Ответ
2 В нашем общественном состоянии надо обладать благородной душой или быть очень добродетельным, чтобы думать о своих ближних и делать им добро.
Это еще лучшая роль, которую можно играть в этом состоянии, роль, дающая воистину наибольшее удовлетворение. Нельзя сделать и шагу, чтобы не встретить несчастных; не видно, не слышно почти ничего, что не оказывалось бы дурным следствием нашего состояния законов. Пусть же наконец люди увидят эту причину своих бед, которой они еще далеко не видят!И хотя законы препятствуют его осуществлению, им приходится по необходимости объявлять его осуществление законом: без этого они явно выступили бы против своего мнимого назначения, которым является единство и благо людей. Они обнаружили бы то, чем они действительно являются — а именно непрерывно действующей причиной разъединения и несчастий человека, и это необходимо обернулось бы их ниспровержением.
Но самый закон осуществлять этот закон по необходимости ограничен природою законов; ибо, если бы он не был ограничен, если бы не ограничивались предписанием нам его выводов вроде «не делать другому того, чего мы не желали бы, чтобы он делал нам», и предписывали бы нам его принципы — единственный и единый способ ни- .когда не отдаляться от выводов; если бы они без каких- либо ограничений предписывали нам быть всем равными и ничего не иметь в собственности а, законы действовали бы против самих себя и подрывали бы свою власть. Они этим установили бы подлинные основания морального естественного закона, который их отменяет.
Природе законов противно, чтобы они излагали нам правила морального естественного закона во всей их полноте, то есть чтобы их целью могло быть утверждение его основных принципов; и равно против их природы, чтобы они могли отменить этот закон, потому что, отменяя его, они бы отменяли самих себя.
То же произошло бы, если бы они внедряли его основные принципы, проповедуя его нам во всей его полноте.а Религии, которые не вводят силою оружия, начинают с того, что ищут себе прозелитов, проповедуя людям быть всем равными и ничего не иметь в собственности. Но по мере своих успехов они в этом отношении снижают тон; а как им сохранять этот тон, когда к ним за поддержкой обращаются империи? Все, что они могут сделать для нас, не опровергая себя полностью, — это сохранять до некоторой степени этот тон на кафедре и основать несколько религиозных братств, являющихся жертвами всех присущих им строгостей.
Моральный тон, который должен был бы громко и без оговорок быть тоном религии, если бы она могла быть последовательной, полностью мой; и, как будет видно, ее метафизический тон также будет моим тоном. Чем же тогда являюсь я в отношении религии, взятой в ее моральном и метафизическом корне, взятой тем единственным способом, каким разум может ее взять? Я — ее истолкователь, и я уничтожаю ее в ее ответвлениях, лишь истолковывая ее. Пусть этого не упускают из виду!
У меня как раз перед глазами проповеди одного епископа, ординарного проповедника короля в прошлом веке. Во втором пункте проповеди о милостыни на четвертое воскресенье поста он говорит: «...первой целью провидения было сделать все земные блага общими, и, если бы Адам не согрешил, в мире бы не было никакой разницы между богатым и бедным; и, если существует неравенство состояний, вините в этом грех... так как все люди имеют равные права на земные блага, христианское милосердие должно восстановить между ними равенство, уничтоженное грехом[72]... Вот над чем трудились апостолы в нарождающейся церкви: они добились того, что у христиан было не только одно сердце и одна душа, но и одно желание. Правда, хотеть полностью восстановить это равенство означало бы предпринять слишком много и проповедовать мораль, ненавистную богатому. Но всегда верно, что милосердие стремится, сколь возможно, расширить ее, предписывая подаяние».
Именно «христианское милосердие», говорит наш проповедник, «должно восстановить равенство».
Тут я его останавливаю и спрашиваю: «Почему вместо того, чтобы ограничиваться проповедью подаяния, как оно поступает, оно не трудится изо всех сил над установлением равенства, установление которого оно признает своим долгом и ценность которого оно знает?» Он говорит, что «это означало бы предпринять слишком много и проповедовать мораль, ненавистную богатому». Но разве христианское милосердие должно иметь пределы, должно выказывать такое уважение, когда речь идет о столь важном для всех людей деле, как равенство? Не изменяет ли оно характеру, который напускает на себя, и не доказывает ли оно своей бережностью в обращении с могущественными и богатыми, что на деле оно служит поддержкой их могущества и их богатства? с Но скажем здесь еще один раз: оно — то, чем должно быть, то есть, с одной стороны — внешне — поддержка равенства, а с другой — на деле — поддержка неравенства.Ограничиваясь предписанием творить подаяние, христианское милосердие лишь наполовину делает то, что ему следовало бы делать полностью, если бы оно могло быть последовательным. Но что я говорю — «наполовину»! Оно ничего не делает, ибо наши нравы необходимо требуют, чтобы творили подаяние. Если бы сверх ожидания подаяние перестали бы подавать, бедняки раздавили бы богачей, и по необходимости совершился бы переход к подлинному общественному состоянию, поскольку возвращение от состояния общества к состоянию дикости невозможно. Проповедовать подаяние вместо того, чтобы проповедовать меры, благодаря которым в милостыне не было бы нужды, означает поддерживать неравенство.
Я читаю в труде другого епископа, направленном против современной философии, что в каре за честолюбивую гордыню (сооружение вавилонской башни) d Откровение являет эпоху разделения народов, чтобы напомнить им, что они были бы счастливее, если бы, будучи только людьми, не стали еще европейцами, азиатами, африканцами или американцамие.
Я привожу этот отрывок только ради размышления, которое точно и философично, а именно что люди были бы счастливее, если бы, будучи только людьми, они не
d К чему еще басня о вавилонской башне как причине разъединения людей, когда уже была басня о грехопадении Адама? Но смогут ли эти две басни и все басни этого рода устоять против истинной причины этого разделения, которую я привожу, а именно исходного и постоянного до наших дней порока нашего общественного состояния?
е Этот епископ говорит о современных философах, что у них нет никакого позитивного догмата, вера в который была бы для них непоколебимой; что они согласны лишь в стремлении уничтожить божественное откровение и не знают, что воздвигнуть на его месте.
Этот епископ прав против философов, которых он опровергает, ибо они действительно только разрушают. Но если бы они умели в то же время утверждать, если бы умели поставить метафизическую и моральную истину на место того, что разрушают, разум был бы полностью на их стороне.Тот же епископ жалуется, что церковным пастырям в наш век приходится доказывать принципы христианства, которые, по его мнению, должны были бы ныне быть вне всякой досягаемости. Но он не замечает, что эти принципы никогда не удовлетворяли ни сердца, ни разума большинства людей; что они всегда были под сомнением из-за отсутствия доказательств и что абсурд, как бы древен он ни был, никогда не мог устоять против истины.
были еще европейцами и т. д., то есть, доводя мысль до логического конца, если бы они не были во всех отношениях разделены, как сейчас.
Тот же епископ говорит, что сын божий, став человеком, сблизил разные нации в новой конфедерации и что эта новая конфедерация имела место особенно вначале, когда у первых христиан, согласно «Деяниям апостолов», было только одно сердце и одна душа, когда они не знали ни твоего, ни моего и среди них не было бедных. Он добавляет, что государство, столь счастливо устроенное, было бы равно непоколебимо ни изнутри, ни извнеf.
Значит, нужно — и это следствие, которого не отрицает даже этот епископ, — чтобы люди вернулись к состоянию первых христиан, или — лучше сказать — к моральному равенству и общности имуществ, чтобы их общественное состояние стало таким, каким должно быть. Но все же как все в религии стремится к подлинным нравам и как в то же время она им препятствует!
Великие правила морали, которые религия нам преподает и которые вследствие нашего невежества составляют ее силу, для нее столь мало последовательны, что вообще не могут быть осуществлены, не разрушая ее, как неосуществимые при ней. Ей следовало бы самой принять эти правила и передать их нам, чтобы оправдать свое существование; но — повторяю еще раз — она не могла ни принять, ни передать нам полного и целостного способа осуществить их, потому что по своей природе она — поддержка неравенства и собственности.
Она по необходимости проповедует нам, что нам лучше всего делать, чтобы жить счастливыми друг с другом; кажется, что она выводит нас на путь счастья. Но эта видимость только отдаляет нас от него. Для каждого человека, способного размышлять, это должно стать вполне очевидным; правильно понятое, это, по-моему, наносит религии удар, от которого она не сможет оправиться. Да и как бы она могла оправиться, не отрицая того, что является подлинной моральной истиной — что неравенство и собствен-f Религия всегда очень слабо возражает против твоего и моего, против морального неравенства: иначе она зашла бы слишком далеко, противореча своей цели, которою является освящение этого неравенства, и ее непоследовательность доказывала бы слишком много.
ность суть единственные причины морального зла и что она поддерживает эти два основных состояния порока нашего общества, что она их утверждает и освящает.
Вопрос XIII
Как случилось, что естественный моральный закон не стал нашим законом с самого начала?