ОТНОШЕНИЕ К ГЕГЕЛЮ

Благодаря Гегелю я осознал самого себя, осознал мир. Он стал моим вторым отцом, а Берлин — моей духовной родиной. Это был единственный человек, который заставил меня почувствовать и понять, что такое учитель; он был единственный, в ком я увидел смысл этого в иных случаях столь пустого слова, кто заставил меня преисполниться искреннейшей благодарности. Поразительно, что только холодный, безжизнен- пый мыслитель заставил мепя осозпать задушевную связь учепика и учителя. Итак, моим учителем был Гегель, я был его учеником; этого я не отрицаю, более того, готов даже в настоящее время признать это с благодарностью п радостью. И конечно, никогда не исчезает из нашего существа то, чем мы некогда были, хотя это н сглаживается в нашем сознании.

Но не глубочайшее ли заблуждение выводить характерную для человека сущность, отправляясь от его студенческих лет? Метрика — более ранний документ, чем матрикулы; человек принадлежит скорее человечеству, чем университету. Итак, можно ли отмежеваться от этого прошлого. Разве сущность, характер человека раз и павсеґда определяются тем, что он собой представлял как юноша? Разве человек есть лишь копия п продолжение того, чем является юноша? Разве это пе беспрестанно и самостоятельно развивающееся существо, у которого все время увеличиваются как возраст, так и знания и опыт? Неужели нет других наставников, других сил, способствующих образованию человека, кроме университетских профессоров? Разве мера нашего мышления и образования исчерпывается тем, начало чему положено университетом? Стоит ли тогда дальше жить? Разве только тело подчинено неизменной смене вещества, а дух не подчиняется ей равным образом? Разве с годами меняется только наш телесный вкус, а духовный остается неизменным?

Когда я отправлялся в университет, мне па прощание приготовили мое любимое блюдо; то был поджаренный картофель.

Впрочем, я не только изучал философию Гегеля, по и сам преподавал ее 2, и пе только на том певольпом осповании, что само собой срывается с языка то, чем преисполнены ум н сердце, но и на основании убежде- ния, что обязанностью молодого доцента философии является знакомить студентов не с собственными безвестными мнениями и выдумками, а со взглядами признанных, вошедших в историю философов. Я обучал философии Гегеля в качестве историка, вначале такого, который отождествляет себя с предметом своего исследования пли, вернее, составляет с ним нечто единое, поскольку ои пе знает ппчего другого, лучшего, затем такого, который отличает себя от своего предмета и от него отмежевывается, воздает ему то, чего требует историческая справедливость, но тем более стремится правильно его понять.

Я уже стоял на этой точке зрепия, когда как писатель выступил от своего имени. К этому времени мне уже стало ясно отличие формы от сущности философии Гегеля, я отбросил форму, сохранив сущность. Я был гегельянцем по существу, по идее, а не формально, не в буквальном смысле. Для меня Гегель не был «действительностью абсолютпой идеи» и его философия пе была «действительностью» самой «идеи философии» вообще; для меня его философия не была исключением из установленного самим Гегелем закона всего конечного; и у него я отличал смысл учепия от буквы, отличал логику, как оп ее написал, от идеи логики, отличал сказанное им от того, что он хотел сказать или что в будущем могло быть сказано как нечто возможное, еще не выражеппое в сфере идеальной закономерности.

Я в качестве формирующегося писателя стоял на точке зрепия спекулятивной философии вообще, из гегелевской же философии исходил постольку, поскольку опа является последним всеохватывающим выражением спекулятивной философпи.

Что я уже к тому времепи окончательно порвал с определепной философской школой, это явствовало из моих «Юмористически-философских афоризмов» 3. Конечно, кто умел, как сделано в этом произведении, так оформить и выразить свои мысли, что исчезли все признаки школы, тот уже не принадлежал к определенной школе. Основная мысль, идея данного произведения, усматривающая бессмертие души лишь в ее реальной деятельности, определяющая сущность души лишь в соответствии с предметом ее подлинной деятельности, сводящая эту сущность к «тождеству субъекта и объекта», разумеется, соответствует духу и смыслу философии Гегеля, ведь гегелевская философия всюду противопоставляет конкретное абстрактному, посюстороннее потустороннему; но мысль эта не специально гегелевская и связана с тенденциями и взглядами, выражением, а не источником которых является сам Гегель; эти тепденцнп и взгляды связаны лишь с его, так сказать, моральным, а не метафизическим учением (о душе).

Что же касается моей критики «Анти-Гегеля» 4, то было бы весьма легкомысленно заключать из того, что кто-нибудь борется с противниками какого-нибудь учения, будто он является безусловным сторонником этого учения. Лессинг выступал против тогдашних противников ортодоксальных взглядов, но в силу этого он вовсе не был действительно правоверным, правоверным во веки веков (ведь человек думает, что он навсегда таков, каков он действительно и воистину), а был правоверным лишь временно, лишь относительно, защищая веру лишь от неосновательпых пападок.

В то время меня в особенности занимал вопрос об отношении разума к человеку, общего к частному, мышления к индивиду, души к телу, — это я и сделал предметом моей докторской диссертации. Мышление есть деятельность всеобщего начала, действующего как нечто всеобщее, представляющего собой предмет знания и себя познающего. Поэтому в. качестве мыслящего существа я не единичное, но всеобщее существо, я не тот или иной, а никто, я не отличаюсь от других, составляю с ними нечто единое. Раньше говорили: бог едип; теперь же говорится: существует только единый разум. Поэтому разум не есть мое свойство, или способность, или сила, присущая мне как отдельному чувственпому человеку; он составляет нечто отдельное ОТ меня, отделенного ОТ других. VOUC (ум) есть хсорютбс [нечто отрешенное], как сказал еще Аристотель; что касается человека, то разум есть отношение, которое на деле находится, собственно говоря, в противоречии с его монотеистической сущностью; это связь человека с человеком, тождество Я и Ты. Поэтому явления, удостоверяющие зависимость разума от физического начала, относятся только к индивиду, а не к разуму.

Разве, когда сон смыкает мои глаза, разум затемняется? Пока я сплю, другой мыслит. Мышление есть непрерывная деятельность.

Правда, при этом не принимается во внимание — и это характерно для точки зрения абсолютного мышления,— что указанная непрерывность свойственна не только мышлению, но и ощущению, жизни вообще; не принимается во внимание, что другой мыслит вместо меня, потому что он вместе с тем вместо меня ощущает.

Впрочем, этот взгляд па разум, па мышление неиз- бежеп, если хотят спасти бесстрастпую, нематериальную природу души, духа, разума; ведь превратить разум, дух в печто множественное равносильно превращению его в материальные вещи, тогда пришлось бы рассматривать это множество душ как числа. Если имеется столько же мыслительных способностей, столько же духов, сколько тел, то этим с самого начала упраздняется основное понятие души как чего-то отличного от тела, чего-то нечувственного. В самом деле, как может душа преодолеть пространственный разрыв между телами, когда у нее нет пичего общего с телом, когда она нечто нечувственное. Как может душа быть здесь, в этом теле, если здесь не имеет к ней отношения, если всякое здесь исключается из ее сущности? Как может она быть душой здесь находящегося тела и не быть душой тела, находящегося там, если страсть, настроение, аффект тела не являются одновременно и состоянием души?

Словом, подобно тому как многие богп являются чувственными, явно чувственными богами (ведь и монотеистический бог есть скрытое чувственное существо), так многие духи, многие души не душевные, духовные, но чувственные существа. Единство тождественно с нечувствеппостыо, множественность — с чувственностью. Итак, едппство разума есть неизбежный результат последовательного спиритуализма.

Впрочем, пусть понимание и определение мышления как чего-то всеобщего, самого себя осуществляющего будет всецело гегелевским, все же постановка и решение задачи под- углом зрения философии Гегеля окажутся односторонними, абстрактными; ведь, следуя философии Гегеля, чтобы разрешить противоречие между мышлением как чем-то всеобщим и мышлением, эмпирически даппым в единичном, мне пришлось бы посредством диалектического единства всеобщего н единичного, посредством положення «общее есть единичное, единичное есть общее» определитьилиреализовать спинозовскую субстанцию всеобщего и единого разума как нечто индивидуальное, единичпос, а идею Платопа,.

Пространство ограничивает и охватывает не только мое тело, но и мой дух, никогда пе выходивший за пределы известного пространства или никогда не находившийся в общепии с другими духами, которые пространство преодолели. И подобно тому как я нахожусь здесь, так и мыслю я теперь; и это не только верно в переносном смысле, поскольку я существую в настоящее время, по и по существу мысль есть акт, имеющий временной характер пе только формально, — поскольку я не могу одповремеппо думать, если занят другим делом, и, паоборот, когда я думаю, я не могу одновременно делать другое дело, а также поскольку мысли следуют одна за другой, приходят и исчезают так же быстро, как молпия, и даже быстрее,— но и в материальном смысле; ведь мышление в XIX столетни другое, чем в XVIIT: опо одно — раппим утром и другое — почыо, одпо — в юпостп и другое — в старости. В этом отпошештп мытплеппе пе составляет исключения. То же самое относится к единству и всеобщности разума.

У людей только один, или общий, разум, так как вообще у них одна, или общая, природа, одна общая организация; они взаимно понимают друг друга, поэтому они мыслят теми же словами; они мыслят одинаково, так как одинаково чувствуют, так как есть общие ощущения, свойственные всем. Правда, одному это кажется сладким, другому — кислым; но никто не будет воспринимать сладкое, как кислое, а кислое, как сладкое. Для меня это теплая температура, для другого — холодная; но у каждого есть чувство теплого и холодного. Никто не ощущает холод, как тепло, и тепло, как холод. Если же температура поднимается до высокого градуса или падает до очень низкого, разница ощущения исчезает.

Если бы ощущения пе совпадали, не существовало бы никакого языка. Ведь, если один воспринимает как холод то, что другой чувствует как тепло, как могли бы они понимать друг друга, как могли бы они выбрать одно и то же слово для выражения противоречивых ощущений?

Граница рода есть вместе с тем граница самого ощущения: что находится в пределах рода, то изменчиво, разнообразно, что вне этих границ, лишено этого, ибо граница рода есть вместе с тем граница жизни. Где холод и тепло достигают такой степени, при которой они перестают восприниматься, как таковые, а вызывают лишь боль, там больше не может быть жизни.