Письмо второе
Я знаю, что здесь чрезвычайно обобщаю объект их требований, но дальнейшее покажет, что я имею основания так поступать.
Однако неужели они полагают, что с их философией дело обстоит так, например, как с протестантской религией? Последняя может в конечном счете потребовать для себя права существования во Франции, хотя природе этой монархии, искони признававшей в своем лоне одну только религию, противно даровать ей это право11. Но все же она может его требовать, потому что она тоже религия, тогда как философия наших философов разрушает всякую религию и не может поэтому быть терпима нигде. Если бы они стали отрицать, что она разрушает всякую религию, и противопоставили мне свою чистую теорию, я ограничился бы тем, что сказал бы им: «Шутите!» — и не старался бы подавить их доказательствами, почерпнутыми из их книг, и они ясно увидели бы, что меня не провести.
Но если даже допустить на время, что они верят в свой теизм, называемый мною религией, как в общую основу всех религий, что они верят в бога, создавшего нас, требующего, чтобы мы все относились к нему как создателю всяких благ и всякой справедливости, воздающего и отмщающего нам, тем не менее верно, что они разрушают всякую религию.
Так как религия, как я уже доказал, может существовать для людей вообще лишь в отдельных своих видах или составных частях, то отсюда следует, что разрушать различные ее виды, которые суть различные отдельные религии, — значит разрушать ее самое для людей вообще. И с этой точки зрения я прав, говоря о философии, что она разрушает всякую религию и не может быть терпима нигде.Если бы они дорожили своим теизмом, они не разрушали бы веры в том или ином человеке, как они то, к несчастью, слишком часто делают своим безверием или по меньшей мере высказываемыми ими сомнениями по поводу существования бога воздающего и отмщающего. Но что значит для дела тот или иной человек в отдельности, поскольку наше общественное состояние требует наличия в сердце человеческом по меньшей мере некоторого религиозного начала? Но если оно его требует, в чем сомневаться не приходрітся, и, больше того, не может ограничиться для своего существования одним и тем же нача- лом — какой убедительный для наших философов повод наложить на свои уста печать вечного молчания и как легко им было бы, исходя из этого, доказать самим себе разумность одного только вида религии-вида, который перестал бы быть только видом, не был бы больше христианской религией, а религией, как таковой, если бы она существовала одна. Государство, не терпящее в своем лоне больше одной религии, поступает в соответствии с неоспоримым принципом о том, что всем людям нужна одна и та же религия и что различные религии, встречающиеся в нашем общественном состоянии, представляют собою великий порок и великое зло. Но, повторяю, не теизм сам по себе мог бы стать той единой религией, какая нужна всем людям, а теизм со всеми вытекающими из него последствиями — с религиозным культом и законами.
Наши философы ниспровергают католическую религию и даже христианскую религию вообще и не ставят на ее место никакой иной. Они сверх того отвергают всякую иную отдельную религию и ставят на ее место религию-род — я разумею их теизм, — а затем они отвергают религию вообще, которую не заменяют ничем.
Этот поступательный ход их философии, если таковой тут вообще имеется, ибо философия эта разрушает без всякой логики, — этот поступательный ход, говорю я, каким бы непоследовательным он ни казался, все же не лишен некоторой последовательности, ибо нужно было сделать вид, будто утверждается род, чтобы с тем большим успехом разрушать виды, а затем разрушить и род, дабы он не привел обратно к видам, о которых и слышать не хотят, но о которых внутренне знают, что они с ним нераздельны.Вот мы благодаря нашей философии и оказались без всякой религии! Разумеется, нет никаких оснований опасаться, чтобы ее теория претворена была в действительность, и с этой точки зрения она менее всего опасна, но ей все же удается внушить огромному числу людей безразличие и пренебрежение к их религии и даже добиться того, что у весьма многих ее и вовсе нет. В этом отношении она действительно очень опасна и вынуждает доказать ей не только необходимость отдельных религий, как я это сделал, но и религии вообще, что я сейчас и сделаю. Это доказательство, впрочем, требуется и для того, чтобы придать полную силу первому доказательству.
Развращенному человеку столь свойственно прислушиваться ко всему, что может избавить его от ярма его религии, и столь для него последовательно перейти от пренебрежения к своей религии к полному ее отрицанию, что далеко не излишне привести доводы от разума до того, как выдвинуть доводы богословские, чтобы доказать людям, что они нуждаются в религии, притом в религии определенной, и чтобы тем самым раз и навсегда опровергнуть наших философов и их философию. Одним этим соображением мы и будем руководиться, возвращаясь к вопросу о свободе, ими столь настоятельно требуемой и отказ в которой они считают жесточайшим тиранством. Послушать их — они такой свободы требуют не в области гражданских законов, а лишь в области религиозных законов и догматов, которые, по их словам, заставляют разум содрогаться. Но неужели они не видят, что требовать свободы относительно религиозных законов и догматов — значит требовать ее и в области гражданских законов, раз гражданские законы, какими их делает наше извращенное состояние, неотделимы от религиозных законов? Действительно, они настолько друг от друга неотделимы, что одни не могут существовать без других.
Говоря по-человечески, можно бы даже сказать, что хотя природа тех и других представляется различной, но в сущности она одна и та же. Это-то й должны говорить наши философы, будь они последовательны, раз они полагают, что религиозные законы и догматы — дело рук человеческих.Но если они придерживаются такого мнения, как может от них ускользнуть нераздельность тех и других законов? Думают ли они (если допустить вместе с ними, что религия —дело исключительно рук человеческих), что руки эти действовали без необходимости и что называется зря? Это была бы грубейшая ошибка. Однако устанавливаемая мною нераздельность доказывается ими самими, ибо натиск, производимый ими против религии, направлен в той же мере и против правительства и — что бы они ни говорили — требуемая ими свобода относится к обоим этим объектам.
Гражданские законы не могут допустить свободы нападать на религию, не допуская нападения на самих себя, а нападения на самих себя не могут допустить, не отнимая у себя всякую силу и даже самое существование, не отнимая того, что отнято было бы у религии, если бы допустить свободу нападения на нее.
К сущности гражданских законов относится не допускать, чтобы люди были вольны подчиняться или не подчиняться законам религии, в особенности тем, которые наиболее коренным образом требуют единообразия во внешних проявлениях, как, например, во внешнем признании в христианской религии юрисдикции епископов и священнослужителей, в обязательном крещении детей, в церковном бракосочетании, в принесении требуемой присяги, а стало быть, чтобы люди не были вольны явно признавать или отметать религиозные догмы, на которые опираются, гражданские законы. Природа обеих властей — духовной и светской — такова, что они необходимо поддерживают одна другую, ибо на них обеих вместе опирается наше общественное состояние. Когда говорят, что людям необходимы законы, имеются в виду законы божеские и религиозные не менее, чем человеческие.
Заметим мимоходом, что чрезмерная свобода, с давних пор уже предоставляемая гражданскими законами по отношению к религиозным законам, не требующим будто бы такого единообразия во внешних проявлениях, как упомянутые мною выше, менее всего политична и свыше всякой меры способствует столь явно проявляемому ныне пренебрежению к религии.
Но зачем винить эти законы в чрезмерной свободе и в пренебрежении, отражающихся на них самих, если справедливо — как оно и есть на самом деле, — что все это является лишь выводом из нашей обнаглевшей философии и из ее власти над умами, всегда по природе своей склонными свергать иго законов? Злосчастная власть эта столь велика, пожалуй, что правительство по отношению к ней бессильно уже и остановить дальнейшее развитие ее может лишь разум, доводы которого льщу себя надеждой здесь изложить. Законы имеют силу лишь постольку, поскольку сила не обращается против них.Свобода, какую требуют наши философы, а наши гражданские законы допустить не могут, не идя против собственной своей сущности и не подрывая даже всяких законов, — свобода эта, говорю я, по сути дела заключается в свободе устных и письменных нападок на религию и правительство, ибо требование просто жить независимо от законов привело бы прямо в дом умалишенных. Но к чему требовать указанную выше свободу, о которой они сами знают, что она никогда не может им быть дана? Какова цель подобного требования? Скажем прямо: в сущности та же, как и возможность жить независимо от законов, и по справедливости она должна бы привести к тем же последствиям! Однако наши философы узурпируют эту свободу в такой мере и столь безнаказанно, что они могли бы отказаться от дерзости требования в придачу к дерзости узурпации. Что же касается меня лично, то, раз внедрив мои размышления о философах и их системах в головы людей, неспособных самостоятельно думать, я бы предоставил философам требуемую ими свободу, причем полагаю, что они остереглись бы ею воспользоваться, ибо тогда их философию расценивали бы уже не с точки зрения наших склонностей, а с точки зрения здравого смысла, а стало быть, перестали бы к ней прислушиваться. Даже для их слуг и их сапожников и портных 12 исчезла бы опасность, в какую они их вовлекают, — перестать верить в бога, причем вовлекают они их весьма непоследовательно, ибо со своей стороны желают, чтобы эти люди продолжали верить в бога.
Как! — воскликнут они, — не станут больше прислушиваться к философам, своим выдающимся разумом познающим всю ложность религии и выставляющим ее напоказ вместе со злоупотреблениями и всеми бедствиями, ею причиненными и причиняемыми изо дня в день? Да, даже допустив, что религия такова, какою они ее рисуют, ибо, пытаясь ее ниспровергнуть, они в состоянии лишь причинить много зла, лишь снять со множества людей узы, весьма важные для обеспечения безопасности других.
При этом они не могут принести никакой пользы, раз они всей своей философией в состоянии, самое большее, добиться лишь того, чего достигли до них многие ересиархи, — заменить существующую религию другой религией той же природы, что и она, не имея никаких средств воспрепятствовать злоупотреблению ею.К тому же насадить одну религию на место другой возможно лишь путем войн, путем кровопролития, а если наши философы не в силах сделать ничего иного, кроме того, чтобы срастить одну религию с другой, то они, следовательно, с величайшей непоследовательностью рисковали бы возобновить религиозные войны 13, которые внушают им столь обоснованную ненависть. И одно это сооб- ражение, если бы они о нем подумали, должно бы наложить на них печать молчания. Но не могут этого сделать они, одержимые страстью к многословию и многописанию, страстью, источник которой коренится в желании оповестить на весь мир, что они не таковы, как прочие люди, которых легко вокруг пальца обвести, как их слуг, сапожников и портных. Если говорить, писать и требовать свободы для того и другого побуждает их действительно забота о благе человеческом, то они неизбежно должны либо сознаться в том, что кругом заблуждались, либо разбить все мои возражения. Я чрезвычайно желал бы, чтобы они взялись за последнее, и для этой цели я первый согласился бы испросить им свободу с тем, однако, условием, чтобы они не выходили за пределы начертанного мною круга и не распространялись в придирках и нападках на ту или иную религию. Подобный спор, несомненно, оказался бы наиболее существенным из всех как с точки зрения политики, так и с точки зрения морали, и, если они согласны вступить со мною в спор на поставленных мною условиях, я прошу, чтобы им была предоставлена к тому возможность. Я здесь роняю лишь семена идей, но эти семена прорастут, когда придет тому время.
Прощайте, милостивый государь, и пр.