Письмо четвертое
257
9 Д. JI.-M. Дешан
Чтобы покончить с нашими философами и выполнить главную мою задачу: рассмотреть, что ярче всего явствует из их системы разрушения, я возвращаюсь к сказанному уже мною, а именно что коренное средство, которым они, по-видимому, желают исцелить бедствия человечества, установив свой атеизм на развалинах всех без исключения видов религии, — что средство это решительно неприменимо и даже противно здравому смыслу.
Изменения же, предлагаемые ими пока что в виде крупных изменений в общепринятой религии, горше самого бедствия ввиду тех зол, какие они немедленно бы вызвали, не сделав наше потомство более счастливым. В самом деле, что это потомство выиграло бы, найдя изменения лишь во внешности вещей, между тем как суть нравов оставалась бы неизменной? А она, несомненно, осталась бы такой же, какой является с незапамятных времен, и с этим ничего не могла бы поделать философия наших философов, будь она даже на троне 29. Но почему заговорил я о троне? Философия чересчур проникнута республиканским духом, чтобы взойти на трон, и, если бы это от нее зависело, не уцелело бы ни одного трона, настолько для нее яснопревосходство республиканского государства над монархическим. Правда, доказательства этому она черпает лишь из убеждения, что так для нее лучше, но этого для нее достаточно.
«Как счастливы были для монархии века, когда верили в привидения!» — говаривал в наши дни один опальный министр30, в дни опалы преданный своему государю и отечеству не менее, чем в дни милости, и настолько хорошо видевший, куда может нас завести вспыхивающий и все более распространяющийся дух неверия и независимости, что часто радовался приближению своего конца. Он был совершенно прав, говоря это, потому что упоминаемые им времена, конечно, настолько же были опорой монархии, насколько время, подобное нашему, способствует ее гибели.
Он считал, что неисчерпаемый по своей природе и тем самым доказывающий свою никчемность вопрос: «Какой образ правления лучше — монархический, аристократический или демократический й пр.?» — годен только для школьных разглагольствований. Он справедливо находил, что людям лучше всего придерживаться того государственного устройства, при котором они родились, и что те из них, кто прилагает усилия к изменению его природы, прикрываясь радением об общем благе, на деле движимы лишь брожением ума, высокомерием или честолюбием и что они в сущности прямо восстают против служащего им предлогом блага, так как требуемые ими изменения не могут наступить иначе как путем великих бедствий, после которых все более или менее возвращается в прежнее состояние. Он прибавлял, что если и возможны исключения из этого правила, то только для каких-нибудь небольших территорий, которые находятся под тираническим главенством другой державы и которые при изолированном положении, при поддержке союзников и главным образом при простоте своих нравов могли бы, пожалуй, образовать небольшую республику, независимую от всего окружающего. Освободиться от тиранического главенства для них возможно лишь ценою большого кровопролития, но зато кровь была бы пролита недаром.
Президент Эно весьма разумно замечает по поводу мистерий31, представлявшихся в былые времена в наших церквах и наших театрах: «Не придется ли нам пожалеть о тех временах, когда не рассуждали, а верили по простоте души?» Так именно и полагают и всегда полагали люди с истинными правилами, и именно поэтому они и являются действительно великими людьми. Пусть сравнят немногие строки этого знаменитого автора о светской власти пап с нынешним набатом по этому поводу и затем пусть судят! Нехорошо быть бессильным против наших философов, подобно монахам, которых, по-видимому, отдают ныне на растерзание и философам, и публике, или иметь в свою защиту лишь такую силу, какой они нисколько не боятся, как, например, власть папы и белого духовенства.
Но да будет им ведомо, что свести на нет их гордыню может и малое насекомое, подобное пишущему эти письма...Я уже возражал им и не могу достаточно повторять мое возражение: в цивилизованном государстве не может быть такого устройства, о котором возможно было бы разумно утверждать, что при нем люди будут счастливее, чем при другом, или даже такого, какое могло бы существовать достаточно долго, чтобы стоило обдуманно побуждать народ отказаться ради него от существующей формы правления.
Возможно ли, например, надеяться, чтобы в цивилизованном государстве долго удержалось состояние, благоприятное для человеческой свободы? Нет! Надобно вместо того спросить: может ли в этом государстве существовать состояние, благоприятствующее свободе иначе чем по одной видимости, и не являлась ли бы самая эта видимость ее внутренним пороком ввиду всех стеснений, какие она по своей природе должна повлечь за собою? Она — призрак, могущий в любой день возыметь действие самой разрушительной реальности ь.
b Если кинуть взгляд на Англию, говорит г-н Бурламаки32, нельзя не увидеть в Лондоне черни, поддерживаемой двадцатью тысячами молодых людей из хороших семейств, учащихся в торговой школе или служащих в лавках и конторах. Это она управляет правительством; она осаждает парламент с криками и угрозами и по меньшей мере задерживает его дебаты, если не прямо диктует их. Часто даже какая-либо парламентская партия сама возбуждает эти клики. В ярости своей эта толпа оскорбляет честнейших людей, если так ей вздумается, или поджигает их жилища; она способна самым возмутительным образом надругаться над изображениями священных особ. Правосудие не смеет высказаться против воли этих свободных граждан, оно принуждено им потакать. Налагать кару за подобные эксцессы нельзя — это значило бы покуситься на вольность народа. И вот, тогда как подобных
Итак, в двух словах: если бы в цивилизованном государстве действительно существовало устройство, которое было бы лучше других, или, вернее сказать, такое, в отношении которого можно бы со всей моральной строгостью доказать, что оно не только наилучшее, но и наиболее устойчивое, ибо необходимы оба условия, то оно неизбежно одержало бы верх над остальными, притом столь решительно, что немыслимо было бы заставить людей жить при ином устройстве.
Прошли уже тысячелетия с тех пор, как существуют цивилизованные государства с самыми разнообразными устройствами, — лучше ли нам от этого? Есть ли хотя бы одно из них — безразлично, действительно ли существовавшее или воображаемое, — относительно которого мы бы все согласились между собою? И что осталось у нас от всех изменений, какие эти устройства претерпели, как не сказания, преисполненные всякого рода преступлениями, ужасами и бедствиями, как не обагренные человеческой кровью летописи?
Печально убедиться в том, что как империи, так и республики постоянно находят свой конец в те века, когда люди доводят до высшей степени развития свою культуру и свою способность к рассуждению (а какой век не уступит в этом отношении нашему?). Однако если бы, как то обычно утверждают, подобным векам действительно была присуща особая ценность с точки зрения благоденствия людей, неужели за ними следовали бы, как то обычно бывает, века огрубения и невежества? Неужели они не сменялись бы столь же счастливыми, вместо того чтобы быть веками крайне редкими? Люди в общем слишком ясно видят, что для них лучше, слишком к нему стремятся, чтобы не разглядеть его там, где оно действительно имелось, и не держаться за него, будь то в виде государственного устройства, если бы одно в самом деле могло быть лучше других, или в виде нравов и обычаев при том или ином государственном строе.
Осмеливаюсь сверх того утверждать, что для людей в общем лучшее никак не может заключаться в тех веках, которые чрезмерно удаляют их за пределы просто полезных длякрайностей нельзя поставить в упрек даже царству тиранов, англичан все же считают истинно свободной нацией. Однако — если бы не разуметь под свободой оголтелости — як этому взгляду присоединиться не могу.
них знаний и нравов времен Адама, к которым они по существу всегда стремятся. Но как легко было бы доказать безрассудство этих веков, основываясь на авторитете тех же выдающихся умов, которыми они ознаменовываются и которые должны были бы выступать величайшими их панегиристами! Один из наших философов приводит в доказательство того, что английская конституция предпочтительна перед всеми другими, тот факт, что англичане, мол, постоянно расхваливают свою превосходную конституцию33, тогда как все остальные народы в Европе желали бы изменить свои. Что может быть более расплывчато и менее доказательно по отношению к Англии и более опрометчиво сказано об остальных европейских народах? Прочие приводимые им доказательства имеют значение, лишь поскольку они утверждают, что в Англии совсем нет злоупотреблений и стеснений. Но и этот автор, и другие ему подобные, имея в виду ввести в искушение и отлично зная, для кого они пишут, от каждого предмета берут лишь то, что хотят взять, — «за» у них постоянно без «против», а «против» без «за» 34. Если они подчас и представляются умеренными и высказываются как в защиту, так и в обвинение, то делают это для того лишь, чтобы вернее наносить удары. Ничто не может быть менее беспристрастно, чем их беспристрастное изображение. Тем не менее, взяв все их сочинения в совокупности, можно в них найти сколько угодно «за» и «против» — до такой степени, что я, пожалуй, возьмусь доказать все установленное мною на основании их же книг. Либо они обладают волшебным искусством скрывать от нас свои противоречия и непоследовательности и ослеплять нас односторонним изложением своих ничтожных и опасных систем, и мы за ними повторяем их мысли, либо же наиболее цивилизованные века — это те, когда люди меньше всего люди.
Но чтобы предупредить всякие придирки с их стороны, я охотно признаю, что вовсе не утверждаю, будто сумма добра и зла совершенно одна и та же при любом цивилизованном состоянии.
Я утверждаю, что сумма слишком беспорядочно распределена, слишком случайно и чересчур мало поддается точному исчислению, чтобы возможно было с разумным основанием утверждать, будто сумма добра и зла постоянно выше при одном устройстве, чем при другом, чтобы англичанин, например, полагал себя счастливее француза или француз — счастливее англичанина. Согласен, бывает так, что один почитает себя счастливее другого, — это неразумие может оказаться весьма выгодным для него самого или для его правительства. Но чтобы один считал другого счастливее, чем себя, и прилагал усилия к тому, чтобы свой народ превратить из французского, например, в английский или из английского — в французский, — это неразумие не только было бы лишено всякой пользы, частной или общественной, но оказалось бы и чрезвычайно вредным, даже если бы было возможно доказать (чего нет на деле), что другой народ в настоящее время счастливее того, к которому он принадлежит.Таково, однако, неразумие философов — этих людей, притязающих на то, чтобы объединиться по всей Европе, и образующих партию, хотя они и высказываются против всякого партийного духа; этих изящных умов, злоупотребляющих своими талантами, чтобы дерзостно возвышать даже в лоне монархий голос, более всего способный их подорвать, и осмеливающихся в то же время выдавать себя за верноподданных; этих республиканцев, требующих в качестве первого залога признания их философии принесения в жертву монашеских орденов, по существу преданных католическим монархиям и с точки зрения политики и религии составляющих наряду с белым духовенством ближайшую милицию престола; этих распутников ума и сердца, которые, развращая мирян, добиваются того, что развращенность захватывает и монашествующие ордена. И такого-то рода умы задают ныне тон!
Вот, милостивый государь, те размышления, которым я обещал вам посвятить несколько часов моего досуга. Если вы ими останетесь довольны, вы можете распорядиться ими по вашему усмотрению. Я желал бы, чтобы вы сочли их достойными внимания публики и способными содействовать тому, чтобы остановить наступление бедствий, настоятельно угрожающих нам и коренящихся преимущественно в успехе, каким пользуется в Европе, и в особенности во Франции, наша ложная философия.
Конец