Письмо третье
Нельзя, конечно, достаточно возражать против религиозных споров и против вызванного ими кровопролития. Но в этом религию приходится винить не более, чем состояние человеческих законов в причиняемых им бедствиях.
Винить следует людей, или же надлежит сказать, что состояние законов вообще есть состояние порочное. А сказав, надобно и доказать — вряд ли кто-либо из наших философов за это возьмется. Но все же им придется это и сказать, и доказать, а без этого им никак не удастся нам доказать, что всему виною религия.Наши философы ясно видят дурные стороны религии, которыми она обязана нам, но их ожесточение против нее мешает им видеть ее хорошие стороны. Она представляется им только причиной последствий, зачастую плачевных, а подчас и ужасных, причиной суеверий и лицемерия, и в известном отдаленном смысле она действительно и является их причиной, подобно тому как первый предписанный человеку закон послужил причиной всех преступлений. Но им следовало бы рассматривать эти последствия лишь как нарушения и злоупотребления именем религии, а если бы от них настоятельно требовались дальнейшие разъяснения и они по своему незнакомству с богословием не могли бы дать ответа, они все же должны были бы, как люди благоразумные, рассуждать об указанных последствиях таким образом, чтобы успокоить фанатиков. Настолько существенным представля- ется не затрагивать основы нравов, когда ее нечем заменить.
Состояние живущих в обществе людей всегда неизбежно было в основе своей состоянием законов, будь то законов божеских или человеческих, и оно, конечно, только потому является и в настоящее время состоянием законов, что было таким с самого начала. Если это было состояние законов человеческих (я согласен на миг это допустить), то ему невозможно было существовать без законов, почитавшихся божескими; иными словами, невозможно, чтобы при господстве законов атеистическое общество могло длительно существовать 17 (и в какой мере эта невозможность, разумно отрицать которую нельзя, подкрепляет взгляд на необходимость находящейся вне мира физического точки опоры для наших нравов!). Итак, на чем бы наши философы ни останавливались, они должны либо признать необходимость религии, либо, ниспровергнув ее, дать нашим нравам лежащую вне мира физического точку опоры, более надежную и более передовую, чем опора религии.
Если же они не в состоянии сделать то или другое, пусть они, подобно одному из них 18, обратят с тоской свои взоры на состояние дикости и попытаются к нему возвратиться. А если они этото не смогут сделать, тогда пусть умолкнут или во всяком случае не восстают против мер, к которым власти могут прибегнуть, чтобы заставить их замолчать и не предоставлять требуемой ими свободы. Дай бог, чтобы власти не прибегли к мерам инквизиции 19! Но если бы они прибегли к таким мерам, то кого в этом особенно винить, как не самих философов, имеющих самые веские основания быть заклятыми врагами этих мер и тем не менее вполне способных заставить власти их применить?Если бы религия не была истиной и истина»воссияла, она сказала бы религии: «Ты занимала мое место и должна была его занять. Общественное состояние требовало либо тебя, либо меня; прийти ко мне возможно было, только пройдя через тебя, которая одна способна была наставить на правильный путь, где меня можно было искать и найти». По моим предположениям, она с такими словами к ней и обратилась бы, и, исходя из этого, я и говорю нашим философам, которые должны бы краснеть от того, что они заставляют в споре с ними прибегать к подобным предположениям, чтобы они либо поставили истину на место религии, либо не касались религии и соблюдали относительно нее молчание до тех пор, покуда не обретут истину, могущую занять ее место. Однако какую могут они, кроме религии, обрести истину, способную составить опору для нравов, которая не являлась бы, подобно религии, отношением человека к верховному существу, к совершенной субстанции? Я ставлю им этот вопрос, и если бы они не согласились с тем, что это требование разумное и что я обращаюсь к ним в разумном тоне, то это было бы верхом ослепления.
Но — быть может, возразят они — как отыскать эту истину, не обладая свободой открыто извещать друг друга об усилиях, направленных к ее отысканию? Помилуйте, господа, к чему подобные усилия, раз истина эта, по-вашему, не существует или по меньшей мере не пригодна для человека? А также, раз истина для человека не пригодна, к чему стараться у нас отнять то, что нам совершенно необходимо взамен ее? Однако, чтобы не быть припертым к стенке, вы, быть может, согласитесь, что Истина может существовать, что она может быть найдена? Что же, если так и если религия не Истина, как вам угодно весьма произвольно утверждать, и раз она одна может вам дать основание утверждать, что религия не Истина, то ищите же ее в тайниках вашего разума, каковой должен служить вашим единственным источником.
Но покуда вы ее не отыскали, предоставьте нам верить в религию, ибо нам необходимо верить во что-либо основательное, и в ожидании того, чтобы вы нашли для наших нравов основание помимо религии, мы должны во что бы то. ни стало ее придерживаться.Однако — скажете вы — как же нам верить в религию? Видите ли, господа, чтобы верить в нее, у нас имеются доводы от разума, предлагаемые вам мною, и доводы эти, не говоря уже об остальных, более чем достаточны для нас, знающих, впрочем, что все в ней — загадка. Мы это знаем и в этом сознаемся. Судите же сами, следует ли нам останавливаться перед возражениями и затруднениями, которыми вы нас забрасываете непрестанно по поводу религиозных фактов и таинств, и не представляется ли даже в известной степени непоследовательным с нашей стороны отвечать на них? Никто не может вас заставить веровать в религию, ваш внутренний мир независим от людей, но до тех пор, пока вам угодно жить с ними, не мешайте ни вашими речами, ни вашими действиями, ни в особенности вашими писаниями тому, чтобы они в нее веровали. Либо не говорите больше о религирі, либо — повторяю еще раз — дайте нам другие воззрения или по меньшей мере нравы лучше наших, которые могли бы обходиться без всякой религии. В противном случае вы никак не сможете — какие бы вы ни прилагали усилия, как бы искусно вы ни писали — доказать существам, живущим, подобно нам, в обществе и необходимо нуждающимся в вере, что мы не должны верить в религию.
Почему вы не огранрічитесь, раз вы желаете порицать и оспаривать, — а религию не так легко оспаривать, как факты, — почему же вы не ограничитесь, говорю я, нападками на нравы людей, не принадлежащих к низшим слоям народа? Тут есть против чего поспорить! Но, впрочем, на вашем месте я бы это предоставил земледельцам и кормилицам, ибо вы должны согласиться, что если кто-либо вправе это делать, то именно они. Станьте земледельцами, и вы будете иметь основание осуждать нравы нынешнего века. Но остроумцы, но люди, подобно вам необходимые для государства, отсылают монахов к сохе, а сами не считают для себя необходимым браться за нее и заставляют монахов вступать в брак20, а сами, если себя уважают, считают себя непригодными и для этого. Но скажите, господа, что же вы в качестве сторонников королевской власти и для увеличения числа ее подданных хотите женить монахов? Боюсь, что нет и что вы предлагаете такую меру единственно для того, чтобы не было больше монахов.
Ибо вы крепко ненавидите этот род людей, который. больше всех других олицетворяет в ваших глазах ненавистную вам религию.Господа эти с полной очевидностью демонстрируют свою неспособность что-либо создать. Ибо, хотя они и претендуют на то, что делают это, они фактически этого не делают, а непрестанно лишь разрушают, как мы непрестанно их спрашиваем, что же они ставят на пустое место. Однако они уже столько разрушали или, правильнее говоря, столько пытались это делать (ибо они не разрушают, раз не ставят ничего на место разрушаемого), что у них не хватает больше материала для разрушения, и они только набрасываются на него, слегка задевая его повторными ударами.
Тщетно противопоставляют им оружие, свойственное религии, в которой они родились и которую им главным образом и хотелось бы ниспровергнуть, — они отшучиваются и продолжают пускать в ход обычное оружие, меньше всего требующее для своего применения проблесков гениальности. Наконец, они вынудили нас выставить против них другое оружие, извлеченное из собственного арсенала религии, — с ним, быть может, им не придется шутить, оно является одновременно оружием религии-рода и ее видов. Но, повторяю, оружие это пригодно лишь для того, чтобы его пускать в ход против них. И как важно было схватиться за это оружие, раз они намереваются ни более ни менее как искоренить из сердца человеческого все, что в нем наиболее священного, как божеского, так и человеческого, и на наших глазах лишь чересчур в том успевают. Однако, доказав существование как религии-рода, так и религии-вида, последуем за их философией.
Человек, по утверждению наших философов, — когда им вздумается пускаться в дебри философии — не может быть счастливее, чем он есть, и для доказательства неизбежности морального зла они черпают доводы в неизбежности зла физического, как если бы неизбежность первого была следствием неизбежности последнего. Дальнейшие доказательства они приводят на основании природы животных, которые причиняют друг другу вред, проникнуты собственническими инстинктами, не знают общности достояния, точно животные, которым неведомо моральное состояние и которым мы отказываем в разуме, могут служить доказательством, когда речь идет о человеке разумном и моральном.
Однако, не останавливаясь на этих ошибках, свойственных не одним нашим философам, когда требуется доказать неизбежность основного порока в нашем общественном состоянии — собственности, твоего и моего, всегда со столь же малым богословским, как и разумным основанием делаются ссылки на животных; не останавливаясь, говорю я, на этих ошибках, каким образом наши философы ищут средства сделать человека счастливее, чем он есть, не впадая в противоречие со своим собственным принципом о том, что он счастлив настолько, насколько вообще может быть счастлив? Принципиально устанавливаемая ими неизбежность неведения относительно сущности вещей — оши- бочно ее установив, они доходят до утверждения, будто не существует ни метафизики, ни морали, — является из всех принципов наиболее непоследовательным, ибо как он ни абсурден, но все же сам по себе является принципом метафизическим. Но, признавая существование одного только физического, чувственно воспринимаемого, одних только индивидов21 (так как сущности вещей они действительно не признают), они тем более подрывают веру в бога, веру, которую они отметают как источник всех религий, со всей решительностью отвергаемых ими. По части непоследовательности я с их системой мог бы сравнить один только пирронизм22.Непознаваемость, якобы неизбежная, по словам наших философов, на деле есть не что иное, как их собственное невежество относительно сущности вещей, невежество относительно верховного существа и нашего к нему отношения. И несомненно, хотя, быть может, и не сознательно, они потому и решились провозгласить непознаваемость принципом, что чувствуют, какой она дает повод обратить ее против них и лишить их звания философов. Принцип этот составляет всю их философию. Не останавливаясь здесь затем, чтобы нанести ему прямой сокрушительный удар (что легче, нежели они полагают), ограничусь лишь указанием, что ни весьма второстепенное знание того, что люди мыслили и делали, ни умение писать прозой и стихами, ни искусство обрисовки чувств и страстей, ни науки исчисления, ни физика23 — ничто это не может дать звание философа, а только лишь метафизика и мораль; под этим я разумею знание того, как люди должны мыслить и поступать согласно своему разуму, каковой одинаков у них у всех и в котором у них нет недостатка, но которым они недостаточно владеют.
Если бы что-либо помимо этого познания могло даровать звание философа, то лишь стремление к приобретению познания или по меньшей мере к внесению в мирские дела взглядов мудрой и просвещенной политики. Однако наши философы пытаются пройти в философы совершенно противоположным путем: они желают быть таковыми, не имея иного коренного принципа, кроме разрушения всякого коренного принципа, либо же стать ими посредством математических и физических познаний24, значительно превосходящих общераспространенные, но о ценности которых большинство людей, обладающих нужными им познаниями в этих областях, не имеет и не должно иметь представления. Вот почему их корифеями в философии являются Бейль и Ньютон25. Но, оставив в стороне Бейля, которого я отношу к их же числу, сколько бы они ни уверяли, будто Ньютон — философ, и расхваливали его открытия, словно они могут составить счастье людей, они все же в минуты умственного протрезвления неизменно предпочитают ему изобретателя иголок26.
Философия их по самой природе своей кишит непоследовательностями и противоречиями27, и я мог бы составить увесистый том, собрав их воедино, если бы это могло быть сколько-нибудь полезно после основных соображений, выдвинутых мною против них, и на которые они, конечно, не смогут мне толком возразить. Но — сказать ли это прямо? — на этих господ подобная книга не произвела бы никакого впечатления: их нисколько не интересует, что могут вскрыть их непоследовательность и противоречия с самими собою. Пусть с доказательствами в руках опровергнут большинство утверждаемых ими фактов — для них это одна только забава, и в ответ на подобную книгу последовали бы только шутки и сар- казмы, если бы они вообще удостоили ее какого-нибудь ответа.
В их устах и под их пером человечность — это лишь пустое слово, служащее им предлогом, чтобы быть часто весьма бесчеловечными и весьма несправедливыми по отношению к тем из их ближних, кто привязан к религии28. Чтобы в этом усомниться, надобно не читать их произведений или читать их очень поверхностно. То же самое следует сказать по поводу Евангелия, на которое они имеют дерзость ссылаться в своих нападках на светскую власть пап и на земные богатства клира, тогда как они в Евангелие не верят. Настоящая цель их состоит в том, чтобы восстановить против матери-церкви ее детей и принизить Евангелие путем унижения и обеднения папы и клира. Позвольте, могут они возразить, хотя мы в Евангелие и не верим, оно тем не менее может нам служить авторитетным оружием против тех, кто в него верит: всегда ведь позволительно действовать на людей посредством их собственных принципов. Прежде всего, отвечу я им, поверьте в Евангелие, не пользуйтесь его авторитетом, чтобы ему самому наносить косвенные удары, и тогда я возражу на ваши сомнения, если у вас хватит здравого
смысла и политической мудрости, чтобы меня понять. Неприятно мне это вам говорить, но вы на свой лад столь же фанатичны и даже более, чем фанатики, по поводу которых вы издаете столь громкие и частые вопли.
Ослепляют насчет наших философов и их писаний их таланты, в которых им отказать нельзя, искусство, с которым они пускают в ход ложь. Но пусть люди поймут раз и навсегда, что если разум может быть лишен таланта, то и, наоборот, у таланта может не быть разума, и что промахи умнейших людей остаются промахами, как бы ни были они приукрашены всем, что может сделать их привлекательными или даже соблазнительными. Сомневаться в этом и теперь значило бы не считаться с самым разительным примером, какой только можно наблюдать.
Заканчиваю настоящее письмо в надежде, что оно окончательно отнимет у наших философов удовлетворение от мысли, будто отсутствие у подобных им великих людей религиозной веры означает тяжкий удар по религии.
Прощайте, милостивый государь, и пр.