ПРЕДИСЛОВИЕ 

После такого вступления, как это Послание к моим ближним, возвещаемая мною разгадка должна быть истинной, и я осмеливаюсь утверждать, что такова она и есть на самом деле.

На первый взгляд в этом можно усомниться, но я рассчитываю на второй и даже на третий взгляд, ибо как ни проста разгадка, но она столь нова, что требует повторного рассмотрения; она нуждается лишь в серьезном рассмотрении и разумном обсуждении, чтобы стать в глазах читателя, способного ее прочесть, тем же, чем она является в моих глазах, то есть самоочевидностью и тем открытием, с которым единственно связано счастье зло- получнейшего из родов животных.

Если бы просвещенная публика не согласилаоь с возвещаемой мною разгадкой, это бы меня чрезвычайно удивило. Однако убеждение мое не стало бы оттого менее полным и цельным,— я увидел бы лишь, что неведение наше более непреоборимо, нежели я полагал. Льщу себя тем не менее надеждой, что разгадку мою не будут смешивать с нашими философскими полупрозрениями, которые справедливо почитаются опасными, поскольку они разрушают, не созидая, между тем как моя разгадка, несомненно, созидает.

Истину я отыскивал чистосердечно, нашел ее наверняка и, быть может, обнародую ее. Как от нее отказаться? В ней открывается первичная очевидность, та очевидность, непреоборимая мощь которой одна только могла внушить мне тон, мною здесь допущенный, она — деспот, которому нужны лишь обнародование и немного времени, чтобы превозмочь все препятствия. Если мое представление о ее мощи ошибочно, человечество останется тем, что оно есть, но эта мощь все же пребудет тем, чем она сама по себе является pi чем она мне представляется в дальнейшем ее раскрытии, мною произведенном.

Для того чтобы овладеть истиной, нужно было нечто новое.

Существует лишь один пункт, вне которого мы никогда не в состоянии здраво рассуждать или действовать, и этот пункт — истина. Все, что выходит за его пределы, есть и может быть только сомнение в виде различных систем и различных верований; люди силятся признать эти верования, говорят даже, будто признают их, воображают это до такой степени, что проливают за них кровь, но в сущности никогда их не признают. Ибо как их признать? Признавать можно лишь истину, и одна только истина может даровать убеждение. Изо всех людей, пытавшихся углубить эти верования (причем число их никогда не было столь велико, как можно предположить), наиболее разумными оказались доселе те, кто ограничивался мудрым сомнением, выжидая, чтобы их осенили прозрения, которых у них не было. Те же, что утверждали или отрицали, устанавливали или разрушали, делали это вслепую, и потому все, что было под вопросом до них, так под вопросом и осталось.

Одна лишь познанная истина могла бы дать нам основания для догматизма; в ожидании такого познания могло быть лишь мудрое сомнение. Но подобное сомнение могло найти себе место только в немногих головах.

Если людям вменяли в вину, что они осмеливались разрушать, чтобы воздвигать новое, также подлежащее разрушению, если за это предавали смертной казни или отлучали от остального общества, то делали это, что бы ни говорили философы наших дней, на столь же справедливых основаниях, насколько несправедливо было бы подвергать подобному обращению тех, кто разрушает лишь для установления истины, то есть того, что наиболее несокрушимо на свете, того, чего желают с наибольшим единодушием, даже не обращая на то нарочитого внимания, и что человечеству важнее всего познать.

Мы замечаем обычно недостатки нашего общественного состояния лишь каждый в отдельности и выводим их из причин вторичных, нам же важно увидеть их вместе и в связи с их первоисточником — первичной причиной, а именно с неведением, общим всем нам, которое порождает наше состояние законов, поддерживает наше ужасное состояние и в свою очередь им поддерживается. Уклоняясь от этой точки зрения, мы можем лишь испускать праздные вопли по поводу неминуемых последствий нашего невежества, лишь вопить против людей, какими они являются в настоящее время, лишь хулить наши нравы и религии. И это-то мы делаем, никогда не задумываясь о том, что нам надлежало бы бороться с нашим невежеством как с первопричиной, а не с вытекающими из него следствиями, и попытаться победить это невежество. Как, возразят нам, нельзя нападать на религию, на нравы, порождающие мои страдания? Нет, ибо с этими общими следствиями нашего невежества дело обстоит не так, как с вытекающими из них результатами, например с лично нам причиненной несправедливостью. Последние могут быть устранены благодаря нашим протестам, но наши религии и наши нравы все же устоят против них до тех пор, покуда не будет преодолено наше невежество. Мы же останемся при бесплодных протестах.

Философия в ее нынешнем состоянии может, правда, вызвать революцию в области религии, нравов и государственного управления, но больше ничего она своими полупрозрениями не способна совершить, ибо такая революция (которой следует избегать, так как она столь же опасна, сколь и бесполезна) не воспрепятствует дальнейшему существованию порядка божеских и человеческих законов; не воспрепятствует она и столь же полному господству, хотя и в разных формах, но в той же силе, морального зла, порождаемого указанными законами. Эта-то философия, разрушающая без того, чтобы вникать в причину вещей, и захватывающая ныне все области жизни, вынуждает наконец возмущенный разум прервать свое молчание и показать обольщенному человечеству, что она не разум, хотя она и осмеливается выдавать себя за таковой, и в результате получится то, что я возвещаю в других выражениях, а именно подлинная система природы, но не взятая в отдельных разветвлениях, как это сделал некий автор под именем Ми- рабо 2, а рассмотренная в самом корне.

Книга, озаглавленная О законах физического мира, может возвещать лишь труд, обнимающий все различные части физики и объясняющий законы, присущие каждой из них; такое заглавие не соответствует книге, трактующей, подобно данному сочинению, законы, общие всем существам, и применяющей их, в частности, к человеку. В дальнейшем видно будет, что, если автору и знакомы до известной степени эти законы, ему далеко не известны законы морали и что для познания их нужно было произвести значительно более глубокие изыскания, чем он это сделал.

Как по положению моему, так и по самому характеру моего труда, делающему его малодоступным, мне недостает помощи, необходимой всякому пишущему, а именно мне не хватает критики просвещенных единомышлен- ников. Вследствие этого мой труд не будет ни столь точным, ни столь безошибочным и полным, каким он мог бы быть. Предупреждаю об этом, дабы не осудили всего моего труда на основании ошибок по существу, какие могут в нем встретиться, и тех недостатков формы, какие в нем неизбежно окажутся.

Я требую, однако, чтобы его либо не читали вовсе, либо прочли до конца; он таков, что судить о нем наобум не следует.

Общепринятые мнения меня не останавливали; я их совсем не касался, стремясь к истине и простоте, которые выявятся со свойственной их природе ясностью. Строгая логика и щепетильная точность, требуемые предметами первостепенной важности, рассматриваемыми во всей их глубине так, как их до сих пор еще не рассматривали, не мирятся с риторическими украшениями и с изысканным стилем, необходимым нынче для того, чтобы найти читателей.

В различных отрывках, написанных по различным случаям, я дам истину метафизическую и моральную, не говоря об истине, как таковой. Вследствие этого получится много повторений, не считая тех, которые возникнут из самой природы вопроса. Но зато тем яснее выявится истина, которую, впрочем, нельзя никогда выявить с достаточной ясностью и которая, будучи создана для того, чтобы выступать в неприкрытой наготе, требует наиболее простого и наиболее доступного всем читателям выражения; только отсутствие ее и вызывает потребность во всякого рода красноречии, эрудиции и авторитете, равно как и всяких науках и искусствах, выходящих за пределы подлинно полезного.

При чтении моего труда могут встретиться трудности, но останавливаться на них не следует, ибо все будет доказано и выяснено одно при посредстве другого настолько, что кажущееся на первый взгляд неудобопонятным перестанет впоследствии таким казаться. Вследствие господствующей нелепицы, с которой ей приходится бороться, истина есть своего рода Протей3. Схватить ее можно лишь после того, как она предстанет в нескольких видах, но, однажды схваченная, она представится самоочевидной.

Благодаря ей найдена будет разгадка. Однажды разгаданная, она явится ключом ко всему тому, что было доселе загадкой для людей. Благодаря ей будет найдено разрешение неразрешимых доселе вопросов — о Бытии и существах; о существовании и сущности; о духе и материи; о конечном и бесконечном; о начале и конце; о покое и движении; о полноте и пустоте; о невозможном и возможном; о действительном и кажущемся; о порядке и беспорядке, царящих во Вселенной; о необходимости, случайности и свободе; о метафизическом, физическом и моральном и об объединяющем их существовании; об идеях врожденных и приобретенных; об отношении между ощущениями и вызывающими их предметами; о делимости и неограниченном развитии; о воспроизведении существ, о протяжении, о пространстве, о притяжении; о том, что относительно или существует через что-либо другое, и о том, что безотносительно или существует само по себе; о бытии и ничто; о ценности прочих истин и вообще обо всем, что выходит за пределы отдельных наук.

Что я? Где я? Куда я иду? И откуда я взят? 4 — и в следующем, прибавленном мною:

Рождается ли злым человек? Может ли он быть просвещен?

Наконец, проникнут во все то, что ныне на основании безуспешных доселе попыток неосновательно почитается непостижимым; я говорю «неосновательно», ибо можно ли от безуспешности прошлых попыток заключить о безуспешности будущих?

Если имеются основания считать такое допущение возможным, то нет никаких оснований утверждать, что оно обязательно, на что прошу моих читателей обратить внимание.

Истина постоянно проскальзывает в устах людей и в их книгах, но без пользы, так как они ни разу не склонили как следует свой слух к тому, как она постоянно звучит в них или, что то же, к тому, что подсказывает им основа их существования, общая им со всеми остальными существами и которая есть не что иное, как чувства согласованности и гармонии. Наука эта, однажды развитая, открывает причину ряда истин, которые мы обычно признаем, не зная их причины; она доказывает, что эти истины, будучи почерпнуты из разума, должны быть, как они и суть на самом деле, истинами для всех мест и всех времен без того, чтобы была надобность их нарочито углублять; основа этой науки оставалась неизвестной, но в применении к идеям, переданным нам нашими лучшими авторами об истинном, о прекрасном и о простом, она оказывается коренной опорой этих идей и легко передавалась бы от отцов к детям, если бы приспособить язык, если бы устранить из наших мозгов и речей то, что внес в них абсурд. И действительно, она представляет собою не что иное, как применение общих собирательных терминов, как положительных, так и отрицательных, которые мы часто употребляем, не вкладывая в них точных понятий или вообще каких бы то ни было понятий. Вследствие этого наука эта может на первый взгляд показаться неудобопонятной, но, повторяю еще раз, не следует из-за этого отшатываться от нее.

Это — наука, для которой никогда не может встретиться с нашей стороны больше препятствий, чем в тех случаях, когда дело идет о том, чтобы подорвать с ее помощью какой-либо предрассудок, заставляющий нас признавать совершенно очевидным то, что только кажется нам таковым; наука, которая не может в корне подорвать какой-либо предрассудок иначе, как раскрывшись целиком, которая должна быть правящими кругами строго отличаема от массы систем, ведущих к одному лишь разрушению; которая отметает все эти системы, равно как и противопоставляемые им, не отрицая, однако, ни одной из них, ибо она их всех лишь очищает; которая, будучи явлена людям, менее представляла бы поводов к торжеству свободомыслящих по отношению к верующим, нежели верующих по отношению к свободомыслящим, хотя она и оказывает разрушительное влияние на всякий моральный закон. Это — наука, которая, когда ею овладевают, побуждает рассматривать наиболее хваленые из наших умозрительных книг как блуждающие огоньки, блеск коих меркнет при свете дня; которая, бу- дучи сравниваема с тем, что называлось доселе моралью и метафизикой, не проявляет почти никаких сходственных с ними черт; которая вследствие своей чрезвычайной простоты заставит даже тех, кто постигнет ее, усомниться в том, что она и есть то, что они столь долго искали, и которая многими людьми будет постигаться с трудом вследствие своей малодоступной им простоты.

Это — наука, правильно постигнутые начала которой легко применяются ко всему и никогда не могут быть применяемы в достаточной мере; наука, непосредственные выводы из которой — не что иное, как ее же начала; которая не терпит никаких ограничений в том, что устанавливает, и не устанавливает ничего не являющегося неоспоримым для здравого смысла. Это — наука, которая отказывается от всякого сравнения, взятого из частностей, от всякого вывода, делаемого от частного к общему; которая для того, чтобы стать понятной находящимся во власти абсурда людям, должна быть представлена им с различных сторон; которая будет все лучше усваиваться, по мере того как будут лучше постигаться ее отдельные стороны, и приобретать все большую ценность, по мере того как будет выясняться, насколько существенно было ее познать.

Нам всегда недоставало познания истины. Достаточно читать, чтобы убедиться, что она ныне, как и прежде, является исключительным hie salta 5 всех наших умозрений и исканий. Отсюда заключают, что мы не в состоянии познать ее и что она нам даже бесполезна. Но что другое могла предпринять философская гордыня для того, чтобы ничего нельзя было выдвинуть против нее такого, что говорило бы о ее глубоком невежестве, как и тех, кого она тщится просветить.

Я сам себя хорошо понимаю, и именно потому, что я себя хорошо понимаю, меня должны понимать и другие. Но та же причина, вследствие которой истина не была доселе раскрыта, сделает то, что раскрытие ее вначале покажется неудобопонятным. Причина эта коренится в самой природе истины, поскольку она не поддается проверке при помощи наших чувств; а наше состояние законов, корень всех наших предрассудков, нам всегда представляло ее отчасти с точки зрения чувственной, внедрившейся, так сказать, в ту точку зрения, которую подсказывает нам разум. Атеизм отрицает эту чувственную точку зрения, отрицает то, что мы именуем богом. Тем самым атеизм возвышается над религиозными предрассудками, но при нем остается предрассудок, будто с уничтожением этой точки зрения от бога не остается ничего, то есть что истина не существует в качестве универсального принципа. И быть может, предрассудок этот окажется в нем более сильным противником истины, чем все религиозные принципы в головах верующих. Очевидности предстоит победить все эти препятствия, противопоставляемые ей нашим невежеством. У атеизма общего с истиной лишь то, что он отметает всякую религию, но лишь разрушает, ничего не созидая, когда он исходит лишь из знания некоторых общих законов, применяемых к способностям человека, или же из нелепого признания бесконечно модифицируемой субстанции6, и не выдвигает никакого положительного начала взамен слепо отрицаемого им божества. Если бы у него за неимением истины метафизической была хотя бы истина моральная, если бы он мог предложить состояние нравов, состояние равенства или морального естественного закона взамен состояния законов человеческих, которые он всецело разрушает, сам не зная того, ибо он разрушает поддерживающее его состояние законов божеских. Он был бы сильным противником теизма, хотя состояние морального равенства вытекает из него лишь за недостатком принципов, лишь отрицательно. Но состояние это для наших атеистов, так же как и для остального человечества, всегда было лишь спекулятивным построением или, вернее говоря, никогда не было видимым — до такой степени человеческая машина настроилась на лад состояния законов, или морального неравенства, составляющего все ее несчастье.

Крайнее различие, существующее между Истинной системой и атеизмом, состоит в том, что Истинная система, отрицая мораль теизма, признает его метафизику, из которой она выводит свою мораль, между тем как атеизм, не ведающий никаких принципов, отрицает и ту и другую и оставляет нам, как бы он против этого ни спорил, лишь мораль произвольную.

Атеизм прямо противоположен теизму, между тем как Истинная система ему противоположна лишь с оговоркой: она не может включать в свое название ничего являющегося отрицанием какой бы то ни было системы ввиду того, что истина до известной степени прогляды- вает в каждой из них и что им необходимо лишь очищение в горниле ее.

Какое же название можно ей дать? Утверждаю, что для определения ее невозможно подыскать ничего, кроме Истины, Истинной системы или тому подобного названия. И какой это довод в ее пользу для всякого, кто пожелает вдуматься! Система эта одинаково является материализмом и имматериализмом, метафизикой, физикой и отрицанием того и другого. Невозможно постичь меня, не будучи при этом вынужденным принять мои построения; столь же невозможно, любя мораль религиозную, не возлюбить морали, устанавливаемой мною, ибо сия последняя есть не что иное, как первая, но очищенная и согласованная сама с собою. Обоснование ее иное, но именно поэтому ее и следует предпочесть, ибо основа ее столь же разнится от религиозной, сколько истина разнится от нелепицы. С этим согласятся, если только поймут мое доказательство сущности вещей и раскрытие существования, и постараются ими как можно более проникнуться.

Не стану скрывать, что было сделано несколько попыток склонить некоторых наших философов прочесть мои сочинения и что почти все эти попытки оказались тщетными. Философы не желают признать истины метафизической, универсального существования как бытия, морального равенства, и одно упоминание о труде, обосновывающем все это, вызывает недоброжелательное отношение с их стороны. Тщетно им говорили, что труд этот нов и заслуживает полного их внимания, что существование Вселенной устанавливается не так, как они могли бы предполагать по Скоту 7, что моральное равен- сто устанавливается в нем на неведомых доселе началах,— они неизменно оставались глухими, а их возражения при ближайшем рассмотрении сводились к нелепому положению, будто нечего помышлять о положительном строительстве,— нужно лишь разрушение. Пришлось обратиться к трезво и без затей рассуждающим людям и к разумным богословам и покраснеть за философов, найдя не у них вкус к исканию истины и необходимые для познания ее данные.

Ничто, кроме опубликования моего труда и шумихи, которая, пожалуй, будет этим вызвана, не сможет заставить философов прочесть меня. Поэтому я имею основа- ниє полагать, что, пока не дойдут до этой крайности, я буду встречать в их лице лишь противников, и для меня тем важнее их предупредить, что они являются для большого круга лиц непререкаемыми авторитетами.

Абсурд — выражение, означающее в моем труде нечто резко отличное от заблуждения: оно означает ошибку относительно сущности вещей, относительно метафизической их стороны, а также отрицание ее. Заблуждение же — ошибка относительно проявления вещей, их физической природы. Присовокупим, что абсурдное, то, что противно разуму, заключается только в словах и ни в чем другом или, если угодно, в недостатке здравой логики применительно к существеннейшим предметам, но что недостаток этот влечет за собой недочеты и нравственные. Под разумом, интеллектом, врожденными идеями, идеями первичными (idees-meres), чувствами согласованности и гармонии я разумею упоминавшуюся уже ранее основу бытия, о которой было сказано, что она свойственна человеку наравне со всеми прочими существами. Разум есть существование, человек есть некое частное бытие, и, если, применяясь к общеупотребительным формам речи, я скажу «человеческий разум» или «наш разум», выражение это не будет означать ничего присущего исключительно человеку; присущи только ему его ум, его идеи, его мысли и пр.

Целое и Все — два основных и выразительных термина, которыми я буду пользоваться часто; голос истины, вложив их в нашу речь, всегда заставлял нас их различать, хотя мы никогда об этом и не размышляли. Целое предполагает наличие частей. Все этого не предполагает. Они и склоняются разно8. ...Но что я разумею под этими двумя словами, которые я беру во всем возможном их объеме? Под Целым я разумею всю совокупность Вселенной, Вселенную, материю, мир, природу; бытие единое, составленное через множество существ; существование, рассматриваемое относительно; основу и предел, начало и конец, причину и следствие, движение и покой, полноту и пустоту, добро и зло, порядок и беспорядок. Под Всем я разумею существование в себе, существование само по себе, то есть бытие, которое при рассмотрении оказывается составляющим лишь нечто, уже неотличаемое от остальных существ, которое является существом единственным и, стало б!ыть, безотносительным, иными слова- ми, как я уже говорил выше, не существующим через что-либо иное, кроме самого себя. Ибо существовать по отношению — значит существовать через иное, как существует, например, Целое через свои части, как существуют его части через него или друг через друга. В дальнейшем я буду отрицать относительно Всего, которое есть существование отрицательное, есть бесконечное, то, что я стану утверждать по поводу Целого, которое есть существование положительное или абсолютное, есть конечное, есть единое метафизическое или универсальное бытие, между тем как отдельный конечные существа физичны, особенны, отличны от него по природе. Укажем тут же, что и Целое, и Все обладают существованием лишь идеальным, но существование это принадлежит к их сущности, и они тем не менее, как я докажу в дальнейшем, являются существованием.

Из Целого, которое есть истина метафизическая и предмет первичных отношений, вытекает истина моральная, и ее я раскрою до конца. Все, или единое бытие, не дает оснований для выводов или следствий по той причине, что оно представляет собой отрицание Целого, которое есть основное начало.

Под метафизическими противоположностями я разумею обе последние возможные крайности, взаимно друг друга утверждающие и составляющие Целое; под противоречиями я разумею два аспекта существования, из которых каждый, отрицая другой, тем самым его утверждает и которые суть аспекты, составляющие Целое и Все, конечное и бесконечное и т. д.

Одни говорят, что истины как бытия нет, что есть лишь множество истин; другие — что истина не создана для человека, что наше незнание всего выходящего за пределы физического, чувственного непреодолимо, что мы должны на этот счет пребывать в действенном сомнении. Этот предрассудок надлежит в первую очередь разрушить, чтобы он не служил людям препятствием для признания ими очевидности, которую я намереваюсь изложить. Это и составит задачу предстоящих «Предварительных размышлений», где я покажу, в чем состоит раскрытие единственной существующей науки; все остальное является лишь простым знанием. Если это мне удастся, будет сделан большой шаг на пути к Истине.