родовом, вселенском характере одушевленной жизни и сознания, как существенного ее отправления.
Душа есть вечная, божественная часть в нас. В силу своей огненной природы она находится в тесном, существенном общении с целым, со всем окружающим ее огнем, который есть во всех вещах и все проницает. Ее связь, или, вернее, единство, с этим всеобщим огненным Логосом так тесна, что мы не можем и уловить или найти предел индивидуальной души [362].
Признав разумность абсолютного огня, признав вселенский Логос, Гераклит постиг в гениальной интуиции и всеобщность разумного начала в душе человека. Что истинно, то вселенски истинно; истинное знание есть всеобщее. «Единая мудрость состоит в том, чтобы знать ту мысль, тот разум, который может управлять всем во всем...» (fr. 55). Такое знание не может быть эмпирическим, субъективным, личным, не может иметь основания в отдельной душе, но предполагает всеобщий разум, Логос. Поэтому если человек может познавать «единое мудрое» (ev то cjocpov nouvov, fr. 12), вселенское и божественное, то это не иначе как посредством приобщения к вселенскому божественному Логосу.
Эта истина была выражена Гераклитом в следующей форме[363]. Разум есть судия истины, но не всякий разум, а всеобщий и божественный... Окружающая атмосфера исполнена разумности и Логоса. По Гераклиту, мы становимся разумными, втягивая в себя этот божественный Логос посредством вдыхания. Во сне мы впадаем в беспамятство; пробуждаясь, мы снова в сознании. Ибо во время сна закрываются поры наших чувств (чрез которые мы сообщаемся с внешним миром и воспринимаем его в себя): поэтому находящийся в нас разум отделяется от своего соединения (сгоцфоїос) с всеобъемлющим (с атмосферой); коренное органическое соединение поддерживается только дыханием Oiovt|lt;; xfjlt;; ката avanvorjv яростфбаєак; асо^оцє- VT}q olovei xlvoq pi?r|lt;;).
Отделенный таким образом, наш разум теряет память, которую он имел перед тем. Но в пробудившемся человеке разум снова высматривает как бы сквозь окна через чувственные пути[364] и, соединяясь (ai)|iPaA,(bv) с окружающей средою, снова облекается логической силой. Подобно тому как уголья сами воспламеняются вблизи огня и потухают, будучи отдалены от него, так и обитающая в нас часть всеобъемлющей атмосферы посредством разобщения, изолирования от атмосферы, ей внешней, становится почти безумной; но она делается снова однородной разумной природе целого, вступая с нею в общение (аицфиак;) через посредство достаточного количества открытых пор[365]. Это целое, всеобщий и божественный разум, приобщаясь которому мы становимся разумными, есть критерий истины.Таким образом, индивидуальный разум имеет свой корень (рі?ос) в разуме всеобщем и есть как бы отпрыск этого всеобщего разума, с которым он срастается (егицфоїа). По евангельскому сравнению Логос есть как бы лоза, индивидуальные умы — отдельные гроздья, которые лишь из лозы черпают свою силу и соки, ибо они имеют познание всеобщее и истинное лишь по приобщении к Логосу, а без него не могут ни познавать, ни даже помнить что-либо[366]. Сам собою, оторванный от целого, изолированный от всеобщего Логоса, человек не может возвыситься над субъективными видениями, бредом или сном. Когда слабеет связь человека с Логосом, с вселенским разумным огнем, разлитым в окружающей атмосфере, человек утрачивает объективное сознание: для бодрствующих есть один и тот же мир, общий для всех, каждый спящий погружается в свой собственный[367]. Так днем мы видим единый свет солнечный, просвещающий всех; ночью каждый зажигает себе свой собственный светоч (fr. 75). Тайная, коренная связь (аицсроїа, яросиристк;) человеческой души с Логосом не прекращается и во сне, подцерживаясь дыханием; и во сне мы участвуем тайно в космической жизни целого. Когда же и дыхание совершенно останавливается, огонь погасает в человеке и наступает смерть. Ибо бодрствующий горит больше сонного, и сонный—больше уснувшего мертвым сном
Не во сне только, но и в бодрственном состоянии человек иногда изолирует свой личный разум, создает себе собственный мир.
Чувственные страсти и влечения, оскверняющие душу, самомнение (оїг|стіlt;;), высокомерие (бррц) и суемудрие (яоАл)цаЭ1г|), пристрастие к частным людским мнениям — все это отдаляет нас от чистого и всеобщего источника мудрости[368]. Надо следовать вселенскому, всеобщему; слушаться не людей, а Слова; разум один и всеобщ, а люди живут, как бы имея свой собственный разум (fr. 58), и результатом такого «идиотизма»44*, или своемудрия, является ложь и заблуждение[369]. Мышление, как и речь, или слово, обще всем; поэтому всякая разумная речь (заключающая истинное знание) должна опираться на безусловно всеобщее, на то, что имеет всеобщность и необходимость закона, и притом закона природного, божественного, не условного постановления какого-нибудь государства[370]. Отсюда—лишь разумное, логическое познание имеет безусловную достоверность. Чувственное познание, напротив того, нечисто, относительно и частно, будучи обусловлено единичными впечатлениями, взаимодействием воспринимаемого предмета и воспринимающего органа. Эти два противоположных стремления, сопровождаемые противоположными друг другу токами вещества, взаимно удерживают друг друга и производят обманчивую видимость неподвижных, устойчивых предметов, пребывающих явлений*. Само по себе преходящее чувственное восприятие не заключает истинного всеобщего знания, будучи лишь субъективным аффектом чувственности[371]: лишь разум может различить истинное в восприятии, познать тожество и согласие в видимом различии и живое различие—в видимом единстве. Благороднейшие из чувств—зрение и слух— лгут человеку; они плохие свидетели для души, которая не разумеет их показаний[372]. А между тем субъективным показаниям чувств более всего доверяет человек, следуя внушению плоти. Если бы весь мир воспламенился и разрешился бы в дым, он и тут бы хоть носом стремился бы разнюхать его [373].Нравственные правила Гераклита также основываются на его учении о Логосе. Надо следовать разуму и природе, надо соблюдать всеобщее (єяєаamp;аі тсо ?ovamp;)[374].
Мнений много—закон один, и все положительные людские законы из него черпают свою силу и правду, свою общеобязательность. На законах основано общество, в них люди познают, что есть справедливость (fr. 80), и за их господство и сохранение народ должен стоять как за стены своего города (fr. 20). Единство закона предполагает и единство власти (fr. 56): Гераклит осуждает произвол тираннии, но всего более противится демократии, как господству толпы [375].Глубокий пессимизм отличает философию Гераклита— «вечно плачущего» философа, как его прозывали в древности. Мир есть угасшее, опустившееся божество, отдельные души—заполоненные частицы небесного огня. По- добно Якобу Бёме, Краклит признает, что всякая плоть есть труп или наполовину мертва (fr. 53). Человечество исполнено безумия и влачит, пресмыкаясь, скотскую жизнь, питаясь землею, как черви. Люди родятся, чтобы жить и умирать и производить детей в наследие смерти[376]. С детства учатся они творить беззакония по закону, неправду по правде, учатся обману, хищению, насилию. Кто не творит по сему—тот худ, кто творит по сему—тот хорош. Идут на площадь, обманывают друг друга при купле и продаже, и, кто больше всех обманул, тому больше всех удивляются. Упиваясь вином и неистовствуя, они бегают, борются, лгут, воруют, обмеривают, думают одно, говорят другое, неустойчивые, изменчивые в мыслях своих[377]. Все предались алчности, все гонятся за призрачным счастием в суетных желаниях, в плотских заблуждениях и страстях; но худо человеку иметь все то, что он желает иметь (fr. 47)!
Болеет ли кто из них, они зовут врачей: те режут, жгут, истязают больное тело и требуют за это мзду, которой никогда не могут заслужить (fr. 90). Согрешил ли кто, они приносят кровавые жертвы, думая грязью их омыть свою грязь [378]; они молятся стенам, на которых написаны образа богов, не зная, каковы суть боги и герои (fr. 61). В ночных оргиях Вакха шествуют они с неистовыми воплями за мерзким фаллосом, а не знают они, что один бог Іamp;дес и Дионис (fr.
81).Никто не внемлет голосу Божию, никто не следует вселенскому закону, не ведает божественного слова[379]. Вместо того чтобы тушить высокомерие, как пожар, лечить самомнение, как падучую болезнь, каждый живет, как бы имея свой собственный ум[380], предпочитая безумие человека мудрости Божией[381]. Никто не внимает себе, и люди не знают, что они делают наяву, как не помнят того, что делали во сне, поэтому никто не знает слова истины, хотя все вершится по этому слову; слышат ли люди его или нет, они не разумеют его и, как ослы, золоту пред^ почитают солому[382]. Они увлекаются всякой обманчивой речью и глухи к слову истины, не умеют ни слушать, ни говорить, ни скрыть своего невежества[383]. Появится ли между ними кто-либо лучше их, они не терпят его, изгоняют его из своей среды и лают, как псы, на то, чего они не знают. Казни заслуживают они, и не избегнут возмездия все лжесвидетели, все измышляющие ложь [384].
Люди учатся и не научаются, стремясь к суетному познанию. Но они не умеют от известного восходить к неизвестному и потому не ведают того божественного разума, по образу которого все создано, которому и сами они бессознательно подражают во всякой разумной творческой деятельности[385]. Самые мудрые из человеков—хуже детей, ибо истинная мудрость есть безумие людям, и мудрость человеческая — пародия божественной[386]. Как поймут люди, что нечто сущее в борьбе и противоречии с самим собою может быть согласным себе?[387] Как поймут они, что все сходное различно, все различное согласуется, все говорящее безмолвствует, все разумное — безумно? Ибо условное, шаткое мнение людей, то, что они ставят себе законом, различествует от природы вещей, установленной разумом богов [388].
Обличая людей с суровой силой пророка, с презрением философа, мрачный мудрец любил детей, играл с ними, прислушивался к их лепету, к проявлению их наивной непосредственной разумности. В образе играющего младенца представлялось ему вечное Божество, правящее миром: младенцу принадлежит царство (гсагбос; r\ PaatXr|tri, fr. 44).
Врачество от зол человечества Гераклит видел в мистериях и признавал их теургическую силу[389]. Вся философия Гераклита есть в известном смысле философия мистерий, вечного генезиса, обновления и палингенесии, философия «воспаленного круга жизни» — колеса рождения. Эфес был одним из центров эллинского мистицизма: помимо культа Дианы Эфесской, чрезвычайно своеобразной богини, вполне соответствующей типу великих матерей— олицетворению стихийной природы, мы находим в этом городе элевсинские таинства и культ Аполлона [390]. По словам Страбона, Гераклиту, как старшему из эфес- ских Кодридов, принадлежало священное право предводительства в церемониях элевсинской Деметры[391], и дошедшие до нас фрагменты из его сочинений свидетельствуют нам, насколько он любил украшать свою речь мистическими образами, заимствованными из этих таинств. Через посредство мистерий открывается человеку путь кверху, через них преимущественно мы познаем и обретаем в смерти живот.
Гераклит—глубоко религиозный мыслитель не только в безусловном, но и в эллинском смысле. Он называет верховную божественную мудрость Зевсом, он признает Аполлона как его пророка, признает, по-видимому, всех богов и героев[392] и утверждает, что мир полон демонов и душ[393]. В учении о бессмертии он стоит всецело на почве мистерий. Последовательно или нет, он признает индивидуальное бессмертие человеческой души, перенося на нее (как на демонов и богов) то, что по справедливости можно приписать лишь единой мировой душе[394]. Боги мыслятся им антропоморфно, как и следует ожидать, раз что самый Логос разлит в воздухе6. Конкретные образования огня—боги и демоны — обладают бессмертными эфирными телами: люди суть смертные боги, боги—бессмертные люди; смертные бессмертны, и бессмертные смертны. Наша жизнь есть смерть богам, наша смерть — жизнь им[395]. Как смерть огню — вода и смерть воде — огонь, так жизнь человека есть умирание истинной жизни, пога- шение божественного, его материализация; и наоборот, смерть человека есть воскресение жизни, освобождение и пробуждение божества—смерть смерти. В силу вечной необходимости, в силу закона изменения души переселяются, проходят «путь книзу», воплощаются и затем оставляют тела, в которых они томились, чтобы возвратиться к своему горнему источнику[396]. Такое представление напоминает пифагорейское и, несомненно, однородно с ним по происхождению. Умирая, человек переходит от худшего к лучшему, особенно тот, кто умер за отечество (fr. 63, 64). Всех ждет за гробом справедливое воздаяние (fr. 65)[397].
По-видимому, ІЬраклит признает лествицу духов между верховным Божеством и человеческими душами; так, есть демоны-хранители не только живых, но и усопших[398], и боги пекутся о людях, возвещая им сокровенную истину (fr. 10, 11). Вера в оракулы объясняется из признания коренного субстанциального единения человеческой души с божеством[399]: в силу такого нераздельного сообщения человеческой души с божественным разумом человеческая душа может познавать божественное предопределение, когда она особенно чиста от чувственных аффектов; избранная душа становится как бы органом божества и в исступлении, вне себя, вещает его волю (fr. 10), «не открывая и не скрывая, но указывая истину» (fr. 11).