ПИРРОНИК ИЛИ СКЕПТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ (история философии).

Пиррон, ученик Анаксагора из школы элеатов, первый стал испо- 27. Философия в Энциклопедии...

ведовать эту малодушную и сомнительную философию, которую, по его мнению, назвали пирронизмом, а по ее природе - скептицизмом. Если исследовать метод академиков1, то мы найдем, что он не очень далек от метода Пиррона.

Пиррон родился в Элее. Родители его неизвестны. Он был плохим художником до того, как стал философом. Его первым учителем стал Бризон, сын Стилпона2 и ученик Клитомаха. Бризон и обучил его ядовитой диалектике, особенно уместной для искусства спора.

Пиррон усвоил мысль Демокрита, что в мире нет ничего реального, кроме атомов. То, что мы называем собственными качествами тел, не более, чем движения нашего рассудка, мнений, предрасположенности, порядка восприятия. От элеатской школы он воспринял неверие в свидетельства чувств. От Стилпона - пагубное искусство доказывать за и против почти с таким же успехом. Он был человеком сурового нрава и видел, что философии раскололись на бесконечное множество противоположных школ, кричащих одни у Ликея, другие у Пропилея4: "Именно я обладаю истиной, именно здесь вы научитесь быть мудрыми; подходите, господа, потрудитесь войти сюда - мой сосед просто шарлатан, который обманет вас". И эта обстановка содействовала скептицизму, который он проповедовал [...]

Школа пирронизма просуществовала недолго. После Тимона из Флиасии до Энесидема, современника Цицерона. Вот ее основные аксиомы.

Скептицизм - искусство сравнивать видимые и постигаемые вещи, ставя их в отношение противоположности.

Видимые вещи можно противопоставлять видимым же вещам, умопостигаемые вещи умопостигаемым вещам, или умопостигаемые вещи видимым вещам.

Атараксия5 - цель скептицизма.

Его основная аксиома гласит: не существует положения, которому нельзя было бы противопоставить противоположное и равное ему по весу положение.

Скептик ничего не решает. Не потому, что он не подвержен воздействиям, как другие люди, и не потому, что ощущения не управляют его суждениями; он не решает потому, что противостоит высокомерию догматиков, для которых в науке все ясно.

С этой точки зрения, скептики не образуют школу: каждая школа предполагает некую систему, состоящую из нескольких догм, связанных между собою, и признает соответствие восприятий объектам, воспринимаемым органами чувств.

Скептик же сектант в том отношении, что для него существуют видимости, в соответствии с которыми он считает себя обязанным управлять своим поведением.

Он не отрицает явлений, но он отрицает все, что утверждают о являющемся объекте.

Имеются три мотива, которые побуждают его принять явления: полученное воспитание; сила страстей; законы, обычаи и традиции ремесел.

Тот, кто провозглашает, что существуют вещи благие или плохие сами по себе, будет мучиться всю свою жизнь то из-за отсутствия бла- гого, то из-за присутствия дурного; он будет стремиться уйти от одного и приблизиться к другому. И он всегда будет пребывать в этих трудах.

Скептик может достичь атараксии, постигая противоположности, заключенные в вещах, воспринимаемых чувствами, и в том, что познается разумом, либо же воздерживаясь от суждений, когда такие противоположности не могут быть постигнуты.

В философии Пиррона существует десять общих максим, обосновывающих воздержание от суждений.

Первая. Образы вещей меняются в зависимости от различия между животными.

Вторая. Образы меняются в зависимости от различия людей. Они не тождественны у двух разных людей.

Третья. Эта максима выводится из различия органов чувств; то, что приятно на запах, часто отвратительно на вкус.

Четвертая. Максима обстоятельств, таких, как обычаи, предрасположенности, условия, сон, бодрствование, возраст, движение, отдых, любовь, ненависть, голод, насыщенность, доверие, страх, радость, раздражение. Все эти обстоятельства влияют (на суждения) разных людей в одно и то же время и на суждения одного человека в разные моменты времени, когда он ощущает, что образы изменяются.

Пятая. Положение, время, место и интервалы.

Шестая. Максима комбинаций. Ни один объект не воспринимается нами изолированно; может быть, мы можем высказать свое мнение об этих комбинациях, но не о комбинированных объектах.

Седьмая. Количество и характер причин.

Восьмая. Отношение.

Девятая. Максима частоты и редкости ощущений.

Десятая. Учреждения, нравы, законы, предрассудки, суеверия, догмы, в которых обнаруживается масса противоречий, что должно побудить всякого осторожного человека воздержаться от суждений о принципах.

К этим максимам древние скептики, пришедшие после Пиррона, прибавляли еще пять других: различие мнений философа и народа, философа и философа, философа и простого человека, простого человека и простого человека; порочный круг рассуждений о бесконечности; положение, в котором находится тот, кто видит или постигает, по отношению к видимому или постигаемому; гипотеза, принимаемая за доказанное; логическая ошибка, когда одно положение доказывается через другое, а то, в свою очередь, через первое.

Основания догматиков могут быть опровергнуты восемью способами или доказательствами. 1 - то, что приписывается (явлению) - в качестве его причины, не является ни чем-то очевидным, ни чем-то еле- дующим из очевидного; 2 - если узнать все причины образования различных мнений (по данному вопросу), то станет известно, что догматики утаивают или игнорируют причины, ставящие их в затруднительное положение; 3 - все подчинено некоему порядку, а их рассуждения не обнаруживают его; 4 - они принимают явления такими, какими они стали после того, как были образованы, и воображают, что познали способ создания неявлений, в то время как явления и неявления могут обладать одной и той же формой возникновения бытия, а могут обладать и различными, своими особыми, формами возникновения бытия; 5 - почти все они объясняют, основываясь на гипотетических первоначалах, а не на всеобщих, распространенных и общепризнанных законах; 6 - они выбирают явления, легко объяснимые на основе их гипотез, и закрывают глаза на те явления, которые их опровергают или им противоречат; 7-их объяснения иногда противоречат не только явлениям, но и их собственным гипотезам; 8 - от явлений они умозаключают к тому, что доказывается, хотя ясности в доказываемом не более, чем в основаниях доказательства.

Невозможно дать объяснение чувству, вещи и явлениям, которое в равной мере удовлетворяло бы все философские школы.

Скептик не дает ни на что своего согласия, он воздерживается даже от выражений, означающих формальное утверждение или отрицание.

Когда скептик говорит, что нет ничего понятного, это означает, что среди всех вопросов, волнующих догматиков, он не находит ни одного, который, после тщательного его исследования, оказался бы понятным.

Не следует смешивать скептицизм ни с демокритизмом, ни с гера- клитизмом, ни с системой Протагора, ни с философией Академии, ни с эмпиризмом6.

Нет ни одного теоретического признака истинного и ложного, нет и практического признака, отличающего истинное от ложного. Тот теоретический признак, который приводится для различения истинного и ложного, должен сам иметь признак, отличающий его от ложного признака, и последний тоже должен обладать признаком, отличающим его от ложного, а этот, в свою очередь, иметь признак, отличающий его от ложного, и так до бесконечности. (...)

Нечто неясное не обладает признаком, доказывающим, что это нечто скорее является этим объектом, нежели другим.

Но связь, содержащаяся в рассуждении, не более известна, нежели объект, о котором мы судим; необходимо постоянно доказывать наличие одной связи посредством другой, а наличе последней посредством третьей связи и либо поступать таким образом бесконечно, либо остановиться на чем-нибудь, вовсе не доказанном.

Из этого следует, что неизвестно даже, что такое доказательство, ибо ни все части рассуждения, ни тезис, вытекающий из него, ни сила вывода не сосуществуют все вместе одновременно и не существуют отдельно друг от друга.

Такой силлогизм порочен; он опирается на совершенно негодные основания: либо это всеобщие положения, истинность которых признается на основе индукции, совершенной посредством единичных суждений, либо это единичные суждения, истинность которых признается на основании предшествующего данным суждениям признания истинности всеобщих положений.

Индукция невозможна, потому что она предполагает исчерпывающий охват всех единичных суждений, но единичных суждений бесчисленное множество.

Определения бесполезны, ибо посредством дефиниции тот, кто ее дает, не постигает определяемый объект, а только прилагает свою дефиницию к уже до того понятому им объекту; и затем, если мы хотим определить все, мы опять столкнемся с невозможностью, вызываемой бесконечностью подлежащих определению объектов. А если мы соглашаемся, что есть нечто, что можно понять без дефиниции, то из этого будет следовать, что дефиниции бесполезны и что, следовательно, нет ничего необходимого.

Другая причина, по которой дефиниции бесполезны, заключается в том, что начинать необходимо с установления истинности дефиниций, что вовлекает в бесконечные дискуссии....

Если скептик усматривает только недостоверность в философии природы, можно ли полагать, что моральная философия ему представляется менее сомнительной?

В жизни он соглашается с тем, что общепринято, и говорит вместе с народом, что есть боги, что им надо поклоняться, что их провидение простирается на все; но дискутирует об этих вещах с догматиком, категорический тон которого он не выносит.

Среди догматиков одни говорят, что Бог телесен, другие, - что он бестелесен; одни говорят, что он обладает формой, другие, - что у него нет формы; одни говорят, что он находится в каком-то месте, другие, - что он не находится ни в каком месте; одни говорят, что он пребывает в мире, другие, - что он пребывает вне мира. Но что можно сказать о существе, субстанция, природа, форма и место которого нам неизвестны?

Доказательства, приводимые догматиками в обоснование существования Бога, плохи; его существование обосновывают либо очевидностью, либо чем-то темным (неясным, Tobscur). Обосновывать его существование очевидностью абсурдно, ибо если мы воспринимаем то, что нам предлагают доказать, это доказательство ничего не означает; обоснование его существования чем-то темным означает, что обосновать существование Бога невозможно.

Невозможно ни доказать существование Бога, ни узнать о его существовании из его провидения, потому что если бы он занимался тем, что происходит здесь, на земле, не существовало бы ни физического, ни морального зла.

Если Бог не показывает свое существование посредством провидения, если не замечается никаких следов его существования в каких-нибудь результатах, вызываемых его существованием; если он не воспринимается ни сам, ни в чем-то вне его, откуда известно, что он существует?

Необходимо либо отрицать, что он существует, либо признать его творцом зла, которому он не препятствовал, если мог его не допустить, либо признать его бессильным, если зло совершается, потому что он не может этому воспрепятствовать. Догматик оказывается зажатым между признанием, что Бог не всемогущ, с одной стороны, и злой волей Бога - с другой7.

Правдоподобно, что существует причинность, ибо как без нее происходили бы увеличение и уменьшение, порождение и разложение, движение, покой, следствия. Но, с другой стороны, можно с той же убедительностью и тем же правдоподобием утверждать, что причинность не существует, ибо причина познается только по ее следствию, а следствие познается только по его причине; как вырваться из этого круга?

Впрочем, поскольку речь идет о существовании причины, то уже с первого шага мы вынуждены восходить из рассматриваемой причины к причине этой причины, а от нее - к ее причине, а затем - к причине этой последней и так далее до бесконечности, но совершать переход от одной причины к другой бесконечно - невозможно.

Не в большей мере могут быть поняты материальные начала; догматики говорят о них на бесконечное количество ладов, и нет никакого признака, позволяющего вынести решение скорее в пользу одного мнения, нежели в пользу другого. (...)

В пользу уверяющих, что существует движение, свидетельствует опыт, а в пользу тех, кто отрицает существование движения, свидетельствует разум. Как человек, судящий по внешнему виду, скептик признает существование движения; как философ, требующий доказательства всего, что он признает, скептик отвергает существование движения.

Среди прочих рассуждений следующее в особенности вынуждает воздержаться от суждения по вопросу о движении. Если есть нечто движущееся, оно либо само приводит себя в движение, либо его приводит в движение нечто другое. Если его движет нечто другое, последнее приводится в движение чем-то третьим, а третье - четвертым и так далее вплоть до чего-то, что само себя приводит в движение, а это непостижимо.

Рассматривая рост и уменьшение, изъятие и перенесение, мы сталкиваемся с теми же трудностями, что и при рассмотрении движения. (...)

Скептик бесстрастен в отношении определенных вещей, а его стремление к другим вещам очень сдержанно. Он знает, что то, что в один момент есть благо для него, в тот же момент есть зло для другого, а в следующий момент оно может стать злом и для него самого; что к почитаемому честным или бесчестным в Афинах, в Риме или в другой стране относятся с полным равнодушием; все само по себе ему представляется в равной мере плохим, хорошим или никаким.

Но если добра и зла самих по себе нет, то нет правила, каким следует руководствоваться и в нравственности, и в жизни. (...)

Слова искусства и науки для скептика лишены смысла. Впрочем, он отстаивает эти парадоксы только для того, чтобы освободить себя от зависимости от вещей, устранить тревоги, волнующие его душу, выявить подлинное значение того, что его окружает, ничего не страшиться, ничего не желать, ничем не восхищаться, ничего не восхвалять, ничего не хулить, быть счастливым и дать почувствовать догматикам, сколь жалким является их безрассудство.

Из этого видно, что сомнение привело скептика к тому же выводу, к которому учение о необходимости привело стоика;

что эти философы оказали философии очень важную услугу, открыв действительные источники наших заблуждений и обозначив границы нашего рассудка;

что, пройдя школу скептиков, необходимо о вещах, считавшихся лучше всего известными, высказываться с большой осмотрительностью;

что их доктрина указывает на объекты, относительно которых мы пребываем во мраке и которых мы не познаем никогда;

что они стремятся сделать людей терпимыми по отношению друг к другу и быть сдержанными во всех порывах, вызываемых страстями.

Вывод, вытекающий из данной доктрины, заключается в том, что при пользовании разумом необходима своего рода трезвость, несоблюдение которой не остается безнаказанным. (...)

Эта философия внезапно прекратила свое существование в Афи- нах. Мало успеха она имела в Риме, особенно когда в нем стали править императоры. (...)

Пирроником называют Клавдия Птолемея8. Он несомненно не придавал слишком большого значения разуму и просвещению рассудка. Корнелий Цельс9 обладал очень разнообразной и очень поверхностной эрудицией, чтобы быть догматиком. Мы ничего не скажем о Сексте Эмпирике; кто же не знает его "Основоположений"? Секст Эмпирик был африканцем. Он писал в начале III века. Его учеником был Сатурнин и к его школе примкнул Теодор Триполит. Скептик Ураний выступил в царствование Юстиниана10.

С этого времени скептицизм замирает вплоть до 1562 года, когда родился португалец Франсуа Санчес. Он опубликовал труд, озаглавленный De muitum nobile et prima scientia quod nihil scitur11. В этом труде применен был умелый способ напасть на Аристотеля, не компрометируя себя. Санчес этой работой хотел опровергнуть заблуждения, царившие в его время.

Пирроник Франсуа Ламот Левайе12 родился в 1586 г. в Париже. Это был французский Плутарх. Он много читал и много размышлял. В своей книге Horatio Tiberon он - скептик и киник13, как и в работе Hexameron nistique. Вольнодумец в своих произведениях и весьма строгий в своей нравственности он представляет собой один из примеров, опровергающих тех, кто по рассуждениям человека спешит судить о его образе действий.

Пьер Даниэль Гюэ14 пошел по стопам Ламота Левайе и показал себя среди нас как очень смелый хулитель разума. (...)

К пирронизму приходят двумя совершенно противоположными путями: либо становятся пиррониками потому, что обладают недостаточными знаниями, либо ими становятся потому, что обладают слишком обширными знаниями. Гюэ шел вторым путем, что обычно встречается не часто.

Но в числе сторонников пирронизма мы забыли упомянуть Мишеля Монтеня, автора "Опытов", которые будут читать до тех пор, пока будут люди, любящие истину, силу, простоту. Творение Монтеня - пробный камень хорошего ума. Скажем о том, кому не понравятся его книги, что у него какой-то порок в сердце или же в разуме. Почти нет ни одного вопроса, по которому бы этот автор не высказался как за, так и против, и всякий раз с той же убежденностью. Противоречия его труда - это точный образ противоречий человеческого разумения. Он простодушно следовал за потоком своих идей; для него было почти безразлично, от какой точки он отправляется, как он вдет или же куда направляется. Всегда то, о чем он говорил, являлось тем, что было действительно для него в данный момент. В своих сочинениях он не более раскован и бессвязен, чем в мыслях и мечтах. Но невозможно, чтобы человек предавался абсолютно бессвязным мыслям и мечтам. Для этого нужно было бы, чтобы следствие прекращало свое существование безо всякой причины, а другое следствие возникало бы внезапно и само из себя. Имеется необходимая связь между двумя самыми разрозненными мыслями. Эта связь существует либо в ощущениях, либо в словах, либо в памяти, либо внутри, либо вне человека. Вот закон, которому подчиняются даже безумцы в своих самых нелепых нарушениях требований разума. Если бы мы полностью знали историю того, что происходит в них, то мы увидели бы, что и у них этот закон сохраняет свою полную силу, как и у самого мудрого и разумного человека. Хотя ничто не могло бы быть столь же изменчивым, как последовательность тем, пришедших на ум нашему философу, они тем не менее соприкасаются тем или иным образом. Хотя проблема общественных дилижансов и торжественная речь, с которой мексиканцы обратились к европейцам, когда они в первый раз увидели их сошедшими на берег в Новом свете, весьма далеки друг от друга, тем не менее от Бордо до Куско следуют без остановки. Но к истине идут долгими обходными путями. На этих путях Монтень предстает перед нами во всех обличиях - то добрым, то суровым, то сочувствующим, то высокомерным, то неверующим, то суеверным. Резко высказавшись против достоверности чудес, он выступает в защиту авгуров. Но о чем бы он ни говорил, он всегда вызывает интерес и слова его поучительны. Однако ни среди древних, ни среди новых авторов скептицизм не имел более страшного борца, чем Бейль.

Бейль родился в 1647 году. Природа одарила его воображением, силой, тонкостью, памятью, а образование всем, чем можно было содействовать развитию его природных способностей. Он изучил греческий и латинский языки; и предался с самых ранних лет почти неустанному чтению и исследованиям всякого роДі\ Плутарх и Монтень были его излюбленными авторами. Именно отсюда он вынес то семя пир- ронизма, которое развилось в нем впоследствии столь удивительным образом. Ему еще не было двадцати, когда он занялся диалектикой. Он был еще достаточно молод, когда познакомился с церковником, который воспользовался одолевавшими Бейля сомнениями и посоветовал ему обратиться к какому-нибудь авторитету, который бы решал за нас. Он побудил его публично отречься от религии, которую Бейль унаследовал от своих родителей. Как только он это сделал, дух прозелитизма овладел им. Бейль, столь неистовый в своем отношении к вероотступникам, стал им; он не держал в себе воспринятые им идеи и пытался внушить их своим братьям, своим родителям и друзьям. Но его отец, человек не без достоинств, выполнявший обязанности ре- форматского священника, вернул его к религии семьи. Католицизм не имеет оснований огорчаться, а протестантизм гордиться этим возвращением. Бейль не замедлил познать тщету большинства религиозных систем и напасть на них всех скопом под предлогом защиты той, к которой принадлежал сам. Пребывание во Франции навлекло на него преследования и он бежал в Женеву. И здесь за первым отречением последовало второе - он оставил аристотелизм ради картезианства, питая столь же малую привязанность к одной из этих доктрин, как и к другой, ибо, как мы знаем, впоследствии он будет противопоставлять идеи одного философа другому, в равной мере играя ими. Мы не можем удержаться от сожаления по поводу зря потраченного им времени на изучение двух систем, которым он Последовательно занимался. Время, затраченное им на преподавание философии в Седане, было употреблено не лучше. В этот период Пуаре15 опубликовал свой труд о Боге, душе и зле. Бейль познакомил автора с трудностями, возникшими у него при чтении этой книги, тот ему ответил, и этот спор отравил жизнь как одному, так и другому. Бейль назвал Пуаре дураком, а Пуаре Бейля - атеистом; но безнаказанно можно быть дураком, но не атеистом. Пуаре любил Бюриньон; Бейль сказал, что у Бюриньон ограниченный ум истеричной женщины; Пуаре же заявил, что Бейль - тайный поклонник спинозизма. Пуаре предполагал, что Бейль возбудил негодование магистратуры против Бюриньон, и отомстил, обвинив Бейля в том, что компрометировало его в ее глазах куда более опасным образом. Бюриньон (по обвинению Бейля) могла бы быть заключена в тюрьму, Бейль же по обвинению Пуаре мог бы быть предан костру. Принцип Декарта, считавшего сущностью тел протяженность, вовлек его в другой спор. В 1681 г. появилась комета, прославленная своей величиной, и, может быть, в еще большей мере "разными мыслями" Бейля, трудом, в котором он, воспользовавшись этим случаем, поднимает очень важные вопросы о чудесах, природе Бога, предрассудках. Затем он занялся "Историей кальвинизма", которую опубликовал Мембур. Сам Мембур похвалил его труд. Великий Конде не снизошел до того, чтобы прочесть эту книгу Бейля; все восхищались ею, а парламент приговорил ее к сожжению на костре. В 1684 г. он начал издавать свою "Литературную республику"16. По характеру своего жанра это издание заставило Бейля читать труды самого разного содержания, углубляться в проблемы весьма отдаленные друг от друга, дискутировать по вопросам математики, философии, физики, теологии, юриспруденции, истории. Какой простор для пирроника! В это время на сцене появляется теософ Мальбранш. Среди многих характерных для него мнений было и такое: сладострастие есть благо. Арно17 увидел в этой максиме ниспровержение морали и напал на нее.

Бейль вмешался в этот диспут, определил термины и снял обвинение с Мальбранша. Бейль уже ранее в нескольких других своих сочинениях высказал принципы, содействующие развитию веротерпимости. Вполне определенно этот важный вопрос изложен им в его "Философском комментарии"18. Это издание публиковалось частями. Сначала оно понравилось всем заинтересованным сторонам, затем оно вызвало неудовольствие католиков, но продолжало нравиться последователям реформированной церкви; впоследствии оно не нравилось ни тем, ни другим и сохранило своих неизменных поклонников только в среде философов. Этот труд - шедевр красноречия. Однако нельзя не упомянуть, что труду Бейля предшествовала публикация брошюры под названием Juni Bruti, poloni, vindicia pro religionis libertate19, где в сжатой форме высказывалось все то, что говорил Бейль. Если Бейль и не был автором этой анонимной речи в защиту веротерпимости, то его заслуга - великолепные комментарии к ней. В течение долгого времени священник Жюрьё завидовал репутации Бейля. Он полагал, что у него есть особые причины для его недовольства. Он считал принципы Бейля, относящиеся к веротерпимости, принципами, призванными на самом деле внушить безразличие к религии. Его пожирала скрытая ненависть к Бейлю, когда вышла в свет книга "Важный совет эмигрантам в связи с их близким возвращением во Францию", тонко написанная работа, показывающая веские основания притеснений, которым французский двор подвергал протестантов, книга, в которой поведение эмигрантов-протестантов описывалось не очень благосклонно. Эта книга вызвала громадный скандал во всех реформистских церквах. Пытались найти автора. Сегодня ее приписывают Пелиссону. Жюрье убедил всех, что автор Бейль, думая погубить его этим обвинением. Бейль уже давно набросал план своего "Исторического и критического словаря". И как только начали утихать споры, делавшие его жизнь несчастной, он стал неутомимо работать над своим словарем. Первый том был опубликован в 1697 г. Зная его дух, его таланты, его диалектику, не станешь удивляться обширности его эрудиции и его склонностям к пирронизму. И действительно, есть ли в его книге какие бы то ни было вопросы политики, литературы, критики, древней и новой философии, теологии, истории, логики и морали, которые не были бы исследованы с двух противоположных точек зрения? Вот почему он напоминает гомеровского Юпитера, собирающего тучи; среди всех этих туч бродишь пораженным и отчаявшимся. Все, что Секст Эмпирик и Гюэ говорят против разума - первый в своих "Гипотипо- зах"20, второй в своем "Трактате о слабости человеческого разумения", - не стоит и одной статьи в "Словаре" Бейля. В нем учишься тому, что значительно лучше не знать, чем ошибочно полагать себя зна- ющим. Перечисленные нами работы не исчерпывают трудов, написанных этим удивительным человеком, а между тем он жил лишь пятьдесят девять лет. Он умер в январе 1706 года.

Вы хотите знать, как должно его оценивать? Представьте, что не было, нет и никогда не будет людей иного сорта, чем те, которые говорили, говорят и будут говорить ложь. Из этого вы сделайте вывод - не истина, а частный интерес заставляет их говорить. В этом мире выбирают одно из трех: либо пишут в соответствии со своими мыслями, либо пишут, противореча им, либо же молчат. Последнее непротиворечиво, наиболее безопасно и наименее честно. Бейль писал против некоторых доказательств бытия Бога, когда пришел час его смерти. Кое-кто предсказывал верную гибель его души. Они не учли, что не истина и не ложь делают нас невинными или же виновными в глазах Всевышнего справедливого и благого, а наша искренность в отношении нас самих.

Он не вознаграждает нас за наш ум и не наказывает за глупость. Ведут себя, как хотят, но рассуждают, как могут. Мы свободны творить добро и избегать зла, но мы не свободны познавать истину, вести себя так, чтобы не допускать ошибок. Обманываться в чем-то может быть несчастье, но не преступление. На осуждение нас обрекают наши дурные дела, а наши научные открытия нас не спасают. Я больше верю в спасение того, кто проповедует заблуждение, веря ему в глубине своего сердца, чем в спасение проповедника Евангелия, которому сам он не верит. Первый может быть хорошим человеком, второй явно дурен. Что же касается беспорядков, которые могут вызвать некоторые мнения в обществе, членом которого является писатель, то здесь Бейля нечего упрекать, он писал в стране, допустившей свободу печати21. К тому же, если не всякая истина достаточно хороша, чтобы ее высказать, то такое положение вещей может быть лишь следствием дурного законодательства, неуместной связи политической системы с системой религиозной. Повсюду, где гражданская власть опиралась на религию, либо же искала в ней свою поддержку, прогресс разума с необходимостью затормаживался, возникали преследования, бесполезные потому, что сковать души, в сущности, никогда невозможно, а полная нетерпимость или же ограниченная веротерпимость являются двумя установками, в равной мере раздражающими людей. Веротерпимость имеет тенденцию становиться полной, ибо только из полной веротерпимости рождаются два ее главных достоинства - просвещение и покой. Истина, какой бы разрушительной она ни была в данный момент, с необходимостью окажется полезной в будущем. Ложь, сколь бы выгодной она ни была, возможно, в данный момент, с необходимостью принесет вред в будущем. Думать иначе - это не знать подлинного характера ни одной, ни другой. Итак, как говорили персы, а вместе с ними и скептики, сомнение - первый шаг на пути к истине. Тот, кто ни в чем не сомневается, не имеет и достоверных знаний ни о чем; кто ни о чем не дискутирует, не открывает ничего; тот, кто не открывает ничего, слеп и остается слепым. Невежество и ложь - причина всех волнений у людей; невежество, которое все путает, которое всему противостоит, которое не позволяет ни отвергнуть, ни принять; ложь, которую никогда нельзя прочно утвердить во всех душах так, чтобы она не вызывала подозрений, тревоги, сопротивления. Человек успокаивается только в истине. Почему вопросы метафизики во все времена разделяли людей? Потому что они запутаны и лживы. Почему принципы естественной морали не только не возбуждали разногласий, а всегда сближали людей? Потому что они ясны, очевидны и истинны. Если бы я располагал доказательством какой-нибудь великой истины, таким доказательством, которое не мог бы опровергнуть ни один человек с чистой совестью, я немедленно опубликовал бы его, сколь бы неприятна ни была эта истина для данного момента и места, в котором я нахожусь. При этом убежден, что нет никакого блага в этом мире, которое не было бы связано с какими-то неудобствами, что истина - наибольшее благо у людей, и что человек рано или поздно пожинает от нее самые сладкие плоды.

У Бейля мало равных в искусстве рассуждать, а может быть, никто его и не превосходит. Никто не умеет так тонко подметить слабость какой-нибудь системы, никто не умеет так мощно этой слабостью воспользоваться; страшный в своих доказательствах, он еще страшнее в своих опровержениях; одаренный воображением, юмором, способностью творчества, он веселит, живописует, соблазняет в ходе своего доказательства. Хотя он и громоздит сомнение на сомнение, ход его мыслей упорядочен, это - живой полип, делящийся на несколько полипов, каждый из которых также живое существо. Он порождает одно положение из другого. Какой бы тезис ни подлежал у него доказательству, к нему на помощь всегда приходят история, эрудиция, философия. Если что-то для него является истиной, он не сопротивляется ей; а если он выступил в защиту заблуждения, оно под его пером приобретает все краски истины; беспристрастный или же нет, он всегда кажется беспристрастным, никогда не имея в виду личность автора, с которым говорит, занимаясь только предметом, о котором идет спор.

Как бы ни относиться к нему, как к литератору, человек он безупречный. Это был прямодушный человек с честным сердцем; он был любезен, трезв, трудолюбив, лишен амбиций, высокомерия, другом истинного, справедливым, даже если речь шла о его врагах, терпимым, немного набожным, немного легковерным, он был совершенно недогма- тичным, веселым, приятным, а следовательно, и непедантичным рассказчиком, обманщиком, как и все талантливые люди, которые не колеблясь прибавят или замолчат некоторые второстепенные обстоятельства, рассказывая о факте, чтобы сделать его более комичным или же более интересным, а часто и более низменным. Рассказывают, что Жю- рье стал относиться к нему так враждебно лишь после того, как он заметил, что у него очень хорошие отношения с его женой. Но это выдумка и здесь Бейлю можно либо верить либо не верить, так как ему нравилось распускать подобные басни по свету. Я не думаю, что он когда-либо придавал большое значение целомудрию, стыдливости, супружеской верности и другим добродетелям этого сорта, в противном случае он был бы более сдержан в своих суждениях. Для того, чтобы замаскировать свой пирронизм после того как он в нем утвердился, Бейль всегда выступал под предлогом возвращения к Божественному откровению, под которое он умел хорошо подкапываться, когда представлялся удобный случай. Он то защищал разум против авторитета, то авторитет против разума, хорошо зная, что люди не расстаются со своим достоянием и свободой в пользу ярма, которое им докучает и от которого они более всего хотели бы освободиться. Бейль знал слишком много, чтобы верить или же чтобы сомневаться во всем. О его сочинениях говорили Quamdin vigebunt, lis erit!22 - и мы заканчиваем наше повествование этим удачным выражением.

Из всего, что мы изложили, следует, что первые скептики выступали против разума с той целью, чтобы уязвить высокомерие догматиков; что между скептиками нового времени одни стремились очернить философию, чтобы придать авторитет Откровению, другие же это делали для того, чтобы более основательно подорвать его, уничтожив саму основу, на которой оно зиждется. Из этого следует также, что среди древних и новых скептиков были и такие, кто сомневался от чистого сердца, не видя во множестве суждений ничего, кроме признаков недостоверности.

Что же касается нас, то мы делаем следующий вывод: так как в природе все связано, то, говоря строго, человек не обладает совершенным, абсолютным, законченным знанием ни о чем, даже о наиболее очевидных аксиомах, ибо для такого знания необходимо, чтобы он познал все.

Так как все связано, а человек не знает всего, то по необходимости в своих рассуждениях он доберется до некоей непознанной вещи. Но тогда, достигнув этой непознанной точки, он вопреки самому себе будет вынужден умозаключить либо о своем незнании, либо запутанности, либо же недостоверности предшествующей мысли, мысли, предшествовавшей последней и т.д. вплоть до принципов самых очевидных.

Существует, однако, своего рода трезвость в применении разума, которой либо должно подчиняться, либо же решиться на пребывание в зыбком мире недостоверностей; существует некий момент, когда свет разума, все возраставший до сих пор, начинает ослабевать, момент, когда нужно воздержаться от всех дальнейших дискуссий.

Когда я, переходя от следствия к следствию, подвожу кого-нибудь к очевидному положению, я перестаю спорить. Я не слушаю более того, кто будет отрицать существование тел, правила логики, свидетельства чувств, различие между истинным и ложным, добрым и злым, удовольствием и страданием, добродетелью и грехом, приличным и неприличным, справедливым и несправедливым, честностью и бесчестностью. Я поворачиваюсь спиной к тому, кто стремится отклонить меня от простого вопроса и впутать в рассуждения о природе материи, разумения, субстанции, мысли, в рассуждения о других темах, не имеющих ни берегов, ни дна.

У цельного и искреннего человека не будет двух философий - одной кабинетной, другой для общества; он не будет заниматься спекуляциями о принципах, которые он должен будет забыть на практике.

Что же скажу я о том, кто утверждает, что хотя он видит, осязает, слышит, замечает, однако замечает он лишь свои ощущения; что, возможно, он организован таким образом, что все происходящее происходит только в нем без того, чтобы что-либо происходило вне его, и что, быть может, он - единственное существующее существо? Я одновременно почувствую абсурдность и глубину этого парадокса и остерегусь терять свое время на сокрушение в человеке мнения, которого он вовсе не придерживается и которому я не могу противопоставить ничего более ясного, чем то, что этот человек отрицает. Чтобы привести его в замешательство, надо было бы, чтобы я мог выйти за пределы природы (hors de la nature), умозаключать и рассуждать из какой-то точки вне него и вне меня, что невозможно. Этот софист не соблюдает минимальных принятых в беседе приличий, заключающихся в том, чтобы выдвигать только те возражения, основательность которых признаешь ты сам. С какой стати я стану надсаживаться, чтобы рассеять сомнение, которого вы не испытываете? Разве в ваших глазах мое время так мало стоит? Придаете ли вы столь мало цены своему собственному времени? Займемся же чем-нибудь более важным, а если нам предоставили лишь этот вздор, давайте спать и переваривать пищу.