ПРЕДИСЛОВИЕ
Тот первосвященник, которого Иероним по заслугам называл блаженнейшим, хотя и был сведущ во всех науках, однако же признал свою пе столь уж существенную осведомленность в греческом языке тем, что поручил Иерониму судить, какие латинские рукописи Нового завета совпадают с греческим оригиналом так же как восковой отпечаток с печатью1.
И ты, Николай Пятыйг, равный ему как саном, так и ученостью,— сказать большее мешает мне твоя скромность,— решил, вследствие твоего невероятного рвения в деле христианской религии, без лишнего шума присоединить меня к сведущим в греческом языке, чтобы они, поскольку Новый завет, словно некий храм [крыша которого], так сказать, протекает в некоторых местах, заметили какие это места и сообщили тебе. Я, как если бы ты возложил это главным образом на меня, раньше всех приступил к делу. Чтобы пе обвинил кто-нибудь это мое предприятие в безрассудство, я ради более подробного обоснования своих действий, приведу дословно письмо Иеронима:
«Блаженнейшему папе Дамасу Иероним. Новый труд понуждаешь ты меня сделать из старого, чтобы после того как образцовые рукописи Писания были рассеяны по всему миру, я воссел как некий судия и, поскольку они различаются между собою, вынес решение, какие из них соответствуют греческому подлиннику. Благочестивый труд, но опасная дерзость, для того кто сам должен быть судим другими, судить остальных, менять старческий язык и стареющий уже мир возвращать к начальному детскому состоянию. Ведь всякий, будь то ученый или неуч, когда возьмет в руки том и единым взглядом охватит его, увидит, что он отличается от того, что он читал, не возопит ли он тут же, не объявит ли меня святотатцем и подделывателем, раз я осмелился в древних книгах что-то добавлять, менять, исправлять? Перед лицом этой ненависти два обстоятельства успокаивают меня: что поручил мне это ты, верховный священнослужитель и, что поддерживается свидетельством бранящих, что не истинно то, что имеет различие.
Ведь если доверие должно быть оказано латинским рукописям, то пусть они ответят: столько ли есть образцовых списков, сколько кодексов; если же истину должно искать во многих [списках], почему бы, обратившись к греческому источнику, ие исправить то, что было плохо передано дурными переводчиками либо превратно исправлено самонадеянными певеждами и добавлено или искажено сонными переписчиками? Ведь не о Ветхом я сейчас рассуждаю завете... но о Новом, который полностью написан по-гречески... Чтобы эти изменения не очень противоречили при чтении норме латинской речи, мы приказали каламу, чтобы он исправлял только там, где был искажен смысл, прочее же предпочли оставить как было» 3.
Если столь великий и такой ученый муж, прямо назначенный верховным священнослужителем, настолько озабочен тем, чтобы отвратить ненависть, что делать мне маленькому человеку, который, хотя и ие сможет представить столько различных списков, окажется пытающимся улучшить — (Боже избави!) — самого Иеронима? Но если мы учтем, что тогдашний его поступок вызывал большую ненависть, чем ныне мой, и потому он должен был пользоваться более осторожной и обдуманной речыо и не скрывать, что почти все будут его противниками, [то] мне хочется ненадолго надеть на себя их маски, как будто сейчас те времена, и их устами обратиться к Иерониму: «Не повышая голоса, о превосходнейший муж, мы хотим, если угодно, поговорить с тобой и, соблюдая всяческое почтение, обратиться к тебе с упреком. Дамас, ты говоришь поручил тебе определить, какие списки будут соответствовать греческому подлиннику. А этого ты не делаешь, но, сочиняя новый труд, осуждаешь вообще все рукописи; и, тем не менее, приводишь в защиту своего деянпя, поскольку оно двусмысленно, столь же двойственное обоснование. Ты осуждаешь все рукописи, потому что все они полны недостатков; ты сочиняешь новый труд, так как верховный священнослужитель не только повелел, но и побудил делать это: и за то, и за другое, поскольку ты ясно пишешь, мы взыщем с тебя.
Ведь, что касается первого, ты говоришь: «столько ли есть образцовых списков, сколько кодексов»; должно быть и не «столько ли», но ровно «столько же» есть: в силу ли этого все рукописи полны недостатков? Наверно, при этом различии может быть одна исправная, которую несправедливо осуждать за ошибки, хотя как ты можешь знать обо всех, если не прочитал все, которые существуют во всем мире? Следовательно, не должно высказываться обо всех, тем более оскорбляя великих мужей — не только самого верховного священнослужителя, но также Илария, Амвросия, Августипа4 и многих других, поскольку ты не допускаешь, чтобы кто-пибудь из них имел исправную рукопись, однако, они либо не стремились ее иметь, либо не знали, что у них ее пет. Стоит ли называть других? Ты также причастеп к этой вине, так как у тебя дома, т. е. у твоих монахов, ие было исправного списка, ибо, если бы ты его имел, то не переводил бы снова5. Поэтому, не смей осуждать других, чтобы не осудить себя. Что же касается второго довода, а имепно, что Дамас тебе приказал и побуждал тебя создать новый труд, то каким образом могло случиться, чтобы он приказывал решать, какие списки хороши, как если бы верил, что какие-то являются хорошими, и одновременно [приказывал] сделать новый [перевод] из старого, как если бы верил, что все они дурны? И ведь он пе говорил: «Если никаких хороших не окажется, сделай новый труд», разве что ты так истолковал сказанное им; мы и не отрицаем, что сделанное тобою лучше всего, потому что ты снова перевел; ведь нельзя было требовать и невозможно было, чтобы ты отыскал все списки, но признать, что ты переводил потому, что все рукописи полны ошибок — это для нас слишком тягостно, поэтому мы предпочли бы, чтобы ты сказал: поскольку ни одпа из многих рукописей, прочитанных тобою, не была исправной, а прочесть все, рассеянные в целом мире, ты не можешь, поэтому Дамасом тебе было поручено заново перевести и истолковать, чтобы по твоей рукописи другие проверяли свои кодексы и либо одобрили, либо отвергли их. А если теперь обнаружатся кодексы, согласные с греческим оригиналом, которых ты не знал, разве не придется отвергнуть все тобою же сказанное, а именно, что все вообще кодексы неверны и, что новый труд ты сделал из старого и, что ты сделал этот труд по понуждению Дама- са? Вот что, вероятно, говорили они тогда, пороча труд Иеронима».Но меня да избавит от всякой зависти, во-первых, то обстоятельство, что, вероятно, те кодексы, которые тогда существовали, далеко не все были исправлены в соответствии с принципами нового труда, по крайней мере после комментариев на Новый завет высочайших мужей, так как относительно некоторых мест мояшо понять, что они повторяются здесь иначе, нежели читаются в книгах Иеронима в, затем потому, что, если спустя всего четыреста лет так утекли от истока бурные потоки, правдоподобно, что после тысячи лет — ибо столько почти прошло от Иеронима до нашего века — этот поток, совсем не чистившийся, в какой-то степени затянуло грязью и тиной; наконец, потому, что я пересматриваю пе перевод Иеронима 7, но беря, как бы колосья его жатвы, которые либо засохли по небрежности, либо выпали из рук, либо разлетелись при вязке снопов, я, как некий слабый и бедный продолжатель, стараюсь, чтобы хоть несколько снопов досталось для пропитания бедной семье. К этому надо добавить, что я не всегда рассматриваю греческий текст, но раскрываю смысл, когда случается обнаружить двусмысленность в латинском тексте и проясняю то, что темнит дословный перевод, чтобы хоть в самой малости наставить тех, кто не знает греческого языка или плохо владеет латинским.
Это сказано во избежание ненависти к [моему] труду. Но, пытаясь избежать ненависти, я возбудил неуважение к себе, которое если и меньше вредит, однако не меньше отвращает слушающего. Поэтому, дабы избежать этого, надо сказать следующее. Да, это остатки и отбросы колосьев, но из этих колосьев созидается хлеб, который питает ие тело, но душу, эти книги малы и бедны, но с какими другими богатствами их моясно сравнить? Ведь каждое слово Священного Писания словно перл и драгоценный камень из которых возводятся стены небесного Иерусалима8.
Ведь, так сказать, грады других учений частично воздвигнуты из кирпича, как, например, гражданское право, частично из туфа, как медицина, частично из мрамора, как астрономия, и так же прочие; град же евангельский только из перлов, в нем даже то, что нет строителя, делает его прекраснее, чем у иного архитектора. Так что же? Ие я же его архитектор? О если бы я был хоть строителем! У него, однако, не столько архитекторов и строителей, сколько обычно считают, [ибо] совсем недостойны этого имени те, кто осмеливаются сооружать в нем творения из камня, чтобы не сказать из дерева, мела, соломы, примешивая нечто пустое и нелепое к божественным наукам. Что касается меня самого, то я не создаю никакого нового труда, но как бы попытался по мере своих сил сделать для храма этого града исправную крышу, что необходимо, поскольку, если храм не будет ею защищен, то он будет протекать и нельзя будет в нем подобающим образом совершать богослуже- пие. Что понятнее этого труда, не говоря о трудностях? Ибо никто не пригоден для этого сочинения, если он по обладает хотя бы скромными познаниями в греческом языке и превосходными в латинском и не в полной мере сведущ в Священном писании, а эти качества обнаруживаются не столь уж у многих. Поскольку это так, мой труд не заслуживает ни ненависти, ни презрения: поэтому менее всего я боюсь писать об этом тебе, Николай первосвященник, которому я обязан всем; поэтому, если ты его одобришь, это будет равно тому, как если бы я сделал это по твоему приказу.