4. Оценка учения Эмпедокла
Помимо влияния Парменида некоторые писатели думали найти в философии Эмпедокла следы пифагорейских представлений, как, например, в учении о стихиях, Іестии, о душепереселении. Но учение о стихиях скорее заимствовано Филолаем от Эмпедокла, точно так же как и учение о центральном огне, если только это последнее действительно принадлежало когда-нибудь Эмпедоклу. Принципиальное различие Эмпедокла от пифагорейцев слишком велико, чтобы могла быть речь о каком-либо научном заимствовании. Даже идею душепереселения, равно как и целый ряд мистических представлений и обрядов, Эмпедокл мог помимо пифагорейцев найти у орфиков, с которыми он во всяком случае имеет весьма много общего[530]. Если он обязан кому-либо в научном отношении, за исключением Парменида, так это Левкиппу: от него он мог заимствовать многие подробности своей физики, учение об истечениях, о мельчайших частицах вещества и порах между ними
Тем не менее учение Эмпедокла не представляется нам только «интересным эклектизмом», как охарактеризовал его Дильс[531]. При оценке Эмпедокла чрезвычайно важно различать между логическим построением, которое весьма слабо, и мистической идеей, которой нельзя отказать в глубине, несмотря на ее риторическую, несколько напыщенную форму.
Правда, и этот риторический элемент имеет большое значение при оценке Эмпедокла. Он был первым ритором, отцом риторики, по свидетельству Аристотеля[532], и недаром софист Горгий был его учеником. Все особенности риторического стиля Іоргия, составившего эпоху в истории аттической прозы и красноречия, находятся в изобилии в поэмах Эмпедокла: изысканные метафоры, вычурные эпитеты и олицетворения, искусственное строение речи, подбор слов и звуков, напыщенный пафос,—словом, весь риторический аппарат школы Іоргия, все те фигуры, которые прославились впоследствии как Горуїєіа ахлцата[533]. Эмпедокл был демагогом Агригента, который Пиндар называет «красивейшим из городов и любящим красоту»[534]; там Эмпедокл упрочил демократическое правление, спас его от заговора и способствовал его развитию своими законодательными реформами[535]. Как мы видели, он пользовался в стране необычайным влиянием и почетом и ничем не брезгал для его приобретения, выдавая себя за божественное существо. Эмпедокл-дема- гог, странствующий по городам в одежде священника и обращающийся к толпе с хитроумными речами, предлагающий средства «против всех зол»—есть, несомненно, особый и своеобразный тип софиста, того софиста-чудодея, которого Италия не раз видала впоследствии в эпоху Возрождения. Мистицизм, эклектизм, риторика—все это указывает нам на одну и ту же черту, на пламенную впечатлительность южного итальянца. Сицилия и в наши дни дает Италии риторов-демагогов, вместе хитрых и взбалмошных, фантазеров, увлеченных собственной личностью, которые впервые обманываются собственным вымыслом и сами не знают, где начинается их риторика.Система Эмпедокла не выдерживает логического анализа. Четыре стихии приняты им произвольно, качественная неизменность их фиктивна, и отрицание всякого генезиса, или изменения, впутывает мысль в целую сеть противоречий, блистательно раскрытых Аристотелем в его критике элейцев. Далее, в самом своем компромиссе между элейским учением о неизменности сущего и действительным множеством, движением вещей, Эмпедокл остановился на полдороге и был упрежден своим старшим современником Левкиппом: чтобы быть последовательным, Эмпедокл должен был бы прийти к атомизму, т.
е. к признанию атомов и пустоты. На деле он ограничивается признанием неопределенно малых частиц вещества и неопределенно малых промежутков между ними, причем для величины этих частиц и промежутков нет никакого объективного основания: непрерывная стихия произвольно дробится Враждою, делится ею на произвольно мелкие части. Пустое пространство вовсе не признается: частицы одной стихии отделяются друг от друга частицами другой. Не меньшие противоречия находим мы и в учении о мировом процессе. Единообразия в соединении материальных частиц являются совершенно необъяснимыми рациональным путем. У пифагорейцев хотя бы число является синтетическим образующим началом; у Эмпедокла нет подобного формирующего, определяющего начала. Он сообщает иногда, из каких веществ и в какой пропорции составлено такое-то органическое образование (напр., кости); но эта пропорция (Х,оуоlt;; if\q храаеох;)[536] есть все-таки нечто совершенно случайное, как и вообще всякая конкретная организация. Вражда разлагает, Любовь соединяет; но почему она соединяет стихии определенным образом и почему в таких соединениях существуют некоторые единообразия—для этого в системе Эмпедокла нет никаких оснований. Отчего из желудя вырастает дуб, от человека родится человек, отчего самый химический состав костей человеческих неизменен. Все это случайно: Любовь соединяет что попало и как попало, ибо, кроме однородных по качеству частиц четырех стихий, крутящихся в хаосе, она ничего не может найти. Случай не только руководит частными действиями Любви и Вражды, но всецело управляет этими силами.Эти и другие противоречия подтачивают самые корни учения Эмпедокла. Но ошибочно было бы прилагать к нему логическую мерку, ибо его значение и внутренняя цельность заключаются не в рациональных понятиях, а в непосредственной мистической интуиции. Как явствует из всего предшествующего изложения, представления Эмпедокла гораздо глубже его понятий и часто находятся в противоречии с ними. Так, в учении о мировом процессе господствует понятие случая[537] наряду со смутным сознанием какого-то рокового, мироправящего божества.
Самый Сферос есть по своему идеальному представлению живое божественное тело, органический синтез. Но по своему понятию—это лишь совокупность четырех стихий, простое безразличное единство, где все конкретное исчезает, где нет места ни для множества, ни для синтеза. Логически совершенно непонятно, каким образом «скученная величина» * внешних друг другу стихий представляется чем-то целым и живым. А между тем идея вселенской божественной телесности, духовно-чувственной организации в божественном мире—весьма глубока, никогда не умирала и оказала мощное влияние даже в пределах христианской теософии. Учение о чувствилищах, которые суть в одно и то же время и восприемники, и творческие источники всего сущего, несомненно, обладало серьезным будущим. Впоследствии теософия36* признавала силы Божества неслиянными и нераздельными; у Эмпедокла они и слиянны, и раздельны. Что различает стихии в пределах самого Сфероса, раз что Вражда совершенно удалена от него, вытеснена за его окружность? Что такое бесплотная Любовь во время господства Вражды и что такое бесплотная Вражда во время господства Любви? Они не суть действующие силы и не суть потенции—такого понятия также не знал Эмпедокл. Если бы, например, его Сферос имел в себе самом Вражду как чистую подчиненную потенцию, как отрицательную мощь Любви, над которой эта Любовь вечно торжествует, тогда Сферос имел бы в себе и конк- ретное, идеальное множество, нераздельное и неслиянное, тогда Любовь стояла бы не наряду с Враждою, а над нею, имея ее в себе побежденною. Но такое понятие предполагало бы логическое сознание противоречий, заключавшихся в представлении Сфероса, а затем—такое сознание абсолютного и конкретного Божества, какого не было во всем древнем мире.Эмпедокл не выдавал своих поэм за рациональные по- строения, свои стихии, силы и Сферос—за рациональные понятия; он влагал в идеи Любви и Вражды несравненно более, чем мы—в понятия притяжения и отталкивания. Но Аристотель прав, требуя логического определения, философского обоснования этих идей[538].
Несмотря на глубокие мистические идеи, смесь зарождающегося рационализма с мифологическим строем мысли, отдавшейся внушению фантазии, составляет существенный недостаток Эмпедокла и как поэта, и как мыслителя.
В суждениях греческих философов об Эмпедокле мы замечаем прогрессивно растущее к нему уважение—по мере оскудения творчества идей. Платон и Аристотель, богатые таким творчеством, относятся к нему с некоторым пренебрежением: они ставят его ниже его современников и предшественников[539], ибо мысль его как бы «лепечет» (\{/єХ,Хл?єтаі), облеченная в детскую наивную форму. Так, ои сознал, что начало блага есть самое благо, начало зла—самое зло. Но, признавши благо началом всех вещей, образующей силой природы, он не понял его идеальности, его внутренней телеологической причинности, за что Аристотель его и порицает. У Аристотеля благо есть причина как внутренняя цель, как то, что извнутри определяет природу, мотивирует ее действия и образует ее творчески в идеально-определенные формы. Такая причинность есть телеологическая: в ней следствие, или конец, идеально (А,оу(о) предшествует началу действия как его цель. Мы увидим впоследствии, каких великих усилий потребно было, чтобы открыть и обосновать в философии учение о целях. У Эмпедокла же—благо есть внешняя, как бы механическая причина, которая связывает вещи; он не различал еще между двумя видами причинности, откуда и выходит, будто механическая сила получает нрав- ственный, метафизический характер, или, наоборот, сила нравственная—характер физический, материальный.
Высказывая глубокие идеи, Эмпедокл делает это безотчетно и потому неудобовразумителен. По выражению Аристотеля, он и его предшественники часто бывали подобны тем неумелым атлетам, которые, метаясь туда и сюда, наносят иногда хорошие удары; но как эти дерутся неумело, не зная правил своего искусства, так и древние часто, по-видимому, не умеют выразить то, о чем они говорят, не сознают в полной ясности своего предмета. Но потому-то на каждом исследователе лежит обязанность вникать в скрытую мысль, идею подобных учений (npdq xrjv 8i6cvoiocv), не останавливаясь на внешней грубой и детской их форме (ярое; а \|/єХ,Х,і?єтаі38Ф) И может быть, ни один из древних философов не нуждается в этом более Эмпедокла, учение которого совершенно разложилось в горниле немецкой критики.
У Диогена Лаэрция есть сказочный рассказ о том, как Эмпедокл покончил жизнь, бросившись в Этну; вулкан поглотил философа и выкинул одни его башмаки. Немецкая критика делает с ним не